Geum.ru

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материалаБиография

Содержание


Надо или не надо?
Подобный материал:
1   ...   39   40   41   42   43   44   45   46   ...   61

некая сложная конструкция, которую я вычитал у Гете. Муравьи заметили, что

ситуация изменилась, но не побоялись окольных дорог и проложили новую трассу

вокруг скрюченного Мацерата, ибо сахарный песок, струящийся из лопнувшего

мешка, не стал менее сладким от того, что армия маршала Рокоссовского заняла

город Данциг.


НАДО ИЛИ НЕ НАДО?


Первыми пришли ругии, за ними готы и гепиды, следом кашубы, от которых

по прямой линии и происходит Оскар. Затем поляки наслали Адальберта

Пражского. Тот пришел с крестом, но не то кашубы, не то пруссы зарубили его

топором. Произошло это в рыбацкой деревушке, а звалась эта деревушка

Гидданич. Гид- данич люди превратили в Данчик, из Данчика сделался Дантциг,

позднее название стали писать без "т" -- Данциг, сегодня же Данциг зовется

Гданьск.

Но покуда люди дошли до этого написания, в Гидданич после кашубов

заявились герцоги из Поммере-лии. Они носили такие имена: Субислав, Самбор,

Ме-ствин и Святополк. Из деревни получился городок. Потом пришли дикие

пруссы и малость его разрушили. Потом откуда-то издалека пришли

бранденбуржцы и тоже слегка поразрушали. Затем и Болеслав польский не мог

отказать себе в удовольствии немножко пораз-рушать, далее рыцарский орден

порадел о том, чтобы едва устраненные следы разрушений снова явственно

проступили под ударами рыцарских мечей.

Вот так, ведя разрушительно-восстановительную войну, герцоги Поммерелии

и гроссмейстеры рыцарского ордена, короли и антикороли Польши, графы

Бранден-бургские и епископы Влоцлавские несколько столетий подряд сменяли

друг друга, Строители и разрушители звались: Отто и Вальдемар, Богуша,

Генрих фон Плоцке -- и Дитрих фон Альтенберг, воздвигший свой рыцарский

замок как раз на том месте, где в двадцатом веке на Хевелиусплац держала

оборону Польская почта.

Пришли гуситы, кой-что подожгли здесь, кой-что там и удалились. Потом

из города выгнали рыцарский орден, разрушили замок, не желая иметь замок

посреди города, заделались поляками и неплохо себя чувствовали. Король,

которому удалось этого достичь, носил имя Казимир, прозывался Великий и

приходился сыном Владиславу Первому. Потом уже пришел Людвиг, а вслед за

Людвигом пришла Ядвига. Ядвига вышла замуж за Ягайло Литовского, и началась

эпоха Ягел-лонов. За Владиславом Вторым последовал Владислав , Третий, потом

вдруг еще один Казимир, которому не очень-то и хотелось править, но тем не

менее он вполне успешно целых тринадцать лет профукивал добрые купеческие

деньги на войну с рыцарским орденом. Иоганн Альбрехт в отличие от него имел

больше дело с турками. За Александром последовал Сигизмунд Старый, он же

Жигмонт Стары. За главой исторической книги, посвященной Сигизмунду Августу,

следует глава про того самого Стефана Батори, в честь которого поляки любят

называть свои океанские лайнеры. Бато-рий долгое время осаждал и обстреливал

город -- как можно узнать из книг, -- но взять его не сумел. Потом пришли

шведы и повели себя точно таким же ма нером. Причем осада города до того

пришлась им по вкусу, что они предпринимали ее снова и снова. В тот же самый

период голландцам, датчанам и англичанам настолько понравилась данцигская

бухта, что многим иностранным капитанам, бросающим якорь на данциг-ском

рейде, удалось стать морскими героями.

Оливский мир. Ах, как мирно и как красиво это звучит! Именно там

великие державы впервые заметили, что страна поляков буквально создана для

того, чтобы ее делить. Шведы, шведы и еще раз шведы -- отсюда шведский

бастион, шведский пунш, шведская стенка. Далее нагрянули русские и саксонцы,

потому что в городе прятался бедный король Станислав Ле- щинский. И вот

из-за одного-единственного короля была разрушена тысяча восемьсот домов,

когда же бедный Станислав бежал во Францию, поскольку там жил его зять

Людовик, горожанам пришлось выложить целый миллион.

