Энн Райс Хроники Вампиров Вампир Лестат
| Вид материала | Документы |
- Энн Райс Мемнох-дьявол, 5533.02kb.
- Вампир арман часть I тело и кровь, 5367.29kb.
- Энн райс меррик перевод 2005 Kayenn aka Кошка, 3779.94kb.
- Аннотация: Вампирский роман, первое издание которого только в США разошлось рекордным, 3584.98kb.
- Исторические хроники Островского, 390.64kb.
- В. В. Макух Заявление госсекретаря США кондолизы Райс о возобновлении полных диплом, 97.43kb.
- Фио руководителя, 56.57kb.
- Кевин Дж. Тодесчи. Эдгар Кейс и Хроники Акаши. Перев с англ./С. Гра- бовецкого. М.:, 2386.31kb.
- Петербург Анны Ахматовой Петербург Ахматовой: семейные хроники. Зоя Борисовна Томашевская, 240.88kb.
- Клайва Степлза Льюиса «Хроники Нарнии» Мое знакомство с книгой «Лев, Колдунья и платяной, 49.86kb.
Прошел час. Быть может, больше. Все это время Арман продолжал сидеть возле камина. С лица его давно исчезли следы нашей драки. В своей неподвижности он казался хрупким, как пустая скорлупа.
Сидящая чуть наискось против него Габриэль тоже не сводила глаз с огня. Она не проронила ни слова, и ее задумчивое лицо выглядело изможденным и усталым. Я не мог понять, о чем она думает, и это причиняло мне боль.
А сам я думал о Мариусе. Мариус... Мариус... вампир, рисовавший картины в мире живых и отражавший в них жизнь этого мира. Триптихи, портреты, фрески на стенах его дворца...
И никто в этом реальном мире никогда и ни в чем не заподозрил его, на него не устраивали охоту и его не изгоняли из общества. Но свора демонов в черных капюшонах пришла, чтобы сжечь его картины. Те, кто, так же как и он, были наделены Темным Даром. Интересно, называл ли сам он этот дар Темным? Они пришли и заявили, что он не имеет права жить и творить среди смертных.
Перед моими глазами возникла маленькая сцена театра Рено, и я увидел, как стою и пою на этой сцене, а потом пение перерастает в оглушительный рев. Никола назвал мое пение “великолепным”. А я ответил ему, что все это ничтожно и не более чем пустяк. И этим своим ответом словно влепил ему пощечину. В своем воображении я услышал то, что он тогда не произнес: “Позволь мне получить то, во что я могу верить. Сам ты не сделаешь это никогда”.
Триптихи Мариуса украшают соборы и монастырские часовни, дома богатых людей в Венеции и Падуе. Вампиры никогда бы не осмелились войти в эти святые места, чтобы сорвать их со стен. А потому они должны висеть там и поныне. Они существуют где-то, и, возможно, на них даже стоит его подпись. Изображения выписаны до мельчайших деталей - это поистине шедевры, созданные вампиром, окружавшим себя смертными учениками и осмелившимся иметь юного любовника, кровь которого он, быть может, понемногу пил, прежде чем в одиночестве отправиться на охоту.
Я вспомнил ночь в деревенском кабачке, когда мне вдруг открылась вся бессмысленность жизни, и беспредельное отчаяние, пронизывавшее весь рассказ Армана о его жизни, показалось мне бездонным океаном, в котором я мог утонуть. Это было намного страшнее, чем рухнувшие опоры разума Ники. Три века абсолютной тьмы и безнадежной пустоты...
Если этот сидящий у камина прелестный ребенок с золотисто-каштановыми волосами заговорит вновь, из уст его может политься чернильная чернота, способная затопить весь мир.
Да, именно так и могло бы случиться, если бы не тот, кто сыграл решающую роль в его судьбе, венецианский художник, еретик, осмелившийся придать великое значение тому, что он изображал на своих картинах, - а в его намерениях я не сомневался, - которого существа нам подобные, избранники сатаны, превратили в пылающий живой факел.
Видела ли Габриэль во время рассказа Армана эти картины так же отчетливо, как видел их я? Стояли ли они перед ее глазами так же, как и перед моими?
