Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 51 52 53 54 55 56 57 58 ... 61

Песталоцци я отбарабанил вдоль и поперек, с барабаном влез на Ярусную башню,

с барабаном сидел под политическими трибунами, пробарабанил угрей и чаек,

выбивание ковров в Страстную пятницу, сидел, барабаня, у суживающегося к

изножью гроба моей бедной матушки, далее избрал темой испещренную рубцами

спину Герберта Тручински, а выбивая на своей жестянке оборону Польской почты

на Хевелиусплац, я издалека заметил некоторое движение в головах той

кровати, на которой сидел, вполглаза углядел выпрямившегося Клеппа, который

достал из-под подушки смешную деревянную флейту, поднес ее к губам и издал

звуки до того сладкие и неестественные, до того соответствующие моему

барабану, что я мог повести его за собой дальше, на кладбище в Заспе, к Лео

Дурачку, что я, когда Лео отплясал свое -- перед ним, для него и с ним, дал

вспениться шипучему порошку мвей первой любви; я даже завел его в джунгли

Лины Грефф, я даже дал прокрутиться большой, рассчитанной на семьдесят пять

килограммов барабанной машине зеленщика Греффа, я взял Клеппа с собой во

Фронтовой театр Бебры, я дал Иисусу громко прозвучать на моей жести,

Штертебекера и всех чистильщиков согнал с трамплина вниз -- а внизу сидела

Люция, -- я же дозволил муравьям и русским захватить мой барабан, но я не

повел Клеппа вторично на кладбище в Заспе, где бросил свой барабан вслед за

Мацератом, а вместо того завел свою великую, не имеющую конца тему:

кашубские картофельные поля, октябрьский дождик над ними и моя бабка сидит в

своих четырех юбках; сердце Оскара грозило превратиться в камень, когда я

заслышал, как из флейты Клеппа моросит октябрьский дождь, как флейта Клеппа

под дождем и под четырьмя юбками отыскала моего дедушку-поджигателя Йозефа

Коляйчека, как та же самая флейта отпраздновала и подтвердила зачатие моей

бедной матушки.

Мы играли много часов подряд. Посвятив достаточно вариаций бегству

моего деда по плотам, мы, слегка измученные, но счастливые, завершили свой

концерт исполненным в форме гимна намеком на возможное чудесное спасение

сгинувшего поджигателя. С последним звуком, еще не оторвавшись от флейты,

Клепп вскочил со своей продавленной постели. Трупные запахи следовали за

ним. Он же распахнул окна, заткнул газетной бумагой дымоход, разорвал в

клочья цветной портрет Елизаветы Английской, провозгласил конец

монархического периода, пустил воду из крана в раковину, умылся, -- он

умылся, Клепп начал мыться1 -- он решил смыть все, это уже было не умывание,

это было омовение, и когда омытый, оторвавшись от струи, и толстый, покрытый

каплями, голый, чуть не лопаясь, с прегадким, косо висящим членом он

воздвигся передо мной, подле меня, поднял на вытянутых руках -- ибо Оскар

мало весил и мало весит, -- когда смех вырвался из него, нашел выход и

взлетел к по толку, лишь тогда я понял, что воскрес не только барабан

Оскара, что и Клеппа можно считать воскресшим, и мы поздравили друг друга и

расцеловали друг друга в щеки.

Еще в тот же день -- мы вышли под вечер, пили пиво, ели кровяную

колбасу с луком -- Клепп предложил мне основать на пару с ним джазовую

капеллу.

Я, правда, попросил время на раздумья, но Оскар уже принял решение не

только бросить свою работу гранитчика у каменотеса Корнеффа, но и работу

натурщика в паре с музой Уллой и стать джазовым ударником.

НА КОКОСОВОМ ПОЛОВИКЕ

Так Оскар сотворил для своего друга Клеппа причину встать с постели. И

пусть тот в полном восторге выпрыгнул из своих несвежих простынь, даже

соприкоснулся с водой, -- короче, стал тем человеком, который говорит:

"Гоп-ля-ля!" и "Нам все нипочем!"-- сегодня, когда лежачего больного зовут

Оскар, я осмеливаюсь утверждать: Клепп хочет со мной поквитаться, хочет

внушить мне отвращение к железной кровати специального лечебного учреждения

за то, что я внушил ему отвращение к кровати на его макаронной кухне.

