Geum.ru

О жанре «господ ташкентцев» салтыкова-щедрина (несколько замечаний частного характера)

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
о жанре «господ ташкентцев» салтыкова-щедрина (несколько замечаний частного характера)


В истории изучения жанровой структуры «Господ ташкентцев» (1869-1872 гг.) есть не совсем проясненные моменты.

Во-первых, работы исследователей лишены единства терминологии, общепринятых, «окончательных» обозначений жанра щедринского создания. Я. Е. Эльсберг называл «Господ ташкентцев» «сатирическими очерками»1, Е. И. Покусаев «сатирическим полотном», очерками2, М. С. Горячкина – «хроникой»3, Д. П. Николаев – «циклом очерков»4, С.А. Макашин – «сцеплением в крупную форму серии автономных рассказов и публицистических очерков», «сборником»5, А.С. Бушмин и вовсе избегал конкретных обозначений жанра этого произведения6, составитель тома собрания сочинений писателя в двадцати томах комментирует жанр книги тоже осторожно: «Господа ташкентцы» представляют собой объединение ряда произведений, связанных между собой общностью проблемно-тематической основы»7.

К такой осторожности как будто склонял исследователей и сам Щедрин: в подзаголовке «Господ ташкентцев» значилось: «картины нравов», а во Введении трижды оговаривался статус автора: «собиратель материалов» (Х, 32,31) и несколько раз была подчеркнута фрагментарность вышедшего из-под его пера текста – «этюды» (Х, 32,36).

И разнобой в исследовательских дефинициях, и метафоричность авторских обозначений своего статуса свидетельствуют о жанровой неопределенности книги, которая требует своего истолкования, поскольку имеет отношение к решению таких проблем, как генезис и эволюция художественной манеры Щедрина, формы синтеза публицистичесчкого и художественного начал в его повествовании, жанровые тенденции развития сатиры XIX в.

Еще один недостаточно проясненный момент связан с присутствием в составе призведения теоретического фрагмента, содержащего размышления писателя о необходимости создания общественного романа. Щедринская теория общественного романа широко известна, глубоко прокомментирована, но проекции этой теории на художественную практику автора исследователи прослеживают в «Дневнике провинциала в Петербурге», в «Господах Головлевых», в «Современной идиллии». Но не в «Господах ташкентцах», не «в чреве» произведения, где эта теория возникла. Это объяснимо – именно в трех названных выше произведениях романная форма получила наиболее отчетливое воплощение. Но повлияло ли содержание теоретического фрагмента на художественную структуру самих «Господ ташкентцев»? Случайно ли работа писателя над этой книгой совпала во времени с обдумыванием «Дневника провинциала»? Случайно ли в 1875 году Тургенев задает вопрос: «Отчего Салтыков вместо очерков не напишет крупного романа с группировкой характеров и событий, с руководящей мыслью и широким исполнением?»8 Как видим, мысль о том, что для Салтыкова пришло время создавать романы, стала очевидной в первой половине 70-х годов и для самого сатирика, и для такого мастера жанра, как Тургенев. Не лишено вероятности, что эта мысль – хотя бы частично – была реализована автором уже в «Господах ташкентцах». Изучение их в аспекте жанровых идентификаций текста представляется правомерным.


***

Известно, что выбор жанра обусловлен целым рядом обсоятельств: идейно-эстетическими воззрениями писателя, свойствами дарования, характером конкретно-творческого замысла, условиями работы и др.9.

Творческие замыслы Щедрина непосредственно соприкасались с политикой, с цензурным запретом пользоваться свободным словом. В центре его внимания – патологические процессы в обществе, самые главные конфликты – социальные, идеологические, нравственные. Проблематика побуждала выходить за рамки одного дисциплинарного поля, искать опору в несовершенстве цензурных законов, использовать возможности теоретических наук, под прикрытием которых можно спасаться от цензурных преследований. Все это накладывало свой отпечаток на поиски жанров.

