Geum.ru

Материалы к лекциям по разделу «Общие проблемы философии науки»

Вид материалаЛекция

Содержание


Лекции 8-9.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10

1. - Как выстраивается понятие бытия в теоретическом сознании греческих философов? Поиск умозрительных «первых причин» первоначально был направлен на раскрытие чувственно-сверхчувственной реальности. Представители милетской школы Фалес, Анаксимен, Ферекид, а также Гераклит из Эфеса предложили в качестве таковых воду, воздух, землю и огонь соответственно. Было бы опрометчиво считать эти взгляды наивными: вода Фалеса – это ведь не вода из крана; точнее, это и та вода, что течет из крана, и одновременно «то, из чего все возникает и куда возвращается», универсальная первооснова сущего.

Образ бытия-воды гениален по простоте и глубине: вода может пребывать в различных агрегатных состояниях; это и дождь, и снег, и туман; большей частью из воды состоят химические соединения, составляющие клетки живых организмов; по одной из научных версий (гипотеза А.И. Опарина), «из воды» (в океанах планеты) произошла жизнь на Земле; вода может быть в нормальном и аномальном состоянии, столь важном для капиллярных процессов и «популярном» среди животных и птиц в период весеннего половодья. Много замечательных свойств у воды, скрытых от непосредственного наблюдения. И неудивительно, что один из знаменитых семи мудрецов античности, живя на берегу моря, избрал ее в качестве первоначала. А дань чувственному образу была необходимой, иначе мудреца просто не поняли бы. Ведь далеко не сразу приняты были нус Анаксагора или апейрон Анаксимандра, ибо это уже – чисто умозрительные сущности. Как и полу-мистические, эзотерические (букв. «внутренние», по названию закрытого дворика для прошедших посвящение в его школе) математические построения сущностных структур бытия энциклопедически просвещенного знатока египетской, ассирийско-вавилонской и индийской культур древности Пифагора.

Элеатам Пармениду и Зенону обязаны мы первому явному торжеству «чистой» рациональности – переводу оснований, сущности бытия в сферу исключительно сверхчувственного и умопостигаемого. Притом такому переводу, что делает возможным самые неожиданные онтологические заключения, например, о том, что изменчивость есть видимость и неподлинность, а подлинное и сущностное – абсолютно неизменно и неподвижно! Парадоксальность такого заявления очевидна. Тем более удивительны настойчивость и продуманность аргументации, например, в тех «доказательствах от противного», которые привел Зенон в своих знаменитых (и до конца не разрешенных до сих пор) математических парадоксах-апориях. Первые мудрецы искали истину не в чувственной достоверности, а в теоретическом, в частности, математическом мышлении, в принципах типа гармонии или золотого сечения. Достижения элеатов весьма впечатляют: впервые предметом рассмотрения становятся соотношение потенциальной и актуальной бесконечности, времени и вечности, сыгравшие исключительную роль в становлении афинской школы, особенно Платона и Аристотеля. С тех пор задачу мудрецов и любителей мудрости видели в создании картины мира на уровне сущностных описаний, открытия первых причин и начал, законов бытия. Если не входить в детали, связанные с обоснованием, по существу это совершенно та же задача, которую ставит перед собой современный физик-теоретик или любой другой представитель теоретического естествознания, когда формулирует гипотезу или даже когда ставит математический эксперимент. Родовое качество рациональности состоит в создании теоретических конструкций «из головы» до какого – либо их эмпирического обоснования, в процессе наблюдения и размышления и независимо от сферы применения, т.е. независимо от того, идет ли речь о философии, религии или науке. С этими установками греков перекликаются мнения выдающихся представителей современного естествознания. Создатель теории относительности, которую я назвал бы вполне философской концепцией ХХ века, пишет: «Представляется, что человеческий разум должен свободно строить формы, прежде чем подтвердилось бы их реальное существование. Замечательное произведение всей жизни Кеплера особенно ярко показывает, что из голой эмпирии не может расцвести познание. Такой расцвет возможен только из сравнения придумываемого и наблюдаемого» (Эйнштейн А. Физика и реальность. М., 1965). Ему вторит математик и историк математики Г. Вейль: «…Существуют разумные мотивы,…которые заставляют при исследовании природы стремиться проникнуть «за» пределы той реальности, которая основывается на актах опыта…–– к стоящему за чувственными данными «подлинно объективному», бескачественному физическому миру» (Вейль Г. Математическое мышление, с.159).

