Geum.ru

Xiii II. Повседневная жизнь знати. Король и двор

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7


В следующий вторник, 26 января 1638 г., слово для «проповеди» взял аббат д'Обиньяк. Выбранив как следует гордецов, он стал настолько прозрачно намекать на выступление графа де Пагана, что друзья последнего устроили в зале жуткий шум, и, чтобы избежать скандала, пришлось прервать обличительную речь. А дальше – подобные же или еще более тусклые, неинтересные, ничем не примечательные заседания происходили каждый вторник. Граф де Брюлон нудно прокомментировал несколько абзацев Библии; Валантен Конрар долго распространялся на исторические темы; некий сьер Видель предоставил на обсуждение биографию коннетабля Ледигьера. Такие, с позволения сказать, научные изыскания, «сочиненные» в лучшем случае графоманами, а обычно – попросту перекупщиками написанного кем-то еще, отпугивали публику. Вуатюр, который однажды по нечаянности забрел на улицу Старых Августинцев, сообщил мадам д'Оши, что его хромые лошади отказываются везти его сюда, – этот предлог он нашел наиболее удобным для того, чтобы отвергнуть новые приглашения. Слушатели, которые поначалу еще надеялись найти в собраниях новой Академии зрелище не менее забавное, чем ярмарочные развлечения, разочаровались и мало-помалу разбежались отсюда.


Ко всему еще явный дефицит ораторов вскоре заставил виконтессу откликнуться на предложения педагогов принять участие в заседаниях. Но это были люди настолько же темные, насколько и странные, даже бурлескные, ничего, кроме смеха, вызвать не способные. Так, двое из них – Луи де Леклаш и сьер де Сент-Анж (последний известен тем, что обучал в городе желающих философии Аристотеля на «народном языке»[148]) – объявились в Отеле д'Оши и выступили с докладами. Завистливо и ревниво относившиеся друг к другу, исповедующие как «теологи», совершенно противоположные доктрины, однажды они встретились у виконтессы в день, когда сюда по неосторожности зашел архиепископ Парижа монсеньор Жан-Франсуа де Гонди, и принялись ссориться и нести обычную ахинею. Ссора перерастала в скандал. Люди, которые не любили спорщиков, смогли убедить почтенного прелата в том, что они распространяют идеи, близкие к ереси. Покидая хозяйку дома, старик-архиепископ настоятельно попросил ее больше не выносить на обсуждение религиозные вопросы. А некоторое время спустя, узнав, что она не послушалась, совсем запретил ассамблеи.


И на этом для Академии д'Оши все было кончено. Далекая от того, чтобы создавать Бессмертных, подобно академии Сорока, и не менее далекая от того, чтобы затмить славу Отеля Рамбуйе, она завершала свою жизнь объекта насмешек. Отныне виконтесса, лишенная гордого и романтичного звания Калисты, могла лишь прозябать в окружении кучки болтунов, довольствуясь тем, чтобы с горечью наблюдать за все возрастающим влиянием на умы и сердца Артенис – своей удачливой соперницы.


А Отель Рамбуйе между тем действительно вошел в самый блистательный период своей истории. Компания, собиравшаяся там, пополнилась молодыми принцами и принцессами, юношами и девушками, принадлежавшими к семьям герцогов Орлеанских, Неверских, Конде и Монморанси, и за пять лет (1638-1643 гг.) дворец превратился в место, где повседневная жизнь дарила максимум наслаждения, где один бал сменялся другим, пиры – праздниками, где все сопровождалось разговорами, как жемчугом, расцвеченными смехом. Время от времени вся честная компания выбиралась на балеты или театральные представления, которые давал в своем заново выстроенном дворце Его Высокопреосвященство.


