Geum.ru

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   53   54   55   56   57   58   59   60   61

Уллу я у него застал. Уже две недели назад -- это она поведала мне

прямо в дверях -- мы обручились. Оставаться и дольше с Хенсхеном Крагесом

было просто невозможно, пришлось разорвать помолвку, кстати, знаю ли я

Хенсхена Крагеса?

Оскар не знал последнего жениха Уллы, выразил крайнее сожаление по

этому поводу, потом сделал свое щедрое предложение насчет совместной

поездки, но случилось так, что подоспевший художник Ланкес еще раньше, чем

Улла ответила согласием, сам навязал себя в спутники Оскару, а музу,

длинноногую музу, накор мил оплеухами за то, что она не желает оставаться

дома, отчего Улла расплакалась.

Но Оскар, Оскар-то почему не сопротивлялся? Почему он, собиравшийся

ехать с музой, не взял ее сторону? Как красиво он ни рисовал себе поездку

бок о бок со сверхстройной, покрытой светлым пушком музой, слишком близкая

совместная жизнь с ней меня все-таки пугала. От муз надо держаться на

расстоянии, не то поцелуй музы обернется для тебя семейной привычкой. Уж

лучше тогда я поеду с художником Ланкесом, который бьет свою музу, когда она

хочет его поцеловать.

Насчет того, куда мы поедем, долгих дискуссий не было, речь могла идти

только о Нормандии. Мы хотели навестить бункера между Каном и Кабуром, ибо

там мы познакомились во время войны. Единственную трудность составляло для

нас получение виз, но об истории с визами Оскар не проронит ни словечка.

Ланкес -- очень жадный человек. Как расточительно он тратит хоть и

дешевые либо у кого-то выпрошенные краски на плохо грунтованном холсте, так

бережливо и хозяйственно обходится он с бумажными и металлическими деньгами.

Сигарет он себе никогда не покупает, а курит постоянно. Чтобы показать

систему в его жадности, расскажу: едва кто-нибудь угощает его сигаретой, он

достает из левого кармана брюк десяти-пфенниговую монетку, приподнимает ее

на короткое время, после чего отпускает в правый карман, где в зависимости

от времени дня уже скопилось больше или меньше монет. Курит он неутомимо и

однажды, будучи в хорошем расположении, похвастался: "Я каждый день

накуриваю себе не меньше двух марок!"

Тот участок с обрушенным домом, который Ланкес примерно год назад купил

в Веретене, оплачен сигаретами его близких и дальних знакомых или, верней

сказать, окурен.

Вот с этим-то Ланкесом Оскар и поехал в Нормандию. Поехали мы на скором

поезде. Ланкес предпочел бы ехать автостопом, но, раз я и платил, и

приглашал, ему пришлось согласиться. От Кана до Кабура мы ехали автобусом.

Мимо тополей, за которыми, прикрыв шись живыми изгородями, шли луга. Белые

коровы с коричневыми пятнами делали местность похожей на рекламу молочного

шоколада. Разве что на глянцевой бумаге обертки не следовало показывать все

еще очевидные следы войны, которые накладывали печать на любую деревню,

среди них и на деревушку Бавен, в которой я потерял свою Розвиту. От Кабура

мы прошли по берегу пешком до устья Орны. Дождя не было. Пониже Ле-Ом Ланкес

сказал:

-- Вот мы и дома! Дай-ка сигаретку!

Еще когда он переселял монету из одного кармана в другой, его вечно

выдвинутая вперед волчья голова указала на один из многочисленных

неповрежденных бункеров в дюнах. Он деликатно подхватил свой рюкзак,

переносной мольберт и дюжину подрамников слева, меня взял справа и повлек на

встречу с бетоном. Багаж Оскара состоял из чемоданчика и барабана.

В третий день нашего пребывания на Атлантическом валу -- мы успели за

это время очистить внутренность бункера "Дора" от сыпучего песка, устранили

мерзостные следы ищущих уединения парочек, сделали помещение с помощью

одного ящика и спальных меш ков мало-мальски пригодным для жилья -- Ланкес

принес с берега приличную треску от рыбаков. Он срисовал у них лодку, они

всучили ему треску.

Поскольку мы до сих пор называли бункер "Дора-семь", нечего удивляться,

что когда Оскар потрошил треску, мысли его уносились к сестре Доротее.

