Записки рыболова и странника

Вид материала

Документы

Содержание Коварство второго человека. Огонь, вода и медные трубы. Соперник Роны. Ангел. Под открытым небом.

Подобный материал:

• Советы бывалого рыболова: Из практики рыболова-спортсмена, 3078.75kb.
• Психологам, интересующимся эзотерикой, эзотерикам и всем, кто считает, что он имеет, 2241kb.
• «Записки», 633.15kb.
• «Записки», 941.26kb.
• Цветовая палитра в произведении и. С. Тургенева «записки охотника» содержание, 1040.94kb.
• Основные требования к оформлению пояснительной записки Примерная структура пояснительной, 16.48kb.
• Данилевич записки, 9685.44kb.
• Курсовой проект состоит из пояснительной записки и графической части, 285.61kb.
• Пояснительная записка 7 3 Состав и структура пояснительной записки 7 > 3 Требования, 51.84kb.
• Спросите любого : какой роман ХХ века, 33.88kb.

ГЛАВА II

Коварство второго человека. Огонь, вода и медные трубы. Соперник Роны. Ангел. Под открытым небом.

Эти записи, как сказал бы достопочтенный Джером К. Джером, неизлечимо достоверны, поэтому автор не вправе опускать те детали и факты, которые несколько приземляют его в общем-то мужественную фигуру. Кроме того, он не знает такого человека, который отказал бы себе в удовольствий при первой же мало-мальской возможности рассказать о своих хворях. Нет сомнения, — эти рассказы захватывающе интересны и поучительны, иначе они не были бы столь подробны.

Я здоров настолько, насколько может быть здоров человек, проводящий в каменных городских клетках Почти полные сутки — на работе и дома. Но перед самой поездкой второй сидящий во мне человек стал выкидывать разные некрасивые номера во спасение себя от странствия, где, как он предполагал, ему придется туго. Поначалу этот второй человек стал симулировать общее недомогание. Я не сдавался. Тогда за день до отъезда дал знать о себе зуб мудрости. Болящий зуб, известно, на мелочи не разменивается; именно такой зуб заставляет нас лезть на стену и совершать другие героические поступки. Было ясно, что зуб будет свирепствовать до тех пор, пока его хозяин не откажется от своей устрашающей второго человека затеи.

В стоматологической поликлинике врач, оптимистически настроенный крепыш, поигрывая никелированным оружием пытки, сказал:

— Зуб удалять надо, но сегодня не могу. У меня норма — шестнадцать зубоудалений за рабочий день, и я ее выполнил.

— Нормы перевыполнять надо.

— Мне не платят прогрессивку.

— Вы рутинер. Мне больно.

— Все рутинеры, всем больно. Заходите как-нибудь на той неделе.

Выхожу на улицу — и белый свет не мил. Готов использовать старинный, но верный способ: один конец суровой нитки привязывается к зубу, второй — к дверной ручке. Какой-нибудь доброхот дергает за дверь, и зуб вылетает, как миленький.

Навстречу шустро шагает мой старый приятель Вася Деревянкин. Вася может все. Ему было бы скучно жить на свете, если бы не нужно было что-то доставать, устраивать, проталкивать.

Выслушав мой нервный рассказ, Вася хмыкнул и снисходительно сказал:

— Плевое дело, дружище. Есть на примете один фраер — на все руки мастер.

Через час, лишившись зуба мудрости и червонца впридачу, я стал одним из самых счастливых людей на земле. Но ненадолго. Коварный второй человек не дремал и немедленно подкинул другую пакость.

С первых же шагов, направленных к Хопру (еще дома, в квартире) моя скромная сухая мозоль на маленьком пальце левой ноги прямо-таки взвыла болью тяжкого оскорбления. Только поразительная красота и очарование Хопра заставляли как-то забывать о треклятой мозоли, но и тогда я краем уха слышал, как ворчала и стонала мозоль — иногда даже во сне. Дабы уничтожить ее, я испытал в дороге тысячу способов: пользовал мозоль луком, горчицей, перцем, конским навозом, гремучей ртутью — и все напрасно. Но стоило возвратиться домой, как мозоль моментально исчезла сама собой, разумеется, с гордым сознанием исполненного долга. Мой христианский совет владельцам мозоли: не отправляйтесь в путь, не изведя ее любыми способами. Пилите мозоль напильником, жгите каленым железом, рубите топором, действуйте, как хотите, но уничтожьте ее под корень.

Уже в пути второй недобрый человек сделал отчаянную попытку испытать меня еще раз — и совсем некстати.

