Книга «Веко»
| Вид материала | Книга |
СодержаниеТы много жил, я больше пел Волшебные очки |
- Реферат на тему, 149.58kb.
- Исследовательская деятельность, 243.02kb.
- Книга Иова, Книга Экклесиаста, Книга Ионы, 38.38kb.
- Армянская Патриархия Иерусалима, Монастырь Святых Иаковых редактор: Виталий Кабаков, 2449.03kb.
- Тема Дата, 281.03kb.
- Красная книга, 61.68kb.
- С. Н. Воробьева Абу-л Фазл и «Акбар-наме» Книга, 562.48kb.
- С. В. Воронин Настольная книга предпринимателя Москва «Копиринг» 2009 удк 339. 138, 4209.96kb.
- В. В. Полуэктов полевые и манипуляционные технологии настольная книга, 6716.55kb.
- Книга зоар аннотация Книга «Зоар», 7734.55kb.
Казни
***
На взлете гордого аккорда
Мне светофорный незнаком
Из-за угла ударил в морду
Зеленым круглым кулаком.
Троллейбус, громыхая задом,
Рванулся с места как бизон —
И снова бабочек опада
Покрыла бархатный сезон.
Водитель ясно поучает,
Что сдачи нет... Стрела печаль
Из черноты первоначальной,
Пронзив салон, несется вдаль.
Сонет № 19
Две темы в пестрых платьях на ветру,
Весна и осень — как они похожи!
Как две цыганки; и всего дороже,
Что мы давно в кольце их сладких рук,
Но, слава Богу, мы без кошелька,
И нам возможно, вместо поединка,
Сквозь золото и грязные шелка
Увидеть, что одна из них блондинка.
И, в общем, сколько карму не корми,
Но дочке не гореть, как ты горела,
Ты пляшешь, — а она бы только пела,
И так печально, черт ее возьми,
И ты придешь к ней с новыми детьми
И ничего не встретишь, кроме мела.
***
но вы это милые вряд ли почуете
и даже когда уже в легком подпитии
под битлз в вечернем кафе затоскуете
с уютной ленцой размышляя о бытии
а будет октябрь мокрые сумерки
трамваи резкие как подзатыльники
такси нахохлившись девочки сумочки
в воде асфальта рожденье светильников
и смог по страшно продрогшему городу
заковыляет белесым калекою
но вы никто не опустите ворота
и не оцените драму нелепую
вольных дымов в облака вырастающих
сизые торсы клубами могучими
трубы копченые к черту пристанище
в небе холодном далекими тучами
О!
как волновались дышали свободные
отныне навеки казалось но струями
кромсает ненастье обрывки негодные
и плющит о здания в смог неминуемо
я понял их драму — внезапно как обухом;
а вы остаетесь в глухом недоверии
но легких фатально растущая опухоль
всего отголосок небесной мистерии
Молчок!
В белое здание с синими окнами
Тучи ползут по-пластунски, врывается
Ветер сквозь щель. В помещении огненном
Движется что-то и голос срывается:
«Здравствуйте, девушка, как вас по отчеству?
Милая, знаете — жизнь удивительна!
Вам и не снилось, как много вы можете,
Сколько узнаете, сколько успеете!».
Дрогнули руки и спички рассыпались,
В капельки пота на лбу превратились,
Стрелки по лентам катились и выпали
В тесто культуры под мякотью чили.
В белое здание с синими солнцами
Вечер стучится костяшками красными,
Там за оконными рамами сонными
Движется что-то ужасное грязное
Пост
Было вечерение солнца. Люди алые,
Длинные там лебеди или кони круглые
Насосались синего неба и, усталые,
Для разнообразия перешли на смуглую
Землю, и плоды ее гнулись с веток вымысла
Пироги и бублики звали их по отчеству...
Да отцы-то вымерли, а у них не выросло,
Вместо крови-семени клюквой одиночества,
Будто зубы выбили, брызжется по городу,
Где одних разделочных видимо-невидимо,
Смотрят очи сальные в темные от голода,
Но никто и никому больше не завидует.
Что, тепло ли тебе быть, ель моя Еленушка,
На словесном сквозняке в платьице из пластики?
Звонкий ангел пролетел, но креститься не на что:
Фюзеляж всего длины от креста до свастики;
Но по ангелу и мир, где одних разделочных,
Где в декабрьских стихах в платьице из пластика...
...Ты не грей ее, не грей — вот растает девочка,
Темной лужи со страниц смыть не хватит ластика
Первый август
У вокзала — клавесина —
Одноногая вдова —
Накатило — голосила —
Скрежетала — чуть жива
Льется голос леденцовый
Оказался ледяной —
Напомаженный перцовой
Пластырь губ орет войной —
У пацанки звонкий четкий
Голос жести — и нахрап —
У чернички — пальцы — четки —
Погляди-ка а у баб —
Сколько грязи намесила,
Все на платье пролила,
Ничего не закусила,
Загорела и дошла —
За медали, за мониста
Медной дани на картуз
Разлюбила гармониста —
Полюби червивый туз.
Ой вы кони тыловые,
Мертвых писем голоса,
Вы петлицы голубые —
Небольшие небеса.
Бабья осень — губы всмятку —
На прожарке ветерка —
По привычке всухомятку
Юбка в скатку — облака —
От трофейной сигареты
Закружилась голова....
..............................
Аборигены ветра
Уж если пространство трехмерно, то небо необходимо,
Иначе как вы беспомощны, рожденные все бы летать!
В подвалах и подземельях пропахшим грязью и дымом
Летучие мыши кажутся — креститься тогда и бежать.
А лунный воздух ожогами, как будто спирт на морозе,
Хватает колени и ахает, и самый высокий дом
На набережной качается, и бьют их ветра по розе,
И женщину, и ребенка, родившегося потом
В отчаянье и трехмерном пространстве имени Цельсия,
Чтоб снова и снова, пьяного, в подвале сквозь много лет
Его разбудило чувство, как будто в оконце целятся
Глаза голодного города — в двух окнах напротив свет,
И нужно бросать профессию и подбирать подругу
На свалке личинку откладывать окукливаться в метель
Под самым высоким в городе домом скорби, и вновь по кругу
Летучие мыши носятся, похожие на детей.
День рожденья мамы.
Мама красит вечером губы в красный цвет,
Черные глаза у ней: как огонь горят,
Завтра ей исполнится девятнадцать лет.