Раз в неделю я должен мириться с его визитами, обязан выслушивать его

оптимистические джазовые тирады, его музыкально- коммунистические манифесты,

ибо он, бывший в качестве лежачего больного верным сторонником монархии и

душой прикипевший к британскому королевскому дому, стал, едва я отобрал у

него кровать и Елизавету с волынкой, активным членом КПГ, от чего не

исцелился и по сей день, как от своего рода нелегального хобби, которому он

предается, когда пьет пиво, пожирает колбасу и разъясняет безобидным

мужичкам, изучающим у стойки бутылочные напитки, счастливые совпадения между

загруженным работой джаз- бандом и советским колхозом.

Для спугнутого мечтателя сегодня существует мало возможностей.

Отчужденный от продавленной кровати, Клепп мог вступить в партию, даже в

запрещенную, что усиливало соблазн, а вторая религи из тех, которые

предоставлялись ему на выбор, -- звалась джаз. Ну и в-третьих, он, крещеный

протестант, мог переменить веру и стать католиком.

Одного у Клеппа отнять нельзя -- он оставил для себя открытыми пути ко

всем конфессиям. Осторожность, темная и блестящая плоть, его юмор, питаемый

аплодисментами, подсказали ему рецепт, согласно по-крестьянски хитрым

правилам которого учение Маркса надлежит хорошенько перемешать с мифом

джаза. И если когда- нибудь ему подвернется под руку священник левых

взглядов, типа "патер рабочих окраин", да вдобавок у патера окажется в

распоряжении целая фонотека диксилендов, с того самого дня наш марксист,

которому джаз заменяет жвачку, будет по воскресеньям причащаться Святых Тайн

и смешивать вышеописанный запах своего тела с испарениями неоготического

собора.

Если теперь со мной происходит то же самое, что происходило с ним,

причиной тому моя постель, из которой этот парень хочет меня выманить живым

теплом своих посулов. Он подает прошение за прошением, он работает рука об

руку с моим адвокатом, он наста ивает на пересмотре дела, он желает для

Оскара оправдательного приговора, он желает для Оскара свободы -- нечего

томить нашего Оскара в специальном учреждении, -- и все это лишь потому, что

Клепп хочет лишить меня моей кровати.

Однако же я ничуть не сожалею, что, снимая комнату у Цайдлера,

превратил друга лежачего в друга стоячего, и не просто стоячего, а порой

даже бегающего и топающего. Если отвлечься от тех утомительных часов,

которые я, отягощенный мыслями, посвящал сестре Доротее, для меня началась

безоблачная личная жизнь.

-- Хэлло, Клепп! -- ударил я его по плечу. -- Давай организуем

джаз-банд.

И он ласково погладил мой горб, который полюбил почти так же сильно,

как свой живот.

-- Мы с Оскаром организуем джаз-банд! -- возвестил Клепп городу и миру.

-- Чего нам еще недостает, так это хорошего гитариста, который и с банджо

сумеет справиться.

И в самом деле для барабана и флейты требуется еще один инструмент,

который ведет мелодию. Контрабас был бы очень неплох, даже зрительно, но

раздобыть толкового контрабасиста уже и в те времена было донельзя трудно,

поэтому мы начали усиленно искать недостающего нам гитариста. Мы часто

ходили в кино, как я уже рассказывал в начале, по два раза на неделе

фотографировались и вытворяли с готовыми снимками всякие глупости под пиво и

кровяную колбасу с луком. Клепп в ту пору познакомился с рыжей Ильзой, из

легкомыслия подарил ей свое фото и хотя бы по одной этой причине обязан был

жениться на ней -- только гитариста мы так и не нашли.

Хотя Старый город с его выпуклыми стеклами, с горчицей на сыре, запахом

пива и прочими нижнерейнскими выкрутасами был мне более или менее хорошо

знаком благодаря Академии художеств, где я трудился натурщиком,

по-настоящему я узнал Дюссельдорф лишь рядом с Клеппом. Мы искали гитариста

в окрестностях церкви Ламберта, во всех пивнушках и особенно на

Ратингерштрассе, в "Единороге", потому что там на танцах играл Бобби, он

иногда позволял нам выступить с флейтой и барабаном, хвалил мою жестянку,

хотя и сам был отменный ударник, вот только на правой руке у него

недоставало одного пальца.