После этого Польшу делили три раза. Пришли пруссаки, хотя их никто не

звал, и на всех городских воротах заменили польского орла своей птицей.

Школьный учитель Иоганн Фальк едва успел сочинить рождественскую песню "О

ты, прекрасная...", как нагрянули французы. Наполеоновского генерала звали

Рапп, причем именно ему бюргеры Данцига были вынуждены после тяжелой осады

отвалить двадцать миллионов франков. Пожалуй, не стоит сомневаться, что

французский период в жизни Данцига был ужасным периодом. К счастью, он

продолжался всего семь лет. Тут пожаловали русские и пруссаки и зажгли

снарядами Шпейхеринзель. Не стало Вольного города, придуманного Наполеоном,

а для пруссаков вновь открылась возможность намалевать свою птичку на всех

городских воротах, чем они и занимались вполне усердно и--на свой прусский

манер -- для начала разместили в городе 4-й гренадерский полк, 1-ю

артиллерийскую бригаду, 1-й саперный батальон и 1-й лейб- гусарский полк.

30-й пехотный полк, 18-й пехотный полк, 3-й гвардейский пехотный полк, 44-й

пехотный полк и стрелковый полк номер 33 в городе не задержались. Зато

знаменитый пехотный полк номер 128 проторчал в нем до одна тысяча девятьсот

двадцатого года. Чтобы ничего не упустить, следует еще добавить, что в

прусское время 1-я артиллерийская бригада была увеличена и преобразована в

1-й крепостной гарнизон и 2- й пе-хотно-артиллерийский батальон в составе

восточно- прусского артиллерийского полка за номером Первым.

Прибавим к этому еще померанский пехотный артиллерийский полк номер

два, смененный впоследствии западнопрусским пехотно-артиллерийским полком

номер 16. За 1-м лейб-гусарским полком последовал 2-й лейб-гусарский полк. А

вот 8-й уланский полк провел в стенах города лишь очень короткое время. Зато

вне этих самых стен в пригороде под названием Лангфур был расквартирован

западнопрусский обозный батальон номер 17.

Во времена Брукхарда, Раушнинга и Грейзера в Вольном городе имелась

только зеленая полиция. Но в тридцать девятом при Форстере положение

изменилось. Все кирпичные казармы снова заполнились весело смеющимися людьми

в мундирах, и люди эти жонглировали различными видами оружия. Теперь можно

бы перечислить, как назывались все эти соединения, которые с тридцать

девятого по сорок пятый стояли в Данциге и окрестностях или поднимались в

нем же на борт корабля, чтобы двинуться к Северному фронту, но эти

подробности Оскар намерен опустить, он скажет просто: а потом, как нам уже

известно, пришел маршал Рокоссовский. При виде невредимого города он

вспомнил о своих великих, о своих международных предшественниках, для начала

с помощью артиллерии зажег все, что могло гореть, дабы те, кто придет

следом, в свою очередь не щадили сил, восстанавливая город.

Как ни странно, на сей раз после русских не пришли ни пруссаки, ни

шведы, ни саксонцы, ни французы: пришли поляки.

Со всем своим скарбом нахлынули поляки из Вильнюса, Белостока и Львова

и начали подыскивать себе жилье. К нам заявился некий господин,

представившийся как Файнгольд, был он совершенно одинок, но вел себя так,

будто его окружает многолюдное семейство, которому он должен давать

указания. Господин Файнгольд немедля взял на себя лавку колониальных

товаров, показал своей жене Любе, которая по-прежнему оставалась невидимой и

не давала ответов, десятичные весы, бак с керосином, медную перекладину, где

развешивали колбасы, пустую кассу и--с большим удовольствием -- запасы в

подвале. Мария же, которую он без раздумий нанял продавщицей и много словно

представил своей воображаемой жене Любе, в свою очередь представила

Файнгольду нашего Маце-рата, уже три дня лежавшего в подвале под брезентом,

потому что из-за множества русских, что кишели на всех улицах, проверяя

качество велосипедов, швейных машинок и женщин, его до сих пор не смогли

похоронить.

