Черная магия с полным ее разоблачением

Вид материала

Документы

Содержание Прошел год Ефим борисович

Подобный материал:

• Кавеидиш Р. К 12 Черная магия / Пер с англ. А. Блейз, 6236.13kb.
• Конспект книги «Чёрная риторика: власть и магия слова» Картстен Бредемайер (2005 г.), 107.7kb.
• Е. П. Блаватская черная магия в науке, 2671.43kb.
• Религиозная мораль, 18.19kb.
• Так как черная магия благодаря дьявольскому происхождению, приносит страдания другим,, 44.36kb.
• -, 222.2kb.
• Учебник белой магии, 902.38kb.
• Библиотека Т. О. Г, 15863.23kb.
• Б. Д. Дандарон мысли буддиста «черная тетрадь», 4080.03kb.
• Черная металлургия мира основные этапы развития отрасли, 622.52kb.

ЭПИЛОГ

Как часто бывает в фильмах, книгах

– и даже в жизни –

ПРОШЕЛ ГОД

АЛЕКСАНДРА


Мы с Максом поспорили: есть что-то в моей астрологии или это ерунда на постном масле. А то он все ворчит, что я клиентам голову морочу, и нас когда-нибудь выведут на чистую воду.

– Чего ж до сих пор не вывели, – спрашиваю, – а наоборот, народ валом валит, да еще знакомых посылает? Неизвестно уже, от чего у нас больше доход – от продажи домов или от моих консультаций! – Это, конечно, изрядное преувеличение, но неважно. – Значит, людям мои советы помогают, и результат их устраивает.

Макс в ответ:

– Люди, когда сами думать не хотят, где придется совета ищут, хоть у дубов-колдунов, хоть у ветра с облаками. И, главное, результатом довольны, если что-то получилось. А если облом – тоже не они виноваты. И вообще, Сашуля, ты никогда не задумывалась, чего в твоих предсказаниях больше: предвидения или обратной связи? В смысле, что когда ты говоришь: будет то-то и то-то, люди подсознательно начинают действовать в заданном направлении, а остальное отметают, как маловероятное – вот твои прогнозы и сбываются.

– А когда никто ничего не делает, скажем, из упрямства или из желания доказать, что астрология – чушь, а прогнозы все равно сбываются? Или когда я прошлое как в зеркале вижу – это как понимать?

– Ну, не всегда же, не на сто процентов, – ответил Макс. – Меня, например, в твоей судьбе не было, сама говорила. И вообще, мало ли совпадений. К тому же, ты у меня колдунья, и все твои карты, руны и астрология просто помогают настроиться на нужный лад. Так мне кажется. А потом, я не говорю, что в астрологии вовсе ничего толкового нет, иначе она не существовала бы веками…

– Вот ты и на попятный, – смеюсь. – Конечно, есть, еще как! Это целая наука. Плохо, что сейчас каждый третий, кто на курсы два месяца походил, уже астролог. Оттого у людей и возникает ощущение, что все обман. Шарлатан в нашем деле хуже плохого врача. А еще, понимаешь, Макс, полностью, до минутки, судьбу предсказать невозможно. Очень многое зависит от свободной воли человека. Но я не вижу ничего плохого в том, чтобы направить его в нужную сторону, подсказать, куда двигаться. Почему человек не должен знать, куда лезть не следует? Зачем зря тратить силы на то, что все равно не получится? Правда, я на опыте убедилась, что люди вечно ломятся именно в те двери, которые для них закрыты. Так их туда и тянет…

– Разве всегда безрезультатно? А как же «упорство и труд все перетрут»? – улыбнулся Макс.

– Бывает, конечно, но таких упертых никакие предостережения не останавливают. И опять же, чем плохо, если они знают, что именно это дело, которым им там приспичило заниматься, будет даваться с особым трудом, и выкладываться придется по полной?

Макс замолчал, смотрит на меня с прищуром.