Эра веселья длилась бесконечно, но и литература при этом вовсе не была забыта. Вуатюр в прелестных стишках воспевал красоту дам, безбожно им льстя, а его ироническая проза того времени представляла собой историографию дома в мельчайших событиях. В 1637 г. весь Отель, включая дам и наставников, принялся писать рондо в подражание поэзии Маро[149], почтить которого предложил все тот же неутомимый Вуатюр. На следующий год все переключились на сочинение загадок в стихах, но образец на этот раз принес аббат Шарль Котен. В 1640 г. – новое общее увлечение: метаморфозы, маленькие прозаические фантазии, вдохновленные Овидием, а еще – письма и стихотворения на «старом языке», извлеченном из рыцарских и куртуазных средневековых романов, а еще – выпуск «Аллегорической газеты», предвестницы «Газеты нежности», которая возникнет позже в салоне Мадлен де Скюдери. В 1641 г. произошло незначительное для истории литературы, но наделавшее много шума в обществе событие: группа поэтов, к которой присоединились самые приближенные к хозяйке люди из посетителей алькова маркизы де Рамбуйе, по просьбе Монтозье составила знаменитую «Гирлянду Жюли», целью которой было окончательно покорить сердце жестокой красавицы. Цель достигнута не была, на деле строптивая барышня удостоила пылкого поклонника лишь нехотя вымолвленным «спасибо».


Вроде бы до сих пор никто не заметил, что шестьдесят два из девяноста одного стихотворений, образующих эту «поэтическую галерею», написаны, можно сказать, профессиональными писателями, принимавшимися во дворце на равных с самыми знатными особами. Готовность этих литераторов участвовать в коллективном творении заслуживает того, чтобы задержать на ней внимание читателя. Нам кажется, что это рвение отнюдь не было продиктовано тем, что они как-то особенно боготворили Жюли д'Анженн. Впрочем, девушка и не требовала от них такого поклонения: надменная от природы и кичившаяся своими благородными корнями, она презирала «этих простолюдинов», которых ее куда более демократичная мать так привечала, презирала настолько, что не считала нужным скрывать от Вуатюра, какое малое значение имеют для нее его талант, блестящий ум и остроумие, если они не способны компенсировать низкого происхождения.


Вот и получается: собрались почти все без исключения близкие Отелю поэты сплести «Гирлянду Жюли» из самых прекрасных и самых душистых цветов, какие сотворены Создателем, вовсе не ради той, кому были формально посвящены их стихотворения, а для того только, чтобы сквозь строки единодушно – от имени самой литературы – воздать почести совсем другой даме, маркизе де Рамбуйе. Если принять эту гипотезу, становится понятно, почему они с таким усердием пели ей хвалу. Ведь каждый хотел внести свою долю благодарности маркизе за то, что она вытащила их – нищих, жалких, никому не нужных – из нужды и грязи, где они сидели по уши, ввела в «большой мир» и заставила этот «большой мир» относиться с почтением, если не с любовью, к уму и знаниям.


Действительно, как уже говорилось в начале этой главы, Отелю Рамбуйе удалось мощным усилием изменить социальное, моральное, а часто и материальное[150]положение пишущей братии. Когда этот славный дом в 1648 г. с приходом Фронды, закрыл свои двери, литераторы уже не воспринимались обществом как чудаки, занятые пустяками, а их произведения – как безделушки, пригодные разве что для забавы каких-нибудь безрассудных дамочек. Отныне, не будучи ни богачами, ни знатью, они всегда занимали почетное место на любом собрании, где не в чести оказывались глупость и спесь.


Многие из них обосновались, к примеру, в качестве служащих или приближенных, едва ли не членов семьи, во дворце брата короля Гастона Орлеанского, либеральность которого выразилась в том числе и в благоволении к литераторам, что давало им средства на жизнь. Другие поэты – и их тоже было немало – наслаждались непривычным для них доселе авторитетом в целом ряде столичных домов, хозяева и хозяйки которых были в свое время подвигнуты к интеллектуальным развлечениям именно в салоне мадам де Рамбуйе. Так, Жан-Франсуа Саразен пользовался милостями герцогини де Лонгвиль – золотоволосой красавицы с сапфировыми глазами, тогда как Шарль Котен, распространявший в ее дворце свои жеманные стишки и прозу, направил стопы в Отель де Ла Муссей, где стал руководить литературными играми жизнерадостной компании. Передававшийся, подобно заразной болезни, от одних к другим, от друзей к знакомым вкус к изящной словесности захватил даже военных. Герцог Энгиенский читал трагедии Корнеля и удостоил автора своей дружбой. А стоя под стенами осажденного им Нордлингена, он искал в эпическом романе Ла Кальпренеда[151]примеры героизма, способные пробудить в нем дух Марса, вдохновить на собственные воинские подвиги.


Отель Рамбуйе – и в меньшей степени салоны госпожи де Лож и госпожи д'Оши – сумели восстановить в общественном мнении уважение к писателям и образной литературе, выполнив тем самым большую и важную задачу. Но их деятельность этой целью не ограничилась. Используя свое влияние на умы и сердца современников, они параллельно сделали и другое, ничуть не менее грандиозное по значимости, дело. Они смягчили нравы, которые были ужесточены бесконечными внутренними войнами.