Печень и молоки рыбины изливались на его руки. Я чистил рыбу, стоя против

солнца, что Ланкес использовал как по вод наскоро набросать акварельку. Мы

сидели укрытые от ветра бункером. Августовское солнце висело прямо над

бетонной его макушкой. Я начал шпиговать рыбу зубчиками чеснока. То место,

где прежде были молоки, печень, кишки, я набил луком, сыром и тимьяном, но

молоки и печень выбрасывать не стал, а поместил эти деликатесы во рту у

рыбы, раздвинув его лимоном. Ланкес бродил по окрестностям и все вынюхивал.

Как бы вступая во владения, он зашел в "Дору-четыре", "Дору-три" и еще более

отдаленные бункера. Вернулся назад с досками и крупными листами картона, на

которых рисовал. После чего предал дерево огню.

Мы без труда целый день поддерживали наш костерок, потому что берег был

через каждые два шага утыкан принесенным волной, легким как пушинка,

пересохшим деревом и отбрасывал переменчивые тени. Я положил кусок балконной

решетки, которую Ланкес ободрал с какой-то заброшенной виллы, поверх

раскалившихся тем временем углей, обмазал рыбину оливковым маслом, водрузил

ее на горячую, тоже намасленную решетку. Выдавил на уже потрескивающую

треску несколько лимонов и дал ей медленно -- потому что рыбу не следует

торопить -- достичь съедобной спелости.

А стол мы соорудили из множества пустых ведер и настеленного сверху,

торчащего во все стороны многократно сломанного рубероида. Вилки и жестяные

тарелки мы привезли с собой. Чтобы отвлечь Ланкеса -- жадный, как чайка до

падали, мотался он вокруг неспешно дозревающей рыбы, -- я вынес из бункера

свой барабан. Я уложил его на пляжный песок и начал выбивать дробь, все

время меняя ритм, ослабляя звук прибоя и начинающегося прилива, барабанил

против ветра: Фронтовой театр Бебры пришел осмотреть бетон. С кашубских

равнин в Нормандию. Феликс и Кипи, оба акробата, сплетались в узел,

расплетались на крыше бункера, декламировали против ветра -- как и Оскар

барабанил против ветра -- стихотворение, чей неизменный рефрен в самый

разгар войны сулил приближение уютного века: "Нет воскресений без омлетов, /

По пятницам обед из рыбы. / Мы к бидермайеру дошли бы" -- декламировала

Китти с ее саксонским акцентом, а Бебра, мой мудрый Бебра, капитан

пропагандистской роты, одобрительно кивал, а Розвита, моя Рагуна со

Средиземного моря, подняла корзинку для пикников, накрыла стол прямо на

бетоне, прямо на бункере "Дора-семь", и обер-ефрейтор Ланкес тогда тоже ел

белый хлеб, пил шоколад, курил сигареты капитана Бебры...

-- Господи, Оскар! -- вернул меня на землю художник Ланкес. -- Хотел бы

я так рисовать, как ты барабанишь. Дай-ка сигаретку! Я отложил барабан,

выдал своему спутнику сигарету, попробовал рыбу и нашел, что она вполне

удалась: нежная и белая, и глаза у нее выкатились здорово. Медленно, не

оставляя без внимания ни одного местечка, я выдавил последний лимон над

кое-где поджаристой, кое-где лопнувшей кожицей.

-- Есть хочу! -- провозгласил Ланкес, выставляя свои длинные острые

желтые зубы, и, как обезьяна, обоими кулаками ударил себя в грудь, обтянутую

клетчатой рубашкой.

-- Голову или хвост? -- такой вопрос задал я ему и уложил рыбу на кусок

пергамента, который покрывал рубероид вместо скатерти.

-- А ты что посоветуешь? -- Ланкес загасил сигарету и бережно спрятал

бычок.

-- Как друг я сказал бы: возьми хвост. Как повар я могу порекомендовать

только голову. А моя мать, которая была большой любительницей рыбы, сказала

бы теперь: "Господин Ланкес, возьмите лучше хвост, с хвостом по крайней мере

знаешь, что у тебя есть". А вот отцу моему врач, напротив, советовал...

-- К врачам я не имею никакого отношения. -- Мои слова не внушали

Ланкесу доверия.

-- Доктор Холлац всегда советовал моему отцу есть от трески, или, как

ее у нас тогда называли, от наваги, только голову.