«Снова стекла к лешему...» — бабки говорят.
Можно нашей мамочке подарить букет,
Чтобы пахла комната, как одеколон,
Табака душистого вместо сигарет
Желтой мать-и-мачехи, каллы и паслен.
Можно маме подарить рыжего кота,
Драному которому все поесть дают.
Один раз она спала ночью у лифта,
Он тогда мурлыкал ей песенку свою,
Ну а лучше вырезать из бумаги дом,
Взять и фотокарточку в нем приклеить ту,
Где смеется мамочка, сделав ей притом
Красной ручкой трусики, лифчик и фату.
***
Пальцы — в смальце, кольца — в воду,
Оголяя литораль,
Ветром гонится к исходу
Фиолетовый Февраль.
Сладкой псины, талой тины,
Губ любимых алый зверь —
Март — за порванной холстиной
Обещаемая дверь.
А потом Апрель, и вечно
Верить двери обречен,
Деревянный человечек
Только щелкает ключом.
***
Тюрьма моя тоска закрыла крышку плотно,
В консервной банке взрыв стартера, но увы:
Могучий механизм вращается бесплодно,
Сминая сам себя в потемках головы.
Тюрьма моя тетрадь, хотя поверить трудно,
Что каждый чистый лист способен стать тюрьмой,
Но все-таки тюрьмой бандиту служит судно,
Которым он всегда веселый и хмельной.
Тюрьма моя мечта, и кто мне дал свободу,
Получит пулю в лоб без всяких часовых.
Я жил под колпаком хрустальным небосвода,
Под каблуком любви, жалею всех живых.
Пушистый дождь
Я стал самим собой и оказался впору.
Пусть похоть, не любовь, — спасибо и на том;
Идет пушистый дождь и забивает поры
Земли, и ты, зима, будь пухом мне потом.
Чем ближе полдень, тем становится темнее.
Окно занесено. Там все сошли с ума.
Завиден мой удел, где узы Гименея —
Как камера в тюрьме, когда вокруг чума.
Завиден мой погост, где я — почетный ворон,
Ядящий сам себя из недр сырой земли;
Взлетающий вальтом, летящий коридором
Без тени живота и дале мы пошли.
Я стал самим собой, сложились плюс и минус,
И я остался цел, божественен как нуль.
Европа моет пол, сопит в кроватке Минос,
Окно занесено, на острове июль.
Боком собака ко мне
Начинается странное.
То что было раньшее, стало хорошее
Затянулись раны времени рваные слезы вчерашние
Там вдали за рекой засверкали нирваны
Чудесные грошики —
За рекой ледяной синих вен беломор
В ранний час начинали облаву
За рекой где больной как Чапай от шальной
Я прикинул и выбрал поплавать
И уже у реки засверкали клыки
В деснах вод оголились моляры
Всплыли в омуте мути пираний полки
И волки навели окуляры
Мне волки и пираньи отгрызли увы
Отстрелили последнее пузо
Обкормились пиявки внутри головы
Но я выполз на берег медузой
Да, я выполз как летчик из лесу худой
Но ошибся от скорости шибкой:
Не привратник седой а фашист молодой
Задает мне вопрос на засыпку
И я вижу — собачка, что спущена им,
Звонко лает и хочет кусаться
Оглянись! Оглядись, как прекрасен наш Рим
Если боком его не касаться
Вижу! Розовый берег покинутый мной
На восходе планеты отрадной
Близок рай за спиной как за крепкой стеной
Жаль, что пешки не ходят обратно.
А вообще-то не жаль, потому что не раз,
Блудный ферзь, поминутно кидаясь
Бумерангом в окно, убеждался, что Аз
Есмь Адам, исключенье из Рая
Пипл
Пришли неизвестно откуда
В лохмотьях своих соцветий,
И, ставший родней Иуды,
Как пес их вылизывал ветер.
Втекали змеи в стаканы,
Сирены славили Бога,
И шли они, великаны,
Несчастных казнить нестрого.
Не раз небеса упали,
А люди цвели и пили,
Не били, не покупали,
И все-таки все платили.
***
Столько верст от весны до осени,
Сколько шпал от Москвы до некуда.
В сером небе, чуждый, как косинус,
Кружит ворон с глазами рекрута.
А гнездо его на Юпитере.
В наготе теперь нетерпения
Бог, ушибленный камнем Питера,
Отомстить летит за Евгения.
И ползут полустанки сутками,
И глядят тебя молча, истово,
Необутыми проститутками,
Разжиревшими террористами.
Каждой рюмочкой тебя стол глядит,
По краям — леса, в центре скатерти
Хорошо стоит, глубоко летит
Царь, обрезанный камнем Катера.
***
Руки в чернилах пачкать...
К стенке — и все дела!
— Маленькая собачка,
Как ты его нашла?
Он ведь был нехороший?
Надо его убить?
(Вниз по щекам горошины)
— Дайте ваш карабин,
Нате вам чашку чаю.
(Бумм рояля педаль)
— Я ведь сказала нечаянно:
Если дадут медаль,
Я ее брошу в помойку!
(Глупая, кто же даст...)
— Руки-то хоть помойте:
В краске они у вас.
***
Сжимая в деснах котелок,
Ползу по площади граненой.
Нельзя сказать, что путь далек:
Уже навскидку вороненый.
Но есть еще последний миг,
В котором, обнимая тени,
К ногам прохожих я приник
За неимением растений.
Отнюдь не все смердят они,
Иные пахнут незабудкой,
Но все не крылья, а ступни,
И как им знать, что ползать жутко?
***
Вчера во сне я видел коммунизм
С поллюцией почти заподлицо
Стекало по решеткам и карнизам
Его не обходимое лицо.
Он просто шел, дионисийкий ужас,
В сиянии коровьей красоты.
И все пускались в пляс по красным лужам,
У лишь немногих щелкали зонты
И я там был, но мне не нужен зонтик,
Я пил ее и ею запивал,
И по усам текло, а в рот не троньте
Петух заре навстречу наповал
Вор
Кто угодит бандиту, слово сложив ножу?
Слушай, судья сердитый, слово тебе скажу.
Пять я имел пощечин, жен четырех имел,
Трех сыновей, две жилы, слово одно скажу.
Вору не плаха кара — утро каждого дня,
Вспомнить, проснувшись, кто ты, точно тебе скажу!