И пусть мы даже не набрели в "Единороге" на гитариста, я приобрел

некоторый опыт, к тому же сохранил еще кое-какие навыки со времен фронтового

театра и мог бы в обозримом будущем стать недурным ударником, не срывай

сестра Доротея время от времени мои выступления.

По меньшей мере половина моих мыслей неизменно пребывала с ней. С этим

бы еще можно кое-как смириться, оставайся другая половина целиком от звонка

до звонка возле моего барабана. На самом деле получалось так, что мысли,

начинаясь от барабана, кончались у брошки с красным крестом. Клепп, который

умел мастерски перекрывать мои огрехи своей флейтой, всякий раз сокрушался,

когда Оскар наполовину уходил в свои мысли.

-- Ты, может, есть хочешь? Заказать кровяной колбасы?

За всякими страданиями этого мира Клепп угадывал звериный голод, а

потому и был уверен, что любое из них можно исцелить хорошей порцией

кровяной колбасы. В то время Оскар поглощал непомерные количества свежей

кровяной колбасы с нарезанным луком и запивал все это пивом, дабы его друг

Клепп считал, будто страдание Оскара зовется голод, а не сестра Доротея.

По большей части мы рано покидали квартиру Цайдлера на Юлихерштрассе и

завтракали в Старом городе. В академию же я наведывался, лишь когда нам

нужны были деньги на кино. Муза Улла успела за это время не то в третий, не

то в четвертый раз обручиться с художником Ланкесом и, следовательно, была

недо ступна, ибо Ланкес начал тогда получать свои первые большие

промышленные заказы. Но стояние на натуре без Уллы не доставляло Оскару

никакой радости -- его снова искажали, зачерняли самым ужасным образом, и

потому я целиком посвятил себя своему другу Клеппу, ибо у Марии с Куртхеном

я не находил покоя, там ежевечерне торчал ее шеф и женатый поклонник по

имени Штенцель.

Когда однажды ранней осенью мы оба вышли из наших комнат, чтобы

встретиться в коридоре примерно на уровне двери за матовым стеклом и затем с

инструментами выйти из дому, Цайдлер, чуть приоткрыв дверь своей гостиной,

она же спальня, окликнул нас.

Он вытолкнул на нас узкий, но толстый ковровый рулон и потребовал,

чтобы мы помогли ему разложить, а потом и закрепить ковер. Это оказалась

кокосовая дорожка длиной восемь метров и двадцать сантиметров. Но поскольку

коридор цайдлеровской квартиры насчитывал всего семь метров и сорок пять

сантиметров, нам, Клеппу и мне, пришлось отрезать семьдесят пять лишних

сантиметров. Делали мы это сидя, потому что отрезывание оказалось крайне

тяжелой работой. А в результате дорожка получилась на два сантиметра короче,

чем надо. Но так как ширина ее точно соответствовала ширине коридора,

Цайдлер попросил нас -- ибо самому ему якобы трудно нагибаться --

объединенными усилиями прибить дорожку к полу. Именно Оскара осенила мысль,

прибивая, несколько вытянуть ее. И таким образом нам удалось почти полностью

возместить недостающие два сантиметра. Мы забивали гвозди с широкими

плоскими головками, потому что гвозди с узкими головками не смогли бы

удержать такое редкое плетение. Ни Оскар, ни Клепп не ударили себе молотком

по пальцу, хотя и согнули несколько гвоздей, но это зависело от качества

гвоздей из запасов Цайдлера, то есть еще дореформенных. Когда кокосовый

половик был, можно сказать, полупрочно прикреплен к половицам, мы

крест-накрест возложили сверху свои молотки и взглянули на наблюдавшего за

ходом работ Ежа пусть и не нахально, но выжидательно. Он действительно исчез

у себя в комнате, после чего вернулся с тремя рюмочками из своего

рюмочно-ликерного запаса и с бутылкой двойной очищенной. Мы выпили за

прочность половика, после чего высказали мысль, и опять-таки не нахально, а

скорее выжидательно, что кокосовые волокна усиливают жажду. Возможно,

рюмочки Ежа были рады, что в них несколько раз подряд наливали водку, прежде

чем очередной семейный взрыв превратит их в осколки. Когда Клепп нарочно

уронил пустую рюмочку на половик, рюмочка не разбилась и не издала ни звука.