По утрам пассажиры всех поездов МПС имеют похвальную привычку умываться. Поскольку в вагоне работает, как правило, один туалет из двух (это одна из неразгаданных пока тайн железнодорожного транспорта), то возле него образуется стойкая очередь. В это утро самые терпеливые пассажиры одного из вагонов сто одиннадцатого напрасно топтались возле заветной двери: туалет был занят на неопределенное время. Говорили даже, что занят с вечера, но слухи всегда страдают некоторым преувеличением.

Как водится, возникали разговоры — взволнованно-нудные, банальные:

— Не у себя дома!

— Ни стыда, ни совести!

— Шнурок проглотил, холера?

— Нечего с ним цацкаться, ломай дверь!

Выдаю время от времени туманные обещания и стойко держу осаду. Впрочем, в моем положении ничего другого не остается.

Сто одиннадцатый, приветственно свистя, подходит к Новохоперску, когда пулей вылетаю из туалета и, сминая очередь, бросаюсь к рюкзаку. Пассажиры энергично и дружно помогают мне покинуть вагон. Вылетаю с некоторым ускорением.

Разгорячившееся солнышко живо напоминает о том, что в вагоне осталась кепка, но возвращаться не хочется. Пусть эта видавшая виды рыбацкая кепка останется на память рассерженным пассажирам. Кроме того, снова возникшее сильное желание неудержимо влечет на поиски того скромного пристанционного строения, на двери которого рисуют обычно стройного джентльмена…

Час спустя, местный автобус мчал сиреневые джинсы и ромашковую рубашку в город. Кепку превосходно заменил носовой платок, завязанный по углам на узелки.

Новохоперск стоит на правом высоком берегу Хопра, хорошо видный издалека за десятки километров. Город не очень-то попахивает древней стариной: ему всего навсего два с половиной века. Это бывшая Новохоперская крепость, заложенная по велению Петра Первого вблизи Пристанского казачьего городка, который одно время был центром Булавинского восстания. Здесь формировалась повстанческая армия для похода на Черкасск, отсюда рассылались во все концы «прелестные грамоты» — листовки. На одном из кругов, происходивших в городке, когда решили идти на Черкасск, Булавин выхватил из ножен шашку и сказал: «Если намерения своего не исполню, то отрубите саблею голову».

В то смутное время просвещенный, но и жестокий царь писал главе карательной экспедиции Василию Долгорукому: «Самому же ходить по тем: городкам и деревням — из которых главный Пристанской город на Хопре, которые пристают к воровству и оные жечь без остатку, а людей рубить, заводчиков на колеса и колья».

Пристанской городок был сожжен дотла. Так не стало оплота казачьей бедноты, пристанища беглых крепостных крестьян. Ведь всяк, кто переночевал в городке только одну ночь, считался казаком. Здесь, как и повсюду на Донщине, твердо держались обычая: с Дону выдачи нет.

От Новохоперска предполагал я доехать автобусом до станицы Михайловской, самой северной и древнейшей из станиц Хопра, а уж оттуда дуть пешком вдоль берега реки. Но при этом не было учтено одно существенное обстоятельство: город и станица расположены в разных областях — Воронежской и Волгоградской. И потому разделяющая их незримая ведомственная межа весьма ощутима. Косяками идут автобусы из Новохоперска до самых малых сел и хуторов родной области, но только не в Михайловскую.

На автостанции один из бывалых местных пассажиров советует:

— Есть на пути к Михайловской хутор Салтынский, он стоит как раз на границе Воронежской области. Ищи попутную машину до хутора, а от него до Михайловской рукой подать.

Знойный полдень. Ветер странствий парусит ромашковую рубаху и упрямо толкает в спину. Решаю добираться на своих-двоих, не отказываясь от услуг попутного транспорта. Набираю во флягу воды из колонки, кидаю последний ласковый взгляд на автостанцию и… скатертью тебе дорога!

Если бы шел по обязанности, наверно, лег на первом километре пути. Но азарт странствия делает дорогу, дымящуюся от жары, легкой и желанной. Дорога, спускаясь вниз, огибает гору, бежит к зеленеющему вдали лесу. Прусь по расплавленному асфальту и горделиво думаю, что дорога эта из тех, по которой почти не ступает нога человека.

