Н. Ф. Федорова вдекабре 1877 г. Петерсон отправляет Достоевскому статью, содержащую изложение

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9

«Непременно восстанем...»

(Воскресительная тема в романе)

А теперь продолжу цитату, оборванную в предыдущем параграфе:

«Восстановление, даже в памяти, отцев и братий наших приведет нас к закреплению с ними наших связей; и чем выше мы будем подниматься таким образом по лестнице родства нашего, тем связи наши будут становиться крепче и обширнее... И этим путем мы станем у порога того единства, создание которого поставлено нам целию, которое сделает для нас невозможным не только потерю кого-либо из нас, но потребует как неизбежное условие своего воссоздания — восстановление всех прошедших поколений отцев и братий наших, воскрешение их из мертвых» (IV, 508).

Как видим, главной целью того братски-любовного многоединства, которое заповедал Христос роду людскому, Им основанной Церкви, Петерсон ставит возвращение жизни умершим. Мало того: во всеобщем воскрешении полагает необходимое условие осуществления вселенского братства, залог его действительной вселенскости и полноты.

Еще А.С.Хомяков в трактате «Церковь одна» писал, что единство Церкви не ограничивается только живущими, в нем имеют свою часть и умершие, и те, кто еще только должен прийти в этот мир. Цепь любви связует потомков и предков, между живыми и усопшими протягиваются нити сердечной памяти, «взаимной молитвы», а «молитва истинная есть истинная любовь» ¹. Отказ от молитвы за умерших есть отказ от любви, отречение от духа соборности — ему же смерть не полагает границы и не диктует законы, ибо совершенная соборность есть та, в которой имеют часть все, вплоть до праотца Адама. Но во всей своей целокупности соборное единство, осуществляемое на земле через молитву за живых и умерших, раскроется лишь по воскресении, ибо «совершение Церкви» напрямую связано с «совершением всех ее членов», с будущим их преображенным восстанием в «теле духовном» ¹.

Позднее В.С.Соловьев, продолжая мысль Хомякова, уподобит «теперешнее земное существование Церкви <...> телу Иисуса во время Его земной жизни (до воскресения), — телу, хотя и являвшему в частных случаях чудесные свойства (каковые и Церкви теперь присущи), но вообще телу смертному, материальному, не свободному от всех немощей и страданий плоти, — ибо все немощи и страдания человеческой природы восприняты Христом» ². Но «как в Христе все немощное и земное» было «поглощено в воскресении духовного тела», так и «Церковь, Его вселенское тело» ³ должна охватить собой все восстановленное человечество и всю природу, из которой жало смерти уже будет изъято.

Хомяков относил «совершение Церкви» к концу времен, связывал его со вторым пришествием и обновлением твари, когда «Дух Божий, т.е. Дух веры, надежды и любви, проявится во всей своей полноте, и всякий дар достигнет полного своего совершенства: над всем же будет любовь» ⁴. Дело же земного человечества, входящего в состав Церкви Христовой, видел в вере, надежде и любви, в духовном совершенствовании каждого ее члена. Федоров же полагал задачей Церкви не просто приуготовление живущих к Царствию Божию, но и осуществление этого Царствия, не просто чаяние «воскресения мертвых и жизни будущего века», но и соучастие в исполнении этого чаяния. «Учение об отношении Божества к миру, — подчеркивал он, — есть вопрос об отношении к Божеству нас как орудия осуществления блага» (I, 102). Божественная воля в истории действует через человека, «через посредство нас как разумно-свободных существ» (I, 102). И коль скоро человечество не одними лишь устами исповедует Бога, оно должно все сферы своего дела и творчества, всю духовную, культурную, хозяйственную свою деятельность, и науку, и технику, и искусство одушевить высшим идеалом преображенной, бессмертной жизни.