Мариус каким-то образом проник в мою душу и отныне останется там навсегда, равно как и демоны в черных капюшонах, которые превратили великие картины в ничто.
Чувствуя в груди тупую боль, я размышлял над тем, что рассказывали странствующие вампиры: что Мариус жив и что его видели в Египте и Греции.
Мне очень хотелось спросить у Армана, возможно ли, что это было правдой... Но мне показалось, что такой вопрос будет бестактным с моей стороны.
- Старая легенда... - прошептал он словно про себя и медленно, не отрывая взгляда от огня, продолжил:
- Легенда, пришедшая из древности задолго до того, как они разрушили нашу жизнь.
- А если это не так? - отозвался я, в то время как перед моими глазами проходили видения: я вновь видел множество картин на стенах. - Быть может, Мариус жив.
- Мы можем казаться как чудом, так и ужасом, - тихо промолвил он, - это зависит от того, как нас хотят воспринимать. И когда о нас узнают впервые - будь тому причиной темная кровь, наши обещания или наш приход, - становится возможным все. Но на самом деле это не так. Очень скоро реальный мир сводит чудо на нет, и на другое чудо уже не остается надежды. Я хочу сказать, ты начинаешь привыкать к новым ограничениям и уже эти ограничения определяют в дальнейшем все. Вот почему говорят, что Мариус продолжает жить. Все вампиры продолжают где-то существовать - вот во что тебе хочется верить.
В римском обществе не осталось никого из тех, с кем я проводил ночи в давние времена. Вполне возможно, что нет больше и самого общества. С тех пор как до нас доходили хоть какие-то вести оттуда, прошло много лет. Но ведь они по-прежнему где-то существуют, не так ли? В конце концов, мы не можем умереть. Впрочем, теперь все это уже не важно, - со вздохом закончил он.
Намного важнее и гораздо ужаснее было нечто другое, что повергло Армана в глубочайшую бездну отчаяния. И это нечто привело к тому, что, несмотря на жесточайшую жажду, потерю большого количества крови во время нашей с ним драки, несмотря на то что все его тело горело в процессе залечивания нанесенных ему ран, он не испытывал никакого желания выйти наверх и отправиться на охоту. Он предпочитал страдать от жажды и сжигающего тело жара. Он предпочитал быть в нашем обществе.
Хотя он уже предвидел наш ответ и знал, что не сможет и дальше оставаться с нами.
Нам с Габриэль не нужно было ничего говорить, чтобы он понял это. Нам не было необходимости даже мысленно возвращаться к решению этого вопроса. Он знал это так же, как предвидит будущее Господь Бог, потому что сам является его творцом и держит будущее в своих руках.
Невыносимая, мучительная боль! Я заметил, что лицо Габриэль тоже выражает глубочайшую печаль.
- Ты знаешь, я всей душой хочу, чтобы ты отправился вместе с нами, - заговорил я, удивляясь силе собственных чувств. - Но это будет поистине катастрофой для всех нас.
Он никак не отреагировал. Он это знал. Габриэль тоже молчала.
- Я не могу не думать о Мариусе, - признался я.
- Знаю. Но ты почему-то совершенно не думаешь о Тех, Кого Следует Оберегать, и мне это кажется очень странным.
- Это не более чем еще одна легенда из тысяч ей подобных, - ответил я. - Я думаю о Мариусе. Я всегда становлюсь рабом своих привязанностей и навязчивых идей. Это ужасно, что меня так притягивает к себе личность Мариуса, ужасно, что меня так заинтересовал только он один.
- Неважно. Если тебе хочется, думай о нем: “Я отдаю, но это не означает, что сам я теряю”.
- Если кто-то так откровенно высказывает собственную боль, следует с уважением отнестись ко всем участникам трагедии. Необходимо постараться понять. Но такие отчаяние и беспомощность находятся за пределами моего понимания. Вот почему я думаю о Мариусе. Его я понимаю. А тебя - нет.
- Почему?
Я молчал. Но разве он не заслужил того, чтобы знать правду?
- Я всегда был бунтарем по натуре, - сказал я. - А ты всегда становился рабом обстоятельств.
- Я был предводителем своего общества!
