Черная магия с полным ее разоблачением
Вид материала | Документы |
СодержаниеЕфим борисович Глава восемнадцатая |
- Кавеидиш Р. К 12 Черная магия / Пер с англ. А. Блейз, 6236.13kb.
- Конспект книги «Чёрная риторика: власть и магия слова» Картстен Бредемайер (2005 г.), 107.7kb.
- Е. П. Блаватская черная магия в науке, 2671.43kb.
- Религиозная мораль, 18.19kb.
- Так как черная магия благодаря дьявольскому происхождению, приносит страдания другим,, 44.36kb.
- -, 222.2kb.
- Учебник белой магии, 902.38kb.
- Библиотека Т. О. Г, 15863.23kb.
- Б. Д. Дандарон мысли буддиста «черная тетрадь», 4080.03kb.
- Черная металлургия мира основные этапы развития отрасли, 622.52kb.
ЕФИМ БОРИСОВИЧ
Меня очень огорчала Тата – чем дальше, тем больше и больше. После ухода Ивана, с которым я с тех пор не мог по-человечески разговаривать, она недели две пребывала в совершеннейшем шоке, а потом буквально в одночасье преобразилась до неузнаваемости. Казалось, что настоящую Тату похитили, а у двойника отказали тормоза. На первый взгляд, ее поведение оставалось благоразумным, однако в ней появилось нечто опасное, отчаянное; она будто бы не дорожила собой. Это пугало меня, но формально придраться при всем желании было не к чему.
Наверное, следовало проявить настойчивость, убедить Тату довериться мне, возможно, я бы смог ей помочь. Но, увы, до отъезда на дачу я почти не видел ее, она постоянно куда-то уезжала с Протопоповым, а если и бывала дома, то все равно при нем. Я мог лишь наблюдать за ними со стороны – и как мне не нравилось это ее знакомство! Естественно, я понимал, что она уже не связана никакими обязательствами и вольна поступать так, как считает нужным, но, с другой стороны, видел, что Протопопов совсем потерял голову и не осознает, что имеет дело с травмированным, очень уязвимым и не вполне отвечающим за свои действия человеком. Когда я замечал ее шалый взгляд, обращенный на Протопопова, этот нехороший, злой, ведьмин огонь в глазах, мне поневоле становилось страшно. Хотелось броситься, предостеречь, срочно спасти их обоих. От чего? Видит бог, я не знал.
Чувствуя собственное бессилие и не находя места от беспокойства, я листал свои, по выражению Таточки, «чернокнижки» – но не испытывал к ним прежнего интереса. Одно дело – абстрактные рассуждения о воздействиях и поиски исторических доказательств их существования, и совсем другое – судьба собственной семьи. Даже абсолютная вера в приворот не помогла бы утешиться при виде столь губительных разрушений, напротив, породила бы желание бороться с их виновницей, причем бороться ее же методами. Не поймите превратно, мне, разумеется, и в голову не пришло бы, выражаясь, опять же, словами Таты, варить лягушек, но от первобытной, животной ярости у меня буквально сводило зубы. Какое право имела дрянная, наглая девчонка очаровывать моего сына? Что бы под этим ни подразумевалось.
Я случайно открыл «Половую магию» Поля Седира и почти сразу наткнулся на следующий пассаж.
«Во всех любовных чарах мы неизменно находим один и тот же момент: внушение, причем двустороннее. Ему в одинаковой степени подвержены те, кто совершает обряд, и те, кого хотят этим обрядом околдовать. Первые начинают ощущать уверенность и смелость в общении с объектом своих притязаний; вторые должны так или иначе узнать о колдовстве, иначе желаемый результат не будет достигнут. Если во время исполнения обряда они ничего не ощущают, то впоследствии все же узнают о нем, заметив, например, булавку в своей одежде. Все эти церемонии, несмотря на их нелепость, не проходят бесследно».