Утром кричу, рыдаю, а караван идет,
Вечером пьян удачей, ночью тебе скажу.
Калейдоскоп базаров я в рукаве крутил,
Мял пожилые розы, наедине скажу,
Пьяный пинал кувшины, с пеной у рта лежал,
Если «Чего добился?» спросишь, «Тебя» скажу.
"Что же, добившись, сделал?» спросишь? Какая мысль!
Что же ты смотришь, Боже, что я Тебе скажу!
***
Я прошу показать глаза,
Близнецы в кофейной луне,
В них какая-то полоса
Но она непонятна мне.
Мир не помнит такой зимы,
Он для этого слишком нов,
Но, по-моему, вместе мы
До сих пор не видели снов
Безмятежны ночные огни
И дыхание, но в ногах
Ледяные ее ступни,
И, по-моему, это страх.
Полон рот, да несладок яд,
И, по-моему, это блеф.
Ей все чаще хочется в ад,
Я молюсь, чтоб взошел посев,
Потихоньку, пока темно,
Чтобы не было лишних слез,
Все равно, она все равно
Не поверит, что я всерьез.
Дюймовочке, то есть в известном смысле и Тебе
...Я научу тебя прыгать по клавишам,
Плести кружева и переворачивать страницы
И ходить на дискотеку, чтоб твои босые ножки
Щекотались звуковыми бороздками пластинок.
Я подарю тебе свое обручальное кольцо,
Одену в шелка и легко прокормлю тебя,
Даже не бросая писать стихотворения
И даже не меняя строчек в редакциях
И чтобы бесконечными зимними вечерами
Ты не грустила от холода и одиночества
Я бы носил тебя за пазухой у Христа
У самого сердца абсолютно голенькую,
А если ты от этого простудишься,
Я вылечу тебя одной ягодой малины,
А когда президент посадит меня в тюрьму,
Тебе легко будет спрятаться от омоновцев.
И волей-неволей, но тебя, такую маленькую,
Я не мучил бы своими сексуальными особенностями,
И пускай твоя любовь будет маленькая-маленькая,
Совсем как моя; точь-в-точь какой заслуживаю.
***
Я знаю, что я добрее всех окружающих смертных,
И это знание злобное наполнило цепи дней
Картинами расточения сокровищ моих несметных,
И я экономен как Плюшкин, чтоб выплеснуть все полней.
Мне приятно было бы думать, что я твой единственный остров
И ты на груди как пальма качаешься ветру в такт
(А в соке твоих кокосов таятся новые сестры
Чьи душные корни солоны от жажды найти контакт)
Но все это лишь фантазии — меня, как известную башню,
Никогда не построить, о чем и гласил завет,
И в ежедневной усталости ничья истощенная пашня
Лежит под моим фундаментом тысячи жарких лет
Об уходящей любви
Когда уходит она — Небо становится небом,
Попросту сальным куполом котельно взятой страны.
Полеты на жизнь отсрочены, летун наедается хлеба
С бензином и черные мультики в ангаре ему видны
Она выходит из пор и ябедничают черти
Гадюка вползала в розу и роза землей была,
Тогда я березовым веником избиваюсь до полусмерти
И вытираюсь брезгливо, как тряпкою со стола.
Когда уходит она — приходит из женщин кто-то
Как будто к врачу с фамилией и жалобой но без лица
И вот смотреть как удав на новые эти ворота
Работа певца деревни последнего подлеца
Высоко стоит печаль, пищаль моя нарезная,
Ас летчик и зверь машина, да спит кочегар спьяна.
Она никогда не уходит, я это прекрасно знаю!
Я все замечательно знаю, когда уходит она.
***
Убийц не боясь, возвращалась одна ночью,
Дышала грозой креозотом землей мокрой
И с визгом качался фонарь в жестяной юбке
На станции, где из ведра окатил тополь.
Во тьме спотыкалась и ахала, и собаки,
Цепями гремя, спросонок хрипло бранились,
Но вышла луна и брякнула скоро калитка,
Крыльцо проскрипело и ключ засунулся в дырку.
И дома все было как ни в чем не бывало.
Тогда, развернувшись, спустилась с крыльца снова,
Шагнув из туфлей, мимо грядок прошла в крапиву
И с треском рвались, между пальцев попав, стебли.
К забору заноз прислонясь, еще закурила
И бросила прочь, и нежно вдавила в землю,
И не было в жизни слов шершавей забора,
И не было в мире огня горячей окурка.
А в городе долго снимали слова платья
Семантики, плакал, и пил, и казал факи,
Да на каблуках ковыляла луна блядью
(Но «блядью» потом зачеркнул, написал «во фраке»).
Осень
Летняя ночь шевелилась мохнатая,
И вдруг из космоса незримый петух
Пропел.
Друг у друга ступы выхватывая,
Веселая нечисть испустила дух.
Звонко цокая трамвайными дугами,
Асфальтом вставала стылая заря,
Пренебрегая городскими недугами,
Вышла красная, голая — и зря:
Простыла, скукожилась дождиком убого,
А в небе — разводами пальца на окне —
Мокрое лицо нарисованного Бога
С унылой бородой за стекляшками пенсне,
***
Ты много жил, я больше пел
А. Блок
Лелею линию любви ли,
Срываю вечера вуали,
Я должен солнце Этуали,
Глаза и слезы Пикадилли.
Но мы и солнце отравили,
И слезы слишком истрепали,
Лелея лилии любви ли,
Вздувая вечности вуали.
Ты много пел, мы больше пили,
Но были в том же карнавале,
Остатки в рюмках допивали,
И не беда, что удавили,
Лелея, лилию: любви ли?
Отрывок
...А кстати о Той, кто за матерью следом
Должна наравне почитаться поэтом —
О Первой Возлюбленной, хоть и грешно бы
Сказать, что в забвении эти особы:
За глупые глазки, за губки украдкой —
Бессмертие! Да, но какого порядка?
Бессмертны не чувства алмазные копи,
Но первые опыты, рабские копии,
Не лиц, а страниц образцовых листанье,
Хранящие женщин чужих очертанья.
Навеки девчонку, еще и не жившую,
Вколачивать в чуждую форму застывшую —
Сие меж поэтами водится искони,
Сие-то есть мерзость почти сатанинская...
Вакхическая песнь
Тетка, Саратов, сушки
Шорох мышей окрас.
