Черная магия с полным ее разоблачением
| Вид материала | Документы |
- Кавеидиш Р. К 12 Черная магия / Пер с англ. А. Блейз, 6236.13kb.
- Конспект книги «Чёрная риторика: власть и магия слова» Картстен Бредемайер (2005 г.), 107.7kb.
- Е. П. Блаватская черная магия в науке, 2671.43kb.
- Религиозная мораль, 18.19kb.
- Так как черная магия благодаря дьявольскому происхождению, приносит страдания другим,, 44.36kb.
- -, 222.2kb.
- Учебник белой магии, 902.38kb.
- Библиотека Т. О. Г, 15863.23kb.
- Б. Д. Дандарон мысли буддиста «черная тетрадь», 4080.03kb.
- Черная металлургия мира основные этапы развития отрасли, 622.52kb.
УМКА
Я и раньше, бывало, завидовала Татке – у нее всегда все правильней в жизни шло. Как полагается. Не то что у меня: детей не случилось, с благоверным Аркадием Анатольевичем пять лет вместе, а двадцать порознь, но не разводимся почему-то, достатком тоже похвастаться не могу – врачам у нас, сами знаете, платить не принято.
В детстве, когда меня спрашивали: «За кого ты выйдешь замуж?», я всегда отвечала: «За короля Испании Хуана Карлоса». Искренне в это верила, хоть была и не совсем маленькая девочка, почти подросток. Вот и надо было придерживаться выбранной линии. А так…
Короче, Татке я завидовала, но не часто и по мелочи. Кольнет в душе на секундочку: черт, опять одним масленица, а другим великий пост – и тут же забудется. Встряхнешься и радуешься за подругу, как порядочная. Не желаешь, согласно Писанию, ни тряпок ее, ни осла, ни путешествий заграничных.
Но сейчас – увы. Святость моя не беспредельна. Когда третий месяц живешь воспоминаниями о Грансоле и смутными надеждами на то, что вдруг, может быть, если сложится, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, снова туда попадешь следующей осенью, то чьи-то восторженные звонки из Америки тебе как… серпом по молоту. Нет, все, разумеется, классно, и для Татки спасение, особенно после истории с Иваном, но… учитывая Осло с Парижем, полностью подавить в себе нормальное человеческое просто невозможно. У меня, во всяком случае, не получалось.
Первый раз она позвонила из Вегаса: Умка, нет слов! Это не город греха, а настоящий бред сумасшедшего, и мне здесь страшно нравится! Наслаждаюсь каждой минутой. В Лос-Анджелесе было здорово, а тут – вообще потрясающе!
Еще бы не потрясающе, когда Протопопов с новой силой для любимой Таточки расстарался. В компенсацию, я так понимаю, за свою «прелестную» выходку между поездками. Выступил он, конечно, гениально. Затеял уходить от жены – сам, между прочим, добровольно, никто не принуждал, с младенцами к горлу не подступался. Жена, к крайнему протопоповскому недоумению, не закричала: как прикажете, мой господин, и не уползла под корягу, а наоборот, активно заявила протест. Уж не знаю, что вытворила, уксус пила или вены резала, Татка умолчала, но Протопопов жутко разобиделся на судьбу и немедленно выместил все на Татке. И ответственность попытался перевалить на нее же.
– Почему, – говорит, – мы с тобой решили так поступить? Ведь это чудовищно больно!
Да неужели? А раньше, до эксперимента, ты не догадывался?
Опять же – «мы с тобой»! Татка не нашлась, что ответить. А он от ее молчания только раскочегарился:
– Все было волшебно, а превратилось в кошмар! Я чувствую, что готов идти по трупам! Не хочу! Из-за любви к тебе я стал аморальным! Видела бы ты глаза моей жены!
Да она в такие глаза весь прошлый год смотрела – в зеркале. И что?
Интересно, а до объявления об уходе он не знал, что изменяет жене? Я сразу вспомнила, как Иван на Лео бочки катил: та тоже крайне разрушительно влияла на его нравственность. Странная она у мужиков: вранье и двойную жизнь допускает, а честности почему-то не терпит. Но самое противное – можете меня расстрелять, я на сто процентов уверена – если б разрыв с женой каким-нибудь образом привел к ее исчезновению из его гигантской квартиры, и туда можно было бы привести Татку, Протопопов иначе смотрел бы на вопросы морали. Хоть он последнее время и заливал, что материальное потеряло для него всякое значение, он полностью изменился и понял, что в жизни истинно ценно, но… черного колдуна – Татка мне поведала про фокус с цветком – не отмоешь добела.
Ведь в реальности ситуация какая? Протопопову с Таткиным сыном и свекром не больно охота боками тереться. Значит, хотя бы на первое время надо снимать квартиру. А он этого в жизни выше крыши нахлебался. Небось, как представит, что придется из своих хорóм черт-те куда с собакой переселяться, так ему дурно-то и становится. И жаба, не сомневаюсь, душит: как? Все, что нажито непосильным трудом, жене оставлять? Да еще потом на два фронта горбатиться? Процесс накоплений заново начинать? Что называется, слуга покорный.
В общем, зуб даю: если б не это, никакие скорбные глаза его бы не остановили. Кстати, о глазах: у самого Протопопова, если ему хорошо, и он в тонусе, они светятся фонарями. На отдыхе я это очень хорошо отследила. Зато в Москве все иначе – тоже наблюдала не раз, когда он при мне к Татке приезжал. Входит в квартиру дряхленьким дедушкой: серый, понурый, тусклый. А потом, через час-полтора, глядишь, энергией напитался, ожил. Взгляд заиграл, харизма, какая ни есть, на место приладилась – можно общаться. Так вот: пусть мне не рассказывают, что его «московская версия» без участия жены создавалась. Неладно что-то в датском королевстве – не только бабе Нюре, всякому ясно видно. И понятно, что Протопопову давно хотелось какого-нибудь переворота, а Татка оказалась великолепным поводом. Предпосылкой к созданию революционной ситуации. Как же: великая любовь! Где тут по-старому – нельзя. Ни верхам, ни низам.
Кризис пятидесятилетних – проблема известная. Но, даже если отключиться от чисто физиологических заморочек «последнего понедельника», в таком возрасте, если мужчина хоть в чем-то собой недоволен, он с особенной остротой мечтает о другой жизни. Естественно: самому измениться трудно, почти невозможно, да и лень на старости лет; куда проще поменять все вокруг. Хорошо еще найти такое окружение, чтобы смотрело на тебя снизу вверх – и мир, наконец, оценит, до какой степени ты мудёр.
Ну, с последним Протопопову не повезло, а в остальном, мне кажется, типичный случай. Рабочие его заслуги все в прошлом; сейчас он пожинает плоды и почивает на лаврах. Но в памяти-то сидит воспоминание о временах, когда его считали подающим надежды ученым! А люди в нем видят одно богатство. Которое мало ли откуда взялось. Таблички нет, что умом заработано. Может, нахапано – это гораздо чаще встречается. Собственно, по протопоповскому стремлению к символам успеха скорее так и подумаешь. Это ж не человек, а коллаж из престижных марок и занятий, правда, довольно удачно составленный. Татка давным-давно говорила:
– Протопопова губит природный вкус и интеллигентское воспитание. Мешают поддаться естественным порывам и утонуть в кричащей роскоши. Пошел бы он у себя на поводу – и был бы куда здоровей психически. Вредно постоянно себя ломать.
К тому же, добавлю я, когда цель достигнута, пропадает стимул развиваться дальше. Но забить на все ради какой-то сомнительной эволюции, которая неизвестно куда заведет, тоже боязно. Не всякий решится. В болоте вообще теплей, когда угнездился. Но душа просит полета, а душу не ампутируешь… вот человека и разрывает.
С женой у него, кстати, похожая история. Я не очень в курсе, что и как, но, насколько можно понять по Таткиным обрывочным замечаниям, с взаимопониманием там давно проблемы. Конечно, это по словам Протопопова; жена, скорее всего, удивилась бы, если б ей рассказали, что ее идеальный, благополучный муж много лет «тянет лямку, сжав зубы», и уверен, что все им пользуются, но никто не слышит и не замечает.
Нормальный, вообще-то, ход. Люди едут бок о бок в соседних рядах, их траектории не пересекаются – и слава богу, не то авария. А уж в одной машине попутчики, сидя рядом, вовсе не обращают внимания друг на друга. Отвлекаются очень, глазеют по сторонам. Потому-то для брачных отношений, особенно если впереди есть цель, некий «пункт Б», отчуждение – обидный, но почти неизбежный побочный эффект. Люди столь озабоченно вглядываются вдаль – как там, не замаячило светлое будущее? – что почти забывают о тех, с кем так весело выезжали из пункта А.
Другое дело, когда живешь сегодняшним днем, минутой, и тебе неважно куда идти – лишь бы вот с этим спутником. Но так очень редко бывает.
Короче, Протопопова подперло со всех сторон, и наступил кризис. Для его разрешения, кстати говоря, подошла бы и менее достойная кандидатура, чем Татка. Ну, а уж ею легко прикрываться: тут вам не хухры-мухры, а нечеловечески святые чувства! Хотя, если честно, я-то во всех протопоповских метаниях вижу не любовь, а самолюбование: вот какая у меня «Кармен-сюита». По-моему, Татка для него не живой человек, а символ, воплощение чего-то необыкновенного… черт его знает, чего. Того, о чем с детства мечталось. Принцесса Греза, сказка. Если у них до быта дойдет, он, пожалуй, обидится. Причем ясно, на кого. Не на себя же.
Как, собственно, уже и произошло. Протопопов наворотил дел, довел жену, перепугался – и немедленно выкатил Татке кучу претензий. Устроил отвратительную сцену, обвинил ее во всех смертных грехах – у нее, видите ли, черное нутро и ей никого не жалко – и в довершение заявил: «Я тебя больше не люблю!»