– Чего? – спрашиваю.

– Не только красивая, но и умная попалась, – говорит. – Подфартило мне, дураку безродному. Вот только… слова твои любимые повторю: жаль, что ты карты моей не знаешь. А то тут такое дело… прямо не знаю, как сказать…

– Что? – У меня душа в пятки: так горестно он вздохнул. Неприятности, что ли, какие?

– Да вот, понимаешь…

– Макс, выкладывай, не томи!

– Была бы карта, посмотрели бы, как там у меня сегодня насчет любви… Легко будет даваться или придется, – тут он не выдержал и расплылся в дурацкой улыбке, – выкладываться по полной?

– Макс! – Я стукнула его по башке книжкой про руны – это мое новое увлечение. – Напугал до смерти!

– А у меня тактика такая. Умных, их… запугивать… надо… – еле успевая увертываться от моей книжки, сообщил Макс. – Чтоб боялись и помалкивали, всезнайки. Потому что кое в чем главный кайф – полная непредсказуемость.

И, изловчившись, сгреб меня в охапку.


ЛЕО

Знать бы раньше, что от этого выйдет, давным-давно б в яму со змеями прыгнула!

Я ведь, когда от Ваньки ушла, с работы уволилась и домой к родителям уехала, ни на какую радость уже не рассчитывала. Крест на себе поставила. Знала от Зинки, что Антон про меня слышать больше не хочет. Она мне тогда в апреле еще в Москву позвонила и с места в карьер лепит:

– Клепк, слыш… тут дело такое…. Короче, Антоха с матерью разговаривал… она ему про тебя: была, мол, искала… так он велел передать, что у вас с ним все… забыл он тебя и вроде даже завел кого-то… я его мать на улице встретила, около магазина – расстроенная, сил нет! Скажи, говорит, Клепушке, чтоб не переживала, а у самой аж слезы в глазах, представляешь? Клепк! Ну, ты, правда, не переживай! У тебя вон Ванька какой! А таких Антонов мы еще сто штук нароем!

Я чего-то отвечаю, да-да, ха-ха, а в грудь будто осиновый кол воткнули – пошевелиться страшно. Так потом и ходила с этим колом, с одной-единственной мыслью: скорей бы сдохнуть. Да не ходила, таскалась: шаг, другой, нога за ногу – день прошел, ну и черт с ним.

Дома, у мамкиной юбки, чуточку легче стало; чаю попьешь, поплачешься, на пирожок с картошкой, так и быть, согласишься – вроде и отпустило на время. А там уже и майские праздники подошли.

Тогда-то Антон и приехал своих навестить; мне Татьяна Степановна по секрету сообщила. Убиваюсь, говорит, из-за вас, что ж вы себе жизнь-то портите? Ведь Антоша, как услышал, что ты здесь, в лице, бедный, переменился: вижу, не забыл он тебя! Просто фасон держит. Может, помиритесь еще?

Мне терять нечего, я и пошла к нему. Типа, бери меня, я вся твоя. Но ничего хорошего не получилось, встретил он меня с ледяным видом, и на все мои слова отвечал: раньше надо было думать, я в Сибири на объекте другую девушку встретил.

Дома я, конечно, рыдала – и думала: а не поискать ли помощи в бабушкиных тетрадках? Вдруг подействует? Мне же без Антохи – никуда! Но это так, от полнейшего отчаянья: с колдовством я завязала. В жизни от него мало проку. Может, кому и нужны ненастоящие чувства, а я их выше крыши наелась. И вообще, в подобные дела лучше не соваться; меня, вон, и так уже наказали – лишили самого дорогого.