Дафнис, к твоей пастушке
Не прилипает грязь,
Саша, твоей Людмиле
Страх борода претит,
Снится на ней Людмиле
Мертвый жених летит,
Снежный, Сашура, нежный,
Смертный у плоти вкус,
Музы убор небрежный —
Жженый терновый куст,
Гейши, Сашура, гейши
В чреслах кипит огонь,
Сим серафим славнейшей
Носит Невесту конь.
Крысой он станет в полночь,
Туфелька с ножки в снег —
Нежной, небрежной, полной
Лучших утех и нег.
***
Простыми русскими словами
Достать немногого дано:
Какой-то дождь в оконной раме,
Позавчерашнее вино.
Вино — и пыльный подоконник,
И так столетья протекли.
Внизу сидят седые кони
И хмуро лижут соль земли.
Прими, тоска российских песен,
Мой щедрый дар в твой пыльный склеп!
Мне говорят, что это плесень, —
Спасибо, я и сам не слеп.
Открыть окно навстречу ветру?
Но я постиг за много лет,
Что в этих душных кубометрах —
Последний воздух на земле.
Укротитель роз
Они умирают тысячу раз за час снегопада,
А с сердцем таким тебе нипочем такая зима,
Но их не стоит греть на груди, и плакать не надо,
И лучше уйти, но можно сказать, что сходишь с ума
От их красоты, что, верно, в раю не пахло иначе —
И в белых бутонах тонкого крема очнется пожар,
Способный спалить всех нас дотла, и что теперь значат
Любые слова и слезы, когда бушует их жанр!
Как жар их огня душа никуда летит ниоткуда,
И я позабыл оплакать плоды, которых достиг —
Всю жизнь опускать таких, как ты, в поганое «Чудо
о томных розах» в дыму «Черемух» в огне «Гвоздик».
***
У меня в печи уголья,
Гимн смолы и шепот сажи,
Дымоходное раздолье
В красном бархатном плюмаже,
Синеглазы, белобрысы,
Торопливы на расправу,
У меня в подполье крысы
С жадным визгом жрут отраву.
У меня на койке девка
По прозванию Лаура.
Спи, захватанное древко,
Флага массовой культуры.
У меня на сердце радость
И насвистываю дыркой
Серый пепел Петрограда
Как ты лег на плаху цирка
Я не могу
I can get no satisfaction?
О, неправда! Все приходит!
Замерзает в стратосфере
Неопознанный рассвет,
И проходишь, как татарин,
Поскользнувшись на асфальте,
(Дай-то, Бог, не в одиночку!)
И зачем мне ваш Козельск?
И стоим с тобой, родная,
На коробке циферблата,
Лишь ресницами укрыты
От колючего дождя.
Оттого, что в этом небе
Ни вина и ни картошки,
Только слово, только имя,
Но не будет и того,
А пока что, милый мастер,
На сегодня вы в зените,
Вы в зените, но сегодня
Не настанет, и уже
Замерзает в стратосфере
Ненаставшее сегодня.
На дубу сидит ворона
И клюет своя нога.
***
Опять судьба колотит
Теперь болит живот
Айда плевать в колодец
Никто там не живет.
За день до юбилея
Пора поэтом быть —
Жалеть себя, лелеять,
Да только не любить,
Отдать дыре бездольной
Последний свой толчок,
А баба — это больно,
Конечно, дурачок,
А то б какого рая
Нам петь перитонит,
Губами опираясь
О меченный гранит?
Слава
Жил поэт настоящий
В ящике мусорном
С музыкой сфер не скушно.
Скушав разные разности,
В частности, мокрые бублики,
Публикой часто ему кидаемые
(дай ему, Господи, также арбузных
вкусных корочек и длинных окурков),
Куртку отряхивал и шел.
Шелк вечернего неба
Не был внятен поэту.
Это немного странно.
Рано стемнело. Тучи
Кучами падали с запада.
Запонки звезд украдены.
Радио растопырило раструбы:
«Здравствуйте, братья и сестры
С острова мертвых собак!
Табак ваше дело правое:
Плавают быстро тюлени,
Ленин всегда живой!»
Вой тут поднялся страшный:
«Russians! — плакали дети, —
Эти не пожалеют
Клея, ножниц и крови!»
Повести вышли. Свершилось.
Он проснулся от шума в ящике.
Ящеры всплыли на море.
Глория!
Полки воздушные
Тушами небо закрыли,
Крылья кожисто хлопали.
Во поле ползали черновики истории.
Глория!
Люди проснулись от боли,
То ли от скушного ужаса.
Лужи пронзительно зябко дрожали
И отражали небо.
С неба свисали куколки.
Пугала бабочки и стрекозы вились,
Давились крыши мохнатыми лапками,
Тряпками были обмотаны лица
Полиции нового времени, новой истории.
Глория!
Он проснулся от боли
Голенький с бабочкой хищной в постели,
Еле живой от гордой ноющей совести.
Повести вышли, свершилось чудо повсюду.
Лежит кишка. Слава!
Посредине горшка. Слава!
Л. Ѧ.
С окраин сосен не снесли,
И снег слепил весь год,
А перед смертью вдруг вдали
Зазолотел заход
Сгорели ризы жениха
В подолах вдовьих дох.
Сегодня небо цвета «Х»,
На нем немыслим Бог.
Сегодня день и завтра день,
Где «N» похож на «ν».
За то, что я похож на тень,
Теперь ее казню.
Я вынес сердце на панель,
Пилою напитал.
Топи меня, сонорный «Л»,
Как я тебя пытал,
Как я любил размеры стоп
«Зеленоглазых фей»,
Люби меня, журнальный поп,
Законный твой трофей!
Я на цепи глумливей всех
За братика молюсь,
Какая грязь горячий цех
В мохнатом сердце Л. Ѧ.
***
Вышли и мы из народа по пояс
Авторы формул и саг,
Время направило наш бронепоезд
В реку по имени «Fuck».
Люди волнуются, рвут эполеты,
Камни летают вдогон.
Мы отказались платить за билеты,
Заняли лучший вагон.
Не реагируют бедные люди,
Кормят друг друга песком,
Все-таки тоже мечтая о чуде
Каждый своим лепестком!
Мы превратили в шампанское воду
Манкой покрыли пески.
Люди сопят и друг друга в проходах
Пальцами рвут на куски.
«Кажется, мимо, — шепнул я на ухо. —
Это не тот адресат.