-- Тогда я возьму хвост. Чую я, ты хочешь меня одурачить.

-- А Оскару только того и надо. Я умею ценить голову.

-- Нет, тогда я возьму голову, раз тебе так ее хочется.

-- Трудно тебе жить, Ланкес, -- хотел я завершить наш диалог. -- Бери

голову, я возьму хвост.

-- Ну как, парень, объегорил я тебя?

Оскар признался, что Ланкес его объегорил. Я ведь знал, что ему будет

вкуснее лишь в том случае, если в зубах у него одновременно с рыбой окажется

уверенность, что он меня объегорил. Чертовым пройдохой назвал я его,

везунчиком, счастливчиком, после чего мы оба набросились на треску.

Он взял часть с головой, я выдавил остатки лимонного сока на белое,

распадающееся мясо хвостовой части, от которого отделялись мягкие, как

масло, зубчики чеснока.

Ланкес дробил зубами кости, поглядывая на меня и на хвостовую часть,

потом сказал:

-- Дай мне попробовать кусочек твоего хвоста. Я кивнул, он попробовал,

но все равно пребывал в сомнении, пока Оскар не отведал кусочек головы и

снова его не успокоил: ну конечно же, он, Ланкес, как всегда отхватил лучший

кусок.

Рыбу мы запили бордо, о чем я пожалел: по мне бы, лучше иметь в

кофейных чашках белое вино. Ланкес отмел мои раздумья, сказал, что, когда он

был обер-ефрейтором в "Доре-семь", они всегда пили красное вино, пока не

началось вторжение:

-- Ну и надравшись мы были, когда все это началось! Ковальски, Шербах и

маленький Лейтольд, которые все сейчас позади, за Кабуром, лежат на одном и

том же кладбище, так и вовсе ничего не заметили, когда началось. Там, под

Арроманшем были англичане, а на нашем участке -- канадцы. Мы еще подтяжки не

успели накинуть, как они уже заявились и говорят: "How are you?" -- Потом,

пронзая вилкой воздух и выплевывая косточки: -- Между прочим, сегодня я

видел в Кабуре Херцога, выдумщика, ты его помнишь, когда вы здесь были. Он

был обер- лейтенант.

Ну конечно, Оскар помнил обер-лейтенанта. Поверх рыбы Ланкес рассказал,

что Херцог из года в год приезжает в Кабур, привозит с собой карты и

измерительные приборы, потому что бункера не дают ему спать. Он хотел

побывать и у нас, в "Доре-семь", кое- что измерить.

Мы еще не успели доесть рыбу -- у нее уже постепенно обнажался хребет,

-- как к нам заявился обер-лейтенант Херцог. Он стоял перед нами в коротких

штанах цвета хаки, ноги с толстыми икрами были упрятаны в теннисные туфли, и

каштаново-седые волосы перли из расстегнутой льняной рубашки. Мы, конечно

же, остались сидеть. Ланкес назвал меня своим приятелем Оскаром, а Херцога

он называл обер-лейтенан-том в отставке.

Обер-лейтенант в отставке принялся немедленно и тщательно обследовать

"Дору-семь", но сперва зашел с внешней стороны, против чего Ланкес не

возражал. Он заполнял какие-то таблицы, еще у него была при себе

стереотруба, которой он докучал берегу и наступающему приливу. Бойницы

"Доры-шесть", как раз рядом с нами, он гладил так нежно, словно хотел

доставить тем удовольствие своей супруге. Но когда он надумал осмотреть

"Дору- семь", наш дачный приют, изнутри, Ланкес его туда не пустил.

-- Господи, Херцог, я просто ума не приложу, чего вам надо.

Прицепились к бетону, в конце концов, все, что тогда было

актуально, теперь давно passe!

Рбууе -- любимое словцо Ланкеса. Весь мир для него разделен на рбууе и

актуально. Но отставной обер-лейтенант полагал, что это отнюдь не passe, что

еще не по всем счетам уплачено и что позднее придется отвечать перед

историей, причем не раз, а потому он теперь намерен осмотреть "Дору-семь"

изнутри.

-- Вы меня поняли, Ланкес?

Тень Херцога уже накрыла наш стол и рыбу, он хотел, обойдя нас

стороной, проникнуть в тот бункер, над входом которого до сих пор

красовались бетонные орнаменты, выдавая творческий почерк обер-ефрейтора

Ланкеса.