Недели на две забилась в нору, не знала, что делать, думала, думала… Про Антона от других узнавала. Он уезжать не собирался еще почти месяц, то ли отпуск взял, то ли у нас в городе по работе у него были дела, Зинка и Татьяна Степановна путались в показаниях. Тогда-то передо мной надежда и забрезжила: странно все это как-то. Не из-за меня ли он задержался, думаю. Не могла же такая любовь, про которую он мне пел, взять и без следа испариться? И про девушку свою уж больно упорно талдычил…

Попытаю-ка удачи еще разок, решила я. И однажды утром, в конце мая, пошла к его дому, села у подъезда и стала ждать, когда он своего Цезаря выведет. Дождалась. Антон, как меня увидел, вздрогнул. Я сижу. Интересно, думаю, подойдет, не подойдет? Подошел. Чуть-чуть улыбнулся. Ну что, говорит, прогуляешься с нами в лес по старой памяти?

В лесу-то все и случилось. Мы шли-шли, трепались о ерунде, Антон оттаивал, собой становился. Жарко было. Я на него и не смотрела, но ничего вокруг не замечала, одного его чувствовала, всем телом, всей кожей. Потом смотрю: он меня привел на ту полянку, где я у костра колдовала. Остановился, повернулся ко мне и смотрит. Как притянул своим взглядом: я подошла, медленно-медленно, руки ему на плечи положила, на цыпочки привстала…. Он ахнул:

– Клепка! – хрипло так, и в губы мне впился. А дальше я уже ничего не помню, только дикое счастье и как засыпали под деревом.

А потом все – как в кошмаре. Жуткая боль, Антон с белым лицом, нож, кровь. Я сознание потеряла. А когда очнулась в больнице, вижу, Антошка мой рядом, глаза огромные, и по щекам слезы текут.

– Клепушка моя, – шепчет, – милая, любимая, единственная, как же я испугался, что тебя потеряю! Я ведь ради тебя остался, отпуск специально взял, и про девушку все наврал! Нет у меня никого, никто мне не нужен! Умоляю, не мучай меня больше, выходи за меня замуж!

На днях у нас годовщина. И весь год, до единой минутки – вот Антоха не даст соврать – нам было так хорошо, что я боялась только одного: как бы не лопнуть от счастья.


ПРОТОПОПОВ

– Выйдешь за меня замуж?

Юная медсестра вскинула на меня округлившиеся глазки, вскочила со стула и вылетела из комнаты с криком: «Очнулся, очнулся!»

Так я пришел в себя. Жена потом смеялась: настоящий мужчина! Еще языком не ворочает, а туда же – барышням предложения делать.

Позже, узнав от меня про свой роман с доктором, она и вовсе чуть не умерла от хохота. Оказывается, мне все привиделось: порождение больного сознания Врач приходил, осматривал меня, выписывал назначения и уходил, даже от чая и кофе почти всегда отказывался. У него же работа, больные. Раз или два всего в гостиной посидел, виски выпил. Это когда мы у него последние были. А если за талию в дверях приобнял, что ж с ним поделаешь. Машинально. И вообще, как ты смел обо мне такое подумать? После всего, что я от тебя вытерпела?! Ее голос звучал негодующе.

Странно, я мог бы поклясться… более того, собирался поступить благородно и предоставить жене свободу, если б она захотела… хотя, конечно, отнюдь не планировал жениться на медсестре. Даже не знаю, почему так сказал – очевидно, минутное помешательство. Если б еще она была похожа на Тату – понятно; однако ничего общего – разве только взгляд и улыбка, совсем чуть-чуть.

Впрочем, хватит о ней – дело прошлое. Я больше не могу и не хочу рвать себе душу. Воспоминания и так подстерегают на каждом шагу – за что ни возьмись, куда ни взгляни, о чем ни подумай. Музыка, запахи. Париж в телевизоре. Ее карандашный набросок. Луч солнца в кабинете: точно так же он падал тогда, в нашем золотом октябре. Стоит закрыть глаза, и я снова вижу янтарные искорки в ее волосах и бледный огонь в бокале шампанского…

Другая картинка: Тата укрыта моим кимоно и что-то, смеясь, рассказывает, но я не слушаю – до того люблю, что просто сил нет сосредоточиться. Ее рука вспархивает, случайно откидывает легкую ткань…

Для чего память хранит все это? Чтобы издеваться над нами, мучить?