Мы все вознесли хвалу кокосовому половику. А вот когда фрау Цайдлер,

наблюдавшая из комнаты за нашей работой, вслед за нами похвалила половик,

потому что он помогает уцелеть падающим на пол рюмкам, Еж ужасно

разгневался. Дернул за еще не прибитую часть половика, подтащил к себе три

пустых рюмочки, скрылся со своим грузом в гостиной, она же спальня, мы

услышали, как звякнула горка -- он достал оттуда еще больше рюмочек, потому

что трех ему было мало, -- и сразу после этого Оскар услышал знакомую

музыку: перед его мысленным взором возникла голландка в цайдлеровской

комнате, восемь разбитых рюмок лежало перед ней. Цайдлер же нагнулся, поднял

с пола совок и метелочку и уже в роли Цайдлера смел на совок осколки,

которые произвел будучи Ежом. А пока он бренчал и дребезжал у нее за спиной,

сама фрау Цайдлер осталась стоять в дверях, интересовалась нашей работой,

тем более что оба мы, когда Еж начал бушевать, снова схватились за свои

молотки. Впрочем, он так и не вернулся, но бутылку оставил у нас. Сперва нам

было неловко перед фрау Цайдлер, когда мы по очереди подноси ли горлышко к

губам. Но она приветливо нам кивала, что, впрочем, отнюдь не навело нас на

мысль предложить и ей глоток. Однако работали мы чисто и так, гвоздок за

гвоздочком, прибили весь половик. Когда Оскар заколачивал гвозди перед

дверью сестры Доро теи, от каждого удара дребезжало матовое стекло. Это

болезненно волновало Оскара, и в какое-то особо болезненное мгновение он

даже отложил молоток. Но едва дверь сестры Доротеи с матовыми стеклами

осталась позади, Оскар и его молоток почувствовали себя гораздо лучше. Как

кончается все на свете, так подошло к концу и прибивание кокосового

половика. От одного конца до другого пробежали гвозди с широкими шляпками,

они по шейку ушли в половицы и с трудом удерживали шляпки над бурноподвижным

водоворотом кокосовых волокон. Довольные собой, вышагивали мы по коридору

взад и вперед, наслаждались длиной половика, расхваливали свою работу,

намекали, до чего трудно на пустой желудок, не позавтракав, уложить

кокосовый половичок, да еще прибить его, и наконец достигли своими намеками

того, что фрау Цайдлер посмела вступить на новый, я бы даже сказал

девственный, половик, дошла по нему до кухни, налила нам кофе и разбила над

сковородой несколько яиц. Ели мы у меня в комнате, Цайдлериха удалилась, ей

пора было на работу, к Маннесману, дверь в комнату мы закрывать не стали,

жевали и несколько утомленно разглядывали плоды своих трудов -- бегущий нам

навстречу половик.

К чему столько слов про дешевый половик, хотя перед денежной реформой

он, без сомнения, имел определенную ценность как предмет обмена? Оскар

слышит этот вполне законный вопрос и, забегая вперед, отвечает на него: на

этом половике я в следующую ночь впервые повстречал сестру Доротею.

Поздно, ближе к полуночи, воротился я домой, наполненный пивом и

колбасой. Клеппа я бросил в Старом городе. Он продолжал поиски гитариста. Я

хоть и отыскал замочную скважину на дверях цайдлеров-ской квартиры, ступив

на половик, отыскал и весь ко ридор, а в нем путь мимо темного матового

стекла к себе в комнату, там отыскал кровать, но, скинув сперва одежду, я

потом нигде не смог отыскать свою пижаму--я отдал ее Марии в стирку, -- зато

отыскал полоску длиной в семьдесят пять сантиметров, которую мы отрезали от

большого ковра, чтобы укоротить его, положил ее перед своей кроватью вместо

напольного коврика. Отыскал для себя место в постели, но даже и в постели не

отыскал покоя.