Но обойти наш стол Херцогу не удалось. Снизу с вилкой в руке, хотя и не

прибегая к ней, Ланкес выбросил вверх свой кулак и уложил на песок

отставного обер-лейтенанта Херцога. Покачивая головой, скорбя о нарушении

нашего рыбного застолья, Ланкес встал, сгреб левой рукой льняную рубаху на

груди у обер- лейтенанта, поволок его в сторону, оставляя на песке ровный

след, и швырнул его на дюны, так что больше мы его не видели, хотя и

слышали. Херцог собрал свои измерительные инструменты, которые Ланкес

побросал ему вслед, и удалился, бранясь, взывая ко всем историческим духам,

которых Ланкес несколько ранее обо значил как passe.

-- Не так уж он и не прав, этот Херцог. Хоть он и выдумщик. Не будь мы

такие поддатые, когда все здесь началось, поди знай, что бы мы сделали с

канадцами.

Я мог лишь одобрительно кивнуть, ибо еще накануне, когда был отлив,

отыскал между раковинами и пустыми крабьими панцирями красно-коричневую

пуговицу с канадского военного мундира. Оскар запрятал пуговицу к себе в

кошелек и был при этом так счастлив, будто нашел уникальную этрусскую

монету.

Как ни краток оказался визит обер-лейтенанта Херцога, он пробудил

воспоминания.

-- А ты еще помнишь, Ланкес, как мы тут с труппой Фронтового театра

осматривали ваш бетон, завтракали сверху на бункере, ветерок задувал, вот

как сегодня, и вдруг тут появилось не то шесть, не то семь монашек, которые

искали крабов между побегами Роммелевой спаржи, а тебе, Ланкес, отдали

приказ очистить берег, и ты выполнил этот приказ из пулемета-убийцы.

Ланкес помнил, он обсасывал косточки, он до сих пор не забыл имена:

сестра Схоластика, сестра Агне-та -- перечислял он, послушницу описал как

розовое личико со множеством черноты вокруг, причем все так четко нарисовал,

что постоянно живший во мне образ мирской сестры, сестры Доротеи, если и не

померк, то по крайней мере был отчасти заслонен, причем это состояние лишь

усугубилось, когда буквально через несколько минут после описания -- для

меня уже более не столь удивительно, чтобы воспринять это как чудо, -- со

стороны Кабура ветром нанесло на дюны молодую монахиню, которую -- розовую,

а вокруг много черного -- никак нельзя было не заметить.

Она несла черный зонтик, какой носят пожилые мужчины -- для защиты от

солнца. Над глазами круглился бурно-зеленый целлулоидный козырек, подобно

тем, которые защищают глаза деловых киношников Голливуда. Ее окликали с дюн.

Не перевелись еще, видно, монахини в этих краях.

-- Сестра Агнета! -- кричали ей или: -- Сестра Агнета, вы куда делись?

И сестра Агнета, это юное существо, поверх нашего все ясней

проступающего рыбьего хребта, отвечала:

-- Я здесь, сестра Схоластика, здесь так тихо! Ланкес ухмыльнулся и

удовлетворенно кивнул своей волчьей головой, словно сам и заказал эту

католическую процессию, словно ничто на свете не может его больше удивить.

Юная монахиня увидела нас и остановилась слева от бункера. Ее розовое

личико с двумя круглыми ноздрями и чуть выступающими вперед, в остальном же

безупречными зубками произнесло:

-- Ой!

Ланкес повернул голову и шею, даже не шелохнув верхней частью тела:

-- Ну, сестричка, прогуляться надумали? До чего же быстро прозвучал

ответ:

-- Мы каждый год один раз ходим к морю. Но я вижу море в первый раз.

Оно такое большое!

Спорить было трудно. Эти слова и по сей день служат для меня наилучшим

из всех существующих описаний моря.

Ланкес изобразил гостеприимство, поковырялся в моей доле рыбы и

предложил:

-- Рыбки не желаете? Еще тепленькая. Его непринужденный французский

меня изумил, и тогда Оскар решил тоже испробовать свои силы в иностранном

языке:

-- Да вы не стесняйтесь, сестра. Ведь сегодня пятница.

Но даже и этот намек на без сомнения строгие правила ордена не мог

подвигнуть девушку, аккуратно запрятанную в рясу, присоединиться к нашей

трапезе.

-- Вы здесь всегда живете? -- заговорило в ней любопытство.