Я как-то позвонил ей – когда мне уже разрешили выходить с Никсоном. Ее сын сказал, что она в Америке. Сердце сжалось до того мучительно, виски сдавило таким тугим обручем, что я сразу дал себе слово: никогда больше. Чего бы я добился своим звонком? Опять потерял бы разум при первых звуках ее голоса, опять захотел новой жизни, любви, перемен в себе и вокруг…

После того как речь у меня в достаточной степени восстановилась, я стал много разговаривать с женой. Соскучился по человеческому общению, и она просила: расскажи все честно. Я, конечно, знал: ничего хорошего из этого не выйдет, но все-таки решил попытаться хоть что-нибудь объяснить. Тата, начал я – жену передернуло – устроена так, что при ней обязательно хочется стать лучше, умней, образованней, благороднее…

- Сама она очень благородная, крутить роман с чужим мужем, не выдержала жена.

- И все-таки стремление измениться, само наличие стимула были для меня очень важны, - упорствовал я.

- А зачем тебе меняться? – Жена повысила голос. – Ты что, плохо живешь, мало достиг? Больше и пожелать грех. Посмотри вокруг – все заработано твоим трудом. Прекрасная работа, крепкая семья, сын, невестка. Внуки скоро пойдут. Ты заслужил право на отдых. Ты много читаешь, многим интересуешься, ты тонкий, умный, думающий человек, тебе всегда найдется, чем заняться…

Я подавил подступившую к горлу тоску и поспешно завершил разговор.

Хватит уже… грехопадений, бросила напоследок жена.

Я усмехнулся, вспомнив одну из многочисленных фразочек Таты: при грехопадении главное – не ушибиться.

И не опозориться, добавлю я от себя.

Мне, к сожалению, не удалось ни то, ни другое. Что, конечно, отбило всякую охоту к приключениям.

Жена права: стар я уже меняться. В жизни у меня все нормально, от добра, как известно, добра не ищут, а здоровье не купишь.

Вот так.


УМКА

В школе что у меня, что у Татки была отличная память, и мы, понахватавшись цитат, любили ввернуть этак небрежно про «амонтильядо из толедских запасов» или «Мадрид, испанский город»: «не знаю, никогда не бывал, но пари готов держать, что – дыра»... Звучало пижонски – и как будто про колонии на Марсе.

Думала ли я тогда, что буду опаздывать на самолет в этот самый Мадрид и ругательски ругать Хуана Карлоса: неужели так трудно побороть собственное упрямство и заказать такси пораньше? Казалось бы, больше года в Москве, в курсе, какие тут пробки! Но нет: «что нам делать в аэропорту столько времени»? Лучше, конечно, дома лишний час в носу ковырять!

Вот и пожалуйста: впору разворачивать оглобли – и пусть поездка опять срывается к чертовой матери! А что, лично я не удивлюсь: вот уже полгода, стоило нам только заикнуться о ней между собой, как Хуку (так я сократила Хуана Карлоса) срочно привлекали к очередным неотложным благотворительным мероприятиям. И меня, естественно, вместе с ним. Приходилось бегать, о чем-то договариваться, выбивать, выпрашивать, организовывать – какой там отпуск, выжить бы… Дальше разговоров дело не заходило. Но теперь-то, с билетами на руках, я все-таки надеялась уехать.

