Центр современной философии и культуры им. В. А. Штоффа (центр «софик»)
| Вид материала | Документы |
- -, 3689.72kb.
- Базовая учебная программа дисциплины «Основные направления современной философии» для, 714.19kb.
- При поддержке: Культурного центра, 87.59kb.
- Российский Фонд Культуры» (Новосибирский филиал), ро (Новосибирск) ООО «Центр экологической, 138.47kb.
- Развитие региональной методической службы, 18.25kb.
- Отчет деятельности гбу «Республиканский центр развития традиционной культуры», 157.08kb.
- Посольства Королевства Нидерландов, Фонда Мондриана (Нидерланды). программа, 378.19kb.
- 1. Место философии в системе культуры, 242.79kb.
- Л. А. Куйбышев Центр по проблемам информатизации сферы культуры (Центр пик), 206.9kb.
- «областной методический центр народной культуры», 66.4kb.
Окно в Европу: провинциальный взгляд
О Петербурге существует столь великое количество публикаций, что представляется довольно проблематичным раскрыть нечто новое в истории жизни, облике города на Неве. Обстоятельством же написания данной работы послужила во многом случайная встреча провинциала и питерского авторитетнейшего ученого, исследователя, связанного с Петербургом родственными, профессиональными, научными узами. В беседе о величии и перспективах развития города, собственно, и прозвучала мысль гостя о том, что Петербург — место, которое вызывает чувство обреченности, смертности, едва ли не ожидания гибели1. Многочисленные же гости Петербурга не видят и не понимают его глубинной сути, находясь вне пространства понимания, за стеклом туристического автобуса. Вот тогда и родилось желание познакомиться с Петербургом более пристально, прибегнув к изучению авторитетных источников и весомых публикаций на искомую тему. Говоря метафорическим языком, пришло решение выйти из туристического автобуса.
Необходимо признать, что процесс исследования Петербурга родился в тот момент, когда собственно родился и сам город. Тогда же предпринимаются попытки оценки произошедшего в контексте российской общественно-культурной мысли, т. е. в начале XVIII века. Первоначально «освоение» Петербурга происходило в русле художественно-образного осмысления: чертежи, рисунки, гравюры запечатлевали фрагменты рождения и роста юного града Петрова. В музеях Петербурга нам встретились великолепные гравюры А. Зубова. На них молодой город показан как результат успешного освоения суши (земли) и воды (реки). Особенностью содержания гравюр является презентация Петербурга непременно с реки. Очертания зданий, военные корабли выстраиваются особым образом, как бы участвуя в презентационном параде достижений и города, и его создателя и вдохновителя — Петра. Шпиль и грозные бастионы Петропавловской крепости, каменные дворцы, судоверфи, гражданские («партикулярные») и военные суда конкретных, узнаваемых очертаний, составляющие славу русского морского флота, строятся вдоль Невы. Река на всех гравюрах словно выступает главным действующим лицом. На самом деле, стержнем всей градостроительной деятельности Петра и его преемников выступила именно Нева — река, как системообразующий принцип и компонент.
В последствии идея творческого осмысления Петербурга была разработана в поэзии, где едва ли не родоначальником является В. К. Тре-диаковский, много позже эту тему довел до апофеоза А. С. Пушкин.
В конце XVIII века Петербург стал предметом теоретического, философского осмысления, что продолжается по сей день. Суть этих взглядов состоит в поиске определения той роли, которую сыграл город в судьбе России1.
Не приходится отрицать, что уже с рождения своего Санкт-Петербург стал поистине судьбоносным явлением в истории нашей страны, поскольку речь шла об изменении пути дальнейшего развития государства, интеграции его в Европу, о смене традиционных идеалов и т. п. Также каждый школьник у нас знает, что инициировал эти преобразования сам царь-реформатор. Оценки в адрес Петра звучали и позитивно, и негативно. Свою характеристику подобным взглядам на историю Санкт-Петербурга дает М. С. Каган2. Итогом же всех размышлений могло бы, на наш взгляд, послужить мнение авторитетнейшего Ю. М. Лотмана о том, что в истории русской культуры произошло два культурных взрыва, повернувших наше Отечество лицом к Западной Европе: принятие в свое время христианства и основание Петербурга.