Что касается собственно научных достижений, то это прежде всего античная математика, завершившаяся созданием эвклидовой геометрии. Мифологическая математика, скажем, у египетских жрецов, создавших календарь и открывших циклически повторяющиеся затмения солнца, основывалась на дотеоретических, дорациональных формах изучения мира. Для объяснения явлений использовались аналогии из жизни людей, обыденный язык, простые чувственные обобщения и признаки. Поэтому вполне справедливо этот период зарождения научных знаний называют «преднаукой». Это, по выражению В.С. Степина, практическое мышление: таблицы сложения, практика измерения земельных участков и т.п. У греков же, начиная с Пифагора, математика становится теоретической дисциплиной, наукой обосновывающей и доказывающей, когда знания выстраиваются путем абстрагирования и систематизации предметных отношений наличной практики. В пифагорейской математике появляются доказательства теорем, обнаруживается связь арифметики с геометрией, т.е. свойств геометрических фигур со свойствами чисел. Например, не только число «3», но и совершенное число «10» соотносилось с треугольником. Философско-умозрительное истолкование природы как целого в космоцентризме получило название натурфилософии.

Подробнее об этом можно прочесть у П.П. Гайденко (История греческой философии в ее связи с наукой. М., 2000), материал классический и хорошо изложен. Я хочу обратить внимание на следующие моменты, характерные для античной науки и философии как средоточия научных знаний того времени.

1). Мы приблизились к актуальнейшей теме современной науки и культуры – новому и неожиданному повороту исследований античных мыслителей, характеризующему всю географию осевого времени, включая Китай и Индию, и до сих пор задающему доминанты в аксиологических поисках. В работах философов т.н. афинской школы маятник мышления резко качнулся в противоположную сторону – сторону пробуждения субъективности и перехода от сознания о внешнем к самосознанию. Это стало возможным благодаря уже проделанной работе по разграничению сущности и существования, и это по существу первый дошедший до нашего времени антропологический поворот в истории, на два с лишним тысячелетия опередивший И. Канта. Итак, примерно в середине осевого времени предметом анализа становится внутренний мир человека. Что есть человек? Его дух, душа? И как ему следует жить? В Греции, а затем в Риме периода распада империи на эти вопросы пытались ответить софисты и Сократ, Платон, эпикурейцы, стоики, киники. Действительно, в своем внутреннем мире мы живем совсем иными «интересами», часто глубоко скрытыми от окружающих: радостями и страданиями, ненавистью и любовью, воображением и далекими от реальности мечтами. Наше «хочу» сопрягается с «могу» и «должен», порождая неуверенность, страхи или неоправданные ожидания. С античности начинается непрекращающаяся по сей день напряженная дискуссия человека с самим собой о соотношении сущего и должного в бытии. Обращение на внутренний мир и стремление выявить его исключительные особенности (как разум или свобода воли) порождает этическую проблематику философствования о смысле, целях и задачах человека, его существования. Вопреки устоявшемуся в философской литературе мнению, именно этика, а не онтология становится преобладающим для современной культуры способом качественного разграничения и идентификации физического и духовного, материального и идеального как того, что есть, и того, что должно быть. Может быть, правильнее сказать в менее категорическом виде – не только онтология, но и этика. Но в любом случае этот путь разума от постижения первых начал через вычленение самосознания к проблеме долга и должного для человека прошли Средиземноморье, Индия и Китай, прошли с некоторыми отличиями, но с одинаковым основным результатом, который можно назвать возникновением метафизики должного. По-видимому, все могло произойти иначе, и развитие человечества могло бы пойти по другому пути. Но история не изменяется нашими суждениями или желаниями. Возникшая новая рациональная культурная матрица определила рождение рациональных способов аргументации – дидактики, логики, положив начало вычленению наук.