А вот дальше, дальше-то самое главное:
«Если принять в соображение причудливый характер тех психических состояний, которые обозначаются словом «любовь», вряд ли можно отрицать действенность этих манипуляций, за счет прямого или косвенного внушения».
О чем я всегда и говорил! Причем так называемая «простота» Ваниной избранницы сыграла ей на руку: она, не задумываясь, пошла на то, чем постеснялась бы заниматься девушка интеллигентная. А уж потом, при ее безоговорочной уверенности в успехе, у Вани не было шанса на спасение; ему оставалось лишь полностью подчиниться ее воле.
Тут уместно вспомнить слова Парацельса, адресованные врачам и сказанные по поводу болезней, наведенных колдовством: «Вы не представляете, как велика сила, присущая человеческой воле. Ибо воля является источником таких духов, с которыми разум ничего общего не имеет».
Все так. И если разобраться, магия тут не при чем, это голая психология – но в любом случае… держалась бы наша волевая юница подальше от женатого человека! Я искренне ненавидел Ванину подругу и мысленно проклинал ее самыми последними словами. Грудь распирало от гнева, в мозгу, налезая друг на друга, теснились какие-то патетические воззвания, я с трудом удерживался, чтобы не позвонить ей и не высказать все, что о ней думаю. А еще я всерьез планировал объявить своему непутевому сыну, что я слишком стар, и потребовать избавить меня от волнений и сию же минуту вернуться домой. Представляю, насколько глупо это выглядело бы.
В сущности, я жалел Ивана; сейчас он не осознает, что творит, но прозрение неизбежно, и тогда бедняге не позавидуешь. Однако он действовал по собственному выбору и должен понести наказание за последствия, а Таточка расплачивается за чужие ошибки. Ее я жалел в тысячу, миллион раз сильнее: этот худенький, одинокий демон-разрушитель с печальными глазами и дерзкой улыбкой был в первую очередь опасен самому себе.
Она приезжала на дачу с Протопоповым. Тот, совершенно очевидно, был одержим любовью и вполне мог служить примером человека, на которого сделан приворот. Я сочувствовал и ему, и практически ежечасно проклинал себя за малодушие: мне следовало вмешаться, предотвратить катастрофу! Сумасшедший влюбленный видел только Тату, ничего не смыслил в происходящем. А она – надеюсь, неосознанно – мстила за свою исковерканную судьбу и безжалостно истребляла вокруг себя все человеческое. Я чувствовал, что обязан хоть что-нибудь им объяснить и, не зная, как завести разговор на столь интимную тему с посторонним, по сути дела, мужчиной, решился обратиться со своей тревогой к Таточке. Они в очередной раз явились нас навестить; Протопопов о чем-то беседовал с ее родителями – они тоже не одобряли их общения, но пытались сохранять лояльность – а мы с Татой и Никсоном, протопоповским догом, прогулялись по саду, полюбовались розами и теперь сидели в беседке.
– Девочка моя, – смущаясь, проговорил я, – не думай, что в силу возраста я ничего не понимаю. Я вижу, как тебе плохо, но все же подумай, что ты делаешь. Ты и не замечаешь, как рушишь не одну, а целых три человеческих жизни, притом, что тебе это совершенно не нужно. Ведь насколько я знаю, у Протопопова есть жена и сын?
– Они были у него всегда – столько, сколько мы общаемся. Ему это не мешало, мне тем более. Разве что-нибудь изменилось?
– Таточка, не лукавь! Изменилось, да еще как! У него появилась надежда. И это – колоссальная угроза для его семьи. В то время как ты не испытываешь к нему совершенно никаких чувств.
– Вы уверены?
– Увы, моя милая. Абсолютно. Прости, что вмешиваюсь не в свое дело, но мне бы не хотелось, чтобы на алтарь твоей мести легли судьбы как минимум двух ни в чем не повинных людей. Поверь, Иван того не стоит, даже если тебе и странно слышать это из уст его отца.
– Я никому не мщу! Я всего лишь пытаюсь выжить. Выплыть, не утонуть.
– Вряд ли благородно топить при этом других.