Первый из салонов, казалось, больше других соответствовал этому призванию и более страстно отдавался ему. С самого начала, с первого приема, маркиза де Рамбуйе свидетельствовала крайнюю нетерпимость по отношению к грубым словам, манерам и поступкам. Она безжалостно изгоняла из своего окружения любого, кому, с ее точки зрения, не хватало любезности и цивилизованности. Среди них – весьма эрудированного каноника Пьера Костара, являвшего собой тип бестактного и лишенного душевной тонкости провинциала, и Жиля Менажа, которого застала однажды в уголке Голубой комнаты за «увлекательным» занятием: он протирал зубы грязным платком.


«Она уж слишком щепетильна, и слово «шелудивый», встреченное в сатире или эпиграмме, вызывает у нее, как она говорит, неприятное впечатление. При ней не осмелишься произнести слово "зад"[152], и это уже слишком, когда чувствуешь себя непринужденно. Маркиз и маркиза Рамбуйе всегда держались излишне церемонно», – писал друг маркизы Таллеман де Рео[153]. Таково несколько уклончивое мнение человека, знавшего тем не менее толк в правилах хорошего тона и тоже вполне нетерпимого во всем, что касалось обычных манер своих современников.


Но мадам де Рамбуйе нисколько не тревожилась о том, что ее ригоризм может вызвать критику. Она хотела сделать из своего алькова место мира и согласия, где царят вежливость, порядочность и куртуазные отношения. Чтобы добиться этой цели, она навязывала домашним и посетителям суровую дисциплину как в том, что касалось их умения держать себя, так и в лексиконе, которым они пользовались, не покушаясь при этом ни на естественность первого, ни на независимость второго. Но ей удавалось реформировать манеры с куда большей легкостью, чем язык. К каким средствам она могла прибегнуть, чтобы очистить последний от проклятий и фривольных шуточек, которые были в таком ходу? Точно неизвестно, мы знаем только, что она пыталась сделать этот язык более гибким, опираясь на помощь Вуатюра, ставшего под крылом маркизы ироничным усмирителем ослушников и грубиянов.


Так что же, получается, в Отеле Рамбуйе говорили с тех пор исключительно цветисто и туманно? Вовсе нет. Маркиза не требовала от всех своих гостей, чтобы они заставляли себя выражаться «элегантно», она находила элегантной простоту, и ей было достаточно, когда беседа не была вульгарной.


В маркизе хотят видеть первую из жеманниц и основательницу этого, названного «прециозным», литературного направления. Грубая ошибка, повторенная сотни раз! Ни единого словечка, которое можно посчитать «прециозным», нельзя было услышать во время бесед в Отеле, ни одно такое словечко не вышло из-под пера его царственной хозяйки. Этот жаргон, эту лексику мы встречаем в произведениях сьера Нервеза, господина Дез Эскюто, аббата Круазеля, некоторых других «романистов», равно как и в своеобразном учебнике «речевой коммуникации» «Французские маргаритки или цветы речи», изданном в 1625 г. и – вопреки обвинениям в адрес маркизы! – высмеянном ее другом Вуатюром и всей честной компанией на улице Сен-Тома-дю-Лувр.


В конечном счете мадам де Рамбуйе, возвышая вокруг себя души, вселяя в окружающих вкус к благородным чувствам и возвышенным отношениям, смогла – и эта задача была решена полностью! – создать под своей крышей истинное царство учтивости. Постепенно дух ее салона оказал влияние на всю социальную среду того времени, потому что это была кузница хороших манер, откуда молодые люди, получившие здесь уроки правильного общения, несли новые знания ко двору, в город, где мало-помалу они приобретали силу закона. Таким образом, из дома в дом, из семьи в семью, не столько путем пропаганды, сколько личным примером, разносились принципы смягчения нравов. И когда к середине XVII в. в обществе стали заметны первые черты цивилизованности, когда люди стали понимать, какие поступки или какие слова вежливый человек никогда не позволит себе, а как, наоборот, следует держаться, чтобы другим было приятно общение с тобой – в этом, несомненно, надо видеть следствие нравственного возрождения, начало которому было положено маркизой де Рамбуйе.