Geum.ru

Учебниках социологии; и уж конечно оно не похоже на предшествующее

Вид материалаУчебник
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   29

трлн. долл., которыми оцениваются резервы всех «национальных банков»

мира. «Таким образом, – комментирует Пассе, – ни одно государство не

может сопротивляться спекулятивному давлению ‘рынков’ более

нескольких дней». Немногочисленными задачами, которые отдаются на

откуп государству и решения которых от него ожидают, выступают

обеспечение сбалансированности бюджета, поддержание порядка на

местном уровне и регулирование предпринимательства с целью защиты

населения от особенно пагубных последствий рыночной анархии.

Жан-Поль Фитусси писал недавно по этому поводу:

«Однако такая программа не может быть выполнена, если только

экономика тем или иным способом не выведена из-под контроля

политики. Министерство финансов, разумеется, остается необходимым

злом, но было бы хорошо обойтись без министерства экономического

развития (т.е. управления экономикой). Иными словами, правительство

должно быть лишено ответственности за макроэкономическую политику»

[12].

Для обеспечения свободы маневра и безграничного расширения

возможностей преследовать свои цели, мировая финансовая, торговая и

информационная системы заинтересованы в политической фрагментации,

mor­cellement, причем в планетарном масштабе. Можно сказать, что они

нуждаются в «слабых государствах», т.е. в таких государствах,

которые, несмотря на их слабость, все же остаются государствами.

Поэтому, осознанно или непроизвольно, межгосударственные,

надлокальные институты, образовавшиеся и действующие с согласия

мирового капитала, оказывают координированное давление на своих

членов или зависимые от них государства, заставляя их систематически

разрушать все, что может помешать нестесненному движению капитала,

замедлить его или ограничить его рыночную свободу. Широко открытые

двери и отказ от всяких помыслов о независимой экономической

политике становятся обязательными и смиренно соблюдаемыми условиями

получения права на финансовую помощь от международных банков и

валютных фондов. Слабые государства – это как раз то, что Новый

мировой порядок, слишком часто подозрительно похожий на мировой

беспорядок, стремится поддерживать и умножать. Подобные

квази-государства могут быть легко низведены до вполне полезной роли

местных полицейских участков, обеспечивающих минимально необходимый

для ведения бизнеса порядок, но не способных ограничить свободу

международных компаний.

Отделение экономики от политики, освобождение первой от

регулирующего вмешательства второй, приводящее к утрате политикой

роли эффективного центра силы, означает гораздо большее, чем простой

сдвиг в распределении власти в обществе. Как указывает Клаус Оффе

[13], само существование политических институтов как таковых – как

воплощений «способности принимать коллективные решения и их

выполнять» – становится проблематичным. «Вместо того, чтобы

спрашивать себя, что следует делать, мы можем с большим успехом

заняться поисками того, кто способен делать все, что необходимо». С

тех пор как «границы стали прозрачными» (правда, лишь для

избранных), «суверенитеты оказались номинальными, власть анонимной,

а ее законное место – пустым». Мы еще не достигли конечной точки, но

процесс идет, и его, кажется, не остановить. «Главный ориентир может

быть описан как отпускание тормозов: дерегулирование, либерализация,

возрасающая гибкость производства и облегчение сделок на финансовых

рынках, рынках недвижимости и труда, облегчение налогового бремени и

так далее». Чем более последовательно те или иные структуры

придерживаются этого ориентира, тем меньше остается у них власти и

ресурсов, позволяющих сменить ориентир, даже если они захотят или

окажется вынуждены это сделать.

Одним из центральных последствий новой глобальной свободы

передвижения становится возрастающая сложность, а порой и

невозможность реакции на социальные проблемы через эффективные

коллективные действия. Более того, те слои общества, которые

традиционно решали данную задачу, шаг за шагом уходят с этого пути;

ничто в их нынешнем положении или социальном статусе не побуждает их

вернуть себе ту роль, которая выпала или была вырвана из их рук.

Вместе взятые, эти перемены делают современный мир менее чем

когда-либо готовым к восприятию этики Левинаса, а призывы Ганса

Йонаса все более напоминают вопли в пустыне.