Якобы специально пытался оскорбить, чтобы она легче его забыла. Так он потом объяснял. Врал, конечно же. Просто закатил истерику от страха. Подлую и безобразную.
Татка, разумеется, оскорбилась, но все равно очень страдала и плакала. Я уж хотела ей по башке настучать: хватит рыдать из-за каждого кретина! Но не успела: через два дня Протопопов приполз просить прощения, глубоко раскаявшийся и с мешком радужных перспектив в зубах. До отлета в Америку оставалось всего ничего, Татка жутко не хотела лишаться запланированного турне – и простила, на мой взгляд, слишком легко и быстро. Я тогда еще сказала:
– Проучи его по полной программе, иначе он и дальше будет закидываться. Промаринуй как следует, пусть до последнего не знает, как едет – один или с тобой.
А она:
– Я что, Макаренко? Зачем мне это нужно?
– Хотя бы для себя.
– Я предпочитаю знать, какой он на самом деле. Можно обучить его маскироваться, но по сути он останется прежним, и все только усложнится. Да и в целом это занятие не перспективное.
– Почему?
– Вряд ли мы с ним долго продержимся.
– В каком смысле?
– Сама не знаю. Я от него устала. Любовь вообще вещь громоздкая…
– Сказала! Любовь – дар божий, – язвительно провозгласила я.
– Ага, в большой картонной коробке с огромным бантом, за которым ничего не видно. И своя-то коробка мешается, а уж чужая… да когда еще ее ни на секундочку нельзя отставить...
– Выражаясь проще, он тебе надоел.
– Мммм… да.
– И что собираешься делать?
– Не знаю. Подумаю после Америки; сейчас как-то не до переживаний. К тому же, в поездках у нас все меняется, компаньоны мы весьма неплохие. Впрочем, если б не его навязчивое стремление расстаться с женой, мы бы и тут вполне идиллично существовали.
– По-твоему, он действительно хочет от нее уйти?
– Понятия не имею. Вряд ли он сам знает. Думаю, он хочет всего, сразу и побольше. Ему хорошо со мной, но ни жену, ни дом он терять не хочет – свое ведь, кровное. И потом, он невероятный консерватор…
– Пугает мысль об унитазе незнакомой формы?
– Зришь в корень. Только, Умка… ну его! Не слишком ли много мы о нем говорим?
Однако, как вскоре стало понятно, в Америке абсолютно все, в том числе Протопопов, воспринималось существенно иначе. Я сто лет не слышала такого бодрого таткиного голоса. Даже в Испании. Там она была просто веселой, а сейчас – натуральный источник энергии. Хоть заряжайся от нее через трубку.
Несколько дней в Лас-Вегасе вместили целую жизнь. Днем оба умудрялись работать. Протопопов отваливал на свою конференцию, а Татка сидела в номере – естественно, умопомрачительно роскошном – и заканчивала иллюстрации для книжки. Пришлось взять из Москвы, сроки поджимали. Зато каждый вечер они ходили на всевозможные шоу, ужинали с протопоповскими партнерами, гуляли и даже играли в рулетку – как выразилась Татка, «тут столько всего, что на казино руки не доходят посмотреть». Ночи тоже были сильно заняты, не только естественным процессом, но и походами по разным заведениям; спать удавалось урывками. Кроме того, Протопопов в первый же день в Лос-Анджелесе взял напрокат какой-то шикарный кабриолет – на нем они в Вегас и приехали – и теперь каждую свободную минуту гоняли из конца в конец по городу, хотя Вегас, если я правильно поняла, не так уж велик.
Они еще собирались в Сиэтл к общим знакомым; те работали вместе с Иваном и Протопоповым, пока не уехали в Америку. Дальше Протопопов отправлялся в Москву, а Татка – навещать институтских подруг. Десять дней в Нью-Йорке и десять в Бостоне.
Ну, и можно ли ей после этого не завидовать? Черной-пречерной завистью? Я так и сказала, когда она последний раз звонила, уже из Нью-Йорка. Совершенно обалдевшая. Умка, говорит, я и не подозревала, что такое бывает. Ты не представляешь, как Америка на меня действует. Извини за банальность, но это страна свободы.
– И демократии?
Она только хмыкнула в ответ.
– Так все-таки – от кого свободы?
– От всего и всех. От себя и своего социального статуса. Я здесь другая – совсем-совсем. Хожу целыми днями одна – Анька моя на работе, вечером только встречаемся, зато на углу Сорок седьмой и Парк-авеню, представляешь? – и чувствую себя преотлично – со своим возрастом, полом, внешностью, одиночеством. Понимаешь?
– Еще как. И завидую.
– Есть чему. Я давно не была такой… уверенной и сильной. Последние двадцать пять лет точно.
– А Протопопов?
– Что?
– Не скучаешь?
– Ни секунды. Некогда. Впрочем, он и не дает: пишет сумасшедшие письма, звонит постоянно.
– Что говорит?
– Как положено: люблю, тоскую, жду не дождусь возвращения. Когда приедешь, сниму квартиру, будем жить вместе.
– Ужас какой.
– Вот именно. Но я не в состоянии сосредоточиться настолько, чтобы вразумительно ему ответить.
– А что бы ответила, если б сосредоточилась?
– Что не могу бросить сына и Ефима Борисовича. Но буду иногда ночевать в этой его квартире.
– Так ты не собираешься с ним расставаться?
– Ой, Умка, слишком сложные вопросы! У меня здесь не получается об этом думать!
– Чем же у тебя голова занята? Признавайся.
– Вот, например, завтра Анька ведет меня в киноклуб. Образовалась компания человек в двадцать, собираются раз в месяц и обсуждают фильмы, которые надо предварительно просмотреть.
– А для тебя среди этих двадцати ни одного не найдется?
– Смешно, что ты спрашиваешь: именно по этому поводу у местных дам жуткие волнения. Завтра в первый раз придет один человек… Его почти никто не знает. Год назад развелся, переехал в Нью-Йорк и работает с приятелем первого Анькиного мужа, который его и пригласил – приятель, в смысле. Без спроса, по собственной инициативе. Слишком путано?
– Нет, нормально, сойдет. И что он, этот человек?
– Да ничего. Просто как всякий временно холостой товарищ, вызывает повышенный интерес.
– Тебе сватают?
– Там кроме меня есть пара-тройка претенденток. Помоложе.
– Ладно прибедняться-то!
– Да тут прибедняйся – не прибедняйся, все равно наши акции давно упали до нуля.
– Ничего, я уверена: если он нам понравится, то…
– Все, Умка, хватит! Если серьезно, у меня в мыслях ничего не было…
Но при этом рассмеялась таким юным, счастливым смехом, что я в очередной раз ей позавидовала.
Сейчас, думаю, опять заведет роман, выйдет замуж и уедет в Америку, а я…
Впрочем, что я? Меньше, чем на Хуана Карлоса, я все равно не согласна.
Глава двадцать пятая
ИВАН
Я так долго мечтал о встрече. Почти год. Продумывал ходы, выстраивал алгоритмы, перебирал варианты, возлагал надежды.
В итоге все оказалось намного проще – и совершенно бесполезно. Хотя поначалу я этого не понял.
Она вернулась из Америки под Новый год – что и было моим главным козырем. Праздник, как-никак, к тому же семейный. Тем не менее, набирая номер, я не ждал, что она ответит. И вдруг услышал ее голос – еще красивей, чем прежде, глубокий, богатый оттенками, чувственный. Уверенный. Любимый. Чужой.
– Тусенька! – воскликнул я, и у меня перехватило дыханье. Вдруг стало ясно, что я потерял право называть ее этим именем. – Как я рад, что ты взяла трубку! Как приятно слышать твой голос!
На глаза навернулись слезы. Я порядком выпил для храбрости.
– Рада, что ты рад, – ответила она.
Мы говорили долго, точнее, говорил я, а она реагировала – в меру эмоционально, иронично, очень светски. Потом я вспомнил: так она беседует с посторонними. Но все равно был уверен – начало положено. Скоро все станет по-другому; я попрошу прощения, и она изменится, оттает, вернется. Мы ведь товарищи.
Договорились встретиться; Тата сказала, лучше в ресторане.
– Я безумно счастлив! До свидания, целую тебя! – восклицал я, прощаясь.
– Гм, – нарочито поперхнулась Тата и с усмешкой добавила: – Ты ж понимаешь.
Тогда показалось: вот она, моя вредина Туська! Никуда не делась!
Увы. Если б все решалось так просто.
Я заехал за ней перед рестораном и поразился: до чего хороша! Она была такой, как четверть века назад – нет, лучше, эффектнее – и светилась изнутри потаенным, радостным, каким-то нездешним светом. Руки невольно потянулись обнять ее, напитаться волшебством, отогреться – но этого было нельзя, я сразу почувствовал.
Я ждал с цветами у подъезда, и Тата, выйдя на улицу, сразу предложила подняться и поставить букет в вазу: зачем таскать его по морозу? В горле стоял ком, но отступать было некуда; я переступил родной в недавнем прошлом порог, и щеки внезапно обожгло слезами. Я попытался их скрыть, и, кажется, мне это удалось – либо Тата деликатно сделала вид, будто ничего не заметила. Она вела себя очень естественно и спокойно, с легким недоумением воспринимая мое слишком очевидное волнение: ну что же ты так переживаешь?
В голове вертелось: «все как было, и все не так»… Что это, танго? Не помню. Но только моя жена, все еще моя жена, действительно неуловимо – и необратимо – изменилась. Я смотрел и не узнавал ее. Откуда взялась эта откровенно тигриная, с опасной ленцой, повадка, эта сила, пружинистость, неуязвимость? Кто эта гибельно привлекательная женщина, которой нет до меня дела?
Тата рассмеялась:
– Почему ты так смотришь?