2). О роли софистов. Когда в состав афинской школы включают Сократа, Платона и Аристотеля, часто забывают Горгия и Протагора, относя их к маргиналам и авантюристам мысли на том основании, что они-де «готовы были доказывать что угодно за деньги». Это несправедливо: их действительная роль в становлении афинской школы исключительна. Именно Горгий с Протагором – первые антропоцентристы. Наши суждения, по их утверждению – лишь мнения, существенным образом зависящие от нас самих. При этом, согласно Протагору, «о всякой вещи возможны два мнения, противоположных друг другу» (ср. апории Зенона или антиномии Канта). Что из этого следует? Протагор формулирует чрезвычайно «безнравственное» утверждение: человек есть мера (всех) вещей! Правда, он придает этому утверждению внешне-бытийственную форму, добавляя, на мой взгляд, избыточное: существующих – что существуют, несуществующих – что не существуют. Если забыть на время об этом окончании, то высказывание Протагора чрезвычайно близко тому, о чем говорят те гуманисты, которые ставят задачу «очеловечить природу» по меркам человека, ибо последний, в отличие от животного, универсален и способен действовать по меркам самих вещей. Но и далеко по смыслу, ибо последнее мнение уже основано на сократовских выводах, на разрыве сущего и должного, на идеологическом постулате о якобы долге и обязанности человека превратить бесчеловечный мир в человечный. Но вернемся к истокам. Сократ, резко выступивший против «софистов» (мудрецов), резко ограничил их притязания (что и нашло выражение в переименовании мудрецов в любителей мудрости, философов). Поскольку, апеллирует Сократ к ученикам и последователям, философия обнаруживает в бытии абсолютное, и таким абсолютным является всеобщее, то и следует стремиться к знанию о всеобщем. А всеобщее есть благо, добродетель.

3). С этим связан третий момент античной характеристики научных знаний. Истинным может быть лишь знание, утверждающее добро; философом может называться лишь добродеятельный (и потому добродетельный) человек. Этим разум отличается от неразумия. Таким образом, самосознание, рефлексия дополняют здесь умопостигаемость и сверхчувственность рационального мировоззрения строгим разделением уже не одного только бытия на существование и сущность: это разделение переносится вовнутрь человека как различие сущего и должного. Эстетические соображения красоты и гармонии мира, до этого занимавшие центральное положение в построениях первых философов-метафизиков, сменились безусловным приоритетом этики. Истинным, по мнению греков, можно считать только то знание, в котором сочетаются истина как соответствие с добром и красотой. Безобразное и безнравственное не может считаться истинным.

Удивительно, что этот процесс этизации рационально-теоретических представлений, столь радикально повлиявший на становление христианства, действительно предстает как всемирно-исторический и практически (в историческом времени человечества) одновременный. Ясперс поэтому говорит об осевом времени как непонятном, не имеющем объяснения, - просто как о факте истории.

4). Из каких условий рождается теоретическая концепция? Пример с идеализмом Платона, выросшем из отрицания общества, приговорившего к смерти Сократа. Цель научного познания – (все)общее, необходимое, закон, причина, истина. Ср.: законы Солона. Науки вырастали из социального и гуманитарного познания! Античная наука неотделима от философии.

5). Роль Аристотеля в систематизации наук. 4 вида причин, цель – стремление – осуществление – благо. Телеология как основа этики и политики. Теория (философия) и практика (политика).

Резюмируем общее для осевого времени. Во-первых, это вычленение разума, ума или разумности как исключительного качества человека. Во-вторых, появление на этой основе философской метафизики как целого букета учений о сверхчувственном, умопостигаемом, умозрительном бытии, сначала в натурфилософских, а затем в более строгих субстанциальных вариантах. В-третьих, обращение на самосознание, разработка рефлексивных процедур вычленения и исследования внутреннего мира человека, с постулированием фундаментального отличия этого мира от внешнего бытия, его духовности, идеальности и других присущих ему исключительных свойств. В-четвертых, утверждение необходимости усилий духа, разума и воли по возвышению человеческого духовного над физическим, становление этико-метафизической концепции должного в противовес сущему. И в-пятых, вычленение из недр философии наук в современном смысле этого понятия.

Известные ученые часто подчеркивают программное значение античной науки и философии, мы и сегодня в значительной степени мыслим и понимаем мир в понятиях, которые разработали греки, в особенности – Сократ, Платон и Аристотель. В. Гейзенберг интересно сказал об огне Гераклита. «Мы теперь можем сказать, – пишет ученый, – что современная физика в некотором смысле близко следует учению Гераклита. Если заменить слово «огонь» словом «энергия», то почти в точности высказывания Гераклита можно считать высказываниями современной науки. Фактически энергия – это то, из чего созданы все элементарные частицы, все атомы, а потому и вообще все вещи. Одновременно энергия является движущим началом. Энергия есть субстанция, ее общее количество не меняется и, как можно видеть во многих атомных экспериментах, элементарные частицы создаются из этой субстанции. Энергия может превращаться в движение, в теплоту, в свет и электрическое напряжение. Энергию можно считать первопричиной всех изменений в мире» (Физика и философия. Часть и целое. М., 1989. С 30).