Увидев тело Мацерата, которое мы перевернули на спину, господин

Файнгольд так выразительно всплеснул руками над головой, как Оскар много лет

назад мог неоднократно наблюдать у своего торговца игрушками, у Сигизмунда

Маркуса. Господин Файнгольд созвал в погреб всю свою семью, а не одну только

жену Любу и, без сомнения, увидел, как все они поспешили на зов, ибо он

обращался к каждому по имени, говорил: Люба, Лев, Якуб, Берек, Леон, Мендель

и Соня, растолковал всему семейству, кто это лежит и кто это умер, после

чего сразу объяснил, но теперь уже нам, что все, кого он созвал в погреб,

лежали точно так же, прежде чем попасть в печи Треблинки, и не только они,

но и его невестка, и зять невестки, у которого было пятеро деточек, и вот

все они лежали, не лежал только он, господин Файнгольд, потому что должен

был все посыпать хлоркой.

А потом он помог нам перенести Мацерата наверх по лестнице в лавку,

после чего собрал вокруг себя свое семейство, а жену Любу попросил помочь

Марии обмыть тело. Но Люба помогать не стала, чего господин Файнгольд не

заметил, поскольку он перетаскивал запасы из подвала в лавку. И Греффиха,

которая в свое время обмывала мамашу Тручински, тоже не пришла нам на

помощь, потому что в квартире у нее было полным-полно русских, и мы слышали,

как они поют.

Старый Хайланд, который уже в первые дни оккупации нашел сапожную

работу и подкидывал подметки на русские сапоги, прохудившиеся в ходе

наступления, поначалу отказался выполнить роль гробовщика. Но когда в

переговоры с ним вступил господин Файнгольд и за электромотор из сараюшки

старого Хайланда предложил сигареты "Дерби" из нашей лавки, тот отложил

сапоги в сторону, взял в руки другой инструмент и последние оставшиеся у

него доски.

Жили мы тогда, прежде чем нас оттуда выперли и господин Файнгольд

предоставил в наше распоряжение подвал, в квартире мамаши Тручински, которую

до того полностью очистили соседи и пришлые поляки. Старый Хайланд снял с

петель дверь на кухню, поскольку дверь между гостиной и спальней уже пошла

на гроб для мамаши Тручински. Внизу, во дворе, он курил сигареты "Дерби" и

сколачивал гроб. Мы же остались наверху, и я взял единственный стул, который

остался в квартире, распахнул разбитые окна и разозлился на старика, который

сколачивал гроб абы как, даже и не думая о том, что гробу положено сужаться

к ногам.

Мацерата Оскар больше так и не увидел, ибо когда гроб погрузили на

тачку вдовы Грефф, он уже был заколочен сверху планками от ящиков с

маргарином "Вителло", хотя при жизни Мацерат не только не ел маргарина, но

даже и для готовки не употреблял.

Мария попросила господина Файнгольда сопровождать нас, так как боялась

русских солдат на улице. Файнгольд же, который по- турецки сидел на прилавке

и ложечкой черпал искусственный мед из пакетика, сперва отвечал

нерешительно, боялся, как бы его жена Люба не приревновала, но потом, верно,

получил от нее разрешение идти с нами, потому что сполз с прилавка, передал

мед мне, а я в свою очередь передал его Куртхену, который и вылизал пакетик

до конца, покуда господин Файнгольд позволил Марии подать себе длинное

черное пальто на сером кроличьем меху. Прежде чем запереть лавку и приказать

своей жене никому не открывать, он водрузил на себя цилиндр, который был ему

маловат и который Мацерат надевал в свое время на всевозможные похороны и

свадьбы.