Жанры, используемые в начале «Господ ташкентцев», неоднородны, содержат «примеси» других жанров. Сказ о Ташкенте как о «классической стране баранов, которые замечательны тем, что к стрижке ласковы» (Х, 27), «соседствует» с саркастическим памфлетом о Ташкенте как о стране, лежащей всюду, где бьют по зубам»; веселый рассказ о «так называемом классическом образовании <…>, которое имело свойством испаряться немедленно по оставлении пациентом школьной скамьи» (Х, 35), сменяется мрачным очерком о «человеке, питающимся лебедой» (Х, 38-39). Образы «Господ ташкентцев» – преимущественно комические, но за каждым просматриваются трагические измерения бытия. Предметом исследования в «Господах ташкентцах» является карательная ипостась пореформенного хищничества, прослеживая которую автор откровенно заявляет, что его прежде всего интересует «человек питающийся лебедой» (Х, 38). В целом же эти постоянные напоминания о двух составляющих повествования о «ташкентстве» придают этому повествованию своеобразную целостность.

Так же, как неисчезающее читательское ощущение, что автор находится в зоне цензурных запретов, не допускающих «разжигания вражды между сословиями»10. Отсюда сложная система иносказаний в тексте.

Вначале писатель требует разные подходы к закрытой для исследования теме. Ищет условные обозначения, проясняющие обуздательскую «профессию персонажей: «ташкентцы», «крестоносцы», «кровопускатели», «цивилизаторы», «лихие исполнители», «просветители». Классифицирует виды их «готовной деятельности»: «ташкентец, цивилизующий in patribus» <в стане неверных>, «ташкентец, цивилизующий внутренности», «ташкентец, разрабатывающий смуту внутреннюю», «ташкентец, разрабатывающий смуту внешнюю». Дает справку об основных объектах их цивилизаторских усилий («человек, питающийся лебедой», «нигилисты», «неблагонадежные элементы») и о территориях, подвластных их распорядительности (Польша, Петербург, внутренние губернии России). Сообщает о цели, которая правит их жизнью («жрать!!»), о девизах которыми они руководствуются («принцип скорости и строгости по взысканию податей», «le principe du stanovoy russe», «фюить!») и о главной «готовности» представителей этого воинства: «всегдашняя, непоколебимая готовность следовать указанию всякого одаренногоспособностью указывать перста, хотя бы этот перст был и запачкан». В результате проясняется объем понятия Ташкент: «страна, лежащая повсюду, где бьют по зубам и где имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем», т.е. вся Россия.

Такие характеристики находились в рискованной близости к параграфу цензурного устава, запрещающему обсуждать действия властей11, но оставались и вне сферы его досягаемости: автор не описывал, как действуют ташкентцы, он показывал, какие они, - остальное читатель должен додумать сам. А чтобы легче было додумывать, писатель уже в начале произведения дает коллективный портрет исполнителей предначертаний власти – портрет горилл, где ни одно «лицо» не выделяется в зверином стаде, и где всё отзывается сверхъестественным.

«Однажды, – пишет Щедрин в главе «Что такое ташкентцы?» – я собственными ушами слышал следующий разговор:

«– Дайте срок! – говорил некто: – вот там-то (имя рек) должны произойти на днях серьезные замешательства – без нас дело не обойдется!

– Шагу без нас не сделают! – ораторствовал другой: только зевать в этом деле не следует, не то как раз перебьют дорогу!

Я полюбопытствовал взглянуть: мимо меня проходили не люди, а нечто вроде горилл, способных раздробить зубами дуло ружья. У каждого из них, наверное, восприемницей была управа благочиния, – не та, которая имеет место на Садовой улице, а та, что издревле подстерегает рождение охочего русского человека и тотчас же принимает его в свои недра, чтобы не выпустить оттуда никогда» (Х, 24).

Таким образом, в начальных главах «Господ ташкентцев» Щедрин использует приемы, наработанные его предшествующей писательской практикой, – условные формы типизации, создание собирательных образов, зоологические уподобления, низводящих отрицательных персонажей до приматов, выводящих их из мира людей.