2. Рационально ли религиозное мировоззрение, в нашем случае – сформировавшаяся в самом сердце Европы христианская вера? Если да, то каковы особенности выработанного в христианстве типа рациональности? Как это сказалось и сказывается на современном научно-техническом развитии? При этом характер обсуждения предполагает обращение не только к философии Средних веков, но и к теологии, к собственно религиозным текстам. Я разделяю взгляды тех авторов, которые убеждены, что Средние века знаменуют собой переход к новому доминирующему мировоззрению, вне всякого сомнения рациональному, хотя и основанному на ином, чем в античности, культурно-историческом типе рациональности. В центре мироздания находится здесь трансцендентный, непостижимый для человеческого разума и интеллектуального познания teos, божественная сущность бытия, откуда и название более чем тысячелетнего периода европейской истории – теоцентризм. Хотя в силу его сотворенности божественно все бытие, сам творец, Бог – вне мира и над миром, в связи с чем изменяется и статус философии: ее задачей становится рациональное обоснование христианской картины мира. Впрочем, эта же задача стоит и перед теологией при том различии, что теология привлекает разумные основания для усиления аргументации от веры, из состояния веры, т.е. усиливая аргументы богословия, а философия опирается на такие основания, т.е. на разум в его отношении к вере, будучи, по распространенному в литературе словоупотреблению, «служанкой» теологии. Важно подчеркнуть, что во всех случаях задача разума состоит не в критике и отрицании религии, которые характеризуют атеизм, а в оправдании веры. После многочисленных дискуссий культура средневековья приходит к признанию указанных соотношений в следующем смысле: религия посредством веры и откровения постигает тайны творца, философия (и наука) посредством разума – свойства и законы сотворенного мира. Тем самым сфере разума человека «ради знания» на многие столетия был задан круг вопросов о сотворенном мире, и лишь косвенным образом (например, при логических доказательствах бытия бога, свободы воли и бессмертия души в схоластике Ф. Аквинского) допускалось вторжение разума в мир творца. При этом сформировался и второй тип рационального знания – условно говоря, «ради назидания». Это оправдывающее веру изнутри знание культивировалось для целенаправленного изменения установок людей, совершенствования внутреннего мира, формирования определенного эмоционально-психологического отношения к сущему. Светские аналоги этому виду рационализации можно обнаружить лишь в последние два столетия (в философии жизни, феноменологии, экзистенциализме). Рациональность этого вида носит в Средние века символический, мистический характер, и именно за ее обоснование Ф. Аквинского называют иногда отцом европейского рационализма. Логика последнего является безусловно оправдательной по отношению к разуму: интеллектуально объективируя бытие, человек возвышает разум над чувствами и волей, а возвысив – становится в состоянии глубже постичь божественную мудрость, иначе (религиозно) обосновать собственное существование. При этом, хотя свобода воли предшествует интеллекту, в ином смысле интеллект предшествует свободе воли (он первенствует над волей, ибо мышление как акт предшествует действию; действие актуализирует потенцию желания, желаемое же предполагает познание). Существование человека становится для него укорененным в силу субъективного самоощущения и одновременно уверенным – в результате рациональной объективации. Вместе с тем рефлексия разума не приводит к отрыву от чувств и воли. Такой антропологический подход к разуму является исключительно ценным для современности, для поиска новых возможностей развития научной рациональности.

Я считаю, что было бы некорректным считать, будто рациональность проникла в религию в результате внешнего воздействия (Афин на Иерусалим). В значительной степени это воздействие инициировало само возникновение христианства, его распространение и превращение в одну из мировых религий. Принесением в жертву своего сына Бог христиан потенциально освобождает человека от первородного греха (раннеевангельские общины полагали даже, что актуально, и этот мотив присутствует в посланиях ап. Павла). Христос провозглашает отмену действия закона и вменяет людям дар свободной воли: любовь человека к Богу и Бога к человеку снимает отчуждение и превращает жизненный путь человека в совместный с Богом, сознательный путь искупления. Свобода воли означает вменяемость и ответственность новозаветного человека, для которого вера из состояния, в котором человек находится, превращается в отношение, к которому человек стремится или которого достигает в результате самостоятельных усилий. А последнее требует разумного обоснования или хотя бы истолкования.