Старый Хайланд не пожелал тащить тачку до Городских кладбищ. У него-де

сапоги еще неподбиты, ему надо спешить. На Макс-Хальбе-плац, где все еще

чадили развалины, он свернул влево, на Брезенервег, и я смутно почувствовал,

что он держит курс на Заспе. Русские сидели перед домами на скупом

февральском солнышке, сортировали ручные и карманные часы, на чищали песком

серебряные ложечки, надевали лифчики на голову, чтобы согреть уши,

упражнялись в фигурной езде на велосипедах, воздвигнув баррикады из картин,

напольных часов, ванн, радиоприемников, вешалок для пальто, выписывали между

ними восьмерки, спирали, змейки, с отменным присутствием духа уклонялись от

таких предметов, как детские коляски и люстры, которые кто-то швырял из

окон, и получали аплодисменты в награду за свое искусство. В том месте, мимо

которого проезжали мы, игра на несколько секунд прерывалась. Некоторые

солдаты, напялившие поверх формы женское белье, помогали нам толкать тележку

и протягивали руки к Марии, но господин Файнгольд, который говорил по-русски

и имел при себе удостоверение личности, одергивал их. Солдат в дамской шляпе

подарил нам клетку, где сидел на жердочке волнистый попугайчик, Куртхен,

вприпрыжку следовавший за тележкой, тотчас захотел выдрать у птички ее

пестрые перышки, Мария же, не посмевшая отказаться от подарка, подняла

клетку, чтобы Куртхен не мог ее достать, и поставила ко мне на тележку. Ос

кар, который счел попугайчика чрезмерно пестрым, поставил клетку на

увеличенный ящик из-под маргарина, где лежал Мацерат. Сам я сидел позади,

свесив ноги, и глядел в лицо господину Файнгольду, а лицо было морщинистое,

выражение от задумчивого до скорбного, отчего казалось, будто господин

Файнгольд силится решить сложную задачу, которая никак у него не получается.

Я самую малость постучал по своей жестянке, я постучал весело, желая

спугнуть мрачные мысли господина Файнгольда, но он сохранил все свои

морщины, взгляд устремил неизвестно куда, возможно в далекую Галицию, а

барабан мой он так и не увидел. И тогда Оскар отказался от своих попыток,

чтобы впредь одни только колеса ручной тележки да плач Марии наруша ли

тишину.

Какая мягкая зима, подумал я, когда последние дома Лангфура остались

позади, и даже уделил внимание волнистому попугайчику, который встопорщил

перышки под лучами полуденного солнца, стоящего над аэродромом.

Аэродром охранялся, дорога на Брезен была перекрыта. Какой- то офицер

поговорил с господином Файн-гольдом, который во все время разговора держал

цилиндр на растопыренных пальцах, открыв редкие светло-рыжие волосы,

раздуваемые ветром. Коротко, словно для проверки, постучав по ящику Мацерата

и подразнив пальцем попугайчика, офицер пропустил нас да еще дал в придачу

двух пареньков лет от силы шестнадцати, в слишком маленьких пилотках и со

слишком большими автоматами, то ли как сопровождение, то ли как конвой.

Старый Хайланд тянул, ни разу и не оглянувшись. Вдобавок он ухитрялся,

даже и не останавливая тележку, раскуривать сигареты одной рукой. В небе

висели самолеты, и гул их моторов слышался очень отчетливо, потому что был

то ли конец февраля, то ли начало марта. Лишь перед солнцем плавало

несколько облачков, постепенно утрачивая окраску. Бомбардировщики летели на

Хелу и возвращались с полуострова, потому что там до сих пор дрались остатки

Второй армии. Меня погода и гудение самолетов настроили на грустный лад. Нет

ничего более тоскливого и усиливающего досаду, чем безоблачное мартовское

небо, полное то громкого, то замирающего гудения самолетов. К тому же оба

русских солдата всю дорогу тщетно пытались шагать в ногу.

Наверное, кой-какие доски наскоро сколоченного гроба при езде сперва по

булыжнику, потом по асфальту с выбоинами немного разболтались, вдобавок и

ехали мы против ветра, во всяком случае от мертвого Ма-церата исходил

сильный запах, и Оскар был рад, когда мы добрались до кладбища Заспе.

Подняться к чугунной ограде мы так и не смогли, потому что поперек

дороги стоял обгорелый танк Т-34, преграждая подступы к кладбищу. Другим

танкам пришлось на пути в Нойфарвассер его объезжать, они и оставили следы в

песке по левую и по правую сторону дороги, а попутно обвалили часть

кладбищенской стены. Господин Файнгольд попросил старого Хайланда идти

сзади, и они понесли гроб, который слегка прогибался в середине, по колеям

от танковых гусениц, далее -- с превеликим трудом -- через осыпь

кладбищенской стены и, уже из последних сил, -- отрезок пути между

могильными плитами, что лежали пластом либо грозили рухнуть. Старый Хайланд

жадно сосал сигарету, выпуская дым в ноги гроба. Я нес клетку с волнистым

попугайчиком на жердочке, Мария тащила за собой две лопаты, Куртхен нес

кирку, верней сказать размахивал ею, а на кладбище, подвергая себя

опасности, начал колотить по серому граниту, покуда Мария не отняла у него

кирку, чтобы, будучи вполне сильной женщиной, помочь обоим мужчинам копать.