С удивлением и облегчением одновременно, эти перемены были объявлены

[провозвестниками] «конца истории» или «конца эпохи идеологии». В

отсутствие не только какой бы то ни было программы создания, но даже

общей концепции справедливого общества никакая модель социальной

справедливости – в том числе и модель моральной или этически

ориентированной политики, уже дискредитированная государственными

деятелями, не брезгующими использовать свою власти для

вымогательства взяток или интимного расположения (из-за шума,

вызванного сексуальным легкомыслием Клинтона, звук крушения

фундамента государства всеобщего благосостояния почти не был

услышан) – не могла в условиях странной смены ценностных ориентиров

быть провозглашена предметом гордости ученой элиты. Настойчивые

утверждения (за исключением периодов избирательных компаний) о том,

что беспристрастность, честность, общественное благо, справедливое

общество, а также эффективные права и обязанности граждан все еще

являются важными целями, достойными того, чтобы к ним стремиться,

могут сегодня звучать из уст лишь тех, кто готов столкнуться с

риском осмеяния или негодования.


Могут ли интеллектуалы стать спасителями?

В одном из своих последних интервью Корнелиус Касториадис утверждал,

что беды нашей цивилизации связаны с тем, что она перестала задавать

вопросы себе самой. В самом деле, можно сказать, что заявление о

конце «великих повествований» (или, как у Ричарда Рорти, об отходе

от «политики движения», которая оценивала каждый шаг с позиций

сокращения расстояния, отделяющего нас от идеала, и обращении к

сиюминутным задачам, что является примером направленной на решение

частных проблем «политики кампаний») означает утрату образованными

классами их былого влияния, отторжение интеллектуальной традиции

эпохи модернити.

Существует два на первый взгляд резко противоположных, но по сути

схо­д­ных способа умывания рук образованных классов, их уклонения от

ответов на вопросы, задаваемые обществом, что было когда-то их

главным призванием.

Одиз из них – это «позитивная концепция» идеологии. Если любое

знание является идеологизированным, если одной идеологии можно

противостоять только с позиций другой, если il n’y a pas hors

d’ideologie, если отсутствуют внешние стандарты, способные измерять

и сравнивать ценность различных идеологий, то нет места и для

«проблемы идеологии», а изучающим идеологии нет необходимости

предпринимать что-либо, кроме как описывать их sine ira et studio.

И, разумеется, не следует вставать на сторону какой бы то ни было из

них. Поскольку способов доказательства превосходства одного

мировоззрения над другим не существует, единственной приемлемой

стратегией остается принятие их такими, каковы они есть, и согласие

с очевидным фактом их огромного разнообразия, не поддающегося

сокращению. Если критика идеологии запрещена, если признается, что

идеологии окружают нас со всех сторон и все вокруг идеологизировано,

то исчезает и сама задача размышлений об обществе. Идея активного

взаимодействия с обществом перестает быть оправданной и актуальной.

По иронии судьбы, противоположный якобы взгляд приводит к

аналогичным практическим выводам. Эта точка зрения, никогда

полностью не исключавшаяся из современных дискуссий и сегодня

набирающая все больше сторонников, предполагает, что наличие

идеологии есть признак не вполне модернизированного общества;

идеология – это унаследованный от прошлого, вредный вид знания. Если

он и продолжает существовать, то лишь благодаря невежеству или

предательскому заговору самозванных реформаторов существующего

порядка. Выступая по случаю своего приема во Французскую академию,

Жан-Франсуа Ревель определил идеологию как «априорную конструкцию,

разработанную в презрении к фактам, законам и вопреки им,

одновременно противостоящую науке и философии, религии и морали»

[14]. Можно только удивляться, как наука, философия, религия и

мораль оказались в качестве стоящих плечом к плечу защитников фактов

и законов. Но вполне вероятно, что на роль командующего этой армией

назначена наука, которая, как отмечает Ревель, проверяет свои выводы

на практике (в отличие от идеологии, которая, о чем не говорит

Ревель, проверяет практику на соответствие своим утверждениям).

Ревель надеется, что в конце концов наука заменит идеологию. Когда

это случится, предупреждение Касториадиса осуществится: общество

перестанет задавать вопросы самому себе.

Провозглашение «конца идеологии» – это скорее декларация о

намерениях со стороны социологов, чем описание реальной ситуации: не

стоит кри­тиковать существующий порядок вещей, не следует оценивать

или подвергать цензуре нынешнюю ситуацию, противопоставляя ей

лучшее общество. Отныне любой критической теории, да и практике,

предстоит стать дезинтегрированными, неорганизованными,

соотносящимися лишь с самими собой, разрозненными и эпи­зодическими

– такими, как сама жизнь в условиях постмодернити.