В главе «Ташкентцы приготовительного класса» появляется новое – формы повествования, присущие роману. Здесь усиливается внимание к частному, индивидуальному, к «биографиям», углубляется психологический анализ. Герои – все те же – отрицаемые писателем исторически и нравственно. Но это не «гориллы», не «человекообразные», не «пришельцы», а люди, члены общества, современники. Они – естественное порождение российской действительности, своеобразный продукт ее распада, духовно изуродованные существа, которых государство бросает против здоровых элементов нации.

Автор использует возможности романа-воспитания, жанра, основательно разработанного мировой литературой в течение веков. Но под пером сатирика сюжет-воспитание преобразился, выявив скрытые доселе резервы, – он позволял писателю вырваться из кольца цензурных запретов, осуждать действия властей. Сюжет позволил включить в повествование обширный круг действующих лиц – «родственников», «знакомых», «начальство», показать различные «педагогические методики», формирующие из ребенка негодяя, и т.д. Не касаясь будущих дел ташкенцев, сатирик давал о них представление через «жизнеописание» персонажей, проводя их сквозь детские и юношеские годы и остановив повествование в момент наивысшего напряжения читательских ожиданий, когда «плоды просвещения», полученные ташкентцами в «приготовительном классе», должны были логически преобразоваться в профессиональный «подвиг». Сюжет прогнозировал преступления, обнажив перед читателем духовное «своеобразие людей», которым предстоит «оседлание отечества».

Это позволяет рассматривать «Господ ташкенцев» как произведение по-своему цельное и завершенное по замыслу. И увидеть в нем еще один компонент романной структуры – открытый финал.

Известно, что журнальная публикация «Ташкенцев» содержала писательское обещание написать продолжение, где «на сцену явится "самое ташкентское дело"», в создании которого примут участие действующие лица первой части (10, 7). Известно также, что обещание написать вторую часть сатирик не выполнил. Исследователи полагают, что это связано с тем, что «Дневник провинциала в Петербурге» и «Благонамеренные речи» в значительной степени ассимилировали предполагавшиеся аспекты продолжения «Господ ташкенцев» (Х, 645).

Между тем цитированные щедринские строчки не были сняты при последующих перепечатках текста. Напротив, они перешли из примечаний на более почетное место – в главу «От автора», стали предварять все отдельные издания произведения, в том числе издания 1881 и 1885 годов, когда «Дневник провинциала» и «Благонамеренные речи» уже давно стояли на книжных полках. Это позволяет пердположить, что сатирик не собирался дописывать «Ташкенцев», что план их продолжения, вынесенный на первую страницу, был лишь намеком на то, что написанное является частью правды, которую «с последней прямотой» высказать нельзя.

Фигура умолчания в отношении вопроса, который у всех на устах, иногда бывает очень красноречивой.

Примечания


1 Эльберг Я.Е. Господа ташкенцы // А. Щедрин (М.Е. Салтыков). Собр. соч.: В 12 т. Т.V М., 1951. С. 533.

2 Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина. М., 1963. С. 213, 210 и др.

3 Горячкина М.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. М., 1965. С. 191.

4 Николаев Д. Смех Щедрина. М., 1988. С. 199.

5 Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Середина пути. 1860-е – 1870-ые годы. Биография. М., 1984. С. 454; Его же: Салтыков-Щедрин. Последние годы. Биография. М., 1989. С. 39.

6 Бушмин А.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. М.-Л., 1959. Его же: Художественный мир Салтыкова-Щедрина. Л., 1987.

7 Турков А.М. Вводная статья к «Господам ташкенцам» и «Дневнику провинциала в Петербурге» // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1965-1977. Т.Х. С. 676. В дальнейшем Салтыков-Щедрин цитируется по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте.

8 Тургенев И.С. Полное собр. соч. и писем: В 30 т. М., 1986. Письма. Т.2. С. 149.

9 Бушмин А.С. Художественный мир Салтыкова-Щедрина. Л., 1987. С. 65.

10 Сборник по делам печати (с 1863 по 1865 гг.). СПб., 1865. С. 4.

11 Указ. сб. С. 4.

12 Паклина Л.Я. В мире художественного синтеза. Саратов, 2006. С. 91-92.