Как хорошо, что почва здесь песчаная и не промерзшая, подумал я, после

чего решил отыскать место Яна Бронски за северной стеной. То ли это было

здесь, то ли вот там. Отыскать точно уже не удавалось, поскольку сменяющие

друг друга времена года сделали некогда предательски свежую побелку серой и

облупленной, как и вес стены вокруг Заспе.

Через решетчатую калитку в задней стене я снова вернулся на кладбище,

поднял взгляд к вершинам искривленных сосен и, чтобы не давать ходу пустым

мыслям, подумал: вот сейчас они зароют и Мацерата. Потом я начал искать

некий смысл и нашел его в том, что здесь, под гнетом одного и того же песка,

будут лежать два партнера по скату, Бронски и Мацерат, пусть даже и без моей

бедной матушки.

Всякие похороны неизбежно вызывают в памяти другие похороны!

С песчаной почвой было нелегко справиться, здесь требовались более

опытные землекопы. Мария сделала перерыв, тяжело дыша, оперлась на свою

кирку и снова заплакала, когда увидела, как Куртхен с большого расстояния

забрасывает камнями попугайчика в клетке. Попасть Куртхен не мог, он бросал

дальше, чем надо, Мария плакала искренне и громко, потому что потеряла

Мацерата, потому что видела Мацерата таким, каким он, по-моему, навряд ли

был, а для нее это вос поминание навсегда останется отчетливым и дорогим.

Господин Файнгольд бормотал слова утешения, чтобы, воспользовавшись случаем,

передохнуть, потому что выбился из сил. А старый Хайланд вел себя как

золотоискатель -- так размеренно работал он своей лопатой, перекидывал землю

назад через плечо, да при этом еще ухитрялся выпускать дым через равные

промежутки времени. Чуть поодаль оба русских паренька сидели на

кладбищенской стене и о чем-то болтали -- против ветра. Прибавьте к этому

самолеты и солнце, которое все больше наливалось багрянцем.

Они углубились примерно на один метр, а Оскар все так же праздно и

растерянно стоял между старым гранитом, между скрюченными соснами, между

вдовой Мацерата и Куртхеном, который швырял камнями в попугайчика.

Надо или не надо? Итак, Оскар, тебе пошел двадцать первый год. Надо или

не надо? Ты сирота. Значит, надо. С тех пор как нет больше на свете твоей

бедной матушки, ты сирота наполовину. Тебе уже тогда следовало принять

решение. Потом они неглубоко зарыли твоего предполагаемого отца Яна Бронски.

И ты стал предполагаемым круглым сиротой, и стоял здесь, на этом песке, имя

которому Заспе, и держал в руках чуть позеленевшую патронную гильзу. Шел

дождь, и "Юнкерс-52" заходил на посадку. Не тогда ли уже ясно прозвучало,

пусть не сквозь легкий шум дождя, пусть сквозь гул садящегося транспортного

самолета, "Надо или не надо?". Ты говорил себе: это всего лишь шум дождя и

всего лишь гул моторов, к этим монотонным звукам можно примыслить любой

текст. Ты хотел услышать это в более отчетливой форме, а не только как

догадку.

Итак, надо или не надо? Вот они готовят яму для Мацерата, твоего

второго предполагаемого отца. Сколько тебе известно, предполагаемых отцов у

тебя больше нет. Так чего ради ты все жонглируешь и жонглируешь двумя

зелеными бутылками "надо" и "не надо"? Кого еще ты намерен спросить? Уж не

искривленные ли сосны, который и сами под большим вопросом?

Тут я нашел тонкий литой крест с полустертыми завитушками и ржавыми

буквами -- не то Матильда Кункель, не то Матильда Рункель. Еще я нашел --

надо или не надо? -- в песке между репейником и песчаным камышом -- надо --

три или четыре -- не на до -- ржавых рассыпающихся металлических венка,