– Ефим Борисович! Протопопов – взрослый человек, и все, что он делает – его сознательный выбор.
– Таточка, повторяю: многое между вами изменилось. А он себе не принадлежит. К сожалению, сейчас именно ты несешь ответственность за происходящее. А потому призываю: опомнись! Если б ты любила его, другое дело, но…
– Вы не можете судить о моих чувствах.
– Деточка, я слишком хорошо тебя знаю. К тому же, влюбленные люди не выглядят такими несчастными.
Она глубоко задумалась, а затем, словно очнувшись, произнесла:
– Мои родители говорят то же самое. Наверное, вы все правы. Но я не знаю, можно ли что-то остановить. Видите ли, Ефим Борисович… думаю, вы поймете… все уже произошло. Аннушка разлила масло.
– Часто нам только так кажется. Людям свойственно искать повод погрязнуть во зле – это легче, чем исправлять ошибки – и в таких случаях они, как правило, прикрываются неким первоначальным, якобы непростительным грехом. Но в действительности никогда не поздно покаяться.
– Послушать вас, я – настоящее исчадье ада.
– Нет, конечно же, нет. Однако то, что ты делаешь – в определенном смысле, черная магия.
– То есть? Не понимаю.
– Позволю себе процитировать изречение из моего любимого «Draco ater»: «Черная магия есть та область тайного знания, которая позволяет входить в сношения с дьяволом и с его помощью или даже помимо него достигать реализации своих эгоистических намерений». Разве не этим ты занимаешься?
Тата побледнела.
– Вы считаете?
– Не совсем, но… Ты знаешь, я не испытываю особой приязни к Протопопову, но, когда я вижу, что между вами происходит, и понимаю, чем это грозит ему и его семье, мне становится жутко.
– А чем это ему грозит?
– По-моему, объяснять излишне: он начнет вести себя так же, как Иван. Разве ты хотела бы этого для другой женщины? И даже для него самого?
– Вам ответить честно или правильно?
– Лучше честно.
– Раньше не хотела бы, ни за что, а теперь мне плевать.
– Именно. Я и вижу. А между тем… тебе интересно, каковы, опять же цитируя Нитибюса, «правила успеха в адских вызываниях»?
Тата вопросительно подняла брови.
– Прежде всего, необходимо «создать цельную и полную идею культа сатаны». Во-вторых, «убежденно верить во все, даже невероятное». В-третьих, «презирать все то, что выражают понятия о добре, свете и гармонии». В-четвертых, «обладать какой-либо страстью, направленной на зло». В-пятых, «иметь совесть, погрязшую во зле, преступлениях и вместе с тем недоступную угрызениям и страху».
– И все это – я?
– Отнюдь нет, но… мне бы не хотелось, чтобы ты узнала себя хотя бы частично.
– Вы слишком деликатны, Ефим Борисович, но я вас поняла. Спасибо за откровенность. Мне нечего возразить. И все же… что выросло, то выросло. Боюсь, я не в силах ничего изменить. – Она саркастически усмехнулась. – Сатана не позволит.
У меня по спине пробежал холодок.
– Деточка, не надо бросаться подобными словами. Это – вызов судьбе. Она такого не любит.
Лицо Таты стало жестким, даже неприятным.
– Не любит? Вот как? Что поделаешь, Ефим Борисович. На всех не угодишь.
Оттого, как это было сказано, я лишился дара речи. Стало ясно: дело не в том, что она в чем-то повинна. Вовсе нет. Дело в том, что она не может себя простить. Ей глубоко безразлично, что будет дальше, поскольку, с ее точки зрения, она уже совершила нечто непоправимое. Характерное заблуждение грешников-неофитов.