– Ты красивая.
– Спасибо за комплимент.
– Это не комплимент, – начал я, но Тата лишь отмахнулась:
– Пойдем скорей, я голодная.
Она с нескрываемым удовольствием ела, большая кошка, грациозная даже в своей хищности, слушала мою глупую болтовню, изредка останавливая на мне пристальный зеленоватый взгляд, кивала, коротко отвечала на вопросы об Америке, смеялась шуткам, вовремя становилась серьезной. И при этом лучилась, лучилась, лучилась – во все стороны, кроме моей, а на меня смотрела подчеркнуто внимательно, но равнодушно.
У нее кто-то появился, шепнула в ухо моя неразлучная и коварная подруга ревность.
Нечего было радоваться, что Протопопов ходит на работу, когда она в отъезде – значит, она вообще его бросила! То-то он весь дерганый и мрачный.
– Тата, у тебя кто-то есть? – не выдержал я.
– Можно не отвечать на этот вопрос? – Она сдержанно улыбнулась, но на короткое мгновение ее лицо осветилось такой нежностью, что мне решительно все стало ясно.
Я похолодел и сменил тон. Заговорил сухо, деловито, немного ворчливо. Тата почувствовала это и долго, несколько минут, молча смотрела на меня, водя пальцами по ножке бокала. Потом ее губы дрогнули в едва заметной улыбке. К сожалению, я никогда не умел скрывать от нее свои эмоции.
Мне страстно захотелось перестать притворяться и все-все ей вывалить, скопом: что я скорблю о нашем невозвратном прошлом и умершей любви, что, вопреки здравому смыслу, мучительно люблю ее, только по-другому, что мое нынешнее чувство бесконечно с точки зрения вечности, но и его не хватит, чтобы начать все заново. Что моя истерзанная душа и разорванное в клочья сердце истекают кровью от ее безразличия. Что я устал и запутался. И с нашей встречей лишился последней надежды на спасение.
«Бедный ты, бедный», – вздохнула бы Тата, и мне стало бы чуточку, капельку, малую малость легче.
Но я ничего не сказал, наоборот, расхвастался про успехи в работе, фанфарон несчастный. А потом отвез ее домой. Она махнула мне рукой и скрылась в подъезде.
– Хана тебе, братец, – криво усмехнулся я своему отражению в зеркале на лобовом стекле. – Можешь забыть про настоящее лицо. – И поехал к Лео.
Как бы я мчался к ней год назад! И куда все ушло? Кто вообще придумал раздавать и отбирать чувства? Голозадый мальчишка с колчаном? Больно, когда его стрела пронзает сердце, больно, когда ее оттуда выдирают, истязающе долго саднят, не хотят заживать раны.
Если бы знать заранее… что бы изменилось? Да ничего! В том-то и ужас.
Что сделаешь, когда любовь приезжает за тобой на черном «воронке» и, ткнув дуло между лопаток, уводит в неизвестность, в считанные часы перевернув вверх дном, выпотрошив, искорежив и растоптав все, чем ты жил раньше? Что ты можешь сделать, когда с тебя первым делом сдирают ум, честь, совесть, чувство долга и собственного достоинства?
Ничего не можешь. Уж поверьте. На себе испытал.
И не слушайте тех, кто станет возражать. Значит, их не коснулось. Не опалило.
Тем вечером я напился до беспамятства.
А утром, благостный в своем страдании и полном отвращении к себе, смотрел на Лео, которая с терпеливой брезгливостью меня обихаживала, и не понимал: что здесь делает эта девочка, такая печальная последнее время? Как ее угораздило оказаться со мной? Что за несчастливая судьба?
Мне вспомнились наши первые дни вместе: восторг, упоение, полет. Блеск карих глаз, тихий смех в темноте. Тогда казалось – жертвы не напрасны, все верно, все правильно, того стоило. Но сейчас я неожиданно понял: она совершенно переменилась. Совсем другой человек.
– Лео, ты меня еще любишь? – плохо ворочая языком, спросил я.
– Нашел время! – недовольно отмахнулась она и встала, забрав чашку. – Лежи тихо, горе!
Я послушно затих, но продолжал думать о ней – о том, что она почти не улыбается и много грустит, и не заглядывает мне в глаза, как раньше. Ей плохо со мной – эта мысль не удивила меня, не стала открытием. Оказывается, где-то в глубине души я знал, что наши пути расходятся. Мне сделалось нестерпимо жаль всего сказочного и несбывшегося, что так опрометчиво посулили нам звезды. Может, еще получится все исправить?
– Лео, давай поженимся, – тоскливо сказал я, когда она вернулась в комнату.
– Протрезвей сначала, – почти зло бросила Лео, откинула за спину волосы, села в кресло и включила телевизор.
А ведь ждала от меня этих слов. Давно ждала, долго! Похоже, и у нее кто-то есть, обреченно подумал я, проглотил подступившие слезы, отвернулся к стене и заснул.
Следующее утро началось как обычно. Мы оба делали вид, что не помним о моем предложении, хотя мне первое время было неловко – как поступить, если Лео поймает меня на слове? Я не хотел жениться. Черт его знает, чего я вообще хотел. По какой-то загадочной причине я, образно говоря, очень быстро мчал вперед задним ходом – не успевая понять, куда все-таки еду и зачем постоянно выворачиваю голову. Странное чувство, нелепое положение. Шея, опять же, устает.
С Татой мы часто разговаривали по телефону. Почти каждый день. Пользуясь вновь обретенным правом, я звонил ей с работы и позволял себе тешиться иллюзией, что вернулся в прошлое. Будто никогда никуда не уходил и просто хочу узнать, не надо ли что-то купить по дороге. Тата, похоже, понимала это и разговаривала со мной будничным, домашним, до боли родным голосом, однако было не похоже, что и она тоскует о старой жизни. Наоборот, иногда казалось: упивается собственным равнодушием. Что ж, если так, я это заслужил.
Меня постоянно тянуло домой, и при всякой возможности я заезжал туда, якобы к отцу с сыном, помочь по хозяйству, но на самом деле – к себе. Тому, который «Ваня и Туся». Нерасчлененный. Тата относилась к моим визитам спокойно, даже не без удовольствия, но временами в ее словах и жестах сквозило тщательно скрываемое нетерпение: когда же ты, наконец, уйдешь? Меня это расстраивало, но неизбывное ощущение своей вины не позволяло роптать; я постоянно чувствовал себя… рожденным ползать. Изредка, впрочем, в груди вскипал бунт: да простишь ты меня когда-нибудь или нет? Сколько еще перед тобой выслуживаться? Но, в сущности, я понимал: дело не в ней, а во мне. Я сам запрещал себе обрести покой. Отбывал наказание? Вероятно.
В какой-то момент до меня дошло, что я хожу в свой старый дом, как на кладбище или пепелище – вспоминать, плакать, улыбаться сквозь слезы. Словно в фантастическом фильме, я попадал в параллельный мир, где на моих глазах безмятежно и счастливо текла жизнь дорогих мне людей, когда-то и моя тоже, но мне в ней не было места, почему-то я стал невидим! А впрочем, какое кладбище, фильмы? Все куда проще: для них умер я, бестелесным призраком путаюсь под ногами, и максимум, что еще можно ощутить в моем присутствии – легкий, неприятный холодок.
Ужаснувшись, я покорно принял и это. Что мне оставалось?
Лео была недовольна, ревновала, боялась, что я вернусь к Тате, устраивала скандалы, рыдала. Я втайне наслаждался ее истериками: значит, я ей не так безразличен, как кажется. Значит, кому-то я все-таки нужен. Пожалуй, это одно и скрепляло наш союз. На все остальное, происходившее с нами, мы смотрели, словно из окна поезда. Каждый из своего купе.
Так, скучая и предаваясь невеселым размышлениям, мы проехали зиму и часть весны. А в середине апреля, когда природа, как водится, неожиданно, встрепенулась и принялась дразнить людей и зверей, и так же неожиданно я осознал: все, добрались. Конечная.
Я пригласил Тату погулять в Ботанический сад – как тысячу раз прежде, в старые добрые времена. Мы долго бродили, беседуя ни о чем; вокруг, пробуждаясь, бодро расправляли ветви наши многолетние знакомцы.
Когда разговоры иссякли, мы затихли, и молчание нас нисколько не тяготило. Нам давно не было так хорошо и уютно вместе.
Вечером, уже в темноте, я подвез ее к дому, и со мной что-то произошло. Я перестал бояться и очень просто сказал:
– Тата, давай попробуем снова жить вместе.
Она удивленно взглянула на меня. Помолчала. Ласково провела пальцами по моей руке.
Виновато улыбнулась.
И отрицательно помотала головой.
***
Лео, дожидаясь меня, сидела на кухне. Даже не вышла встретить.
Я принес ей нарциссы и положил на столе, рядом с чашкой недопитого чая.
– Давай все-таки поженимся. Хватит уже неопределенности, – чуть менее решительно, чем собирался, произнес я.
Лео, водившая пальцами по краю чашки, на минуту оцепенела. Потом впилась пристальным взглядом мне в глаза – и внезапно шваркнула чашку о стену.
Помолчала, рассматривая разлетевшиеся по полу осколки.
И, кивнув, страшным голосом процедила:
– Хватит.
На приворотах у человека все рушится, вспомнились вдруг слова Сани. Я горько усмехнулся: со мной высшие силы явно разобрались по-крупному. Не размениваясь на мелочи типа здоровья, работы и денег, они лишили меня всей судьбы целиком.
Я опустил голову, вышел из кухни и осторожно прикрыл за собой дверь.