- Нет, ты был сначала рабом Мариуса, а потом рабом Детей Тьмы. Ты попал под обаяние одного и долго жил под влиянием других. И сейчас ты страдаешь прежде всего от отсутствия чьего бы то ни было влияния. Я содрогаюсь при мысли о том, что ты заставил меня на какое-то время стать совсем не таким, каков я есть на самом деле, чтобы понять все это.
- Ничего страшного, - ответил он, по-прежнему глядя в огонь. - Ты придаешь всему слишком большое значение. Своим рассказом я вовсе не пытался что-либо тебе объяснить. И я не нуждаюсь в том, чтобы ты в мыслях своих или на словах демонстрировал уважение ко мне, понимание или благодарность. Все мы знаем, что ответ, который ты мне дал, слишком важен, чтобы придавать значение той форме, в которой он выражен, и нам троим известно, что решение окончательно. Одного я никак не могу осмыслить: почему? Неужели я настолько отличаюсь от вас, что меня совершенно невозможно понять? Почему я не могу поехать вместе с вами? Если вы возьмете меня с собой, я сделаю все, что вы захотите. Я буду подчиняться вам во всем.
И вновь я вспомнил о Мариусе и его баночках с темперой на яичном желтке.
- Как мог ты поверить хотя бы единому их слову, после того как они сожгли картины? - спросил я. - Как мог ты отдать себя в их руки?
Я почувствовал его возбуждение и поднимающийся гнев.
Выражение лица Габриэль призывало меня к осторожности, но я не увидел в нем страха.
- А ты? Во что верил ты, когда стоял на сцене театра и смотрел, как публика с воплями пытается выбраться из зала? Именно так рассказывали мне мои подданные: вампир, приводящий в неописуемый ужас зрителей, которые кричат и выбегают на бульвар Тамплиеров. Ты верил в то, что уже не принадлежишь к породе смертных. Знал, что ты больше не один из них. И для этого тебе не потребовалось вмешательство банды демонов в черных капюшонах. Ты знал это и без них. Точно так же не был смертным и Мариус. И я тоже.
- Ну, это совсем другое дело.
- Нет, не другое. Именно поэтому ты презираешь актеров Театра вампиров, которые в эти самые минуты разыгрывают свои маленькие драмы, чтобы вытрясти из карманов прогуливающейся по бульварам публики золотые монеты. Ты не хочешь обманывать и вводить в заблуждение, как это делал Мариус. И это еще в большей степени отдаляет тебя от людей. Ты хочешь прикидываться смертным, но необходимость обмана сердит тебя и заставляет убивать.
- В те минуты на сцене, - возразил ему я, - я выражал свою истинную сущность. Я не обманывал, а поступал как раз наоборот. Мне хотелось каким-то образом продемонстрировать чудовищность собственной натуры в надежде, что это поможет мне вновь вернуться к моим смертным собратьям. Пусть лучше они в страхе убегут, чем не заметят моего существования, думал я тогда. Пусть лучше знают, что я монстр, чем я вечно буду скитаться по миру, никому не известный и не признанный теми, на кого готов был молиться.
- Но из этого ничего хорошего не вышло.
- Не вышло. То, что делал Мариус, гораздо лучше. Он никого не обманывал.
- Конечно же, обманывал. Он одурачил всех!
- Ничего подобного! Он просто нашел способ, позволяющий делать вид, что он живет как обычный смертный. Способ жить вместе со смертными. Он убивал только злодеев и рисовал, как делают это смертные. Когда ты рассказывал о нем, ты заставил меня видеть перед собой ангелов, голубое небо и облака. Он создавал то, что несло в себе доброе начало. И я вижу в нем только мудрость и полное отсутствие тщеславия. Ему не было нужды раскрывать свою истинную сущность. Он прожил тысячу лет и все это время больше верил небесным видениям, которые изображал на своих картинах, чем себе самому.
Арман явно смутился.
- Кого сейчас интересуют дьяволы, рисовавшие ангелов?
- Это всего лишь метафоры, - ответил я. - И на самом деле все это имеет значение! Если ты хочешь возродиться и вновь увидеть перед собой Путь Дьявола, это имеет значение! Существует множество способов нашего существования. Если бы я только мог имитировать жизнь, найти путь...