Я воздержался от комментариев, попросил Тату принести мне в комнату чай, а когда мы там встретились, зачитал ей, как бы в продолжение разговора, следующую цитату:
«Взятая, как целое, половая магия вряд ли может похвастать какой-нибудь положительной чертой. Она не только ничего не создает – она все разрушает. Даже те случаи, когда два человека вовлекаются в процесс взаимного колдовства, неминуемо влекут за собою зло. Ибо принуждение – основное ядро всякого волшебства – является несчастием для той и другой стороны. Магия редко приносит человеку спасение, поскольку она вся основана на силе. Но что такое сила в руках человека, не сумевшего себя осилить? Ответ здесь может быть один: она – зло».
– Понимаешь, Таточка? Хоть ты и не осознаешь, но твои действия – принуждение. Оттого, что человек не в силах тебе сопротивляться. Не люблю банальностей, но… мы в ответе за тех, кого приручили. А ты собираешься с ним с Испанию.
– Я еду с Умкой.
– И ты всерьез полагаешь, что он не помчится за вами?
– Откуда мне знать, куда он помчится? Он свободный человек с открытой шенгенской визой. – Последние слова были произнесены с явной издевкой. Очевидно, упомянутая виза являлась источником особой протопоповской гордости. – Я не могу запретить ему въезд в Европу.
– Ты можешь – и с моей точки зрения, должна – порвать с ним. Ты никогда не ответишь на его чувства. Он будет из-за тебя страдать, и я отнюдь не исключаю, что это его убьет. У него опасный возраст. Но скажи мне, девочка, чье положение хуже: убитого или убийцы? Пощади его, Тата! И пожалей себя.
Тата выслушала меня. Улыбнулась. Подумала. Полистала мою книгу. А потом воскликнула:
– Вот же! Посоветуйте Протопопову: «Если за ужином, после нескольких глотков вина, вытереть себе губы цветком, взятым в церкви, и подать этот цветок любимой девушке, он обязательно пробудит в ней ответное чувство любви». – И демонически захохотала.
Я только головой покачал. Что ты с ней будешь делать?
Глава восемнадцатая
ЛЕО
Я с детства упертая. Если чего решу, землю буду грызть, а своего добьюсь. К нам в десятом классе учитель пришел на практику, пацан после института, так он говорил:
– Клеопатра – очень цельная натура. Не желает размениваться на изучение столь бесполезного предмета, как география.
Нравилась я ему.
Так вот, цельная – не цельная, а всегда знала, чего хочу, и такого, чтоб метаться, как заяц, в разные стороны, у меня никогда не было. А тут вдруг с ума сошла.
Причем ровно тогда, когда вроде бы все, о чем мечтала, получила. Все царства мира, как Ваня говорит. И с ним, кстати, отношения наладила. Он, правда, часто смурной ходит из-за выкрутасов своей Таты: она с ним, видите ли, знаться не желает. Скажите, какая трагедия! Но дергаться перестал, утихомирился. С виду, по крайней мере. Я, понятное дело, обижалась – меня ему, значит, мало? – но выступать особо не выступала. Страдаешь и страдай, раз без этого не можешь. А что? Бывают такие люди. Да и Зинка меня успокоила. Я ей пожалилась, а она и говорит:
– Ну, Клепка, ты даешь! Он с ней двадцать пять лет оттрубил! Это ж больше, чем тебе самой. И ты хочешь, чтобы он такой срок на раз-два из головы выкинул? Да кто бы он тогда был? Либо полный маразматик, либо сволочь последняя. А тебе нормальный мужик попался, радуйся. И дай человеку попереживать, не лезь к нему.
Я и не лезла. Но только раньше, когда нашу жизнь вместе представляла, всегда думала: кто – кто, а Ваня точно будет счастлив – со мной ведь. Он ли к этому не стремился. И нате вам: сплошные охи да вздохи и целый список родственников, по которым у нас горе. А я все терпеть должна.
Но когда он не выдержал и признался, что ревнует свою Тату к одной шишке у них на работе, я его чуть не пришибла! Нет, он, конечно, не сказал прямо: «ревную». Завел шарманку: «мне кажется», «в моем представлении», «неправильный шаг», «я за нее переживаю», «ее не ждет ничего хорошего»…
Я слушала-слушала да как рубану:
– Вот что, мой дорогой! Ты от нее ушел, и теперь ее дела тебя не касаются, забудь. Тоже переживальщик нашелся! Будешь мне про ревность рассказывать, я сама какого-нибудь Протопопова заведу.