В конечном итоге, можно мне хоть одним глазком взглянуть на Мадрид? Там мы – если не опоздаем на самолет – рассчитывали провести неделю. А дальше – Толедо с его запасами и родственниками Хуки, которых у него, похоже, полгорода и с которыми непонятно, как разговаривать: испанский-то я так и не выучила. Со взрослыми еще ладно, разберемся, но там же у всех – дети, дети, дети… Хука на них просто помешан; я только и слышу, что про его бесчисленных племянников и племянниц. А близнецов рано овдовевшей родной сестры, семилетних Хуаниту и Карлитоса, он вообще воспитывает как собственных, звонит каждый день и чуть ли не уроки по телефону проверяет. В жизни не видела, чтобы человек так обожал детей. В костеле с его приездом столько детских и молодежных программ появилось, сколько, наверное, за все годы со дня основания не было. Хука, как порог переступит, перекреститься не успевает – малышня на нем гроздьями виснет, и все ему что-то рассказывают, теребят, за его внимание соревнуются. Смотреть приятно; правда, мое место сто двадцать пятое, ну, да я уж смирилась.

Нет, я, конечно, преувеличиваю и вообще зря ворчу: вдвоем побыть тоже удается, и тогда мне самой хочется поскорее занять вакантное «детское место». Потому что никто не умеет слушать так, как Хуан Карлос. Он может утешить и что-то посоветовать, а может просто покивать и помолчать, но на душе все равно сразу становится легче. С ним ты словно под защитой доброго волшебника, и тебя никто не обидит. Когда мы сидим на диване, и Хука обнимает меня за плечи, мне так хорошо и спокойно, как не было, наверное, никогда в жизни. Вот счастье, что мы встретились. Я уже не надеялась ни на что подобное. А тут недавно решила погадать на Библии, раскрыла наугад и сразу уткнулась в слова: «двоим лучше, нежели одному»… Я прямо вздрогнула: ну не чудо?

Живем мы пока врозь, но так часто бываем друг у друга, что, видимо, скоро съедемся. Хука знает, что формально я замужем, и это его немного смущает – все-таки он истинный католик. Ради его спокойствия я специально говорила со священником, и тот заверил, что мой невенчанный брак после двадцати лет раздельного проживания по церковным законам никак не может считаться действительным. Хука расстраиваться перестал, но, тем не менее, дал понять, что ему было бы приятнее, если бы я оформила развод. Он не сказал, почему это для него важно, но по-особенному посмотрел, и я странно разволновалась…

Саня всякий раз вытаращивает глаза: и за что тебе, ворчунье, послали такого хорошего человека? Не иначе как для компенсации. Умный, добрый, заботливый, ласковый, терпеливый, работящий, только крылышек не хватает…

И при всем том настоящий баран! Ну почему, объясните на милость, надо было так упираться с такси?

Нет, если мы опоздаем, я… просто не знаю, что сделаю!

– Вон уже Шереметьево, – встрепенулся продрыхший всю дорогу Хука. – Я выиграл.

Мы с ним поспорили: успеем – не успеем. На поцелуй.

– Вот пройдем регистрацию, сядем в самолет, – буркнула я, – тогда и будешь мне подставлять свою небритую щеку.


ЕФИМ БОРИСОВИЧ

Недавно я отметил свой восемьдесят шестой день рождения. Казалось бы, совершенный старик, а чувствую себя намного лучше, чем год назад, и все благодаря аутотренингу. Я, во всяком случае, грешу именно на свои эксперименты в этой области, хотя, разумеется, общее улучшение обстоятельств жизни тоже сыграло важную роль.

Все как-то само собой расставилось по местам. Единственное, чего – точнее, кого – мне не хватает, так это Таточки, моей любимой собеседницы. Она опять стала много разъезжать, но только теперь ее поманил не Старый свет, а Новый, что, с моей точки зрения, в высшей степени символично. Я ей так и сказал, когда она звонила на днях, и шутка имела успех.

– Это вы, Ефим Борисович, точно подметили! – засмеялась Тата. – Жизнь озарилась Новым светом. Не забыть бы передать Майку.