Глава двадцать шестая
ТАТА
Я тысячу лет не звонила Сашке. Между тем, Умка рассказывала про нее интересные вещи – «пражскому роману» исполнилось уже несколько месяцев. А ведь он, по сути, завелся с моей легкой руки: не нашла бы Саня работу и не познакомилась с клиенткой, которая предложила ей съездить в Прагу, и не встретилась бы по дороге со своим, по словам Умки, потрясающе классным Максом. Я сама его еще не видела, но…
Раздался телефонный звонок. Эта телепатка, по обыкновению, в две минуты отловила мои мысли.
– Привет, пропащая! Как дела? Докладывай.
– Дела? Хорошо. Все в порядке.
– Как твои многочисленные козлики?
– Не преувеличивай, у меня их раз-два и обчелся. Лучше расскажи, как твой новый знакомый?
– Не такой уж и новый, мы почти полгода вместе.
– Вместе? Совсем?
– Когда Макс в Москве, да. Утверждает, что без моих пирожков жизни не мыслит. Все шуточки шутит. Но нам с ним, правда, очень хорошо. Хотя изредка Макс от моей астрологии чумеет и к себе на квартиру сваливает. А то, говорит, без даты рождения я – изгой на этом празднике жизни. На самом деле его тетки-клиентки раздражают. Да и в кухню не зайдешь, когда я гадаю. Опять исключительно на дому принимаю, до салона доползти времени нет: надо Максику семейное счастье обеспечивать.
– А сама-то ты? Счастлива?
– Промолчу – сглазить боюсь; все же карты его не знаю. Как у нас дело повернется, одному богу известно. Ну, и бабе Нюре, конечно; только я до нее с прошлого года никак не доберусь. Но пока жизнь просто супер! В начале лета, наверное, в Прагу поедем с Темкой, Макс очень зовет. Он вообще хочет меня к своему бизнесу привлечь… Татка, знаешь, я действительно жутко боюсь сглазить – слишком все гладко, поэтому давай закроем тему. Не обижайся, ладно?
– Да что ты! И не думала.
– Как там твой Протопопов?
– Понятия не имею.
– То есть? Что с ним? Куда делся?
– С ним – все. Он… улетел.
– Как это «улетел»?
– Как-как? На метле. В лучших колдовских традициях. Не забыла, что он твой коллега? Умка же тебе рассказывала про цветок.
- Ты можешь серьезно объяснить?
– Могу. Дело было так: после моей Америки он все порывался уйти из дома, только…
– Жена вцепилась мертвой хваткой?
– Да, но не в том суть. Ее нетрудно понять. Зато он, опять же в лучших традициях, как настоящий мужчина, избрал весьма сложный способ ухода: постоянно клялся, что с романом покончено, а сам каждую свободную минуту бегал рыдать у меня на груди и всячески нарывался на разоблачение. Что в итоге смертельно надоело, причем наверняка не одной мне. Не знаю, чего я тянула? По глупости? Из жалости? Или еще надеялась, что с женой как-нибудь утрясется, и тогда я опять съезжу с ним в Америку. Он хотел там покататься на лыжах, а я – с друзьями лишний раз встретиться. Вот такая стала корыстная – твоими молитвами. Хотя, если честно, путешествовать в его компании мне больше не улыбалось…
– Почему это? Он же тебе райскую жизнь организовал, деньгами швырялся направо и налево, сама рассказывала...
– Да. Пока мы были вместе. Но потом, при отъезде… меня кое-что неприятно поразило.
– Что?
– Он… проявил невнимательность, и я…
– Татка, не темни.
– Видишь ли… если уж о деньгах… он улетал в Москву, но ему в голову не пришло поинтересоваться, с чем я, собственно, остаюсь. Нет, я бы не взяла, но сам факт, что не озаботился – при всей, якобы, любви – как мне кажется, говорит сам за себя.
– Да уж. Мужики почти жадные до безобразия.
Естественно. Сашка в своем репертуаре.
– Твой Макс тоже?
– Нет. Макс – исключение. Но, Татусь… в конце концов, ничего страшного! Надо было открытым текстом сказать: ну-ка раскошеливайся. Протопопов вообще воспринимает только четкие указания. Устройство такое у человека: интуиции, чувствительности – ноль. А ты к нему со своими мерками…
– Саня, не притворяйся, будто ничего не понимаешь. Тут ждешь не денег, а внимания.
– Ну, знаешь! Он тебе столько всего обеспечил, а ты…
– Мне – и себе тоже. Главным образом себе, а мне – заодно, как непременной составляющей его удовольствий.
– Да ладно! И то хлеб.
Хлеб содержанки горек, тут же родилась сентенция у меня в голове.
– Разумеется. Только мне вдруг стало ясно, что ему важна не я, а влюбленность в меня. Наш роман – непрерывное «сделайте мне красиво», за которое он платит. Как продюсер за фильм. И я интересую его исключительно как актриса – в рамках отведенной роли. А моя реальная жизнь – какие-то там родители, сын, свекор, магазины – только раздражает, потому что мешает съемкам. Но я же самый обыкновенный человек, а не «праздник, который всегда с тобой»… Словом, мне это не нужно, и я еще в Америке решила с ним расстаться. Просто тянула резину по инерции, не хотела сцен, объяснений. А тут все само получилось. Я даже обрадовалась.
– Что получилось-то?
– Жена выяснила, кто я такая, привлекла к делу не то экстрасенсов, не то колдунов, и они хором начали убеждать Протопопова, что я сделала на него приворот. А с ним, между прочим, с осени творилось то же, что с Иваном в прошлом году. Мы еще удивлялись, что ситуация повторяется, как в зеркале. Он метался, жаловался, что дома невыносимо плохо, но уйти не мог, не получалось. Кстати, он и злился на меня в точности как Иван на Лео.
– Здрасьте, это еще за что?
– Как за что? Испортила ему картину мира: если б не я, он бы и не узнал, на какие подлости способен.
– Ясно: ты злодейка, он – невинная жертва. А жена – святая великомученица.
– Точно. «Я не хотел, меня заставили». Собственно, это работало в обе стороны: когда он за что-то оправдывался передо мной, виновата оказывалась жена.
– Хорошо, а дальше что?
– Под Новый год посыпались неприятности. То чуть под машину не угодил на пустой улице, то собственная собака покусала, и в результате – сердечный приступ и больница…
– Похоже на порчу.
– Ты-то, надеюсь, не веришь, что это я навела? А наш, как он себя называет, стопроцентный материалист поверил. Почти. Осторожно выспрашивал всякое, из чего было ясно: подозревает! И знаешь, я обиделась. Чтобы не сказать больше. Правда, до известной степени я сама виновата…
– В чем это?
– Когда он попробовал приворожить меня цветком, я разозлилась, но потом решила подыграть. Ради смеха; в Барселоне это казалось естественным. Вот и начала изображать сумасшедшую любовь, будто бы колдовство подействовало. И Протопопов, если не уверовал в магию, то, во всяком случае, засомневался – а вдруг? Хоть и говорил, что цветок – ерунда, просто я, мол, увидела, какой он хороший, и влюбилась. Я ничего не отрицала.
– Коварная. Но все-таки, что у вас произошло?
– Когда мы последний раз виделись, он сказал: «Дальше так невозможно, все равно живу только тобой, от встречи до встречи. Давай еще раз съездим в Америку, а когда вернемся, больше не будем расставаться». Рыдал, целовал руки и клялся в вечной любви, а наутро прислал сообщение: «Не могу идти по трупам. Прощай». Вот. За ночь завалило трупами так, что не пройдешь. Хотя, вообще-то, я рада. Неприятно, конечно, и Америки жалко, но уж лучше я одна съезжу, чем…
– Татка, ты что? Это ведь очередной закидон. Я же помню вашу карту. Он может полгода дома под диваном просидеть, но потом умирать будет, а к тебе приползет.
– Упаси господь.
– Объявится без вопросов. Хочешь, посмотрю, когда?
– Нет! Ни в коем случае! Я не хочу с ним знаться, пойми! Да и жену его стало жалко. Наконец-то. А то я все переживала из-за своей бесчувственности.
– Может, ты и не бесчувственная, но уж больно спокойная. Говори, в чем дело? Почему тебе на Протопопова наплевать? Иван захотел вернуться?
– Захотел.
– Да ты что?! Поздравляю.
– Спасибо, но… не с чем. Он предложил, а я не согласилась.
– Совсем с ума сошла? Вот балда! Почему?
– Не знаю, как объяснить. Не хочу и все.
– Извини, не поверю! Должна быть более веская причина. В Америке кого-то подцепила? Помню-помню: у тебя шли неплохие транзитики, я еще думала, повезло Протопопову, счастье привалит неземное. А она, глядите, на сторону подсуетилась! Не устаю повторять: мне бы твою карту.
– Санечка, не придумывай. Никого я не цепляла. Знакомилась, естественно, с новыми людьми, но…
– Морочишь ты меня, Туська, ну да бог с тобой. Все равно мы все про тебя выясним. Ты же знаешь: тайное становится явным. Особенно у меня в компьютере.
– Хорошо, хорошо, вот приеду в гости, тогда и выяснишь.
Кое о чем я действительно умолчала.
Во-первых, не призналась, как сильно меня уязвило протопоповское предательство.
Всю осень я самозабвенно играла в любовь, и это не прошло безнаказанно. Я вжилась в роль; маска приросла и стала моим лицом. Другой Таты для Протопопова давно не существовало, а новая, виртуально влюбленная, могла и умереть от разбитого сердца; он не должен был ее оставлять. Не имел права.
Тайная, недоступная ему, часть моего «я» приветствовала расставание: я слишком завязла, чтобы выпутаться сама, но меня давно тошнило от собственной целлулоидности. И вместе с тем я жестоко страдала: Протопопов оказался недостоин великих чувств. Пусть иллюзорных – неважно. Все равно трагедия.
Ведь в Америке кое-что изменилось: нам выпало целых три дня настоящей взаимной любви. Почти-почти настоящей.