Ванька сразу обиделся и мораль мне прочитал: я, мол, беспокоюсь о судьбе бывшей жены; это ты ревнуешь, причем совершенно безосновательно. Ага, блин. А еще мы все дружно китайские императоры.
Видела я, кстати, его соперника. Или как назвать: сменщик? Дядя, прямо скажем, противноватый, но денежный, за версту видно. На меня – ноль внимания, и рожа блаженная: видать, у них правда роман. Тата оказалась не промах. Все-таки интересно, что мужики в ней находят? Как-никак, почти сорок пять и вообще ничего особенного! А вот ведь и у Ваньки не все к ней засохло – я же вижу, что бы он ни врал – и Протопопов ее надутый совсем крышей подвинулся. Иван рассказывал, как тот за его фифой чуть не двадцать лет увивался без всяких перспектив. Придурок. Нашел бы кого посговорчивей. Впрочем, я-то рада, что не нашел: теперь Тате без надобности Ваню возвращать. Возьмет себе Протопопова и заживет лучше прежнего. В общем, спасибо им обоим великое, мне меньше беспокойства.
В смысле, за Ваню. Но вот за себя и Антоху… такое у нас с ним завертелось, ужас. Сколько я себя не одергивала, за руки не привязывала – не могу это разорвать и конец! Звонков его как самой главной радости, стала ждать, а если он вдруг не объявлялся, мало ли что, всяко бывает, то места себе не находила и металась по квартире, как тигрица по клетке. Мы еще переписываться по Интернету начали, разговоров уже не хватало, я даже адрес отдельный специально для его сообщений завела. С утра, когда Ваня уйдет или пока умывается, я быстренько – прыг к компьютеру! Как ребенок под елочку – есть подарок? Если есть – счастье неописуемое, летаю, порхаю и подпрыгиваю. Если нет – хожу чернее тучи, всех ненавижу, искусать и загрызть готова. И заняться ничем не могу, иной раз до вечера, пока звонка или письма не дождусь. Наркоманка сделалась! И сколько ни думаю: нельзя, надо все прекратить, Ваня узнает, скандал выйдет, бросит еще меня – ничего не помогает. А ведь и для Антохи ничего хорошего, одни страдания – я же за него замуж не хочу.
Хотя он зовет, чуть не каждый день. Первый раз, наверное, через неделю, как я в Москву вернулась. Позвонил и говорит:
– Клепка, у меня к тебе предложение!
– Какое, – спрашиваю, – деловое?
– Очень! Выходи за меня замуж!
Я только рот открыла. Здрасьте, думаю, не хватало. Сейчас откажу, а он звонить перестанет. Что для меня к тому времени уже был кошмар. Я ведь, маньячка последняя, наш поцелуй на вокзале снова, снова и снова вспоминала, по сто раз на день, и млела вдобавок, как дурочка. Но даже думать не хотела, что все это значит.
Растерялась тогда, не сразу нашлась, что ответить.
– Давно сочинил? – спрашиваю.
– Давно, – отвечает. – Как увидел тебя в лесу, так и понял: вот она, моя будущая жена.
– Скажите, пожалуйста, какой провидец.
– Провидец – не провидец, а некоторые вещи знаю. Никуда тебе от меня, Клепка, не деться. Моя будешь.
Меня в жар бросило, мурашки по телу побежали, голова закружилась. Хотелось кричать: «Говори, говори еще!» Но нельзя же.
– Какой ты, Тошка, самоуверенный.
Спокойно так сказала, а саму колотун бьет, руки-ноги ходуном ходят.
– Вовсе нет. Просто знаешь, как говорят: мы с тобой созданы друг для друга. Поэтому поженимся, будем жить-поживать, добра наживать и умрем в один день.