Сколько мы шли от порнухи к чернухе,
Эй, поворачивай в зад!
Там их спасет вековая природа
Похоти и красоты,
Щедрые капли соленого меда,
Песни сирены и ты».
«Все их глаза на полу в общей луже, —
Слышу я шепот в ответ. —
Это одно, а второе, что хуже, —
Нас с тобой, в сущности, нет».
***
Я шел за любовью из кухни протеста
В широкие массы, но сам
Себя не любил, и известное место
Напрасно месил небесам.
Бездомных девичьих ладоней немало
Согрето в пурге декабря,
Да только не мною, и стужа Ямала
Сидит на закорках не зря,
И ужас свободы, и плоти обуза,
А ты меня лечишь потом,
Как сильно любила чумазая муза
Меня деревенским кнутом!
Деревенская поэзия
1.
Собака бросилась с угла
Оскалив рыло.
Луна огромная плыла.
Она открыла.
Озноб — на стол. Речной туман
Окутал станцию.
Себе не ставила стакан —
Держи дистанцию.
У них в народе хорошо.
Простые радости.
На Таню к ночи жар нашел,
Взорвался градусник.
Еще ночные на ветру
Белели простыни.
Не будь я пьян как труп как труп.
Сдержаться просто ли.
2.
Я смутно помнил: был звонок,
Рассвет на цыпочках,
Но лоб болел и пах чеснок
И все рассыпалось.
Ей плакал дождь: «Усни, усни!»
Мой пульс оставила.
Коснулся каплями ресниц,
Мне так представилось!
3.
А поутру — а поутру
Ее уж не было.
Вотще по грязному двору
Собака бегала.
И в каждой клеточке любовь —
Синдром лишения,
И я люблю тебя любой,
Святая женщина,
За то, что ты как персть проста,
А пахнешь звездами,
Не для того, что ты чиста —
За то, что создана,
За то, что жар одной печи
На плоти глиняной,
Любые губы горячи,
Ладоней линии.
Не красотой хорош ручей —
Водой и жаждою.
Из миллионов женских шей
Прекрасно каждую.
Грешно и стыдно выбирать,
Любая встречная —
До мозга моего ребра
Родная, вечная!
В краю резиновых сапог
Плетни поломаны,
И сколько стройных женских ног —
Все нецелованы.
Вчера я брал ее глаза,
Слова тем более,
Хозяин, разве мне нельзя
Делить и боль ее?
Хрипел лирический герой,
Но выше берега
Уже пошла парная кровь
В его артерии.
Смерть-2
Когда-нибудь в утлой каморке,
Где иней на стены осел,
Доем я последнюю корку
И мне поплохеет совсем.
И сын, озабоченно-постный,
Приедет — перчатки на стол.
Скажу я: «Садись, уже поздно,
Пора пред Господень престол».
Он скажет: «Был грозный как идол,
О чем же покаянный стон?
Ты слушал, наверное, «Битлз»
И «Роллинг», тем более, «стонз»?
Наверно, курил и кололся,
Бездельничал, шлюх целовал?
А то бы катался на «Роллсе»
И мне покататься давал,
А то бы тебя уважали,
Не пряча при встрече глаза,
И ты бы теперь, как ужален,
Не выл, увидав образа».
Отвечу я истово сыну:
«О нет, грех стекал по усам!
Я гиб в аметистовой сини,
Которую выдумал сам.
Другой бы утерся и высер,
А я пред собою самим
Метал аметистовый бисер,
Стихом неподъемным томим,
Вою жизнь ускользавшие миги
Ловил, но, увы, не поймал,
Писал извращенские книги,
Покуда не спрыгнул с ума,
А спрыгнув — сломал себе ножку,
И бошку, как я погляжу.
Но ты посиди тут немножко...»
Он скажет: «Так я и сижу».
***
«Жизнь моя — детская песенка
На диктофоне СС» —
Боком пожарная лесенка
Падает о крыши в собес.
Чары пространства свистящего
Были в ворованном сне.
Только и есть настоящего —
Скрежет гвоздей по стене,
Эти подушки диванные,
Кто покусал их, садист?
Глупенький ты деревянненький,
Люди смеются, стыдись!
Болезнь
Неразумной метелью ее занесло,
И нельзя не прожить Христа ради
Каждый вечер, в котором мое ремесло
Заливает страницы тетради,
Застывает ажурным бетоном помет
Бессознательных стиховторений,
А она зажигает окурок и ждет,
Чтобы пепел упал на колени.
Ее щеки горят. На термометре ноль.
Отчего? Если б ведать, родная!
Я люблю твою даль, но, по-моему, боль
Ни границ, ни резонов не знает.
«Я больна не от боли, — сказала она, —
Это просто усталость мишени.
Ты слагаешь венки, а выходит стена,
И еще один камень на шею,
Я рубашку дала, и сама отдалась,
И в пощечине нет мне покоя».
Я ответил: «На небе меняется власть.
Мы не знаем, что это такое».
***
Мороза розы на окнах утра,
На печке чайник, в ушах Нирвана,
Одна цитата из Камасутры.
Ты примешь ванну, как будто ванну!
И вздрогнут губы в преддверье чуда:
Алмазной пылью на паутине
Над плинтусами, в углах повсюду
Засеребрится волшебный иней.
За макияжем сеанс массажа,
Дымится кофе, камин пылает.
Немного меда, немного сажи
В чулки и туфли, на свечку ладан.
А страшный угол и умывальник
Закроем пышной смолистой елью,
Зашив рогожи в пододеяльник,
Мы будем помнить, кого мы съели.
А ближе к ночи сыры овечьи
Внесут с мороза, запишут казни.
О, сколь почетным мое увечье!
Как по нечетным печален праздник!
Отчаянье и сомнение.
Чтобы не лопнуть от гордого мнения,
У самомнения клапан — сомнение
Душист как пироженка бог мой единственный,
Но я не уверен, ведь — что есть истина?
Вот мертвая куколка — не быть ей бабочкой —
Грустит, и пудра садится на тапочки.
В пробирной палатке ума посудной
Сомнения чупики-чупики-чупики
Как вежливый слон садится на судно:
Стекло грустит и сыплются шлюпки.
А что капитан — у него пузырики,
Снаряды по девять булек, печальники,
Сомнения, чупики, клирики, хирики,
Обломки, мазутные пятна и чайки...