Только и твердит: «Майк, Майку, мы с Майком»… Иногда я позволяю себе ослышаться, представляю, что она сказала: «Мы с Ванькой», и грустно вздыхаю по старым – не новым – временам, когда нас было в доме четверо, и мы все вместе садились за стол, и улыбались, и любили друг друга.

Ну, да что зря вздыхать. По совету ученых книжек, я стараюсь во всем видеть положительные стороны. Нам очень неплохо вдвоем с Павлушей; он повзрослел и с ним вполне можно обсудить самые разные темы. Он намного серьезней и вдумчивей Ивана, и меня, честно сказать, это радует.

Иван, кстати, часто к нам заезжает, особенно сейчас, когда Таточки нет дома, заботится, помогает, но чувствует себя явно не в своей тарелке, хоть мы с Павлушей и стараемся делать вид, будто ничего не произошло. Есть расхожая прописная истина, касающаяся человеческих отношений: разбитую чашку не склеишь. Признаться, раньше она казалась мне банальной и глупой. Жизнь настолько многообразна, думал я, что, конечно же, в ней найдется место любой посудине. А сейчас, на примере собственного сына и Таты, вижу – нет. Что-то, может, и имеет смысл сохранять в качестве исторической ценности, но это уже не жизнь, а кунсткамера, и не всякий на такое согласится.

Я, в силу профессии, не могу не понимать, что цивилизация, изжив себя, умирает. Таков закон, ничего не поделаешь. Очевидно, придется смириться с тем, что эпоха Ивана и Таты окончена. И все-таки… никогда больше… бесповоротные, страшные слова. И мне, ей-богу, голову хочется оторвать Ивану: ведь в данном случае ответ на вопрос «кто виноват» более чем хорошо известен. Для чего ему это было нужно, он, вероятно, и сам не знает, а между тем, все погублено, растоптано, уничтожено и стремительно порастает быльем.

Кризис среднего возраста. Как легко поставить диагноз и как мало он объясняет. В сущности, с тем же успехом можно говорить: «приворот». Так даже проще: приворот – явление волшебное, не нуждающееся в рациональных объяснениях. А «кризис среднего возраста» – что это? Десятки психологических терминов, нанизанных на нитки, как сушеные грибы. Нельзя утолить голод, размахивая перед собой грибной связкой. Точно так же невозможно преодолеть загадочный «кризис», кидаясь учеными словами.

Я не сомневаюсь: Иван, как и миллиарды мужчин до него, понимал, что с ним происходит, и вполне искренне хотел поступить правильно – а точнее, надеялся избежать неправильного. Ведь всякий на его месте знает, что правильно, а что нет. Я в данном случае не имею в виду непременное сохранение семьи, скорее, принятие решения и готовность отвечать за последствия. Увы: Ваня и владел собой не больше, чем миллиарды мужчин до него; он метался и бездумно разрушал все вокруг, подчиняясь чувству, а не доводам рассудка. Инстинкт – грозная сила.

Следует ли из этого, что человек – животное? Да, безусловно. Но животное особенное, наделенное механизмом, позволяющим обуздать собственную природу. Как называть этот не всегда удобный механизм – сознание, совесть, душа – в сущности, не имеет значения. Главное, что он есть и дает нам возможность вознестись над собой – или не упасть до самих себя, не знаю, как правильней выразиться. Так или иначе, принимать звериный облик необязательно, и даже самому большому грешнику втайне это известно.

Вообще, праведная тропка в бурьяне нашей жизни едва различима, и все-таки многим до нас удавалось ее отыскать. Надеюсь, удастся и нам с вами – а главное, моему сыну.


ИВАН

Если честно, я всегда был любитель женщин. До Таты, при первой жене, как говорится, юбки не пропускал, даже не в смысле койки, а так, вообще… взглядом обласкаешь – уже приятно.