- То, что ты говоришь, мне непонятно и мало меня интересует. Бог давно от нас отказался.
Габриэль бросила на него быстрый взгляд.
- Ты веришь в Бога? - спросила она.
- Да, я всегда верил только в Бога. Это сатана, наш господин, не больше чем выдумка. И выдуманный господин предал меня.
- Тогда ты действительно проклят! - воскликнул я. - Ибо тебе прекрасно известно, что твое вступление в братство Детей Тьмы было бегством от греха, который на самом деле грехом не был.
Арман вскипел от гнева.
- Ты отчаянно жаждешь того, что никогда не можешь иметь, - возразил он, и голос его неожиданно зазвенел. - Ты смог провести Габриэль и Никола через барьеры, отделявшие их от тебя, но сам никогда не вернешься обратно.
- Почему же ты не в состоянии сделать выводы из собственного рассказа? - спросил я. - Или ты не в силах простить Мариуса за то, что он не предупредил тебя об их существовании и позволил тебе попасть в их руки? И теперь не желаешь принять от Мариуса ничего, даже намека на то, как тебе жить дальше? Я, конечно, не Мариус, но хочу сказать вот что: с того момента как я ступил на Путь Дьявола, я слышал только лишь об одном вампире старше меня по возрасту, который мог бы меня чему-то научить. И этот вампир - Мариус, твой Мастер из Венеции. И сейчас он разговаривает со мной. Он учит меня бессмертию.
- Ты смеешься надо мной!
- Нет, это не насмешка. А твое сердце разрывается при мысли о том, чего у тебя уже не будет - нового объекта для поклонения, другого источника воздействия и влияния на тебя.
Ответом мне было молчание.
- Мы не можем стать для тебя еще одним Мариусом, - снова заговорил я, - или мрачным господином Сантино. Мы не художники, наделенные способностью широкого видения мира, чтобы вести тебя вперед. И не злобные предводители общества, уверенные в своем праве обрекать на гибель тысячи себе подобных. А именно такая власть, великое господство и уверенность в своем праве наставлять других нужны тебе сейчас.
Я невольно вскочил на ноги, подошел поближе к камину и посмотрел на Армана сверху вниз.
Краешком глаза я увидел, что Габриэль едва заметно кивнула мне в знак одобрения и на секунду прикрыла глаза, словно позволив себе наконец вздохнуть с облегчением.
Арман сидел совершенно неподвижно.
- Ты должен пройти через эту пустоту и отыскать то, что заставит тебя продолжать жить. Если же ты пойдешь с нами, то мы помешаем тебе сделать это, а ты погубишь нас.
- Но как же мне пережить все это? - Он поднял на меня полные страдания глаза, и брови его в мучительном раздумье сошлись на переносице. - С чего начать? Вы ходите по земле словно посланники самого Бога! Но для меня реальный мир, мир, в котором жил Мариус, недосягаем. Я никогда в нем не жил. Я бьюсь о стекло, не зная, как проникнуть на другую сторону.
- В этом я не могу тебе помочь.
- Тебе необходимо узнать нынешний век, - вмешалась Габриэль.
Слова ее, сказанные очень спокойным тоном, тем не менее прозвучали как приказание.
Он обернулся в ее сторону.
- Тебе нужно понять, в какое время мы живем, - продолжала она. - С помощью литературы, музыки, искусства вообще. Ты сам сказал, что вышел из-под земли. Так научись теперь жить на ней.
Он молчал. В моем сознании вспыхнули вдруг видения: квартира Ники, в которой все перевернуто вверх дном, кучами сваленная на полу мировая цивилизация.
- А есть ли для этого лучшее место, чем бульвар и театр на нем, которые поистине являются центром жизни и отражением всего, что происходит на свете? - спросила Габриэль.
Он хмуро покачал головой, отказываясь от ее предложения. Но она настойчиво продолжала:
- Ты обладаешь даром предводителя общества, и твои подданные все еще там.
Он издал не то вздох, не то вскрик отчаяния.
- Никола не имеет никакого опыта, - настаивала Габриэль, - он может многое рассказать им о жизни за пределами театра, но не может по-настоящему управлять. Эта женщина, Элени, очень умна, но она с удовольствием уступит тебе место.