Ту же мысль о благой активности человека в истории развивал параллельно Федорову и Соловьев. Церковь — Тело Христово, тело Богочеловека, в Котором две природы, божественная и человеческая, соединены «неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно», как то постановили отцы IV Вселенского собора. Она — место встречи Бога и человека, их равноправного действия, их соработничества. «Истинное богочеловеческое общество, созданное по образу и подобию самого Богочеловека, должно представлять свободное согласование божественного и человеческого начала» ¹. При этом Соловьев специально подчеркивал, что человеческое начало здесь берется в его духовной и материальной полноте, что человек призван служить Богу не только молитвой и верой, но и всей полнотой своего знания — а это не только религиозное, но и научное знание. Разум был дан Творцом человеку для благодатного, жизнетворческого труда, и если в процессе истории он отпал от источника веры, то и в этом был свой Божий промысел: человеческое начало, обособившись, должно было «на свободе развить все свои силы», для того чтобы, вполне осознав «свою немощь в этом обособлении», в конце концов обратиться к Творцу и отдать делу Божию все силы и энергии не только сердца, но и разума.

А как вопрос о церкви и воскресении ставился Достоевским? В записи у гроба первой жены от 16 апреля 1864 г. — записи, резонировавшей у писателя на протяжении всех последующих шестнадцати лет его творчества, — поставляя «жизнь окончательную, синтетическую, бесконечную» как ту верховную цель, тот высший идеал блага и совершенства, без которого бытие человека на земле бессмысленно и нелепо, писатель необходимым условием ее достижения ставит воскресение «каждого я» (20; 174). Здесь же возникает тема духовно-телесной метаморфозы, включающей в себя не только преодоление эгоизма и своеволия, обретение дара совершенной любви, но и преображение плоти — его писатель обозначает евангельской формулой: «Не женятся и не посягают, а живут, как ангелы Божии» (20; 173). Речь идет об отсутствии природного, полового рождения, несущего в себе жало греха и смерти, об обретении первозданной телесной чистоты. В очередной раз обращаю внимание на то, как близки здесь логики Федорова, Соловьева и Достоевского, истекающие из одного, христианского, источника. Философ всеобщего дела не раз будет указывать на антиномию полового рождения, которое, вводя в мир новые поколения, неизбежно вытесняет из бытия их отцов: «Извращенная природа под видом брака и рождения скрывает смерть» (I, 300). А Соловьев в работе «Смысл любви» (1892–1894), написанной под сильнейшим влиянием федоровской воскресительной мысли, подытожит: «Пребывать на пути половой раздельности значит пребывать на пути смерти, а кто не хочет или не может сойти с этого пути, должен по естественной необходимости пройти его до конца» ¹.

В цитируемой записи Достоевский относит новую, безгреховную природу людей к «новому небу и новой земле», к состоянию вечности, подчеркивая, что «на земле человек в состоянии переходном» (20; 172): он лишь стремится к воплощенному во Христе идеалу, но не достигает его. В подготовительных материалах к «Бесам» в его представлении о диалектике небесного и земного, временного и вечного происходит существенный сдвиг. Появляется тема миллениума, тысячелетнего Царства Христова, благой, совершенной эпохи внутри истории. И именно к ней начинает относить Достоевский то состояние человека, которое ранее считал на земле принципиально не достижимым: «Millenium, не будет жен и мужей» (11; 182). Просветление и одухотворение плоти людей начинается, по теперешнему пониманию писателя, уже на земле, идя параллельно собиранию человечества в соборное целое, что, кстати, полагает четкий водораздел между его хилиазмом и хилиастическими воззрениями еретических сект первых веков христианства. У керинфиан, эбионитов, монтанистов и др. воскресение первое предполагалось в том самом природном, «чувственном теле со всеми его естественными физиологическими функциями» ² — теле послегрехопадном, пожирающем, испражняющемся, потеющем, подверженном стихии животного сладострастия, не избавленном соответственно и от закона смерти и тления. Для Достоевского, также как и для раннехристианских апологетов, человек в миллениуме обретает то тело духовное, о котором пророчествовал еще апостол Павел.