В силу исторических условий ХХ века в отечественной философской (в том числе учебной) литературе преобладает анализ христианства с атеистических позиций. Обычно религию рассматривают при этом как результат и проявление отчуждения, т.е. зависимости человека от природных и социальных обстоятельств его жизни: не будучи в силах решить свои земные проблемы, люди, по мнению, например, Л. Фейербаха, искусственно (в воображении) раздваивают мир на земной и небесный, относя возможности решения вопросов достижения счастья на небе, в трансцендентном загробном мире. В работе «Сущность христианства» он не только подробно обосновывает эту точку зрения, но и раскрывает наиболее действенный, по его мнению, путь преодоления религиозности: превращения последней в ее земную форму любви человека к человеку. Придерживавшийся более радикальных взглядов К. Маркс подверг Фейербаха резкой критике, полагая, что «вернуть» человека с неба на землю может лишь революционная практика, реальное преобразование (гуманизация) земной истории человека. Эти и другие атеистические выводы мы, конечно же, примем к сведению. Но они недостаточны, чтобы понять внутреннюю природу религиозной рационализации и то значение, которое христианство оказало и продолжает оказывать на жизнь и мышление нашего времени.

Я хочу при этом подчеркнуть позитивное в целом значение средневековой культуры. В структуре религиозного мировоззрения, в религиозной картине мира мы наблюдаем близость к структуре философского знания: здесь есть своя онтология, гносеология, антропология; своя трактовка этики, политики. Это также особый культурно-исторический тип рациональности. Когда пишут о «мрачном средневековье», это некорректно: именно в этот период получила тонкое и глубокое развитие логика, монахи содействовали становлению образования. Известно, что первые университеты в Европе возникали при монастырях, а учили в них теологи. Даже нарицательно-ругательный термин «схоластика» в характеристике позднего средневековья имеет корнем не «пустословие», а школу, scolia и есть школа.

Подобно тому, как в античности интегральным символом разума был логос, в Средние века таким символом для теоцентризма становится божественный свет. На этом понятии зиждется учение о познании. Это свет божественного разума, во многом сходный с логосом: как и логос, он выражает и божественное слово, конституирующее мир, и законы божьи для природы и людей, и даже часто именуется в священных текстах как свет истины. Тема света истины, совпадающей с бытием, появляется уже в первой книге Торы, или Моисеева Пятикнижия как символ первого дня творения: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет... И отделил Бог свет от тьмы» (Быт.1:3-4). Свет и противоположная ему тьма в Ветхом Завете – понятия онтологические, выражающие соотношение фундаментальных начал бытия, упорядочивающего и хаотического соответственно (ср. с современной наукой).

Земным средоточием света истины становится не ум (разум, интеллект), а сердце человека; подлинность бытия постигается сердечным чувством при посредстве разума и ощущений, а не ощущением и не разумом самими по себе, т.е. целостным человеком. Это интуиция, но интуиция мистическая, правда, предельно очищенная разумом, молитвенно сконцентрированная на вечном в его временных проявлениях, на внеземном, как оно проявляется в земном и преходящем (см. Швейцер об ап. Павле).

Тем самым разум человека был временно, до периода становления современной науки, смещен с пьедестала, во всяком случае при постижении высших истин (таких как символы и таинства веры – троичность бога, крещение, причастие и др.). Это касается как теоретического (логического), так и практического разума. Например, в политике постулируется знаменитое разграничение полномочий религиозной и светской власти: богу богово, а кесарю – кесарево.

Теперь внимательнее присмотримся к христианской антропологии. Здесь я должен заметить, что в христианской антропологии земное положение человека исключительно именно благодаря двум богодухновенным качествам: разуму в теоретической сфере и свободе воли в практической. Истины сердца даны человеку таким образом, что ими не нужно овладевать. Они сами, силой божественного откровения, открываются человеку, стремятся овладеть человеком, но не как принуждение, а как дар. Предполагается, что человек рожден в истине, которая и есть бог.

Другое дело, что человек злоупотребил этими дарами, совершив первородный грех, вкусив запретный плод от древа познания, захотев «стать как бог», но это уже иная история. Главное же состоит в том, что разум и свобода воли выделяют человека как раз в смысле исключительности, богодухновенности, ибо указанные качества делают его «не-естественным», противоположным природе, внеприродным, что и выражается в понятии духа. Духовность выделяет человека из природы. Это и способность созерцать сущности в мышлении, и нравственная заполненность эмоций в чувствах добра и зла, любви, почитания, раскаяния. Это и контролируемость, неспонтанность волевых актов. Тема света получает в христианстве глубокое развитие именно как выражение духовно-упорядочивающего начала, единого, противоположного разрушительному хаотическому началу природного мира в его разнообразии и множественности. Замечу, что в этом религиозная рациональность и современная наука понимают свои задачи аналогичным образом: и там, и здесь видно стремление упорядочить множественность бытия, удержать единство, выразить его в онтологическом представлении сущности, закона, целого. Но человек Средних веков трагичен в этой саморазорванности телесного и духовного: одной ипостасью как внутренний, духовный он повернут к творцу, другой как внешний, природный – к тварному (т.е. сотворенному) миру. Поэтому ап. Павел говорит: «Но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» (11 Кор.4-6).