Сиэтл завалило снегом. Все планы порушились; мы безвылазно сидели в доме друзей. Я не скучала: мне нравилось играть с их маленькой дочкой. Протопопов влажным взглядом наблюдал за нашей возней и при каждом удобном случае шептал:
– Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю!
Он говорил, что ему хочется повторять это бесконечно, как мантру, что при виде меня с ребенком у него щемит сердце, грызут сожаления о не прожитой вместе жизни. В нем проступило нечто удивительно открытое, детское – и я устыдилась, что обманываю его, и по легкому покалыванию в душе догадалась: она оттаивает. Страшная вещь глобальное потепление: что мне делать без ледяного панциря?
Между мной и Протопоповым проблеснуло... не знаю, как и назвать… божественное? Во всяком случае, ночами, в заснеженной, ватной тишине дома я понимала, что могла бы его полюбить.
Почему же именно теперь, снова став для меня человеком и пробудив человека во мне, он решил покончить со мной зверским способом? С той, кого он «любит, любит, любит»? И кто – в его вселенной – «живет им одним»? Почему он поверил, что я способна навести порчу, почему сбежал от меня столь позорно?
Мне вспомнилась одна его фраза: «Иван устал вкушать ананасы в шампанском, и ему захотелось простой жирной котлеты». И меня осенило: для Протопопова я была сказкой, которую он даже не собирался делать былью!
Потому что котлеты – отдельно.
Вот – причина; остальное – поводы.
Это не укладывалось в голове, однако и выкинуть оттуда Протопопова не получалось: без него не произошло бы то, на что я не смела надеяться. Вместе с ним отвалилась корка моего несчастья; он повез меня в Америку и помог оттаять; благодаря его стараниям я…
Не успев оттаять, влюбилась.
И это второе, о чем не догадывалась Сашка. Это вообще была моя великая тайна.
Анька привела меня в киноклуб, познакомила с теми, кого я не знала. Остальные радостно восклицали:
– Татошка! – Мое институтское прозвище. – Наконец-то к нам выбралась!
Я оживленно разговаривала со всеми подряд, хохотала, объясняла, как дошла до жизни такой – образование программистское, а работаю иллюстратором – но краем глаза не переставала следить: не появился еще новый и разведенный? Почему-то мне страшно хотелось… понятно чего. Чуда.
И оно случилось. Стоило нам с Анькой окончательно успокоиться насчет обещанного «подарка» – не придет, собака такая – и увлечься болтовней с бывшим однокурсником, как сзади кто-то воскликнул:
– Аня? Тата?
Мы обернулись – и мое деревянное сердце впервые за вечность дрогнуло и, волнуясь, пропустило удар.
– Миша?
Мы встретились взглядами.
Обаятельный прищур, длинные черные ресницы.
Искра.
Это – он, беспомощно поняла я.
Старый-старый знакомый, еще недавно – муж Оксаны из параллельной группы. Мишка – Майк – был на два курса старше нас. С Оксаной они развелись, Майк нашел работу в Нью-Йорке и успел прожить здесь два месяца. Его как будто специально сюда переправили.
После двух секунд крайнего изумления встреча стала казаться не просто естественной – предначертанной. За весь вечер мы ни на шаг не отошли друг от друга. «Молодые претендентки» смотрели на меня косо и обреченно, но не отстаивали своих прав. Понимали: тут действует фатум. А ему лучше не мешать.
Фатум плеснул бензина в костер, бросил спичку и проворно отскочил назад, не отрывая от нас насмешливого и любопытного взгляда. Наутро после заседания киноклуба Майк улетел навещать детей, а к его возвращению я была уже в Бостоне, куда он не мог приехать из-за работы. О чувствах мы не сказали ни слова, но часто перезванивались и подолгу разговаривали, пока я гостила в Америке. То же самое продолжалось в Москве, только прибавилась переписка.
Майк настойчиво звал к себе в гости, но… для меня все было очень серьезно. Что, если для него нет? Как потом уезжать в Москву, как жить дальше?
Я малодушно прикрывалась Протопоповым. Майк «все понимал», но был уверен:
– Вы все равно расстанетесь. Так всегда бывает: он помог тебе пережить трудные времена, но на этом его роль закончилась.
Счастливец, его развод был легким, по обоюдному согласию; чувства иссякли, они с Оксаной решили разойтись – и разошлись. По-дружески, без единой царапины. Бывает же, удивлялась я, с новым интересом изучая собственные раны.
Они были очень свежи; я не успела забыть, что такое боль, страшилась новой, не хотела ни расставаний, ни встреч и упрямо доказывала себе, что сумею просуществовать без участия сердца.
Влюбленность – блажь, морок, выдумки.
Но наши голоса своевольно сплетались и отдавались друг другу в эфире. Вешая трубку, мы всякий раз обрывали пуповину, которая только и была – жизнь. Чувства Майка скоро обрели название.
– Я влюбился в тебя, как ребенок, – сказал он.
Я блаженно закрыла глаза. Но ответила:
– Ничего, пройдет.
Мой голос предательски охрип; Майк не мог этого не заметить.
Происходящее безумно пугало: куда как спокойней ничего не ощущать. Целее будешь.
Протопоповские стенания и метания отвлекали от навязчивых мыслей. Но он исчез, и телепатическая связь с Майком усилилась; я знала, когда он просыпался и начинал думать обо мне, смотрела на телефон за секунду до звонка, чувствовала его настроение.
– Приезжай! – умолял Майк. – Мечтаю погулять с тобой по Манхэттену.
Межконтинентальные звонки метко били под дых.
Я теряла способность сопротивляться.
Но что потом? Я ведь не переживу, если возвышенная заокеанская любовь переродится в банальный роман
И все-таки в какой-то момент не выдержала – поеду!
– Дошла до кассы, – пошутил Майк.
Но тут довольно серьезно заболел Ефим Борисович, его нельзя было оставить одного. А Майк слишком недавно работал на новом месте и не мог взять отпуск. Судьба, как нарочно, чинила нам всяческие препоны.
А может это как раз не судьба? В попытке забыть «о глупостях» я проводила больше времени с Иваном, который упорно уговаривал меня снова жить вместе. Лео ушла от него, уехала домой к родителям. Он переживал, но не сильно, и как-то многозначительно сказал:
– Все, что ни делается, к лучшему.
Не хотел понять, что я, вопреки прогнозам всевидящей бабы Нюры, уже никогда не смогу считать его своим мужем. У нас и с дружбой не очень-то получалось.
Кстати, странно: едва ступив на американскую землю, я отчетливо осознала, что с колдовством в моей жизни покончено; оно то ли не достигало на такие расстояния, то ли чахло в среде практицизма и трезвомыслия. Я радостно отрясла с ног этот прах и больше не вспоминала о магии, приворотах и воздействиях.
И вдруг мне опять приснилась Лео – в широкой мужской футболке и джинсах. Ее посещение было коротким.
– Я от него устала. Он старый!!! – с чувством воскликнула она и умоляюще на меня посмотрела. Пожалуйста, пойми, говорил ее взгляд. И прости.
Я простила.
В сущности, мне следовало сказать ей спасибо: я никогда не жила так ярко, как в последний год. Не знала, что еще способна любить – неистово и пылко, как в юности. И совсем не умела быть собой.
В детстве с подружками мы однажды играли в некую сложносочиненную игру, по ходу которой мне предстояло изображать попугая и вытаскивать из мешочка предсказания. Мы очень долго их сочиняли, и все они были невероятно романтические, но одно – своего рода черная метка – звучало так: «Вы найдете свое счастье в починке телевизоров».
Как ни удивительно, сейчас подобная перспектива казалась заманчивой. Не навсегда, временно: только чтобы восстановить силы и научиться передвигаться без костылей. А то один раз я уже ухватилась за Протопопова, не представляя, как бывает иначе…
Любовь – не любовь, пусть уже фатум разбирается: сам заварил кашу. Если нам с Майком суждено быть вместе – будем, никуда не денемся. Если же нет…
Но надеюсь, что будем.
Правда, мне почему-то стало важно, чтобы он сам приехал.
А пока – пойду-ка я учить каталанский. Умка говорит, что в костеле – она католичка – висят объявления о наборе в группы, где преподают носители языка. Попрошу ее узнать расписание.
И тогда в Грансоле буду совсем как рыба в воде.
Глава двадцать седьмая
ПРОТОПОПОВ
Тата, Тата.
Я совершил святотатство.
Мне было достаточно снять с груди крест и, отложив его в сторону, тихо уйти – а я зачем-то осквернил иконы, поджег храм, долго изгалялся перед небесами и, как, наверное, всякий, кто дошел до подобного безобразия, ждал, что боженька выглянет из-за тучки, строго погрозит пальцем и слегка шибанет молнией. Дескать, угомонись, дурень. Цыц.
И вернет все на место.
Я же не думал, что это окончательно. Скорее, надеялся, что она захочет отвоевать меня у жены. Вряд ли я бы мог сопротивляться. Но Тата не сделала ни шага в мою сторону.
Только потом я представил, как мой поступок выглядит в ее глазах, и ужаснулся. Предательство, подлое предательство – после всего, нашептанного в Америке, после моих писем и жарких слов, сказанных в телефонную трубку. Я хочу быть с тобой, я так хочу быть с тобой, и я буду с тобой…
Как мне с ней объясниться? Я набирал ее номер и тут же обрывал звонок.
Потом решился написать.
Любовь – великий инквизитор, начал я. С каким безжалостным наслаждением она выжигает тебя изнутри, рвет на куски душу, пронзает раскаленной иглой сердце, переламывает об колено волю…
Тьфу. Какая высокопарность. Хоть и абсолютная правда.
Я вот, к примеру, не вынес пыток. Чувства – мои к Тате, жены ко мне – истерзали меня так, что я готов был на все, лишь бы прекратить муки.