Сегодня часто говорят, однако, о том, что рыночно-неолиберальное

восхваление экономических результатов, производительности и

конкурентоспособности, сопровождаемое культом победителя и

поощрением этического цинизма, становится современным эквивалентом

великих идеологий прошлого, идеологией, в большей мере стремящейся к

очевидной гегемонии, чем любая из ее предшественниц. На первый

взгляд многие факты подтверждают эту точку зрения. Сходство между

неолиберальным мировоззрением и типичной «классической» идеологией

состоит в том, что обе служат априорной основой для дальнейших

рассуждений, отделяя важное от не принимаемого в расчет, признавая

или отрицая актуальность того или иного, определяя логику

размышлений и принципы оценки результатов. Но неолиберальный взгляд

на мир резко отличается от других идеологий, оказывается явлением

совершенно другого порядка в силу того, что он практически не задает

вопросов самому себе, лишен элементов критического подхода,

капитулирует перед тем, что сам считает безжалостной и необратимой

логикой социальной реальности. Можно сказать, что различие между

неолиберальными рассуждениями и классическими идеологиями эпохи

модернити подобно разнице, существующей между менталитетом планктона

и менталитетом пловцов или моряков.

Пьер Бурдье сравнил очевидную непоколебимость неолиберальных

взглядов с незыблемостью «сильных доводов», встречающихся в

аргументации Эрвинга Гоффмана [15]: эти типы рассуждений трудно

опровергнуть или отклонить, потому что на их стороне оказываются

наиболее могущественные и неукротимые земные силы, которые уже

заранее отделили «реальное» от «нереалистичного» и построили мир

таким, каков он есть. Неолиберальное преклонение перед рынком

смешивает вещи с логикой вещей (les choses de la logique avec la

logique des choses), в то время как великие идеологии эпохи

модернити, хотя и были полны противоречий, сходились в том, что

логика вещей, воспринимаемых такими как они есть, отличается от

того, что диктуется логикой разума и противоречит этому последнему.

Идеология обычно противопоставляет разум природе, неолиберальный же

подход обезоруживает разум, натурализуя его.

Антонио Грамши предложил в свое время термин «органичные

интеллектуалы», которым он обозначал тех представителей образованных

классов, которые брали на себя толкование истинных, мнимых или

постулировавшихся задач и перспектив больших групп населения, тем

самым помогая их превращению из класса-в-себе (Klasse-an-sich) в

класс-для-себя (Klasse-fuer-sich). Это толкование, рассмотрение

положения класса в свете его исторических перспектив, было

идеологической задачей; интеллектуалы становились «органичными»

через участие в идеологической практике. Можно заметить, что

добавление определения «органичные» к понятию «интеллектуалы» делает

итоговое сочетание тавтологическим, так как будучи «органичными» в

том смысле, который придает этому слову Гра­м­ши, «просто

образованные мужчины и женщины» и становятся интеллектуалами.

Развивая понятие идеологии как средства изменения мира, как рычага,

возвышающего отдельные классы классового общества до уровня

сознательных исторических агентов, или, в более общем смысле, как

инструмента преобразования бессистемных и разнородных народных масс

и превращения их в структурированные и однородные культурные

единицы, интеллектуалы действительно выполняли «органичную» функцию.

Однако в этом случае они действовали как «органичные

интеллектуалы»-для-себя, поднимая образованный класс не просто до

статуса Klasse-fuer-sich, но возвышая его до уровня крайне

специфического класса людей, обладающего особым миссионерским

призванием, своего рода метакласса, становящегося «классом,

производящим классы». Любое понимание идеологии отводит этим

образованным мужчинам и женщинам решающую историческую роль,

объявляя их способными провозгласить ценности и цели, отвечающие

признакам и требованиям классов, этнических групп, полов и наций, и

ответственными за то, чтобы сделать подобные открытия исторически

эффективными. Эта фундаментальная основополагающая предпосылка

понятия идеологии отводит интеллектуа­лам роль творцов культуры,

создателей и хранителей ценностей (в первую очередь этических); она

требует прямого соответствия как модели справедливого общества, так

и самому обществу или его избранным слоям и тем самым отождествляет

само понятие «интеллектуалы» с группой образованных мужчин и

же­нщин, обладающих миссией, которую они должны выполнить, и

нравственностью, которую они должны воплотить в жизнь; она также

требует поддержки коллективной претензии образованного класса на

властные функции, которые соответствовали бы этому его коллективному

призванию.