Теперь мы рассмотрим ряд особенностей христианства с точки зрения того, как они определили европейский научный идеал рациональности и современное научно-техническое развитие. Вопрос этот исследован недостаточно.

Во-первых, это понимание бога как личности, впервые обоснованное Филоном Александрийским (II век) и означающее отказ от всякой самопроизвольности, случайности бытия. Иудаизм, христианство, а впоследствии ислам, – это монотеистические религии (полагаю, других и нет). Бог – это бессмертная личность, следовательно, всегда самотождествен, следовательно, вечен. Это одновременно и логос (отец), и бытие (сын, Христос), и дух (синтез первого со вторым). Познее, спустя 2 столетия, догмат триединства был утвержден в качестве официального символа веры: тройственная божественная сущность предстает как три ипостаси единого бога – личности («Верую...»). Так вот, бог-личность полагает и человека – сына божьего индивидуальностью, приходящей в европейскую культуру на место слитного с окружением родового человека мифологического периода истории. Трансцендентный бог-личность появляется в Ветхом Завете (Элохим, Эль, Элоах) как символ силы («Эль» означает «сила»), осуществляющей себя особым предзаданным для сотворенного мира способом, при котором божественный произвол творца связан, ограничен клятвой верности избранному народу («Элоах» означает «связывать себя клятвой»). Уже в Ветхом Завете (книга Иова) приобретает значение вопрос не только о судьбе народа, но и о личной судьбе человека (праведника Иова, несправедливо наказуемого). Но особенно эта тема обнажается в Новом Завете, а в последовательном развитии христианства – в протестантизме. Рациональное самосознание античного человека (я есть разумный) развивается здесь до духовного самосознания христианского человека (я есть богодухновенный, уникальный; духовная личность перед лицом творца). Великолепным примером этой религиозной рефлексии является «Исповедь» Августина.

Здесь я хочу подробнее пояснить отличие Нового Завета от Ветхого, рассмотреть вопрос о вменяемости. Невменяемый человек не может быть личностью, он не отвечает за свои поступки. Для нашего обсуждения важным является то, что с переходом к Новому завету существенно изменяется понимание разума и свободы воли в человеческой жизни. Ветхозаветный человек находится во власти закона, которая иррациональна, не требует осмысления: законы божьи требуется просто исполнять. Но поскольку эти законы устанавливаются (богом), они произвольны в своем возникновении, являются результатом божественного произвола. Новый Завет открывает человеку высшее напряжение самопознания. Вместе с искупительной жертвой И. Христа (принесением богом в жертву собственного сына во искупление первородного греха) жизнь людей, принимающих христианство (прошедших таинство крещения) изменяется кардинальным образом. Бог христиан – личность, которая воплотилась в богочеловеке из любви к людям. 2 тыс. лет тому спасение уже свершилось во Христе, принявшем муки и смерть во избавление от первородного греха всего человечества. Подобно переходу от мифа к логосу в осевое время, здесь заметно, как из пребывания в вере (в законе) человек переходит к отношению к вере (осознанной и сознательно культивируемой любви к богу). Это уже осмысленное, сознательное, рациональное, разумное отношение человека к богу! Человек уже избавлен от греха, прощен, и теперь он сам несет ответственность за земную жизнь. По крайней мере, первый шаг сделан. Избавление от первородного греха актуально только для человеческой ипостаси бога – сына, оставаясь для остальных людей потенциальным: а именно, каждый получает теперь возможность сознательно пройти свой жизненный путь к спасению как путь любви, как совместное с богом дело!