Знаете, как это происходит? Последнее колебание – и ты сказал, что требовалось, и, окаченныйхолодной водой, упал в изнеможении на спину, и тебе хорошо: не больно. И только потом, когда достанет сил разомкнуть веки, ты опять видишь своих палачей и вдруг содрогаешься: господи! Я же… товарища погубил! Но я не хотел… я не то… стойте, стойте…
А уже – все. Поздно.
Так, во всяком случае, было со мной.
Знал бы раньше, как все повернется, постарался бы убежать, спрятаться, не играл бы в рисковые игры с любовью. Опасный она противник.
Я попал в больницу с сердечным приступом, и от страха за свою жизнь потерял способность трезво мыслить. В голове стучало одно: а вдруг, правда, порча? Экстрасенсы, они же чувствуют, не зря жене говорили? Вдруг Тата действительно обращалась к колдунье? Или сама решила испытать на мне какое-нибудь зелье? Ведь в ней определенно есть нечто ведьмовское, а в доме полно соответствующей литературы. Я-то, узнав про приворот на цветке, не успокоился, пока не попробовал, и, главное, добился результата! А раз меня с моим глубоко материалистическим умом угораздило на такое пойти, то Тата, не чуждая мистике, тем более могла – хотя бы из любопытства.
Жена, сидя у моей постели, твердила: видишь, до чего довели твои бабки и составчики? Вся любовь после них началась, а с кем ты туда ездил? Вот-вот, со своей… дьяволицей. Тогда она тебя и приворожила. А теперь что? Только молиться, чтобы ты у меня живой остался! Лежи, лежи, тихо. Не разговаривай, доктор запретил.
Под дурманом лекарств ее слова действовали, как гипноз. Тата вплывала под закрытые веки Бабой Ягой в ступе, лешачихой, злыдней, болотной кикиморой. Я поводил рукой, защищаясь: чур меня, чур. Было жутко. Отделаться бы, откупиться, откреститься, проносилось в замороченном сознании.
После больницы жена предупредила: учти, Протопопов, больше я твоих штучек не вынесу. И посмотрела с угрозой. В сущности, это был шантаж, но… он меня устраивал. Оказавшись дома, я понял, что не хочу никуда уходить: здесь, в просторных комнатах с широкими окнами, хорошо и спокойно, как в крепости; сюда вложено столько трудов, столько лет жизни. Это – мое. И жена тоже – моя. В отличие от Таты, которая вернулась из Америки такой… независимой. Было ясно: она со мной до тех пор, пока сама хочет, чуть что – вспорхнет и улетит, поминай как звали. Руки устали ее удерживать, но о том, чтобы их разжать, я не желал и думать. Добровольно отдать свое? Мало кто на это способен. Я окончательно заврался перед женой, чувствовал себя распоследней скотиной – и ничего, решительно ничего не мог изменить. Жена с упорством маньяка пичкала меня Библией и проводила разъяснительные беседы о Тате: хищница, стяжательница, мужененавистница, разрушительница домашнего очага, безбожница, сатанинское отродье. Одинокие бабы, они такие. Только и смотрят, как бы украсть, что плохо лежит. Ну, ничего, на страшном суде ответят за свои поступки.
Я легко пропускал мимо ушей все, кроме «сатанинского отродья». Слова пульсировали в мозгу: чем еще объяснить мое неизбывное, сверхъестественное, ничем не утоляемое влечение? Что это, как не черная ворожба? Я постоянно выискивал в Тате дьявольское – и находил, дурак!
По сути, мне нужен был повод, чтобы порвать с ней. И одновременно я умирал от любви, особенно когда мы оказывались рядом. Я видел ее – и мир расцветал; я забывал о подозрениях и утопал в нежности, и впадал в эйфорию, и не понимал, как мне быть, и знал одно: что я без нее НЕ МОГУ. Отпустить – ее, мою единственную, неповторимую и незаменимую? Да ни за что! А тут еще эта непроницаемая отстраненность… Я ревновал; мне казалось, у нее кто-то появился.
В нашу последнюю встречу я четко осознал, что Тата для меня важнее всего на свете, я не готов ее отдать – но и не готов взять себе. Патовая ситуация. Мне стало ясно, почему из соображения «так не доставайся же ты никому» совершаются убийства. В тот вечер я наговорил миллион страстных слов, а под конец уткнулся ей в руки и расплакался, как ребенок, и долго потом целовал ее соленые ладони.
Оплакивал собственное предательство, еще не зная, как постыдно скоро его совершу.
Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня…
По-моему, она все предвидела и вполне могла такое сказать, на что я, вслед за несчастным Петром, пылко воскликнул бы: не отрекусь от тебя!
Что движет нашими поступками? Почему все самое грязное и постыдное одевается в самые красивые одежды? Почему для сохранения сомнительной верности жене я должен был продать Тату? Почему, в глубине души зная, что мной руководят обыкновенная жадность и трусость, я так пыжился перед самим собой и так упивался собственной святостью: вот моя жена перед Богом и людьми, и с ней остаюсь. И не введи нас, Господи, во искушение, и избавь нас от лукавого, и так далее, и тому подобное, аминь.
Искушение – это то, чему ты поддался; об остальном не стоит и говорить. Афоризм Таты.
Но что в моем случае было искушением и грехом, а что – покаянием и искуплением, я теперь уже не берусь судить. Ведь мы в ответе за тех, кого приручили. Очень избитая фраза, но... точнее не скажешь. А я Тату приручил. Она, возможно, считала иначе – но так думал я, и это был вопрос моей совести. Я не имел права поступать так, как поступил, обязан был найти другой выход. Какой? Представления не имею. Но он наверняка нашелся бы.
Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель…
Вот и я искал простого пути; был неверующим, позволяя себе любить Тату, и схватился за веру для сохранения имущества – и семьи, разумеется. А ведь как красиво при этом выглядел. Но все равно оказался предателем.
Между тем, выбор за нами – на каждой из миллиарда развилок. Выход был, был!
Все это я понимаю сейчас, а тогда от безысходности злобился, как последняя сволочь. Так злятся на котенка, которого подобрали и выпаивали молоком, а теперь выставляют за дверь, потому что надо в командировку. Ему же не объяснишь, а он, паршивец, мяучит.
Написав Тате, что все кончено, я недели две провел в каком-то загробном спокойствии, очень радовавшем жену. С виду я стал таким, каким был всегда; а если человек ест, спит, разговаривает, ходит на работу и вообще не рыпается, кто поймет, что он умер – процентов, как минимум, на девяносто? Лишь потом выяснилось, что первые две недели – цветочки, и все муки ада еще впереди. Во-первых, я непрерывно ждал звонка, письма, появления Таты; мои дни до последней минуты были наполнены ее отсутствием. Во-вторых, я осознал отвратительность своего поступка. В-третьих, примерно через месяц до меня дошло, что я потерял Тату навсегда. Навсегда? Выть хотелось при одной только мысли об этом. Были и в-четвертых, и в-пятых, и в двадцать пятых, но… к чему вспоминать.
Все кончено для севшего на пол, сказала однажды Тата. У нее полная голова цитат. Как напророчила: я сидел на полу, плоско, всей задницей, глупо озираясь, без надежды подняться.
Я не сразу поймал себя на том, что стал часто проезжать по набережной мимо дома ее родителей. Бросал мимолетный взгляд на их окна, наслаждался резкой, сосущей, тоскливой болью в груди, ностальгировал по нашему прошлому – и это было как короткая встреча, как улыбка или воздушный поцелуй… Тата, ты помнишь меня? Где ты, Тата? Весной мы опять собирались в Париж…
Один раз я собрал в кулак всю храбрость и решился позвонить – но она не взяла трубку.
Незаметно наступил май, свежий, душистый, теплый. Начались головные боли; мной овладело странное, томительное беспокойство. Я хорошо понимал, что унять его может одна Тата, и как-то в субботу днем, выйдя на улицу с Никсоном, не повел его гулять, а посадил в джип.
– Поедем к Тате, Ник? – спросил я своего пса. Тот успел улечься сзади, но мгновенно вскочил, отчаянно завилял хвостом и негромко, подвывающе тявкнул. Тоже не можешь ее забыть, бедолага, подумал я.
Мы медленно ползли по набережной; я раздумывал, где бы выйти, чтобы Никсон все-таки погулял. И вдруг, повернув голову, увидел Тату. Она шла к дому родителей с каким-то высоким типом; они оживленно беседовали, смеялись, Тата бурно жестикулировала. Что-то в ее спутнике заставило меня подумать: иностранец? Я так и не понял, что именно. Собственно, было не до раздумий: меня бросило в пот, виски сдавило, в голове застучал набат, сердце заколотилось как бешеное. Я начал задыхаться и еле сумел остановить машину у обочины.
Сунув в рот валидол, я долго-долго приходил в себя.
А через пару часов вошел в квартиру – и оторопел. По холлу были раскиданы ведра, тазы, тряпки.
– Нас затопило! – раздался из дальней ванной истеричный голос жены. Что-то загрохотало. Скорее!
Я опустил глаза и увидел воду, ползущую на меня по палисандровому паркету, укладка которого стоила мне стольких нервов. Три бригады сменил, пока нашел хороших рабочих...
Перед глазами все поплыло, потемнело – и больше я ничего не помню.
***
У меня случился инсульт. Больше двух месяцев мне было очень плохо, но теперь врач говорил жене:
– Он не двигается только потому, что не хочет. Утеряны мотивации. Ну-ну, не надо отчаиваться. Думаю, это следствие какой-то психологической травмы; кем он работает? А! Понятно. Это же страшные нагрузки, колоссальный стресс! Немудрено, что вашему супругу захотелось передохнуть. У нас хроническая усталость, верно, господин Протопопов? Видите, моргнул. Значит, да. Не огорчайтесь, это бывает. Полежит, наберется сил, и мы вам поставим его на ноги, он у нас еще побегает… – Докторишка с нарочито профессиональным сочувствием похлопал мою жену по руке. Она ему нравилась, я видел. Но мне было наплевать.