И он приходит в Отчаянье.
В Отчаяньи, в утлой гостинице,
Копать в носу не положено,
Платить не надо, противиться
Некому, кормят с ложечки
Камнями, песками, скалами,
И наутро, веслом помешанный,
Бодро вскочит и радио врежет он.
По заявкам концерт — замечательно!
Закипели на кухнях чайники
За тарелкой борща дымящего
На зарядке плечи могучие
По морозу в трамвае звенящем
В тесноте мурвьиной кучи
К проходной — это мощное счастье!
Знать, что я к народу причастен.
Я разбитым ртом повторяю —
Это счастье, огромное счастье!
Раковый corpus pineale
никто нас не разлучит
лишь мать сыра земля
целуй ее голубчик
во славу короля
плевать, что где-то криво
уже гремит засов
но жаль — стекает пиво
с небудущих усов
среди последних первый
не бойся не сдавай
у всех кресты и черви
в подкладке рукава
во славу властелина
на клешни и рога
сегодня настелило
великие снега
над свежим санным следом
гремит угрюмый туш
зловещие кометы
на снимках наших душ
***
Я открыл флакон из шалости
И от жалости к себе,
Я на горлышке насвистывал
Тихо песенку свою.
Легче спирта, легче ангела,
Просветивши стенки вен,
Засияла легким хохотом
Газированная кровь.
И набравшись в скорость времени,
Очень быстро я попал
В зону полной неподвижности
Относительно секунд,
И, как белый свет под призмою
Раскрывает свою суть,
На созвучья прихотливые
Разложилась тишина.
Это счастье узнавания
Есть источник всех блаженств.
Я смеялся и нечаянно
На штаны пролил флакон.
Испаряясь с жутким холодом,
Пятна таяли как дым,
Скоро стрелки снова дрогнули
И смелей пошли тик-так.
***
В бокале вино и полночь.
Грильяж в шоколаде тает
На пальцах и пахнет спиртом
В старинной библиотеке.
В покое внутриутробном
Квартиры спят. Холодильник
Не спит, и сосульки рюмок
Стучат о стекло зубами
И голый король серебрян
На белом квадратном метре
Один на один с безмерным
Лицом фонаря напротив
В стакане вино и в полночь
Теряют слова и годы
И медленно умирают
От мата в далеком поле
Бутылка как неваляшка
Теряет слова и годы,
В груди занывает счастье
Кино становится белым
Густые частые капли
Пятно набухает черным
Сугроб, а может быть, простынь
Лицо становится белым
И медленно умирает
На зимнем шахматном поле
От мата в далеком небе
Под жгучим оком катода
Ковровый ворс под ногами
Становится холоднее —
В желудке лицо, и двери
Скрипя, отворились настежь
Фауст. Патрон
Она включает телевизор.
И видит друга — грязный друг
Глаза слезятся, пегая щетина,
Он пожилой как кролик. На планете
Мусора — он мусорщик, конечно.
(Она всегда стреляла дай-то боже!)
Она попала в яблочко из Крыма
И в яблоке он мусорщик, конечно.
Она включает телевизор
И видит танец куриных перьев
На всех экранах куриных перьев
Безумный танец куриных перьев
куриных перьев
Она включает телевизор
Он видит: грязная подруга
В просторной мусорной квартире
Берет из мусорной корзины
ВОЛШЕБНЫЕ ОЧКИ
Из холодильника — две бомбы
Тягучей яблочной микстуры
И ледяным вином дешевым
Большими кружками простуды
Хлебает счастья и ангины
(Пьяным-пьяна, пьяным-пьяна)
Блаженная, из мусорной корзины
Она берет орешки и кидает
Буквально в зубы, щелкает, плевает
И пьет, черпая кружками, вино
Она блестит ВОЛШЕБНЫМИ ОЧКАМИ
Она пьяна, но ей ниче не видно
А только танец куриных перьев
Она швыряет телевизор
И мусорщик глядит на ветер
Глядит на иловые карты
И собирает мусор в рот.
Он собирает зажигалки,
Разбитые часы и микроскопы,
Будильники, корсеты, патефоны,
Винтовки и ВОЛШЕБНЫЕ ОЧКИ
И он сегодня Фауст, он Фауст,
Он мусорный профессор, он доктор,
И хлюпает как парус, как парус
Его сюртук в молчащие окна
А как, бишь, ее звать? — Маргаритка
Цветок в горшке, корзин подмастерье
Пьяна и неверна плачет рыбкой
В ее трусах куриные перья
Я выключаю телевизор,
Но он включается обратно,
И кровь плюет, и яблочная кружка
Стучит о пол.
Подруга мусорщика упита
Абстиненция
Человек не может летать. Почти.
Вставаньем. Шапки долой! Не чокаясь.
По полной — и если водились мечты,
Они потекут как тогда, высокие.
Мужчина спокоен. Он водит плуг,
Пишет законы Джоуля-Ленца,
Когда он Ньютон. От этого вдруг
Бац абстиненция.
Противный слабенький пот и тук,
Сбиваешь шаг под биенье сердца,
Скорей в Припрыжку под кружек стук
В соплях и памяти Герцена.
А можно не пить. Но тогда беда:
Трезвость — бритвы опаснее.
Так может — к лучшему? Как бы да,
Но это же все — фантазии...
***
Незнакомки быстрее снимают трусы
И ныряют в постель, но еще не шалить, —
Продолжать монолог, где Господние Псы
И кошмары фанфар, приплетем Шао-линь,
Ночью всадники тополи скачут в песок,
Но асфальт догоняет в течение дня,
И не раз угольком размечал я висок,
Но последняя строчка уж точно брехня,
Потому что умру под забором, как пес,
Потому что не Бог меня белым занес,
А маниловский сад, мармеладовский лад...
И уже не шалить от предательских слез.
Декабрит
Уберите свидетелей и оставьте в покое
Пять повешенных пуговиц — не тревожьте уют:
Мне казалось, что жизнь моя — это что-то такое,
Или будет восстание и меня не убьют.
Мне казалось, что боль моя оставляет мне право
Обойтись без косметики рассыпать конфетти
(а когда меня вызовут в департамент расправы —
Завалить туда с песнями и с подарком уйти).