Впереди завиднелся мост. Подхожу поближе, читаю слишком уж прозаическую надпись: р. Хопер. Внизу меж золотистых пляжей, чиста и задумчива, струится река. Счастье — в погоне за счастьем. И все-таки немного грустно стало, что таким обычным оказалось первое свидание с рекой моих мечтаний, что не грянули стоголосо медные трубы, разнося окрест тысячекратное эхо. И только позже, познакомившись с Хопром накоротке, понял я: красив он той неброской красотой, которая и может быть только в тиши и покое. И совсем тут ни к чему медные трубы. Да и повидал Хопер в веках и огонь, и воду, и эти самые медные трубы.

Здесь творилась русская история на протяжении многих веков. Много раз прихоперские степи были ареной кровавых битв. С незапамятных времен двигались на их просторы из глубин Азии людские потоки. Часть из них оседала в этих степях. Шли века, возникали и рушились царства. Скифы и сарматы, гунны, хазары и половцы, полчища Чингиз-Хана, Батыя и Тамерлана — все «побывали тут», пока победоносные русские рати, да вольные казаки не утвердили на этих землях власть Московского государства.

Бежали сюда, на приволье Дикого поля, буйные головушки из крепостной неволи, прокладывали тропы в высокой, — бывало, всадника не увидишь — траве, отливавшей серебром ковыля, бились отчаянно с царскими отрядами, степными кочевниками. Образуется казачество, особое братство людей смелых, самобытных.

И уже пишет жалостливо некогда кичливый ногайский князь Юсуф Ивану Грозному: «О сей же год наши люди ходили к Москве с торгом. Да осенье, как шли назад, те ваши казаки-севрюки… пришли на тех же наших людей, да иных побили и купы их взяли, а иных де и к себе повели».

Султан турецкий, могущественный и всесильный, хан крымский, князья ногайские все чаще жалуются на казаков Ивану Грозному, но он, отрицаясь от них, отвечает: «На Дону живут разбойники без нашего ведома… мы и прежде сего посылали истребить их, но люди наши достать их не могут».

Грабят казачки басурман, не гнушаются и русским купцом, либо боярином. Однажды, а было это в 1570 году, атаманы Иван Кольцо, Богдан Борбонша, Никита Пан и другие изловили богатого русского боярина Ивана Перепелицина, начисто ограбили его и пустили гулять в чисто поле в одном исподнем белье. Страшен гнев Ивана Грозного по этому случаю: он шлет грамоты, повелевая посадить атаманов на колья. Но судьба готовила этим людям другую участь. Станет во главе их донской казачий атаман Ермак Тимофеевич, скажет на кругу покаянно: «Слывя ворами, мы скоро не найдем убежища в земле нашей… смоем пятно наше службою честною или смертью славною…».

И двинулась дружина Ермака, «пошли искать Сибирское царство», а впереди дружины бежала молва о невиданной храбрости казаков, заранее приводя татар в ужас. И будто между делом кинули к ногам царя некогда разбойные атаманы целую Сибирь. «Давно, — писал Карамзин, — не было такого веселья в Москве унылой. Государь и народ воспрянули — новое царство послал бог России».

И будут еще дерзкий захват Азова, знаменитое «азовское сидение», восстания Стеньки Разина, Кондратия Булавина. Последнее потрясло Прихоперье от края до края. Будет Отечественная война 1812 года, во время которой еще раз прославились казаки, сыграв важную, может быть, решающую роль в Бородинском сражении. А позже, как известно, лишь случай спас Наполеона от казачьего плена. Видно, не совсем зря, хотя и дипломатически-льстиво сказал он раньше, еще при заключении Тильзитского мира: «Если бы мне дали казаков, я бы прошел с ними весь мир».

Казачья вольница, разгульная и боевая, глядит на нас с печати Войска Донского. Сабля, пищаль да рог с вином — и забыты все тяготы непрестанных походов.

Стою на мосту через Хопер и вспоминаю древние былины, в которых так часто говорится о широких степных дорогах. Ходили по ним русские богатыри и воины супротив хазар, половцев, татар. И увидишь ежели в Прихоперье шлях, грейдер по нынешнему, кстати, будут слова Бунина:

…Не тот ли это шлях,

Где Игоря обозы проходили

На синий Дон?..

По мосту громыхает бричка. Оборачиваюсь. Возчик, бородатый дед сурового вида, завидев меня, сам останавливает бричку. Спрашиваю дорогу на Салтынский.

— Сидай, проедем мост да лес, а там и дорогу покажу. Мне-то в другую сторону. Только далековато до Салтыней, верст, считай, двадцать наберется, а транспорт здесь редкий, — словоохотливо говорит дед.

— Дойду и пеши.