Понимание того, что человек на земле должен меняться не только духовно, но и физически, Достоевский гласно нигде не высказывал. Мысль эта осталась лишь на его сокровенных страницах. Но именно она ставит писателя на общую почву с Федоровым, который не уставал повторять, что христианство выдвигает перед человечеством не только нравственные, но и онтологические задачи, задачи регуляции природного естества, преображения его из смертного в бессмертное. В статье «Чем должна быть народная школа?» Петерсон, пусть и достаточно бегло, не раскрывая всего богатого содержания федоровской мысли, говорил о необходимости преображения человеческого организма, о том, что путем «сознательной деятельности» человек должен преодолеть в себе слепоту и смерть. И как уже отмечали исследователи темы «Достоевский и Федоров», в черновых набросках к «Братьям Карамазовым» появляются записи, намечающие те пути метаморфозы человеческого организма, которые параллельно продумывал философ всеобщего дела: «Изменится плоть ваша. (Свет фаворский)»; «Свет фаворский: откажется человек от питания, от крови — злаки» (14; 245, 246).

А теперь процитирую фрагмент из письма Достоевского Петерсону от 24 марта 1878 г.: «В изложении идей мыслителя самое существенное, без сомнения, есть — долг воскресенья преждеживших предков, долг, который, если б был восполнен, то остановил бы деторождение и наступило бы то, что обозначено в Евангелии и в Апокалипсисе воскресеньем первым» (30(I); 14). И далее: «Ваш мыслитель прямо и буквально представляет себе, как намекает религия, что воскресение будет реальное, личное, что пропасть, отделяющая нас от душ предков наших, засыплется, победится побежденною смертию, и они воскреснут не в сознании только нашем, не аллегорически, а действительно, лично, реально в телах. (Конечно не в теперешних телах, ибо уж одно то, что наступит бессмертие, прекратится брак и рождение детей, свидетельствует, что тела в первом воскресении, назначенном быть на земле, будут иные тела, не теперешние, то есть такие, может быть, как Христово тело по воскресении его, до вознесения в Пятидесятницу?)» (30(I); 14).

Как видим, Достоевский прямо соотносит встреченную им у Петерсона мысль о деятельном участии живущих в воскрешении своих отцов, дедов, прадедов с идеей миллениума, рассматривает ее в свете собственной концепции истории как пути к «тысячелетнему царству», где человек переродится физически, где будут все «как Христы» (11; 193). И если ранее, говоря о миллениуме, он заострял внимание прежде всего на духовно-физической метаморфозе живущих, то после знакомства с рукописью Петерсона указывает на вторую важнейшую составляющую «тысячелетнего царства Христова», прямо обозначенную в 20 главе «Откровения»: восстание умерших (причем, судя по контексту письма — всех, а не только праведников, как то указано в новозаветном пророчестве). И как Петерсон видит в воскрешении залог всецелого воцарения в мире Божественного закона, так и у Достоевского оно знаменует новое — обоженное, обновленное состояние земли и человека: пришедшее «в разум истины» человечество свободно и сознательно творит волю Отца, подготовляя условия уже всецелого, вселенского обновления, что наступит в Иерусалиме Небесном, где воистину, по слову ап. Павла, Бог станет «все во всем» (1 Кор. 15:28).

В подготовительных материалах к «Братьям Карамазовым» писатель вновь соединяет тему «воскресения предков» с темой миллениума: «Вера, что оживим и найдем друг друга все в общей гармонии» (15; 204). «Общая гармония», в которой обретают свою часть не только живущие, но и умершие, и есть та чаемая полнота «церкви как общества Христова на земле» (15; 209), о которой в одном из набросков спора в монастыре его участники вопрошают старца Зосиму. А в окончательном тексте романа эта полнота Церкви, зримый образ многоединства, Царствия Божия, где уже смерти нет, воочию является в Алешином видении Каны Галилейской:

«Но что это, что это? Почему раздвигается комната... Ах да... ведь это брак, свадьба... да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и веселая толпа и... где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната... Кто встает там из-за большого стола? Как... И он здесь? Да ведь он во гробе... Но он и здесь... встал, увидал меня, идет сюда... Господи!..

Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он в той же одежде, как и вчера сидел с ними, когда собрались к нему гости. Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире. Тоже званый на брак в Кане Галилейской...

— Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, — раздается над ним тихий голос. — Зачем сюда схоронился, что не видать тебя... пойдем и ты к нам.

Голос его, голос старца Зосимы... Да и как же не он, коли зовет? Старец приподнял Алешу рукой, тот поднялся с колен.

— Веселимся, — продолжает сухенький старичок, — пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь сколько гостей? <...> А видишь ли солнце наше, видишь ли ты Его?

— Боюсь... не смею глядеть... — прошептал Алеша.

— Не бойся Его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков» (14; 327).

Как уже говорилось в предыдущем параграфе, в финале романа в образе Алеши и мальчиков, собравшихся у Илюшина камушка и клянущихся идти «вечно так, всю жизнь рука в руку» (15; 197), — мы видим основание Церкви Христовой: она начинается с малой общины апостолов, чтобы потом охватить весь мир. Видение Каны Галилейской, где течет «вино радости новой великой» и Христос «новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков» (14, 327), — это именно «совершение Церкви», соединяющей все человечество и всю природу (образ нового вина — как преображенного природного естества) в полноте Царствия Божия.

Впрочем, Достоевский и до духовной встречи с учением всеобщего дела не единожды проводил мысль о том, что никакая гармония и никакое братство невозможны в мире, пока в нем существует смерть, а значит и неиссякающий исток дисгармонии. Именно об этом роман «Идиот». Вспомним, как разбиваются в прах все попытки Мышкина установить братство среди людей, которые меньше всего хотят быть друг другу братьями. Да и сам герой, испытывающий мгновения пророческого озарения, «ясной, гармоничной радости и надежды», «молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни» (8; 188), за которыми неминуемо следует приступ эпилептических корчей, а в конце романа впадающий в идиотизм, — что это, как не символ трагедии человеческого существования, когда слабая и смертная человеческая природа фатально стреножит духовную, не давая приблизиться к божественному источнику света.

Но, пожалуй, главный аргумент писателя за воскресение — аргумент нравственный. Тот аргумент, который был главным и в учении всеобщего дела. «Только воскрешение прошедших поколений, как цель нашего существования, как долг наш пред прошедшими поколениями, чрез посредство которых мы получили жизнь, снимает всякий позор с нас, с нашей способности переживать близких нам; позор, который не может быть снят никакими другими оправданиями, ни жизнью для детей, ни верою в загробную, лучшую жизнь» (IV, 509) — так перелагал Петерсон мысль своего учителя, полагавшего в воскрешении умерших неотменимый нравственный долг человека — долг перед теми, «которые нам дали или — вернее — отдали свою жизнь» (II, 202). Нет большего греха, по убеждению Федорова, чем забвенье умерших, ибо человек и отличается от всех прочих бессознательных тварей тем, что сознает зло и недолжность смерти и плачет над гробами уходящих из жизни. И если «высшею добродетелью для людей, отдельно взятых, будет положить жизнь за других (смерть неповинного за виновных), то в чем же будет состоять высшая добродетель для людей, взятых в совокупности», как не в восстановлении жизни отцам (I, 107108).

В подготовительных материалах к «Дневнику писателя» 1881 г., высказываясь против узости и неправды секулярных решений так называемого «женского вопроса», Достоевский рисует образ человечества в совокупности всех поколений как единой родственной общности: «Да и с детьми, и с потомками, и с предками, и со всем человечеством человек единый целокупный организм» (27; 46). Этот образ, как будто сошедший со страниц «Философии общего дела», бьет во все ту же главную точку: достижение соборной полноты невозможно и без тех, кто еще должен родиться, и без тех, кто «ушел, куда мы все уйдем» (Тютчев). Человеческий род един, умершие из него не изъяты, и пока пребывают они «во тьме и сени смертной», не будет без них ни счастья, ни рая.