- Что для меня в их играх? - прошептал он.
- Это способ существования, - ответила Габриэль. - И это все, что для тебя сейчас важно и нужно тебе.
- Театр вампиров! Я скорее предпочту огонь!
- Подумай хорошенько. Ты не станешь отрицать, что в этом есть своя прелесть и даже совершенство. Все мы не более чем иллюзорные образы тех, кого называют смертными, а театр - иллюзорное воспроизведение того, что называют реальной жизнью.
- Это так отвратительно для меня, - ответил он. - Лестат совершенно справедливо назвал сие пустячной мелочью. Так, кажется?
- Это касалось только Никола, потому что Никола выдумал какую-то поистине фантастическую философию, - покачала головой она. - А ты не должен ничего изобретать, ты просто должен жить так, как жил, когда был учеником Мариуса. Живи и познавай этот век. К тому же Лестат не верит в то, что зло имеет свою цену. А ты веришь. Я знаю, что веришь.
- Я сам есть зло, - с неким подобием улыбки ответил Арман, и мне показалось, что он готов расхохотаться. - Так что это не вопрос веры или неверия. Но неужели ты думаешь, что после трехвекового следования по пути, освященному духовностью, я смогу свернуть на дорогу сластолюбия и разврата. Мы были святыми проповедниками зла! И я не хочу становиться обыкновенным злом!
- Так сделай его необыкновенным! - Габриэль уже проявляла явное нетерпение. - Если ты - зло, то скажи мне, как сластолюбие и разврат могут быть твоими врагами? Разве не подстерегают на каждом шагу человечество искушения мирские, плотские и сатанинские?
Он покачал головой, словно желая сказать, что его это мало волнует.
- Тебя больше волнует духовность, чем зло? - спросил я, пристально глядя ему в глаза.
- Да, - не задумываясь ответил он.
- Но разве ты не знаешь, что духовным и возвышенным может быть даже цвет вина в бокале? - продолжал я. - Выражение лица, звуки скрипки... С таким же успехом духовным может быть и парижский театр. Ведь все в нем создается теми, кто обладает духовностью и через нее воспринимает видения и образы, которые затем воспроизводит на сцене.
Что-то в нем дрогнуло, но он тут же взял себя в руки.
- Силой своей чувственности ты должен обольщать, соблазнять публику, - вновь заговорила Габриэль. - Во имя Бога и во имя дьявола пользуйся всеми возможностями театра так, как сочтешь нужным.
- Разве не были духовными творения твоего Мастера? - спросил я. При мысли о нем и его картинах по телу моему разлилось тепло. - Мог ли кто-либо, глядя на великие произведения того времени, сказать, что они лишены духовности?
- Я и сам задавал себе этот вопрос, - отозвался Арман, - множество раз. Чего в них было больше - духовного или плотского? Становился ли ангел, изображенный на картине, чем-то материальным, или, напротив, трансформировалась материя?
- Независимо от того, что с тобой сделали впоследствии, ты никогда не сомневался в величайшей ценности его работ, - сказал я. - Я уверен в этом. Материальное и в самом деле трансформировалось. Его материальные творения переставали быть просто живописью, они становились магией, точно так же как во время убийства кровь перестает быть просто кровью и становится самой жизнью.
Взгляд его затуманился, но я не уловил каких-либо исходящих от него образов. Какой бы дорогой ни возвращался он в прошлое, он шел по этому пути в полном одиночестве.
- В театре, как и в живописи, - говорила Габриэль, - духовное и плотское существуют рядом. Все мы по натуре склонные к чувствительности демоны. Вот что следует тебе понять и что послужит тебе ключом к дальнейшей жизни.
Он на мгновение прикрыл глаза, словно желая скрыть от нас свои чувства.
- Иди к ним и вслушайся в музыку, которую исполняет Ники, - убеждала Габриэль. - Твори вместе с ними в Театре вампиров. Ты должен уйти от того, что разрушало тебя, к тому, что заставит тебя испытывать удовлетворение. В противном случае у тебя не останется никакой надежды.
Не знаю, стоило ли ей говорить с ним так резко и откровенно.
Однако он вдруг кивнул головой, и губы его сжались в горькой усмешке.