Чубука у Тургеневых не сосите, не верьте:
Никому не обещано ничего на Земли,
Кроме воли, но каждому сердобольные черти
Счастья страшную трещину по губам провели
Перепью сотню хамов я (но до Ноя не допил)
И в углу обезьянника, арестован и гол,
Я язык мой из уст моих изблюю, ибо тепел —
И претят междометия, и неведом глагол.
Предательство
Я один. Мне холодно и страшно.
У забора пляшут дураки,
Тычут пальцем, спрашивают: «рашн?»
И смеются, выключив клыки.
Ночь глуха, и можно выть метелью,
Щупать лужи, нюхать котяхи,
Переодеваться, а с похмелья
Сочинять приличные стихи.
Прелестью живой они полезны
Этой ночью этим дуракам.
Эх, Андрюша, конь ты мой болезный...
Где же кружка? Где она?! Куда?!!
Она мчится по ржи
Ветер, валяющий тучную рожь,
Волосы вычеши ей золотые —
Сколько посыплется мерзостных рож,
Сколько стихов поросячьей латыни!
В полночь ли пьешь, поджидая гостей,
С няней бордо и фетяску из кружек —
Лица усопших, сползая с костей,
В щели гробов вылезают наружу.
Выйдешь ли с Дуней шалить за селом —
Пусть бережется коровьих лепешек:
Рожи продрогшие грезят теплом
Юных, хотя и неряшливых, ножек.
В бане молись пауку на стене,
Пусть за спиной на языческой воле
Бегают волки с рукой на спине,
Ползают рожи и глина глаголет.
***
усталый путник как Тарас
а был веселый как Мичурин
из ночи вытянулся глаз
его лопатки смерть почуя
под кожей бились как-нибудь
лошадка бледная ристала
скрыпела дверь качалась грудь
и биться сердце перестало
***
...Осторожно поставят на стол,
Соберутся хорошие люди
Пить компот и сосать валидол.
Дожидаясь, пока это будет,
Я, как девочка, вижу во сне
Тех, чей путь поминутно распродан,
А ведь я и сильней и честней
Славил каждым глотком кислорода;
И поганым вот этим вот ртом
Целовал равнодушные руки
Бога сына (и губы потом),
И дошел до веселой науки
Холокоста, сиречь языка
Сукомордых. А нынче нажорист
Портвешок — и плевать на закат,
Ариоста и мертвый аорист,
Что в избушке мой маленький «Ѧ»,
Что умрет, не востребован слухом,
И сегодня я точно напьюсь
И пойду по знакомым старухам.
В рюмке буря, дурак у руля
А под небом такая халява:
Злая жизнь, золотая петля
И недолгая бурная слава
***
Я умер.
Стало хорошо
Тем, кто стоял и дышал мне в затылок.
Если
Так и бывает всегда — кому это нужно?
Я умер (серьезно пострадал и торговый центр. — А.И.).
Так и бывает всегда. Кому это нужно,
Если
Тем, кто стоял и дышал мне в затылок,
Стало хорошо?
Я умер.
***
представьте себе отверстие в спину
вам
вот
из резиновой игрушки пар
слезы
поделом
резиновый удав сокрушает ребра
боль
роняешь лужи
молоток и бэмолопатку
постепенно появляются прохожие
вот бежит собака
толстая мохнатая одиннадцатипятисантиметровая
ну здрастуй
***
Сто дней свирепствует в замке резня на званом балу,
От крови и клавесинов в глазах тепло и темно,
Но вот уже тихая Золушка берет золотую метлу
И заливает улицы желтым полынным вином.
Блаженная бабья осень уводит принца в притон,
Где потные люди с кинжалами и груды мокрых монет.
Ему становится весело — какой он все же гондон!
И стыдно, что кто-то все еще помнит его сонет.
Пусть город плывет в наркозе и рыцари пьют до дна,
Пусть Золушка моет кружки, сметая подолом плевки,
Но принц наполняется светом, и в этом ее вина,
Сегодня он станет гением под сенью ее руки.
Уже на мятой бумажке он вывел закон красоты,
Сейчас он первым из смертных найдет законы добра,
И будет близка Урания, чьи очи стали чисты,
Но ближе окажется девушка, чья дырочка стала мокра;
Пойдут с ней в одних калошах, как свойственно всем из нас,
Он — чокнутый и очкастый, она — мила и пьяна,
И он замычит на скрипке, она же, пустившись в пляс,
Покажет, откуда растут стихи, и им поднесут вина.
А он с опозданием вспомнит, что было чем дорожить,
Что где-то жива принцесса, сказавшая «Я люблю»,
И если он вдруг повесится, принцессе не пережить,
И жгучий стыд тем вернее приводит его в петлю.
И девка его заплачет, размазав грязь на лице,
Принцесса лишится рассудка и сразу взойдет на престол,
И, чтобы все повторилось, Золушка в кротком венце
Не станет искать бумажки, когда-то упавшей под стол.
Кай
Мне кажется, я буду жить так долго,
Как только можно ложно и легко.
Вот на ладони светлая иголка,
В другой — фужер фальшивого Клико.
Иголка — это зеркало денницы,
Свернувшееся в трубочку, потом
Оно раскинет перья жаркой птицы,
Укутано дождливым животом.
Поплачь, палач, жалей одни седины,
Разбей глаза хрустальные свои,
Как линзой солнца дрогнувшие льдины
Шипят в снегу томатные ручьи.
Дрожи и плачь, как ты дрожал, желая,
И плакал как, боясь узнать о том,
Как женщина ужасна ледяная
Мальчишеским трусливым животом.
И все одно — соринка ли осколка,
Кристалл вселенной, если глубоко
Впилась в ладошку потная иголка
И серой перепачкано ушко.
***
С утра по горшкам и по крышкам
Веселый гремит паренек,
Коровьего масла воришка,
По коему плачет линек.
С врагами сражается дудкой,
Не видит земной кривизны,
И хочется быть проституткой,
Да нет настоящей цены.
И мы ее тоже не ищем,
Сажаем по яйца печать,
И нам поутру кнутовищем
В гудящую крышку стучать.
***
Мы временем обкормлены по горло:
Узлом, чтоб не стошнило, завязать бы,
И полюбить, и быть тебе покорным,
И заживет душа, но лишь до свадьбы.
Ты подойдешь к разбитому окошку,
С деревьями уже не станешь вровень,
В осколках ночи лишь порежешь ножки,
Но кто поверит здесь в возможность крови?