Нет нужды пересказывать вам, о чем думал Оскар или что бездумно

прокручивал в своей голове, потому что не мог заснуть. Сегодня, как мне

кажется, я нашел причину своей тогдашней бессонницы. Прежде чем лечь, я

постоял босыми ногами на моем новом прикроватном коврике, отрезанном от

большого кокосового половика. Кокосовые волокна взывали к моим босым

ступням, сквозь кожу они проникали в мою кровь, и даже когда я давно уже

лег, я все так же продолжал стоять на кокосовых волокнах, потому и не

приходила ко мне дремота, ибо нет ничего более возбуждающего, отгоняющего

сон, стимулирующего мысли, чем стояние босыми ногами на кокосовом половике.

Оскар долго стоял и лежал после полуночи, часов примерно до трех, все

еще не сомкнув глаз, -- на коврике и в постели одновременно, но тут я

услышал в коридоре звук одной двери -- и еще одной. Не иначе это Клепп

возвращается домой, правда без гитариста, но до краев заполненный кровяной

колбасой, подумал я, хоть и понимал, что никакой это не Клепп сперва открыл

одну дверь, а потом другую. Еще я подумал, что, раз уж ты без толку

валяешься в постели и ощущаешь кокосовые волокна на своих ступнях, тебе,

пожалуй, лучше бы вылезти из этой постели и встать обеими ногами -- не

мысленно, а реально -- на кокосовый коврик. Оскар так и сделал. И это

возымело свои последствия. Едва я встал обеими ногами на коврик, этот

обрезок в семьдесят пять сантиметров длиной напомнил мне сквозь ступни о

своем происхождении, о семи метрах и сорока трех сантиметрах половика в

коридоре. То ли потому, что я пожалел отрезанный кусок, то ли потому, что

услышал двери в коридоре и думал, будто вернулся Клепп, хотя про себя

понимал, что Клепп тут ни при чем, только Оскар нагнулся, взял -- поскольку,

ложась в постель, так и не отыскал своей пижамы -- за оба конца кокосовый

прикроватный коврик, растопырил ноги, чтобы не стоять ему больше на коврике,

а стоять на полу, протянул коврик между ногами -- кверху, держал семьдесят

пять сантиметров перед своим голым телом высотой в один метр двадцать один

сантиметр, -- словом, искусно прикрыл свою наготу, зато от ключиц и до колен

попал под воздействие кокосовых волокон. И это ощущение стало еще сильней,

когда Оскар в своем волокнистом одеянии вышел из темной комнаты в темный

коридор и ступил на большой кокосовый половик.

Стоит ли удивляться, что под царапанье половика я сделал несколько

поспешных шагов, чтобы избавиться от его воздействия, чтобы спастись, и

устремился туда, где не было на полу никаких кокосовых волокон, устремился в

туалет.

Но хоть в туалете и было темно, как в коридоре и в комнате у Оскара,

там явно кто-то сидел. Короткий женский вскрик известил меня об этом. Да и

моя кокосовая шкура наткнулась на колени сидящего человека. А поскольку я не

проявил ни малейшего желания добровольно покинуть туалет -- ибо за моей

спиной грозно раскинулся кокосовый половик, -- сидящая там особа захотела

меня выжить.

-- Кто вы такой, что вам здесь надо, уходите! -- прозвучал голос,

который никоим образом не мог принадлежать фрау Цайдлер. И уже жалобно: --

Кто вы такой?

-- А ну угадайте, сестра Доротея, -- позволил я себе шутку, чтобы

смягчить известную неловкость нашей встречи. Но угадывать сестра Доротея не

захотела, а поднялась, в темноте протянула ко мне руки, пыталась вытолкать

меня из туалета в коридор, но руки задрала слишком высоко, захватила пустоту

над моей головой, опустила руки пониже, но поймала не меня, а мой

волокнистый фартук, мою кокосовую шкуру, опять вскрикнула, -- почему это

женщины обязательно сразу кричат? -- с кем-то явно меня перепутала, начала

дрожать и зашептала: "О Боже, это дьявол!" -- что вызвало у меня короткий,

но отнюдь не злобный смешок. Она между тем восприняла это как дьявольское

хихиканье, мне же не понравилось слово "дьявол", и, когда она в очередной

раз, но уже довольно жалобно спросила: "Кто вы?" -- Оскар ответствовал:

-- Я -- сатана, который пришел к сестре Доротее! На это она:

-- Но почему, почему же?

Я, медленно входя в роль и заставляя сидящего во мне сатану поработать

суфлером:

Blog

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Содержание