Значит, я не двигаюсь исключительно по нежеланию? Возможно. Попробовать шевельнуть рукой? Нет, лучше не надо, страшновато: вдруг не получится. К тому же начнется суета…
Мне нравилась моя бессмысленная неподвижность; лежишь себе, думаешь о своем. Разговаривать не хотелось: не с кем и не о чем. Жаль только, что они не догадываются привести ко мне Тату. Ради нее я сделал бы исключение, сказал бы:
– Видишь, Таточка, как смешно: я боялся потерять недвижимость, а потерял движимость.
Она оценила бы юмор.
Глупая моя девочка, зачем ей иностранец? И для чего сразу тащить его к родителям?
В нашу последнюю встречу, глядя в окно кафе, она задумчиво произнесла:
– Знаешь, я долго думала, почему Иван от меня ушел, что было не так, в чем я виновата. А потом поняла, что важно не почему, а для чего. Ведь тогда казалось: отдам все на свете, лишь бы остался, а теперь я не променяла бы свой одинокий год ни на какое семейное счастье. Мне подарили возможность стать собой, и я очень, очень этому рада.
Я кивал, думал: ты не одинока, я тебя никому и ни за что не отдам, я тоже хочу благодаря тебе измениться. А через пару часов предал. Для чего, скажите мне, Христа ради? Чтобы теперь лежать и думать о ней – часами, днями, неделями? И вспоминать сладостные секунды?
Тра-та-та-та, та-та, та-та-та, среди белья крахмально выстиранного, лежал он, отрешась от женственного, в печальном постиженье истинного…
Тоже какая-то цитата.
Впрочем, мне вовсе не печально, а хорошо, и душа спокойна. Каждый получил, что хотел. Тата – себя, жена – меня, который никуда не денется, я – Тату у себя в доме. Она всегда со мной, и мне не нужно гадать, почему она улыбается: от любви или от колдовства. Черт бы побрал мои экзерсисы; ими я разбудил в себе дьявола, за что незамедлительно поплатился. Если б я не терзался сомнениями, возможно, все пошло бы иначе? Но что зря философствовать? Моя Тата нежно меня любит, и временами, когда никто не видит, она склоняется надо мной, поправляет подушки и ласково проводит прохладными пальцами по моему лбу. Я просыпаюсь и мысленно поднимаю руку, здороваясь с ней.
По-настоящему я это делать боюсь: еще узнают, что я могу двигаться, и начнется дурацкая лечебная физкультура. А так, пока меня все больше считают растением, передо мной разворачивается целый театр. Я с интересом наблюдаю за своей женой и лечащим врачом. У них роман – в самом начале. Когда он входит ко мне один, то перед осмотром непременно спрашивает с вызывающе пакостной шутливостью:
– Ну что, не устали еще отдыхать, пациент Протопопов?
Как же я мог расстаться с Татой, когда она – единственная, кто звал меня по имени?
Вчера, выходя из комнаты, докторишка приобнял мою жену за талию. Она повернула к нему лицо, осветившееся улыбкой; это было заметно даже в профиль. Интересно, он влюблен или зарится на наследство? В последнем случае его ждет сюрприз: я не собираюсь валяться вечно. Отдохну, наберусь сил – в основном моральных – и встану. То-то они обрадуются.
Как по-идиотски выразился мой эскулап, мы с ним еще спляшем.
Между прочим, медсестра, которая делает мне уколы, массаж и прочие процедуры, по законам жанра влюблена в этого опереточного фата, чего он, естественно, не замечает. Она хорошенькая и юная, лет девятнадцати, и только я один вижу, какими злыми, несчастными глазами она смотрит на доктора, любезничающего с моей женой. Та, кстати, расцветает с каждым днем, что мне, разумеется, обидно – но совсем чуть-чуть.
Мой рослый красивый сын все чаще заглядывает ко мне в отсутствие невесты – они живут у нас вместе уже больше года – и беседует с милой медсестричкой на околомедицинские темы. Та, робея под его взглядом, скромно опускает ресницы. Мой сын – биолог и всегда пропагандировал идею, что люди не созданы быть моногамными.
Я прячу улыбку, наблюдая за ним.
Как сказал кто-то из великих, а может, не очень: жизнь – трагедия для того, кто чувствует, и комедия для того, кто мыслит.
Глава двадцать восьмая
ЕФИМ БОРИСОВИЧ
В этом году все наперекосяк. Расхворавшись в конце января – замучило давление, сердце, артрит, – я ослаб и к началу весны схватил совершенно неотвязное воспаление легких, коим и терзал своих домашних долгих три месяца, пока, наконец, в середине июня доктор не смилостивился и не разрешил мне выехать на дачу. Было невероятно обидно упускать самое чудесное время; я всегда любил вместе с Таточкой следить, как появляются из земли, растут и расцветают ее многочисленные питомцы. Однако в моем возрасте роптать не приходится. Все-таки восемьдесят пять; жив – и на том спасибо.
Зато и проживу за городом на месяц дольше обычного: Тата опять собралась в Нью-Йорк, Павлуша, внук, учится и работает, редко бывает дома, а поскольку я «вышел из доверия», меня не решаются отпустить на вольное житье. Возвращения моей непоседливой невестки буду дожидаться под присмотром ее родителей. С ними мы часто обсуждаем главную семейную новость – Майка. Он приезжал в мае и жил в гостинице, но Таточка со всеми его познакомила, из чего я делаю вывод, что отношения их серьезны. Приятный человек. Татины родители в восторге, а я… нет, не скажу ничего плохого, но все-таки, все-таки… что бы я ни говорил Ивану… какой бы несбыточной ни выглядела мечта… мне безумно хочется, чтобы Тата и мой непутевый сын снова соединились. Но, похоже, этому не суждено сбыться. Тата на вопросы о Майке неизменно отшучивается, но, кажется, она по уши влюблена, и он, насколько можно судить, тоже. Когда я впервые увидел их вместе, то с замиранием сердца, горестным и радостным одновременно, понял, что они – пара. Я боюсь спрашивать Тату, собирается ли она замуж, но от Ивана знаю, что про развод речи не было, и в глубине души радуюсь: мало ли как жизнь повернется. Сколько за последнее время произошло всякого, что на первый взгляд казалось немыслимым.
Кто, скажем, мог предугадать, что мы, наконец, избавимся от Протопопова? Я уже приготовился терпеть его до конца жизни. И вот нате вам… не знаю подробностей, но, судя по доносившимся до меня обрывкам разговоров Таты и Умки, повел он себя гадко; недаром он мне никогда не нравился. Вольному, разумеется, воля, но, коль скоро этот господин, будучи женат, позволял себе бывать в доме и, выражаясь старинным языком, свататься – как еще назовешь? – то должен был выпутываться иначе.
Грешным делом, я сейчас радуюсь даже его болезни – знаю, знаю, очень нехорошо, не по-христиански, но в противном случае он непременно объявился бы снова, и для Таточки это была бы погибель. Она даже не замечает, как расцвела в его отсутствие, какой стала спокойной, доброжелательной, улыбчивой – прямо ангел.
И конечно, у нее не нашлось бы столько времени, чтобы ухаживать за мной, пока я болел. А так она подолгу просиживала рядом с моей постелью и, чтобы развлечь – мне было трудно разговаривать, – рассказывала обо всем на свете, в частности о том, что происходит с ее приятельницами, которых я знал или о которых слышал. И кое-что, признаться, поистине изумляло.
Например, Саша, чье участие в грустной истории Ивана и Таты было столь велико, нашла весьма необычное применение своим уникальным знаниям. Новый муж – не знаю, оформлены ли их отношения юридически, но Умка и Таточка называют его именно так – привлек ее к своей работе, и войдя в курс дела, она придумала интересное направление: подбор недвижимости в соответствии со знаком зодиака клиента. В жизни бы не подумал, но многие с удовольствием прибегают к ее услугам, когда, допустим, не могут выбрать между двумя равноценными домами в разных городах или квартирой и частным домом, или же, в свете каких-то личных обстоятельств, не знают, в какой момент лучше подписать контракт. Саша никогда ничего не искажает в угоду интересам фирмы, говорит только то, что действительно видит в астрологических картах, и успела заслужить у людей большое доверие, причем они довольно скоро начали советоваться с ней и по другим жизненным вопросам. Она и ее муж процветают; Умка говорит, что, по его словам, при Саше дела пошли так хорошо, что он подумывает, не уступить ли ей свое место генерального директора.
Кстати, об Умке: поворот в ее судьбе и вовсе невероятен! Помнится, ранней весной мы с Таточкой вместе пили чай, я – лежа в постели, она – сидя рядом в кресле, когда вдруг раздался телефонный звонок. Тата сняла трубку и расплылась в улыбке:
– Приветик.
Так она обычно говорит Умке. Я понял, что у меня есть как минимум четверть часа, погрузился в собственные размышления, но скоро задремал и проснулся от ее громкого восклицания:
– Серьезно?!
И чуть погодя:
– Ничего себе!
И вскоре:
– Ну, ты даешь!
Повесив трубку, Тата некоторое время смотрела на меня круглыми глазами, с удивленной гримасой, наконец, спросила:
– Помните, Ефим Борисович, я собиралась учить каталанский язык? Умка как раз видела в костеле объявление?
– Конечно, помню, но по-прежнему считаю, что разумней было бы учить язык более распространенный, испанский, к примеру, или французский…
– Да-да, но речь не об этом. Умка по моей просьбе пошла узнать, когда и как можно записаться, и… нет, вы даже не представляете!
– Да что такое?