— Оно-то так, дойдешь, да не в моде теперича ноги. Вскорости, я так думаю, до сортира на машине ездить будут. Вон на мою бричку и то с насмешкой смотрят. А одинокий пеший человек в нонешнее время, ты не обижайся, милок, навроде чокнутого. Ишь, горбовик какой насудомил, не надорвешься ли?

— Турист я, дедушка.

Сам не знаю, почему говорю так, ибо не люблю этого иностранного слова. Сейчас оно кажется особенно легковесным, напыщенным.

— Туристы, те ватагой ходят. А ты — один. Может, у тебя денег на дорогу нет?

Договорились…

— Тпру-у!

Развилка трех дорог. Справа — сосновый бор.

— Иди, значица, направо по-над лесом, только в лес не забирайся, — дед означает дорогу кнутовищем.

Поначалу сожалею, что река осталась немного в стороне, но сожаление быстро улетучивается, ибо иду вдоль чудесного соснового бора. Величественно и гордо стоят, не шелохнувшись, мачтовые сосны. За спиной — увесистый рюкзак, а идется и дышится легко, свободно. Замечаю вдруг, что мурлычу какой-то мотив. Давненько не бывало, со мной такого! Да и запоешь ли, не вызвав подозрений относительно умственной полноценности, в сутолоке городской, улицы, в автобусе или трамвае? Мурлычу песенку и кажутся мелкими и ничтожными, по сравнению с Природой, с вечностью и удивительностью естества все те житейские треволнения, от которых дома хватаешься за сердце.

Дорога раздваивается. Одна — извилистая, изрезанная колесами телег, притрушенная сеном — уходит правее, в лес, куда дед не советовал забираться. Но дорога очень уж заманчива, и я беру правее. Дорога петляет меж звонких сосен, спускается в зеленые ложбинки, гостеприимно приглашает на лесную опушку, где стоит особняком раскидистый вековой дуб.

Кидаю под дуб рюкзак, падаю навзничь на травяной ковер и, раскинув руки, смотрю в небесную синь. Смотришь в небо минуту, другую — и дух захватывает от высоты. И какие бы тяжелые камни не лежали на душе — скатятся. Ты прикоснулся к вечности, а перед вечностью отступает все. Все глубже проникает взор в неведомое, все дальше и необъятнее синь. Немного кружится голова. И вот ты уже чувствуешь себя частицей мироздания, частью безмерно великого — Природы.

Закрываю глаза и представляю себя птицей, парящей высоко-высоко в небе; тело становится таким легким, невесомым, что, кажется, и в самом деле можешь летать. Чувство, хорошо знакомое с детства. Много позже узнал, что такая поза один из приемов йогов, помогающий быстро расслабиться, снять усталость. Не знаю, но, может быть, в этой позе лежания на траве единство противоречия: земля властно тянет к себе все живое, но все живое тянется и к солнцу, ввысь, в неведомое.

Иду дальше и думаю, что такой дорогой, такими опушками можно излечить множество хворей, порожденных цивилизацией, предметом нашей гордости. Сюда бы тех, пока здоровых, собратьев моих, которые почему-то радуются, нагулявши в курортных местах пару килограммов лишнего веса, и тучных субъектов, предпринимающих дома героические, но малополезные попытки согнать вес. Сюда бы тех, кто пригоршнями глотает лекарства при первом же чихе. О чихе, кстати. Ученые обнаружили любопытное явление: на воле обезьяны не болеют гриппом, но стоит создать им «человеческие» условия жизни, и они гриппуют ничуть не хуже человека. Знатоки утверждают, что свидания с природой (эрзацсвидания, т. е. загородные поездки с транзисторами, возлияниями и последующим метанием пустых бутылок, строго противопоказаны), лечат от ипохондрии, спеси, зависти и вроде бы далее от дури во всех ее проявлениях.

Лес раздвигается, открывает новую свою тайну: впереди продолговатая старица в окружении задумчивых великанов ракит да осин-шептуний. И уже не дорогой, а малозаметной тропинкой иду вдоль берега старицы, вижу на другой стороне разомлевшее дремотное стадо коров.

Тропинка приводит к Хопру. У песчаного берега — несколько палаток под деревьями, нехитрый кош, пара лодок; шебуршит рыба в садке. Тихо. Привольно. Наверно, самые совершенные творения природы — вода и лес.

Великий Данте при всей его могучей фантазии не мог представить рай иначе, как в виде леса с бегущим сквозь него ручьем.