Царь, очевидно, предвидел геополитическое значение нового города. С самого рождения он нес потенциал сложного полифункционального организма. Петербург выступает и как форпост, и как порт, и как промышленный центр, и как столица огромного государства. Это обусловило и многозвучность форм застройки. Эскизы города с доминантами прямых как линии улиц и проспектов дают представление о том, как должен был выглядеть Петербург. Линии Васильевского острова до сих пор несут не только название, но и отличаются поразительной, геометрической, прямизной своих векторов. До сих пор в городе незримо присутствует рука и замысел Петра: регулярная планировка, регулярная застройка по «образцовым» проектам. «Это была попытка перевести в Россию совершенные формы, выработанные в долгом и плодотворном развитии «гармоничной» европейской культуры»1. На самом деле царь реализовывал свою идею создания искусственного, идеального города, который должен быть лишен истории, исторически сложившихся структур. Выстроенный в явном противоречии с основами русского градостроительства среди топей, на ровной местности, регулярно заливаемой невской водой, он, тем не менее, демонстрировал новую интерпретацию города, как победу разума над стихией, поскольку создавался он вопреки Природе, в борьбе с нею.
Лишение истории вызвало бурный рост мифологии, который восполнял информационную пустоту. В итоге в городе возникла и развилась мифогенная ситуация: вся последующая история Петербурга пронизана мифологическими сюжетами2. Мы можем погрузиться в сухие отчеты и статистические справочники, научную литературу о городе. Но если воспринимать историю города в тесной связи с жизнью горожан, то сразу в глаза (в уши) бросится исключительное количество слухов, рассказов о происшествиях, порою весьма странных и таинственных. Специфический городской фольклор, возникший, вероятно, еще во времена Петра, продолжает оставаться актуальным и по сей день, играя важнейшую роль в жизни северной столицы. Вера в призрак Медного Всадника, гоголевские образы и незримое присутствие героев Достоевского не так давно стали не только предметом салонных светских разговоров, но и темой экскурсионных туров, входя в регламент некоторых питерских турфирм. Конечно, особое положение занимает миф Петербургских белых ночей. Уникальное питерское явление — разводка мостов в сумраке белой ночи создает ощущение того, что Петербург, расправляя крылья-пролеты, совершает прорыв в вечность, споря с нею, преодолевая ее, открывая человеку возможность вырваться из рутины повседневного. Сведение мостовых пролетов, видимо, нарушает мифичность окружающей среды, смыкает миф и реальность в одной плоскости прямого радиуса моста. Торжественность момента уступает место будничности перемещений по мосту, который в свете северного утра превращается в путепровод, т. е. качественно новое воплощение человеческих представлений о пользе и красоте. При этом остается восприятие Петербурга как пространства, в котором все фантастическое, таинственное является закономерным, неизбежным, постоянно повторяющимся, а, следовательно, повседневным фактом существования и самого города, и тех, кто в нем находится.
Еще один акцент Петербурга, на котором заостряет внимание провинциал, — это декоративность пространственного образа города. Речь идет об архитектуре и том впечатлении, которое она производит на зрителя. Главная особенность петербургской архитектуры — чистота стилей. Здесь мало сооружений, которые активно перестраивались бы. Взгляд выхватывает уникальный образец петровского барокко – здание 12 коллегий; Смольный монастырь и Строгановский дворец как пример высокого барокко. Не оставит равнодушным элегантное решение классической решетки Летнего сада, строгий периптер Биржи на стрелке Васильевского острова. При этом обращает на себя внимание не просто декоративность архитектурных сооружений, а ярко выраженная интерьерность их пространственного расположения, которую Ю. М. Лотман определил как театральность. Границей этой театральности, рампой выступает главная героиня Петербурга — Нева. Именно она, на наш взгляд, является важнейшим пространственным организатором всего городского архитектурного ландшафта. Знаменитые мосты Петербурга превратились в необходимейший компонент стилистики города, его образа. Они связывают воедино Природу и Ум, сушу и воду, создавая образ Петербурга как единого целого, где отдельные части сосуществуют, связанные единой диалогической основой. При этом создан уникальный ансамблевый стиль барочных, классических, ампирных сюжетов, подчеркнутых современными средствами прямых транспортных магистралей, огнями фонарей и дизайнерской подсветки зданий.
В заключение заметим, что Петербург как никакой другой город сумел соединить в себе рациональный и эмоциональный потенциал русской и европейской культуры, стал самобытным явлением в истории мировой культуры. Он продолжает вызывать множество споров и, хотя, как считается, «на петербургской почве» договориться невозможно», все же смеем предположить, что все спорщики и оппоненты пребывают в «загадочном единстве, имя которому Петербург»1.