Встреча с Татой меня, естественно, изменила – уж очень влюбился – но, что называется, сколько волка ни корми… Красивое личико в толпе, чьи-то блестящие глазки, облегающие брючки сотрудницы: тоник, глоток свободы, маленькое каждодневное удовольствие. Что особенно замечательно, невинное; ручки-то – вот они. Предался на минутку фантазиям – и дальше побежал, по серьезным делам, на работу, с работы, в химчистку.

Сам на себя не нарадуешься: ну до чего идеален. Я – солнце, я – горячее солнце…

Конечно, были и командировки – протуберанцы порока. Но и в том имелся свой кайф; как же я любил, обожал, боготворил Татку, когда возвращался домой! Лишь сейчас понял: грядущее раскаянье придавало дополнительную сладость греху. Парадокс? Пожалуй, что нет, не очень-то. Дело известное.

Все это, увы, осталось далеко-далеко, в прошлой жизни. Теперь я свободный человек, волен делать что хочу – но не хочу ничего, и вот где настоящий парадокс. Нет, со мной все в порядке – даже депрессии нет – только всякие, по выражению моего отца, амуры перестали меня интересовать. Притом, что эстетическое чувство вкупе с физиологией остались при мне, а женщины чуют холостяка за версту. Вот такая незадача.

Я по-прежнему замечаю симпатичные мордочки и ладные фигурки и, как пес, в любую минуту могу встрепенуться и навострить уши, но почему-то, получая ответный импульс, смущенно отвожу глаза и сворачиваюсь клубочком, притворяясь, будто меня не так поняли. Я не знаю, не понимаю, в чем дело. В том, что плод перестал быть запретным? Возможно. Честно говоря, разбираться не хочется, но факт остается фактом: после ухода Лео, если не считать совсем уже идиотских приключений, я храню нерушимую верность… кому? Ей? или Тате? Вопрос.

Обеим, наверное. Точнее, нашему общему тройному несчастью. Заглядывая в глаза какой-нибудь милой девушки, я невольно вижу в них слезы Таты и затравленное ожесточение Лео – и, вздрогнув, испуганно отворачиваюсь. Не хочу быть причиной страданий и сам не хочу страдать. Обжегся на молоке и дую на воду, да. Ну и что?

Отец прав: если б я по-настоящему любил Лео, все повернулось бы иначе. Тата поняла бы меня, и я твердо знал бы: другого пути нет. Мы бы справились, сумели сохранить дружбу. Сейчас ведь, в конце концов, Тате без меня только лучше. Но дело не в ней, а во мне.

Уходя из дома, я написал: дальше так невозможно, прошлое умерло, осталась одна совесть, а на этом не выплывешь. Но оказалось, что совесть тоже очень важный орган К тому же, на редкость деспотичный: попробуй, поступи наперекор. Замучает.

Кто – кто, а я на личном опыте убедился, как важно к ней прислушиваться.

Сейчас она велит мне быть рядом с Татой. Да, у нее Америка, Майк, успехи. Но и я могу ей понадобиться; мало ли что в жизни бывает. Пусть я потерял ее доверие, но она для меня осталась самым близким человеком, кому как не мне ее защищать? Кто как не я должен отвечать за жену, отца, сына?

Я не уверен, что хочу снова жить с ними вместе. Слишком стыдно, и слишком много поломано – вряд ли починишь. Сомневаюсь, что мог бы опять чувствовать себя хозяином в своей квартире. Вот на коврике у двери, в качестве монашеского послушания, было бы ничего, терпимо. Утрирую, конечно, но в каждой шутке…

Нет, к коврику я еще не готов, остаются пока другие интересы. Но, раз вместе – нельзя, а рядом быть нужно, я буду. Так, где-нибудь под рукой, в пределах досягаемости, на страже. На своем месте. Все-таки для человека главное – его семья и дом…

– Ну, а девушки? – спросят скептики, разбавляя патетику.

Все уже наверняка догадались, что я пропою в ответ.