Скорее в воду! Вода холодна, прозрачна, чиста — как родниковая. Без боязни пью ее, свежую, мягкую. Да, давненько не рисковал я, далее мучимый сильнейшей жаждой, пить воду из наших рек.

— Хорошо водица?

На берегу стоит бронзоволицый мужчина. Человек в годах, загар только резче оттеняет седину на висках.

Отфыркиваясь, вылезаю из воды. Знакомимся. Зовут его Иваном Васильевичем. Отставник. Живет в Воронеже, регулярно приезжает сюда на все лето. Изъездил полсвета, а более живописных мест не видел.

Узнав, что его знакомый тоже не безразличен к Хопру, он приносит из палатки газету «Волгоградская правда». Читаю:

«На всем юге России, пожалуй, не найти больше уголка природы с таким многообразным сочетанием замечательных свойств. Далее „Курьер ЮНЕСКО“ писал о Хопре, как об одной из самых красивых рек Европы.

На склонах холмов Керенско-Чембарской возвышенности в Пензенской области берет начало чистый, как слеза, ручеек.

Петляет река по холмистой степи Пензенской, Саратовской, Воронежской, Волгоградской областей, ищет себе друзей. Один за другим вливаются в Хопер притоки — Ворона, Севала, Бузулук. Все шире раздвигаются берега. Но от полноводья не мутнеет поток. На перекатах песчаное дно — как под стеклом. На все 1008 километров — ни одной плотины. Повороты делает самые замысловатые.

То ли щеголь Хопер так любит наряжаться, то ли зелень так тянется к прохладной степной жемчужине, но собралось в пойме такое разнолесье, какого нигде в округе не сыскать. Дубравы кудрявые, боры сосновые, рощи березовые, ольховые, тополевые окаймляют песчаные пляжи. Весной ландышами, осенью грибами богаты здешние места.

Знатоки утверждают, что есть у Хопра в Европе серьезный соперник по красоте — река Рона. Она, мол, и полноводней, и берега у нее поживописней. Что не, неженка Рона; которую так обожают жители Женевы и Южной Франции, пейзажами своими не уступит нашему Хопру. Поят ее щедрые альпийские ледники, стерегут от зноя высокие горы и густые леса. А Хопру достаются и бесснежные зимы, и палящее солнце, и песчаные бури. Все он преодолевает, оставляя прозрачным и быстрым свой поток до самого Дона, украшая собой знойный уголок русской земли».

Иван Васильевич приглашает «в гости» на самодельную лавочку возле палатки, не спрашивая согласия, наливает миску ухи.

— От ухи никогда не отказываются, — говорит он убежденно.

Пока хлебаю целебное (не иначе!) варево, Иван Васильевич сообщает приятные сведения: туристов в этих краях водится мало, иногда проезжают на лодках — и все. До Салтынского недалеко — километров семь, не больше. Я еще не имею далее скудного опыта пеших странствий и охотно верю. Только позже стану брать к подобным сообщениям поправочный коэффициент, умножая названную цифру в два, а то и в три раза. Дело в том, что извилистая тропинка вдоль берега реки куда длиннее нагорной дороги. Кроме того, многие источники информации, ручаюсь, сами позабыли, когда ходили пешком на большие расстояние, а километры, проделанные на машине, гораздо короче.

Как писали некогда солидные романисты, солнце клонилось к вечеру, а я все топал и топал по глухой лесной дороге и все чаще подумывал о том, что давно бы должен быть Салтынский или какой-нибудь другой хутор. Но дорога, петляя, раздваивалась, становилась глуше, и было похоже, что она ведет в никуда. Немного погодя, я тоскливо затоптался на одном месте.

Тут как раз появляется ангел в образе пожилого мотоциклиста, облаченного в форму работника лесной охраны. Ангел совсем не по-ангельски вызверился на меня, когда я спросил у него дорогу на Салтынский.

— Как тебя занесло сюда? Как занесло? Ты не того? — и он выразительно покрутил у головы пальцем.

Я невразумительно лепетал что-то о привлекательности здешних мест, брякнув под конец, что мне в общем-то все равно, куда идти, чем возбудил еще большее подозрение.

— Садись в коляску, — рявкнул ангел. — Теперь я знаю, куда тебе надо и доставлю по адресу, будь спокоен.

Мне показалось, будто наши желания не совсем сходятся. Вежливо отнекиваясь, подстегиваемый страхом попасть «по адресу», я стал плести трогательную историю о больной и одинокой двоюродной тетушке в Салтынском.