- Важно только понять вот что, - тихо продолжала она, - ты всегда бросаешься в крайности.
Он смотрел на нее непонимающим взглядом. Возможно, до него просто не доходил смысл ее последних слов. Мне же показалось, что она чересчур жестоко поступает с ним, говоря столь горькую правду. Он, однако, ничего не возразил. Лишь его лицо стало вдруг задумчивым и гладким, как у ребенка.
Он долго сидел, молча глядя на огонь, потом заговорил снова:
- Но зачем вам вообще уезжать? У вас теперь не осталось здесь врагов. Никто не собирается воевать с вами и изгонять вас отсюда. Почему вы не можете управлять этим маленьким обществом вместе со мной?
Означали ли его слова, что он согласен присоединиться к остальным и стать членом маленькой труппы театра на бульваре?
Он больше не спорил со мной. Только спрашивал, почему я не могу создать эту... как я назвал ее?.. имитацию жизни там же, на бульваре, если уж мне это так необходимо.
Однако, задавая этот вопрос, он едва ли рассчитывал получить мое согласие. Он отлично знал, что я не в состоянии видеть этот театр, не в силах видеть Никола. Даже сама идея исходила не от меня, предложение было сделано ему Габриэль. Он понимал и то, что настаивать и уговаривать нас уже поздно и бесполезно.
- Мы не можем жить среди нам подобных, Арман, - в конце концов ответила за меня Габриэль.
Это был наиболее правдивый и точный ответ, подумал я, удивляясь тому, что сам не осмелился высказать его вслух.
- Путь Дьявола - вот что нам нужно, - сказала Габриэль. - И нам вполне достаточно друг друга. Возможно, когда-нибудь, через много-много лет, после того как мы побываем во множестве мест и увидим тысячи вещей, мы возвратимся сюда. И тогда соберемся вместе и побеседуем так же, как этой ночью.
Казалось, он отнесся к ее словам довольно спокойно, однако узнать, о чем он думает, было теперь невозможно.
Мы долго сидели молча. Не знаю, сколько времени мы провели в полной тишине.
Я старался не думать больше ни о Мариусе, ни о Ники. У меня уже не было ощущения грозящей мне опасности, но я испытывал страх перед близкой разлукой, которая, я был уверен, будет горькой и печальной. К тому же меня мучила вина за то, что, получив в подарок от этого юноши удивительную повесть его жизни, я слишком мало смог дать ему взамен.
Тягостное молчание прервала наконец Габриэль. Она поднялась со своего места и подошла к скамье, на которой он сидел.
- Арман, мы уезжаем. Если это будет зависеть от меня, то уже завтра к полуночи мы будем очень далеко от Парижа.
Он смотрел на нее спокойно и обреченно. Понять, какое решение он в конце концов принял, было невозможно.
- Даже если ты не захочешь присоединиться к остальным в театре, прими от нас хотя бы то немногое, что мы в состоянии тебе дать. У моего сына достаточно денег, чтобы облегчить тебе вступление в этот совершенно новый для тебя мир.
- Ты можешь жить в башне, сделать ее своим убежищем, - добавил я. - Пользуйся ею столько, сколько сам захочешь. Магнус считал, что это вполне безопасное место.
После минутного размышления он кивнул с угрюмой вежливостью, но не произнес ни слова.
- Позволь Лестату дать тебе достаточно золота, чтобы ты мог жить как настоящий джентльмен, - продолжала Габриэль. - Все, что мы попросим у тебя взамен, это оставить в покое бывших членов твоего общества, если ты не захочешь вновь стать их предводителем.
Он вновь пристально посмотрел на огонь, и его спокойное лицо стало невероятно красивым. Потом молча кивнул. Но этот жест означал лишь то, что он слышал обращенные к нему слова, но отнюдь не значил обещание чего-либо.
- Если ты не пойдешь к ним, - медленно заговорил я, - то, по крайней мере, не причиняй им вреда. Не причиняй вреда Никола.
После этих слов выражение его лица слегка изменилось. Мне показалось, что на губах его промелькнула слабая улыбка. В обращенных ко мне глазах я прочел презрение.
Я отвернулся, но этот взгляд нанес мне сокрушительный удар.