ТАТА

В погожие будние дни, пока Майк на работе, я часто сижу на скамейке в Центральном парке с блокнотом и делаю зарисовки – просто так, ради собственного удовольствия. Мне нравится звук, с которым остро отточенный карандаш движется по бумаге, и то особое ощущение в руке, когда она, будто сама по себе, начинает работать, и когда главным становится ни о чем не думать, не отвлекаться – и не мешать.

За полтора года я уже третий раз в Нью-Йорке и больше не чувствую себя туристкой. Я здесь живу – и мне хорошо. У меня появилось много любимых мест, но Центральный парк – любовь с первого взгляда. Если я не рисую, то хожу по дорожкам и удивляюсь тому, как все в моей жизни переменилось. Откуда взялось это умиротворение, этот безмятежный покой? Куда бесследно исчезли мои страдания? И зачем они были нужны, если сейчас я почти их не помню? Поистине, пути Господни неисповедимы. Признаться, я не надеялась на спасение – после сделки с дьяволом я и прощения не ждала.

Но, раз меня до сих пор не испепелили, может, все-таки удастся ее расторгнуть?

Вот только как? «Отпусти меня, будь человеком», – попросила я в один прекрасный день, глядя на желтеющую листву и ярко-синее небо. Услышал ли он? Не знаю. Кажется, да: на душе у меня с тех пор стало совсем легко, несмотря на совет, неожиданно переданный бабой Нюрой через Сашку: «пускай не обольщается заморскими петухами».

Размышляя о колдовстве, дьяволе и собственных грехах, я пыталась изобразить свои переживания и вообще все, что со мной произошло, на бумаге. Незаметно накопилась целая серия рисунков, нечто вроде книжки в картинках, к которым я делала подписи, самые разные: две-три пояснительные фразы, диалог, цитату из Библии или еще откуда-нибудь, короткое восклицание. Я показала рисунки Майку. Ему очень понравилось.

- Хотя непонятно, как это назвать? Куртуазный комикс? По манере действительно получалось что-то похожее.

Я решила довести дело до конца и однажды, сидя, как обычно, на лавочке в парке, перебирала свои листки, раздумывая, в какой последовательности их лучше расположить. Вдруг за моей спиной кто-то сказал по-английски:

– Простите, не могу сдержать любопытства: что это у вас? Я уже несколько дней за вами наблюдаю.

Я обернулась. Надо мной склонился мужчина в дорогом спортивном костюме, со стильной седой стрижкой, слегка растрепанной: похоже, он бегал. Кто это? Очередное порождение моего недавнего покровителя, с которым мы, вроде, расстались навеки? По спине пробежал холодок.

К счастью, мужчина не замедлил представиться, и выяснилось, что он издатель. Мои рисунки, а главное, их количество привлекли его внимание, и он – «сам не знаю почему, видимо, профессиональная болезнь» – решил поинтересоваться, что это. Я начала объяснять, разговор затянулся, и, в конце концов, Митчелл Джонсон – так его звали – протянул мне визитную карточку.

– Позвоните. Вы ведь не возражаете против встречи у меня в издательстве?

Покажите мне человека, который бы возражал.

Мою книгу скоро издадут. С Митчеллом мы подружились, несмотря на то, что он – настоящая акула: когда что-то не нравится, может отгрызть голову. Руки-ноги уж точно. Опасаясь такой участи, я сумела настоять на своем каких-нибудь жалких два раза.

– Слушайся меня, Тата, – Митчелл очень смешно выговаривает мое имя, – и у нас с тобой выйдет бестселлер!

Собственно, перемены в книге меня не смущают; чем она дальше от реальности, тем лучше. Я человек скрытный и не люблю обнажать раны. Но, работая с Митчеллом, невольно задумалась: а хотела бы я что-то отредактировать в своей настоящей судьбе? Подтасовать события, придумать другой финал? Я долго пытала себя и поняла: нет.

Даже при полной свободе действий я бы оставила все, как было – до самой незначительной детали, самого мелкого штриха и самой последней точки.