В конце концов, ангел махнул рукой, взревел мотором, крикнув на прощанье, что искомый хутор в противоположной моему пути стороне.

Все-таки это был самый настоящий ангел. Он избавил меня от сомнительного удовольствия стремиться к хутору, удаляясь от него. Указание ангела ясно говорило, что спешить теперь, на заходе солнца, совершенно некуда, а надо засветло устраиваться на ночлег под открытым небом. Планом странствия такие ночлеги не были предусмотрены, но какой же план без корректировки?

Кидаюсь по бездорожью, продираясь сквозь кустарник, направо, где, полагаю, должна быть река. Вскоре задумчивая лента Хопра увиделась сквозь деревья. А на лесной поляне чуть ли не у самого берега — копна душистого сена. Не думаю, что хозяин готовил ее для ночлега непутевого бродяги, но я буду деликатен в обращении с копной. Возьму лишь немного сена для постели.

Жую краюху хлеба, щедро посыпанную крупной солью, запиваю вкусной хоперской водой. Если, проголодавшись, вы не пробовали такой еды и такой «выпивки» — вы не испытали полного счастья. Да, пожалуй, просто необходимо вспоминать иногда истинный вкус куска хлеба, глотка воды.

Хлеба показалось мне, ненасытному, мало, захотелось отведать впервые в жизни консервы, предназначенные именно для нашего брата, ибо называются они «Завтрак туриста». Консервы эти — нечто перлово-рыбное, безвкусное — не зря, видно, адресованы туристу: пусть помнит, что дорога его не усыпана деликатесами пищевой промышленности.

Пока я равнодушно ковырял ножом консервы, чуть ли не к самым ногам моим вылетел, тормозя задними лапами, некто четвероногий со вздыбленной сероватой шерстью, отмеченный желтоватыми пятнами-подпалинами. Пришелец был похож на собаку тех небольших размеров, каких выводят погулять в городе серьезные одинокие дамы. Секундой позже догадываюсь, что это и есть собака, только енотовидная. Собака оторопело замерла. Протягиваю ей «Завтрак туриста», но гостья презрительно фыркает, вздергивает черненький носик и моментально исчезает.

В этот день у меня все получается как-то наоборот. Грубо нарушая советы врачей, с набитой утробой плюхаюсь в воду. Какие же испытываешь непередаваемо-приятные ощущения, купаясь вечером в чем мать родила!

У самого моего лица под водой — нежная водяная лилия или кувшинка. Свой цветок она покажет миру только завтра: цветы кувшинки утром всплывают на поверхность, а вечером погружаются в воду. Такую же красавицу — лилию, это живописное ископаемое, видел мой первобытный собрат миллионы лет назад. Древние славяне называли кувшинку «одолень-травой» и приписывали ей чудодейственную силу. Кусок корневища зашивали в ладанку и носили на груди. Верили, что волшебная сила травы прибавит человеку силы, смелости, принесет победу в сражении.

Стемнело. Кидаю на сено плащ, рюкзак под голову — и постель готова. Лежу, вдыхая полузабытый с детства смешанный запах сена. А под рукой — лечебная воздушная настойка (куда там аптечной!) из можжевельника, зверобоя, донника, шалфея, полыни…

Некий восточный мудрец сказал однажды: если хочешь быть здоровым, как можно больше смотри на зеленую траву, на текучую воду и на красивых женщин. Тут же нашелся человек, который усомнился в полезности первых двух занятий и спросил мудреца: нельзя ли ограничиться только третьим, а травой и водой пренебречь? «Если не будешь смотреть на зеленую траву и текучую воду, на женщин не захочется смотреть само по себе», — ответил мудрец.

Луна сияет так, что слепит глаза. Безмолвна луна. Безмолвна река. Безмолвна земля. Ты — один на один с природой, даже кажется, что один на земле. Странно, жутковато, радостно. Мелькают в памяти картины детства: сенокос, ночевка в степи, рыбалка с отцом на Дону, костерок у реки, огни ночного парохода…

Неужели, думаю, сын твой, растущий в городе, будет знать природу из телевизионных передач да прогулок в истерзанную городскую рощу. Это же страшно, если аквариум с ненатуральными заморскими рыбками заменит ему реку. И равнодушный к природе человек может любоваться красивым ландшафтом. Но я очень хочу, сын мой, чтоб не умом, а сердцем понимал ты: все громадное богатство, накопленное человеком, — материальное и духовное — неотрывно от природы, от земли, мертво без них Усталость берет свое. Незаметно проваливаюсь до утра в пропасть.