Н. Х. Орлова (Санкт-Петербург)
Дистанции огромного размера…
(психологический коллаж)
Город знакомый «до детских припухших желез» и таинственный в своей почти библейской метафоричности. Город, в который мы возвращаемся, даже если приезжаем сюда впервые. Город загадочной обратной перспективы, когда мы уже в нем, и он уже в нас, а дистанция притчи нас разделяет.
Отчего мы пишем и говорим об этом городе, да все не наговоримся? Где те психологические скрепы и маркеры, по которым мы, живя даже в пригороде, а то и вовсе в областной питерской провинции, маркируем себя петербуржцами? Кем и с кем мы родним этот город?
У Гоголя Питер родниться с Москвой (иерархически путано): ей почтение по старшинству материнскому, ему — хоть и молод, по праву мужеского пола. Город «на семьсот верст убежавший от матушки»:
Унять бы рады сорванца,
Но он смеется над столицей.
Матушка раскинулась, дородной пестрой купчихой издали на мир поглядывает, да побасенки послушивает. А он юн, «вытянулся в струнку», щеголеват и аккуратен, как немец. А как иначе — перед ним со всех сторон «зеркала»: там Нева, здесь Финский залив. Всякую пылинку франтоватым щелчком отряхивает незамедлительно.
Родство с матушкой Москвой не кровное, а по свойству:
Сочинил ли нас царский указ?
Потопить ли нас шведы забыли?
У Белинского все то же «совершенное дитя» со старушкой Москвой сравнивается. До родовитости древней Москвы ему, казалось бы, расти и расти: в ней святыни и памятники, над которыми пролетели века. Но Питер, построенный на сваях и расчетах — не то на болоте, не то на воздухе — мистическим образом воплотился в памятник и святыню всей своей географией и биографией.
Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни слез, ни улыбки…
Только камни из мерзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки…
Вступил в жизнь-историю через великий эпос биографии Петра и уже этим обеспечил себе историчность и предание.
О, город крови и мучений,
Преступных и великих дел!
Незабываемых видений
Твой зодчий дал тебе удел.
Родовая сила логоса строителя стремилась воплотить в своем сыне идею столичного города. Да чтоб всех превосходил, чтобы выпятился родовыми знаками и увековечил сын отца! Так и случилось. Увековечил и увековечился. И в имени Петра, и в биографии, и в самой идее. Говоря о городе-сыне, как бы говорим о Петре. И говоря об отце — говорим о городе. В этой двухипостасности — уникальная самобытность и мистичность города.
О самый призрачный и странный
Из всех российских городов!
Метафизически обязанный воле одного человека, он превзошел эту волю и расчет. Фокус воли соединился с мигом истории, и из этих двух условий родилась харизма. Именно этой харизмой наделяется всякий из нас, проходя («воцерковляясь» в город) по «Большой Першпективе» — Невскому проспекту, прорубленному среди болотистых лесов от Невского монастыря до Адмиралтейских верфей.
И воистину ты — столица
Для безумных и светлых нас.
Харизма Петербурга — не праздничное елейное чудо. Здесь доминанта в «задавленности тяжкими сомнениями», когда «бродил я, бывало, по граниту его и был близок к отчаянию». За эти минуты Герцен должен бы ненавидеть, а признается в любви городу. За неспособность к этому он разлюбил Москву, которая «даже мучить, терзать не умеет».
О, город страшный и любимый!
Мне душу пьют твой мрак и тишь.
Здесь Александр Одоевский мог увидеть «бал, где сборище костей». Здесь Аполлон Григорьев «прозирает в нем иное —… его страдание больное».
Страдание одно привык я подмечать
В окне ль с богатою гардиной,
Иль в темном уголку — везде печать!
Страданье — уровень единый!
Здесь «день больной», а «вечер мглистый». И в этом дне, и в этом вечере все полно жизни и … тревоги. А у Всеволода Гаршина и вовсе «мертвый Петербург больше живого». Мистика «неуловимого» города, возникшего над бездной, завораживает, томит сновидениями. В этом «болотном», «чухонском», крамольническом городе; в этом «лишнем» административном центре «весь фокус русской жизни» и даже всего «того общего, что есть в этой жизни».
Покинуть этот город невозможно.
Нет! Это значило б предать
Себя на вечное сиротство,
За чечевицы горсть отдать
Отцовской крови первородство.