– В объявлении было сказано: «обращаться в зал святой Марии-Доминики Мадзарелло». Умка зашла туда после мессы. Видит, за столом человек, по ее собственному выражению, «типично католической наружности». Умка думала, это и есть носитель языка, который будет вести занятия, но оказалось, он только замещает преподавателя, своего друга – ведет запись. Он очень подробно все рассказал, а когда понял, что заниматься собирается не она сама, а подруга, явно расстроился и стал уговаривать тоже учить язык, но лучше испанский. Совсем как вы, Ефим Борисович. Умка спрашивает: «Почему испанский, и зачем он мне?» А он: «Вот приедете в Толедо, как с людьми будете разговаривать?» Умка удивилась: «Почему в Толедо?» А он: «Ко мне в гости, это мой родной город».
– Она ему понравилась, вот он с ней и любезничал, что же тут удивительного?
– А вот послушайте! Он спросил, как ее зовут, удивился ее имени – Умка – поахал: как необычно. Тогда и она поинтересовалась: «А вас как зовут?» Он смутился, замялся, а потом, как будто извиняясь, ответил: «Как нашего короля: Хуан Карлос». Еще улыбнулся и развел руками с таким видом, мол, я не виноват.
– И все-таки – что особенного?
– Она же вечно твердила, что выйдет замуж только за Хуана Карлоса! А этот испанец ей сразу понравился! И она ему. Он сказал, что очень хотел бы снова с ней встретиться и попросил телефон! Он приехал в Москву с благотворительной миссией всего на несколько месяцев: представляете, какое чудо, что они познакомились?
Действительно, чудо. Только я уже ничему не удивлялся. Однажды, когда у меня была высокая температура, мне приснился загадочный сон: зеркальная гладь воды, по которой в полнейшем безмолвии расходятся концентрические круги, очевидно, от упавшего камня. Во сне я знал, что этот пруд или озеро – союз Ивана и Таты, место падения камня – их разрыв, а расходящиеся круги – магические. Повинуясь логике сна, я прилагал все усилия, чтобы внешний круг не дошел до меня, и когда он подступил совсем близко, в страхе проснулся. И подумал: вот глупость. Но, услышав про Умкино знакомство, вдруг понял: это же точная аллегория происходящего! Со всеми, кто оказался вовлечен в историю Ивана и Таты, так или иначе сильно замешанную на волшебстве, произошло нечто особенное, неожиданное. Попробуй, не поверь после этого в мистику.
В начале лета Умка заходила к нам со своим испанцем; он продлил пребывание в Москве, и они встречаются, чаще всего – по делу, Умка помогает ему в сборе средств на разные детские программы. Таточку попросили нарисовать яркую картинку к объявлению, и пока она этим занималась, я успел пообщаться с Хуаном Карлосом. Он поразил меня своим добросердечием, скромностью и деликатным юмором. Не побоюсь громких слов: светлый человек; я бы даже сказал, лучезарно светлый. Очень располагает к себе. И Умка при нем другая, совсем не такая, как обычно. А я-то думал, что при ее кошмарной работе – она детский онколог – ей даже на время страшно остаться без защитного панциря внешней суровости.
Тоже своего рода мистика.
И… ах да, чуть не забыл самое главное! К вопросу о судьбоносной тайне имен; между прочим, в свое время мне довелось изучать и это.
Когда Иван приехал за мной, чтобы перевезти на дачу, у него был такой странный вид, что я начал допытываться, в чем дело. Ваня помялся в нерешительности, но потом все-таки рассказал, что ему утром звонила Лео, о которой он ничего не слышал пару месяцев. Она просила прощения у него и заочно у Таты за то, что вмешалась в их жизнь. Иван передал мне ее слова: «Понимаю, вам от моих извинялок не легче, но все-таки знайте, что я очень переживаю, и простите, если сможете».
Скажите, пожалуйста: катарсис! Очень вовремя, горько усмехнувшись, подумал я и тут же узнал о причине небывалого перерождения. Совершенно фантастическая причина: в начале июня, в жаркий день Лео с молодым человеком гуляла по лесу; там они заснули, надо полагать, после любовных утех, да так крепко, что Лео даже не почувствовала, как ей на руку заползла гадюка. Шевельнувшись, Лео потревожила ее, и змея мгновенно ответила – укусила! В это время они чудовищно агрессивны, в разгаре брачный сезон. Неизвестно, чем бы кончилось дело, если б не молодой человек. Не растерявшись и вспомнив все, что знал о змеиных укусах, он сделал надрез и выдавил зараженную кровь, а потом на руках оттащил потерявшую сознание Лео в больницу. Случившееся, очевидно, повлияло на нее до такой степени, что едва ее выписали, она бросилась вымаливать прощение у моего сына.
Во мне, честно сказать, этот пасхальный рассказ вызвал противоречивые эмоции. С одной стороны, хорошо то, что хорошо кончается, но с другой, боги обошлись с подлой девчонкой чересчур снисходительно. Мне даже показалось, что изначальный замысел был иным, намного более жестоким. Ее гибель таила бы в себе двойную иронию: во-первых, гадюке гадючья смерть, а во-вторых, на что еще можно рассчитывать при таком имени?
Но почему-то высшим силам было угодно пощадить разрушительницу самой дорогой для меня семьи. Если не считать короткого пребывания в больнице, Клеопатра не понесла никакой кары, наоборот, выходит замуж и на время уезжает в Сибирь, где сейчас работает ее избранник. Иван сказал, что голос у нее абсолютно счастливый. Это ли не насмешка судьбы? Иной раз я думаю: хорошо бы лет через двадцать и на пути нашей Клеопатры появилась какая-нибудь юная авантюристка… но пресекаю подобные мысли. Что будет, то будет, не нам решать. Провидению виднее.
Безусловно, в том, что Иван и Тата расстались, тоже есть промысел божий, но его мне пока не дано постичь: слишком уж я пристрастен и слишком жалею сына. Сложный вопрос геометрии человеческих отношений: является ли правильным любовный треугольник, если счастье в нем распределено только по двум вершинам? У меня нет ответа. А впрочем, разве при рождении нам выдают документ, гарантированно обещающий счастье? Как известно, каждый сам кузнец… и это во многом правда. Что, конечно, вселяет надежды касательно будущего Ивана. Если простилось Лео, простится и ему. Во всяком случае, хочется в это верить.
Поживем – увидим.
На днях я опять вспомнил сон о магических кругах и задумался: а как события прошедших двух лет повлияли на меня самого? На первый взгляд в моей жизни мало что изменилось. Но, поразмыслив, я понял: нет. Я стал другим, мои взгляды на окружающий мир претерпели незаметную, но очень существенную – во всяком случае, для меня – трансформацию.
Оглядываясь назад, я вижу, что все началось в тот момент, когда я, вроде бы временно, из-за душевных переживаний, потерял интерес к оккультной литературе. То, что в течение двадцати лет являлось отрадой моего существования, то, чем я так увлекся вскоре после смерти любимой жены – поскольку это укрепляло надежды на новую встречу, – в свете происходящего с Иваном и Татой незаметно приобрело в моих глазах совершенно иную окраску.
Пытаясь разобраться, что случилось с моим сыном, я читал статьи врачей и психологов о кризисе среднего возраста и мужском климаксе (да уж, каких только глупых терминов не придумано). И чем дальше, тем ясней сознавал, что и здесь информации недостаточно; я нигде не получал удовлетворительного объяснения. В результате мне стало казаться, что психология и медицина, астрология и магия, а также многие другие науки и лженауки занимаются всего лишь построением моделей, по-разному и с разной степенью правдоподобия описывающих действительность. Все теории довольно стройны, и во всех есть свои проколы, так называемые исключения, подтверждающие правила, но даже взятые вместе эти дисциплины не позволяют всесторонне увидеть происходящее, что, конечно, говорит только об одном – о непостижимости человеческой природы. И, естественно, природы вообще. Окончательная разгадка «тайны бытия», если она и есть, наверняка подобна смерти Кощея – игла в яйце, яйцо в утке, утка на дереве – и пока еще никому не давалась в руки дольше, чем на одну яркую, но незабываемую наносекунду.
Охота за смыслом жизни – а для большинства под этим подразумевается смысл собственной жизни – бесконечна. И хорошо, пусть. Знать ответ на вопрос: «Для чего все это?» – все равно, что с рождения знать дату собственной смерти. Кстати, полагаю, что ответ, как и многое, многое другое, скрыт в нас самих, где-нибудь в ДНК. Осмелюсь предположить, что рядом есть и другая запись, запрещающая прочтение первой…
Господи, да чего в нас только нет. Не зря говорят, что каждый человек – Вселенная: добро и зло, Бог и дьявол, рай и ад, черное, белое и все градации серого. Плотно набитый мешок, из которого мы, между тем, всегда знаем, что достаем, как бы от себя ни отворачивались.
Магия, как и царство божие, внутри нас. Недаром я всегда считал, что суть колдовства – энергетическое взаимодействие. Однако теперь мне кажется, что и оно возможно лишь постольку, поскольку люди верят в его непреодолимость. А выбор веры и ее символов – дело весьма ответственное. Пожалуй, пора бы вспомнить о кантовском «нравственном законе» – тогда и сам дьявол не страшен: ведь самые сокрушительные победы над ним мы одерживаем у себя в душе.
Поэтому мне стало гораздо интереснее изучать резервы человеческой психики. До каких глубин способно дойти самопознание – вот предмет моих нынешних изысканий. Я накупил книжек по психоанализу и аутотренингу, просиживаю над ними целыми днями и страшно жалею, что не занялся этим раньше.
Впрочем, как сказал один иерусалимский царь, время всякой вещи под небом; думаю, то, что я увлекся подобными вопросами именно сейчас, не случайно. Значит, мне пришла пора измениться.
Какое счастье, что судьба пока не лишает меня этой возможности – и этого стремления.