– И много мы добра наживем?
– Да уж не меньше, чем у твоего директора. А если и меньше, что за беда? Была бы любовь, остальное приложится.
– Хорошо, а где мы будем жить?
– А где хочешь! Могу я в Москву перебраться, как-нибудь устроюсь, а лучше ты домой возвращайся. Москва – сволочной город.
– С чего это «сволочной»?
– С того, что когда мы там встречались, ты была, как ежик, на которого сразу десять лис нападает, и по виду старше на десять лет. Нет, не по виду… держалась так. А дома ты другая, девчонка совсем, заводная, веселая… любимая. По-моему, Москва тебя заедает. Вот что в ней хорошего? Можешь мне объяснить? Только не говори, музеи и театры.
Вообще-то, я как раз хотела сказать: культурная жизнь, но, по-честному, музеи и театры мне до лампочки. Магазины, пожалуй, да. Хотя, по сути, и они теперь везде одинаковые. А так квартира, работа, телевизор. Если не знать, что ты в Москве, то и не догадаешься. Подумала я об этом, и так вдруг домой захотелось – не передать! Но я наваждение отогнала. Нет уж, думаю, к черту. Ты, Антоха, конечно, гипнотизер, но меня тебе не заморочить. Даром я, что ли, за свое нынешнее положение воевала? Осталось только Ваню с женой развести, и дело в шляпе, а я вдруг возьму и все брошу?
Обидно, что Ваня сам меня замуж не зовет. Наоборот, всячески этой темы избегает, и даже когда его к стенке припрешь, выскальзывает, как угорь. Сразу делает похоронное лицо:
– Я пока не могу травмировать Тату подобными разговорами. У нее очень слабая нервная система, а мы и так причинили ей много боли. Давай немного подождем.
А еще лучше вместе порыдаем; давненько мы этого не делали. Ой, ну их на фиг!
Короче, влипла я по уши и даже не поняла, когда и как. Вот оглянешься назад и не скажешь: досюда Тошка мне был по барабану, а тут я о нем думать начала. Незаметно под кожу влез. Но теперь-то мне без него никуда, а что делать? Свихнуться можно. Пробовала предложить:
– Перебирайся в Москву, хоть ближе друг к другу будем.Он и слушать не захотел.
– Просто так, – говорит, – никуда перебираться не стану, мне и здесь хорошо. У меня своя жизнь, друзья, работа. Вот если ты за меня замуж согласишься пойти, а с Москвой расставаться не захочешь, тогда – пожалуйста, я готов. Не думай, я быстро устроюсь, все-все у тебя будет, что только пожелаешь, я по одному твоему слову землю переверну. Но делить тебя с твоим Ваней не собираюсь, даже не надейся.
Мне от его слов и тоскливо, и сладко; наговоримся, а потом я сижу, смеюсь и слезами заливаюсь. Такая любовь пропадает! Почему Ваня меня так не любит? То есть, любит, но не так? Столько с ним сложностей, сплошные шипы и колючки. А с Антохой, если б не по телефону, и говорить бы ничего не пришлось. Все с полуслова понимает, мысли читает на расстоянии.
И вот однажды он меня в очередной раз уговаривал замуж идти, я твердила:
– Думать забудь, я для себя давно все решила, – а сама про себя мечтала, как все брошу и к Тошке уеду. И вдруг он осекся на полуслове, замолчал, а потом совсем другим голосом, тихо-тихо, сказал:
– Люблю тебя, глупую. И ты меня любишь, я знаю. И чего тебе сейчас хочется, тоже знаю. Вот и давай, решайся!
Меня прямо холодом обдало. Чувствую: еще чуть-чуть, и побегу на вокзал за билетом. И что тогда будет?
В тот же день села и написала письмо. Дескать, дорогой Антоша, то, что у меня есть, бросать не хочу, мозги тебе пудрить – тоже, мне с тобой очень хорошо, но замуж за тебя не пойду. Прощай.