Наш бункер она нашла милым и слегка смешным. Но тут, к сожалению, на

гребне дюн возникла мать аббатиса и еще пять монахинь с черными -- от дождя

-- зонтиками и зелеными репортерскими козырьками. Агнета улетела прочь и,

насколько я смог разобрать поток слов, заглаженный восточным ветром,

получила основательный нагоняй, а потом была взята сестрами в кольцо.

Ланкес размечтался. Он сунул вилку в рот обратным концом и не сводил

глаз с летящей по дюнам группы.

-- Это не монашки, это парусники.

-- Парусники белые, -- усомнился я.

-- Ну тогда, значит, это черные парусники. -- (Было трудно завязать

спор с Ланкесом.) -- Которая на левом фланге, это флагман, Агнета -- это

быстрый корвет. Попутный ветер, кильватерная линия от кливера и до

ахтерштевеня, бизань-мачта, грот-мачта и фок-мачта -- все паруса подняты,

курс на горизонт, в Англию. Ты себе только представь: завтра утром Томми

продерут глаза, глянут из окошка, и что они перед собой увидят? А увидят они

двадцать пять тысяч монашек, флаги до самого топа, и уже звучит первый

бортовой залп...

-- Новая религиозная война! -- поддержал я его мысль. -- А флагман

должен называться "Мария Стюарт", или "Де Валера", или -- того лучше -- "Дон

Хуан". Новая быстроходная армада прибыла покви таться за Трафальгар! "Смерть

пуританам!" -- раздается клич, а у англичан на сей раз нет в запасе

Нельсона. Высадку можно начать. Англия больше не остров.

На вкус Ланкеса, разговор принял слишком уж политическое направление.

-- Все, теперь монашки разводят пары.

-- Поднимают паруса! -- поправил я. Впрочем, разводили они пары или

поднимали паруса, держа курс на Кабур, их унесло прочь. Между собой и

солнцем они выставили зонтики. Лишь одна чуть приотстала, нагнулась на ходу,

подняла что-то -- и уронила. Остаток флотилии -- чтобы уже не выйти из

образа, -- с трудом одолевая ветер, шел на выгоревшие кулисы бывшего

прибрежного отел.

-- То ли она якорь не выбрала, то ли у нее руль заклинило. -- Ланкес

все еще придерживался морской терминологии. -- А не Агнета ли это, часом,

наш быстроходный корвет?

Корвет ли, фрегат ли, но именно послушница Агнета, собирая и отбрасывая

раковины, приближалась к нам.

-- Сестра! Что вы это там собираете? -- Хотя Ланкес и сам отлично видел

что.

-- Ракушки! -- Она как-то по-особенному выговорила это слово и

нагнулась.

-- А вам разрешается? Это ведь сокровища земные! Я вступился за

послушницу Агнету:

-- Ошибаешься, Ланкес, раковины не могут быть сокровищами земными.

-- Тогда они сокровища пляжные, как ни крути, они сокровища, а

послушницы не должны собирать сокровища на этой земле. Для них главное

бедность, бедность и еще раз бедность. Верно я говорю, сестра?

Сестра Агнета улыбнулась, выставив напоказ выступающие зубы:

-- Я ведь беру немного раковин. И они для детского сада. Дети очень

любят в них играть. Они никогда не были на море.

Агнета стояла перед входом в бункер и бросила монашеский взгляд в

глубину бункера.

-- Как вам нравится наш домик? -- подкатывался я к ней. Ланкес же шел

напрямик:

-- Посмотрите нашу виллу, сестра. За осмотр денег не берут.

Острыми башмачками, прикрытыми тяжелой тканью, она поскребла песок.

Порой она даже взрывала его, а ветер подхватывал и осыпал им нашу рыбу. Чуть

неуверенней, теперь уже, несомненно, светло- карими глазами, она оглядела

нас и стол между нами.

-- Это не разрешается, -- побудила она нас к возражению.

-- Что вы, сестра. -- Художник отмел все трудности и поднялся. -- Он

очень даже недурно выглядит, наш бункер. А через бойницы виден весь берег.

Она все еще колебалась и, верно, набрала уже полные ботинки песка.

Ланкес вытянул руку в направлении входа. Бетонный орнамент отбрасывал четкие

орнаментальные тени.

-- А у нас там очень чисто.

Не иначе приглашающее движение художника завлекло монашку в недра