- Я не хочу, чтобы ему причиняли боль, - повторил я напряженным шепотом.
- Не правда. Ты хочешь, чтобы его уничтожили, - так же шепотом ответил он. - Чтобы тебе больше не пришлось ни бояться, ни страдать из-за него.
Презрение на его лице было теперь совершенно очевидным.
- Арман, - вмешалась в разговор Габриэль, - он не представляет никакой опасности. Эта женщина вполне сможет держать его в руках. Но он может научить всех вас очень многому, что касается нынешних времен, если, конечно, вы прислушаетесь к тому, что он будет говорить.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Лицо Армана вновь стало нежным и красивым.
И вдруг он с необычайной галантностью взял руку Габриэль и крепко сжал ее. Оба они встали, он отпустил ее руку, отступил на шаг и расправил плечи. Потом посмотрел на нас обоих.
- Я пойду к ним, - голос его звучал мягко. - И возьму то золото, которое вы мне предлагаете. Я найду себе убежище в этой башне. Я научусь всему, что сможет мне дать ваш обожаемый птенчик. Но я поступаю так только потому, что все это плавает на поверхности огромной бездны, в которую я погружаюсь. Однако я не утону, а сначала пойму и постигну все до конца. Я не оставлю вам в распоряжение вечность без... без последней битвы.
Я пристально всматривался в него, но не смог уловить ни одной мысли, способной прояснить смысл этих слов.
- Возможно, что по прошествии многих лет ко мне вновь вернутся желания, аппетит и даже страсть. Быть может, когда мы встретимся в другом веке, эти понятия перестанут быть для меня абстрактными. Я стану таким же бодрым, как вы, вместо того чтобы быть слабым отражением вашей энергии. И тогда мы обсудим все проблемы бессмертия и великой мудрости. Тогда поговорим о покорности и мщении. А сейчас достаточно того, что я признаюсь в своем желании встретиться с вами снова. Я искренне хочу, чтобы в будущем пути наши непременно пересеклись. И только по этой причине я сделаю то, о чем вы меня просите, но чего на самом деле не хотите: я пощажу вашего злосчастного Никола.
У меня вырвался громкий вздох облегчения. Однако меня тревожил новый тон его слов - они звучали очень мощно и уверенно. Со мной говорил сейчас новый вождь общества, несомненно обладающий могуществом и силой воли. Не оставалось никаких сомнений в том, что он способен выжить в любых обстоятельствах, как бы ни рыдала, ни разрывалась от горя его осиротевшая душа.
И вдруг на лице его стала медленно появляться такая восхитительная и одновременно печальная улыбка, что оно сделалось поистине прекрасным. Он вновь превратился в святого с полотен да Винчи, точнее, в маленького бога кисти Караваджо. На мгновение мне показалось, что он вообще не способен причинить кому-либо вред и не может представлять ни для кого опасность. Он был сияющим воплощением всей доброты и мудрости мира.
- Помни мои предостережения, - сказал он, - и забудь о моих проклятиях.
Мы с Габриэль кивнули одновременно.
- А если я буду вам нужен, - продолжал Арман, - вы всегда найдете меня здесь.
И тут Габриэль сделала поистине удивительную вещь: она обняла и поцеловала его. Я последовал ее примеру.
Он был таким нежным и трогательным в наших объятиях... Мысленно он дал нам понять, что уходит к своему обществу и что завтра вечером мы сможем найти его там.
В следующее мгновение он исчез. Мы с Габриэль снова остались одни, словно его никогда и не было рядом с нами. В башне стояла абсолютная тишина. Слышался только шум ветра в лесу за ее стенами.
Я поднялся наверх, подошел к распахнутым настежь воротам и долго смотрел на простирающиеся передо мной погруженные в спокойствие поля.
Я любил его. И это чувство было для меня таким же недоступным для понимания, как и он сам. И в то же время я был рад, что все закончилось. Рад, что мы можем продолжать спокойно жить. Я долго стоял, прислонившись к прутьям решетки и глядя на далекий лес и на окутанное туманом сияние городских огней, отражающееся в опускающихся все ниже и ниже облаках.
И охватившая меня печаль была связана не только с его уходом, но и с Ники, и с Парижем, и со мной самим...