Вопрос состоит в том, являются ли широко распространенная и даже,

возможно, доминирующая доктрина «конца идеологии» или представления

об упадке «великих повествований» (а также перекрывающая их идея

«конца истории») актом капитуляции со стороны образованного класса и

свидетельством его отказа от коллективных претензий; или, наоборот,

их следует рассматривать как новую, усовершенствованную версию

«самоорганичной» стратегии и, соответственно, той идеологии, которая

обеспечивает ей правомерность и основу.

Может показаться, что если образованный класс эпохи поздней

модернити или постмодернити и сыграет роль органичных

интеллектуалов, то лишь применительно к себе самому. То, что ярче

всего отличает современный образ мышления образованных классов – это

их обращенность к самим себе, острая озабоченность условиями

собственной профессиональной деятельности и все чаще встречающееся

нежелание связывать себя обязательствами по отношению к другим слоям

общества; фактически [мы имеем дело] с почти полным их отказом от

традиционной «синтезирующей» роли – с нежеланием видеть в остальной

части общества нечто большее, чем совокупность индивидов, сочетаемое

с тенденцией теоретически представлять их как субъектов, действующих

скорее разрозненно, чем коллективно. «Приватизация» понятия

представительства в современной социологии – один из многих тому

примеров.

Было бы наивно считать нынешнюю фундаментальную перемену позиций

всего лишь очередной сценой из пьесы на тему «предательства клерков»

и искать удовлетворения в традиционных призывах к соблюдению

обязательств как к долгу. Возвращение от общественной деятельности

под защиту профессиональных интересов вряд ли может быть оправдано

(и в равной степени объяснено) внезапным изменением намерений или

приступом эгоизма. По всей вероятности, причины лежат гораздо

глубже, в фундаментальных изменениях того, как власть и порожденная

ею способность действовать, причем эффективно, распределены и

осуществляются в обществе постмодернити, а также и в том способе,

каким воспроизводятся условия социальной жизни, включая и условия

жизни образованных классов.

Анализируя причины быстрого ослабления связей между проблемами и

заботами образованных классов и задачами, стоящими перед социумом

как целым, Джеф Шарп отметил недавно в качестве важнейшей среди них

«обособление теоретических рассуждений об обществе от языка

повседневной жизни» [16]. Причем такое обособление не является

результатом случайного выбора или следствием примечательной ошибки.

Оно возникает в условиях радикального перераспределения

интеллектуальных ресурсов и изменений в самом способе осуществления

интеллектуальной деятельности. Используя термины, которые я

предложил выше, можно сказать, что рассматриваемое обособление

оказывается единственной формой, которую обращенная внутрь себя

идеология интеллектуалов могла бы принять, если бы самим им суждено

было сохраниться в условиях постмодернити, как и в эпоху модернити,

в виде «органичных интеллектуалов-для-себя»; в то же время эта форма

требует, чтобы образованные классы перестали быть «органичными

интеллектуалами» для кого-то еще. По мнению Шарпа, более общая точка

зрения

«состоит в том, что интеллектуальная практика как таковая серьезно

зависит от технического посредничества, поскольку ему свойственно

образовывать способ жизни. Опосредованность является в данном случае

центральным элементом... Это справедливо и в отношении того

опосредованного способа, с помощью которого технические науки

определяют и формируют свои цели; последнее достигается путем

использования такого аппарата, который позволяет заново представить

себе объект и понять его способами, недоступными для наук, в большей

мере опирающихся на непосредственные ощущения. В конце концов,

подобные опосре­дованные формы позволяют всем проявлениям

интеллектуальной практики описывать объекты исследования более

абстрактно, то есть выражать их в категориях, отличных от них самих,

и, как правило, более широких, чем те, что используются в условиях

непосредственного контакта с объектом».

Хотелось бы добавить, что при всей их афишируемой всеохватности и

типичности, подобные категории не могут описать людей адекватно

тому, как они позиционируют себя и как действуют в повседневной

жизни. Напротив, обобщая абстрактные черты отдельных людей, pars pro

toto, такие категории скорее раскалывают и разобщают картину, чем

«составляют единое целое», и не позволяют человеческой жизни обрести

ту целостность, к которой она стремится. Как бы там ни было,

необходимо, следуя Шарпу, обратить внимание, на «беспрецедентный

способ, которым практика, имеющая отношение к интеллектуальной

деятельности, преобразуют мир постмодернити по своему соб­ственному

образу: опосредованно, абстрактно и через текстовые архивы».