В иной руке все бритвы безопасны,
И кто-то должен рассказать внучатам
О том, что смерть по-прежнему прекрасна
И недоступна. Как и ты когда-то.
Лейли
1.
Живу по щучьему веленью
Но иногда в цепи заката
Взгляд потеряет управленье
И остановится за кадром
А там, за кадром, лес медвежий
Оцепенел в разломах ночи,
Где я невеждой и невежей
Шагал по трупам ранних строчек,
Менял на медную монету
Златую цепь легенд первичных.
Одну я помню. Сказку эту
Зову «Любимой» по привычке.
2. Соловей и Роза
В саду камней и доменного дыма,
Пронзив насквозь асфальт и черный снег
Она ждала, апрелем невредима,
Обещанного генами во сне.
Она невольно знала цены рынка,
В крови отметок пачкала персты,
И зеркала обычная картинка
Ее томила счастьем простоты.
А он как раз открыл закон живого:
Прекрасней неба солнечная рожь.
Воспитанным в просторах голубого
Особенно по сердцу эта ложь.
Он плакал одиноко, и, однако,
Вседневно ощущая благодать,
Она везде искала явных знаков,
Причину счастья силясь угадать.
И грянула в его воздушном замке
Торжественных хоралов нищета,
Но, словно солнце мира, сердце самки
Рождается любить, а не мечтать.
День ото дня все тише было в классе:
Уж не шептались, — слушали они,
И, как уран, наращивали массу
К ногам богини падавшие дни,
В слезах с луною плавали ресницы,
Все взвесив и сломав носы весов,
Она легла последний раз присниться,
И он еще был счастлив шесть часов.
3.
чем тебе оплатить
жизнь мою или сон
осень уметь плотить
дух и плевать лицо
солнце гореть и греть
люди зачем-то при
вот и трамвай уметь
ехать Тобой внутри
вот и уметь народ
гены Тобой сложить
или наоборот
фоном Тебе служить
наоборот Тобой
выдуман край родной
чтобы не быть одной
с осенью и со мной
4. Осень весны
Еще гимназически юн апрельский румяный вечер,
Но стали на холоде тверже морщинки весенних луж,
И странно любимой понять: не горят, а сгорают свечи,
И осень весны печальней поэтому осени стуж.
Стократ в наступивших сумерках мой ангел похорошела,
И встать бы мне на колени, летящей судьбе назло,
Но разве только своей, и разве доброе дело —
Сажать тебя в клетку сказки, которой не повезло?
А в зеркало падшей ночи глядела грядущая осень,
Где солнце уже не согреет ржавые кровли крыш,
Где пальцы ломает сирень на глинистом нищем откосе,
И эта рука с колечком — совсем послушный малыш.
Сирень и девочка помнят причину будущей боли,
И мальчик в стихах игрушечных нечаянно точен был.
Целую руки твои, Лейли, слезами смочив мозоли
Кольца и кудели, милая, храню тебя, как любил.
5.
Прости меня за то, что ты обожжена,
Но это не огонь, клянусь, обычный воздух!
Огонь согреет дом, где спит моя жена,
И то на краткий срок, пока луна и звезды
Не рухнут с потолком в пылающий очаг.
Утешься, не тебе рыдать на пепелище.
Я слишком рад Коран читать в твоих очах,
Какой тебе я муж! Я твой фанатик нищий,
И был бы в вере тверд как камень, как скала,
Которым не нужны ни кровь, ни жест, ни слово,
И много пыльных лет открыткой со стола
Смотрел бы, как ты ждешь кого-нибудь живого.
6. Эндорцизм
...И день настал, когда я стал ей нужен,
И в этот день с ужасной простотой
Я ощутил, что все гораздо хуже:
Я перешел давно черту, постой,
Мне все равно, что скажет моя Лала,
Она ничем не в силах мне помочь.
За той чертой, где нашей ласки мало,
В любой близи почти разлучна ночь,
И не спасут короткие минуты,
Когда хотел бы слиться навсегда,
С ее пеленок, и проникнуть внутрь
Не так, а словно воздух и вода.
И я решился стать угарным газом,
Я растворился у нее в крови,
И странно было видеть сквозь оргазм,
Что жизнь — сама помеха для любви.
7. Меджнун
Я видел, как восходят звезды, как в небе тонут корабли,
Я наблюдал закат Европы, и я смотрел в глаза Лейли.
Ребенком резвым и смышленым введен в созвездие светил,
Я был любим всегда и всеми — и смуглой девочкой Лейли.
В разгар пиров, красив и статен, я поджигал стихами ночь,
Вино шипело, пели бубны, плясала стройная Лейли.
Бежали луны. Гордый витязь, испив от ласки левых дев,
Я всюду нес сиянье фарра и воспевал одну Лейли.
Калило солнце глину тела, вода точила камень душ,
Все уходили, оставался лишь я с мечтою о Лейли.
Я убегал людей и солнца, я видел в зеркале воды,
Как некий грязный сумасшедший бормочет без толку «Лейли».
Но есть Всеведущий Аптекарь: качнулись, дрогнули весы —
И все вернулось, обратилось, и я смотрел в глаза Лейли.
И ночь на час остановила хмельную бурю для двоих,
Лишь мне, печалясь, улыбаясь, внимала прежняя Лейли,
Я видел, как восходят звезды, я слышал гад подводный ход.
Я целовал живые руки покорно сказочной Лейли.
8.
Сегодня поутру подруга другая
Смеялась — я лжец, что мы с детства дружили,
Но это, конечно, Тебя, называя
Тобой, я лобзал в ее губы чужие,
Тебя проклиная, за то что не стала
Женой и подругой, шальная шахидка.
Я знаю, зачем ты в Сарматии, Лала,
Была, но не выдам тебя и под пыткой.
Мне пытка не пытка, мне пуля пощада,
Мне ада загробного общие бани —
Надежда на выход из этого ада,
От совести черной в граненом стакане,
Медвежьих когтей и змеиного жала.
Я бога обидел и бросился в омут,
Ударив красивой подставкой для кала
Живую тебя по лицу неживому.
Ничто не зажило, никто не зажился,
На рельсах в свердловском метро догорая.
Народ, из которого я появился,
Достоин расправы, и нас покарают,
И будет на плахе последний и пылкий
Сквозь прутья минет на потеху народа,
И красный цветок у меня на затылке
И черный плевок на виске, и свобода.
Дырочка
о