Т.о., христианский человек вменяем и ответственен, разумен и свободен в определениях своей воли. Он – индивидуальность, личность, и в этом проявляется сверхъестественность судьбы человека, ибо путь спасения – это путь свободы, а не произвола, осознанной ответственности, а не подвластности иррациональной, слепой силе. Я полагаю, в этом – сущность и смысл христианства и христианской заповеди любви. Любовь богодухновенна, пока свободна; ее смысл – в дарении, а не в присвоении. «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви», – призывает ап. Павел (Рим. 13-8). Правда, прекрасно осознавая, что мудрость любви – трудное для людей испытание, поэтому в другом месте он говорит: «Мудрость же мы проповедуем между совершенными, но мудрость не века сего и не властей века сего преходящих» (1 Кор. 2-6). Комментируя слова Иисуса о законе и о заповедях любви, Павел посвящает последней чудесные строки. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая... Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание..., а не имею любви, – то я ничто...Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13-1,2.8).

Что же касается нашей задачи – увидеть, как это сказалось на будущем развитии культуры и науки, сделаем вывод: вне зависимости от намерений Христа и апостолов продуктом стал индивидуализм, который в XV веке привел к возрожденческим идеалам прекрасной индивидуальности, а в ХХ перерос в разрушительную форму присваивающего эгоизма. Кроме того, в идее единобожия скрыт принцип неограниченных полномочий власти как возможности.

Теперь более кратко о еще двух особенностях христианства в их влиянии на современный мир и научное мышление.

Во-первых, это понимание мира как творения. Креационизм составляет своего рода онтологический базис средневекового мышления: все существующее есть творение, в отличие от вечности. Бытие мира ограничено в существовании от сотворения до конца света. Тем самым на смену традиции приходит идея истории, направленной от прошлого к будущему. Это, в свою очередь, придает жизни человека напряженный внутренний смысл: жизнь должна быть прожита в постоянном напряжении духа, стремящегося к актуальному преодолению греховности жизни. Почему? Вспомним христианскую версию истории: ее начало – сотворение мира, ее продолжение – грехопадение, ее всемирно-исторический поворот – воплощение бога в И. Христе, жизнь и искупительная смерть последнего, ее будущее – в спасении праведных в контексте идеи эсхатологической гибели греховного мира и последующем миллениуме (тысячелетнем царстве праведников). «Эсхатология» означает «последнее слово» и заставляет человека искать смысл и раскрывать логику истории, жить напряженной жизнью духа. Последнее означает, что истории придается священный, сакральный смысл: время истории – это не космологическое, а сакральное время божественной истории.

Что из этого следует? Наряду с безусловно позитивными антропологическими выводами (о вменяемости, ответственности человека за поступки и чистоту мыслей) из идеи творения, креационизма следует также, что идея самодвижения бытия отодвинута в сторону, из природы изымается активное начало. Источник возникновения мира и происходящих в нем изменений не в нем самом, а вне его; с утверждением антропоцентризма эта роль как бы естественно переходит к человеку и его разуму. Естественность мирового порядка древних заменяется искусственно созданным миром! Поэтому под влиянием христианства в европейском мышлении утвердилась идеология человека – демиурга, прометеевское мышление, вера в то, что в природе человеку все подвластно. Это делает возможным идеал неограниченного произвольного преобразования природы человеком. Эта идеология – один из главных источников кризиса современного мира. Попутно замечу, что первоначально влияние науки выразилось в деизме И. Ньютона и ряда других ученых, половинчатом решении, оставляющем за религией вопросы происхождения Вселенной, но с условием, что после акта творения Вселенная «оставлена на вечное движение»; в термодинамике Максвелла и Больцмана идея самодвижения возрождается, но это последнее согласно естественному ходу событий обречено на рост энтропии и тепловую смерть.

Тут имеется тесная связь с еще одной, второй особенностью христианства. Я имею в виду своеобразный квазиантропоцентризм, ставший провозвестником грядущего европейского антропоцентризма после заката средневековья. При «трехслойности» бытия (бог – человек – природа) христианский человек занимает безусловно центральное и главенствующее место в пределах сотворенного, тварного мира. Он – его господин и венец. В первой из книг пятикнижия, книге бытия, читаем: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле» (Быт. 1:26). Таким образом, теологическая концепция творения дополняется здесь концепцией деятельности, смысл которой – в господстве человека над силами природы, в овладении и обладании природой. «И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею...» (Быт. 1:28). Процесс покорения природы не осознается как насилие, а только как благо, благословение. «Христианское понимание человека отличается от античного тем, – верно пишет П.П. Гайденко, – что человек не чувствует себя органической частью, элементом космической жизни; он вырван из нее, поставлен вне ее; по замыслу Бога, он выше космоса и должен быть господином над всей природой». Следствием из этого опять-таки является вывод о том, что разум человека обладает неограниченной мощью в земной жизни, если подчинен вере, – ибо сущностные определения сотворенного бытия выражены в понятиях вещей, т.е. постижимы разумом человека.