Два часа отправить не решалась. Протяну руку к мыши и отдерну – сердце кровью обливается. Как я, думаю, без него? Чем жить буду?
Когда отправила, ревела до самой ночи. Навзрыд. Ванька с работы пришел, перепугался.
– Что с тобой? Что с тобой?
Я его отпихиваю:
– Ничего, настроение плохое. Уйди!
И если б правда ушел, нисколечко бы не пожалела. Сдался он мне.
Прошла неделя. Я чуточку успокоилась, хотя первые дни то и дело в почту заглядывала и телефон из рук не выпускала. Антоха не писал и не звонил. Мне даже обидно стало: вот, значит, какая твоя любовь? Дунешь – и нет ее? Потом решила: ну и пожалуйста, и прекрасно, и замечательно. Хороша б я была, если бы поддалась на его уговоры и все бросила. Так хоть при своих осталась. А камень из груди мы куда-нибудь выкинем. Когда-нибудь.
Прошло десять дней. Я себя выдрессировала не проверять почту, уже целых три дня держалась. Ваня собрался в командировку. Я расстроилась: в одиночку труднее с собой справляться. Накупила фильмов, обложилась журналами. Держись, думаю, Клепка. Но пассаран.
Села вечером, диск поставила, пялюсь в экран. Толком ничего не понимаю, но все же картинки, звуки. Отвлекает.
Вдруг звонок. Я, вообще-то, сразу поняла: он. Беру трясущейся рукой трубку, а сказать ничего не могу, голос пропал.
– Клепка?
– Да…
– Ты сейчас что делаешь?
– Кино смотрю.
– Спуститься можешь?
– Куда?
– Вниз, к подъезду, куда еще?
– Ты что, приехал? – А у самой уже слезы.
– Не реви, дурочка, выходи лучше.
Убейте, не помню, как из квартиры вылетела, закрыла дверь или нет. Ничего не помню, кроме Антохи. Стоит у подъезда с васильком в руках. Где взял-то, непонятно.
– Держи, – говорит, – тебе.
Я плачу, смеюсь, губы дрожат, слова вымолвить не в состоянии.
Тошка меня к себе притянул, прижал тесно-тесно. Что со мной сделалось – не передать! Так бы и стояла всю жизнь.
А он в ухо шепчет:
– Вот, решил приехать, поговорить. По телефону ты глупая, а письма писать вообще не умеешь.
Я ему в грудь, не поднимая глаз:
– Пойдем ко мне наверх. Ваня в командировке.
– Эх, – отвечает, – оказывается, мог бы не приезжать. Ты и без телефона глупая. Я же сказал: красть и делить тебя ни с кем не буду. Я не вор. Не дошло еще?
Я молчу.
– Просто мне захотелось все это тебе в глаза сказать. Ну, и поцеловать еще разок. Проверить: на самом деле ты существуешь или привиделась тогда, у костра.
– Проверил? – Я всхлипнула и нос об его рубашку вытерла.
Он меня по голове погладил, ладонь на затылок положил, ласково на шею надавил, чтоб я лицо подняла – и поцеловал, так, что сердце зашлось.
И вот как в книгах пишут: не знаю, сколько прошло, мгновение или вечность. Я будто улетела куда-то. А когда мы друг от друга оторвались, Тошка сказал:
– Все, иди. Не могу больше, с ума сойду. Давай, Клепка, думай и решайся: все равно другого выхода нет. Сама видишь.
Я от него отклеиться не в состоянии. Но он самк двери меня подтолкнул:
– Иди. Я позвоню.
Круто развернулся и зашагал в темноту.
Я стою как парализованная, понимаю, что звать, спорить бесполезно, а глаза от Антохи не отрываются. Его уж не видно, а я все стою и стою.
И почему-то вдруг вспомнила одну вещь. Когда Иван метался, уходить ко мне или нет, Тата ему сказала:
– Она все равно скоро влюбится в мальчика своего возраста. Молодое тянется к молодому.
Вот ведь дура – дура, а понимает.