Таким образом, мы видим, что многие ценностные установки и ориентиры европейского научно-рационального мышления, которые привели к невиданным технологическим достижениям «золотого миллиарда» планеты и которые, как уже очевидно с конца ХХ века, стали в то же время прямыми или косвенными причинами военного, экологического и антропологического кризисов, сформировались не в самой науке, а были предзаданы развитием средневековой культуры и религиозного мышления. Иначе говоря, второй культурно-исторический тип рациональности задал третьему, научному и опирающемуся уже исключительно на человеческий разум, ряд возможных измерений, разрушительный характер которых обнаружился лишь в конце ХХ века. Недальновидность людей проявилась в том, что практически все возможные негативные последствия теоцентризма были реализованы! Критически отвергнутая вера переросла в некритическое своеволие разума. Как выразил эту мысль Дмитрий Карамазов у Ф. Достоевского: «А что, если его (бога) нет? Тогда, если его нет, то человек шеф земли, мироздания... Тогда все позволено».

Перейдем более подробно к следующему вопросу – о соотношении разума и веры. Особенностью христианства является новое по сравнению с античностью понимание веры в ее связи с откровением. В светских версиях вера ассоциируется обычно с предзнанием, недостаточностью знания: это мнение, ценностная ориентация, в науке – гипотеза до ее обоснования и превращения в часть теории и т.п. В религии вера – это сверхочевидное, логически беспредпосылочное знание. В русском языке оба этих смысла понятия «вера» выражены одним словом, поэтому прибегнем к помощи английского. Здесь вера в первом смысле (как личное, индивидуальное знание, мнение) есть belief, тогда как религиозная вера – faith, выражающая прямую связь человека с богом и дающая знание беспредпосылочное, безусловно необходимое. Это знание получаемо в откровении, а условием его получения может стать молитва, религиозный экстаз или просто божественная благодать. Отсюда своеобразие в понимании познания как просветления, озарения, уподобления (причастности), т.е. в конечном счете освещения человеческого сердца божественным светом истины.

Первоначально дискуссия о соотношении разума и веры была поставлена в рамках принципиальной оппозиции: истины веры невыразимы в формах знания. Эту мысль последовательно проводит Тертуллиан (160-230): «Верую, ибо нелепо» (в иной версии: «Верую, ибо абсурдно»). Наука, по его мнению, излишня, когда есть Евангелие, т.е. благовест, благая весть, божественное откровение. Но такая точка зрения не могла быть принята на пересечении путей Афин и Иерусалима: вера нуждалась в доказательстве, в соединении с доводами разума. Постепенно монастыри и церковные школы (схолии) стали центрами культуры. Схоластический метод накладывал на разум лишь одно ограничение: исключение критики догматов. В остальном ставились задачи: придать теологии логическую, теоретическую форму; приблизить веру к мыслящему духу, мышлению как ключу к истинам веры. Теологии стремились придать аксиоматико-дедуктивную форму. Обсуждались парадоксы, например: может ли бог создать камень, который сам не поднимет? Разрабатывались онтологические доказательства бытия бога (от движения, от причины, от необходимости, по степеням совершенств, от телеологии). Правда, это больше относится к католикам, к катафатической традиции; православная церковь больший акцент делала на мистический, апофатический аспект веры.

В западном христианстве после дискуссий по проблеме двойственности истины утвердилась концепция Ф. Аквинского («ангельского доктора»), который в «Сумме теологии» предложил различать два уровня знаний (и истин): истины-таинства (о триединстве, воскресении, благой вести, откровении, – это сверхъестественное и высшее знание) и объективные истины, выражающие степень причастности, участия человека в божественном; вторые – истины, относящиеся к сотворенному миру.

Интересна в связи с этим дискуссия между номиналистами и реалистами: первые рассматривали понятия языка как имена вещей, как то, что существует после вещей (post res). Эту традицию связывают обычно с философским материализмом. Реалисты же, к которым относил себя и Аквинский, утверждали, что понятия как сущности могут существовать в трех версиях: post res, in res и ante res, т.е. также в вещи и до вещи. Этот ворпос остается значимым и для современной науки. Действительно, если закон трактуется как общая и необходимая связь, то относится ли это к реальному миру или верно только в логическом смысле?


ЛЕКЦИИ 8-9.