«Не хочу хорошего мальчика! Не хочу другого мальчика!» (14; 507), — в исступлении кричит штабс-капитан Снегирев, узнав о том, что уже ничто не спасет его дорогого Илюшу. В «Подростке» купеческая вдова отвергает покаянное сватовство Максима Ивановича, по вине которого померли ее детки: «Если б, говорит, сироты мои ожили, а теперь на что?» (13; 320). «Что мне теперь ваши законы? К чему мне ваши обычаи, ваши нравы, ваша жизнь, ваше государство, ваша вера? <...> Зачем мрачная косность разбила то, что всего дороже?» (24; 35), — бунтует герой «Кроткой». И в этом протесте против того, что уходят родные и близкие, исчезают в потоке забвения, а жизнь человечества течет невозмутимым своим чередом, оставляя в удел тем, кто остался, безысходное чувство сиротства и одиночества, Достоевский эмоционально перекликается с Федоровым, как перекликается с другим своим современником — Тютчевым, так писавшим после кончины Елены Денисьевой:

Ах, и над ним в действительности ясной,
Но без любви, без солнечных лучей,
Такой же мир бездушный и бесстрастный,
Не знающий, не помнящий о ней.

И я один, с моей тупой тоскою,
Хочу сознать себя и не могу —
Разбитый челн, заброшенный волною,
На безымянном диком берегу.

(Ф.И.Тютчев. «Есть и в моем
страдальческом застое...», 1865)

«О, я ведь знаю, что ее должны унести, я не безумный и не брежу вовсе, напротив, никогда еще так ум не сиял, — но как же так опять никого в доме, опять две комнаты, и опять я один с закладами. Бред, бред, вот где бред! — восклицает герой «Кроткой». — <...> О, пусть всё, только пусть бы она открыла хоть раз глаза! На одно мгновение, только на одно!» (24; 35) «Батюшка, голубчик, не знаю, что делать с собой. Как сумерки, так я и не выношу; как сумерки, так и перестаю выносить, так меня и потянет на улицу в мрак. И тянет, главное, мечтание. Мечта такая зародилась в уме, что — вот-вот я как выйду, так вдруг и встречу ее на улице» (13; 227), — жалуется Аркадию мать повесившейся Оли. «Чем дальше идет время, тем язвительнее воспоминание и тем ярче представляется мне образ покойной Сони», «Мне — нужно Соню» (28(II); 302), — пишет Достоевский А.Н.Майкову 22 июня (4 июля) 1868 г., несколькими днями спустя после смерти трехмесячной дочери. Так настойчиво пробивает себя у писателя та единственная и главная мысль, которую потом детски-наивно, но евангельски-мудро выразит Коля Красоткин в финале «Братьев Карамазовых», вспоминая об умершем Илюшечке: «мне очень грустно, и если б только можно было его воскресить, то я бы отдал все на свете!» (15; 194).

«Аще забуду тебе, Иерусалиме» (14; 507), — восклицает штабс-капитан, вспоминая утешающее слово Илюши: «Папа, не плачь... а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика, другого... сам выбери из них из всех, хорошего, назови его Илюшей и люби его вместо меня» (14; 507). Никакое замещение, никакая подмена невозможна в любви, обращенной именно к этому, конкретному, единственному существу. И забвение здесь равносильно предательству, оно как бы обрекает умершего уже окончательной смерти, навеки выталкивает его из бытия. Именно поэтому так сопротивляется сердце всякому утешению, отвлечению, развлечению, этой анестезии души, притупляющей скорбную память, ослабляющей силу любви и печалования. И уже не хочется утешения, не хочется притупления боли утраты, не хочется врачующего душевные раны забвения. «Никогда не забуду и никогда не перестану мучиться!» (28(II); 302), — пишет Достоевский Майкову об умершей Соне. С состраданием ища утешения и «развлечения» для жены, которая «ужасно тоскует, плачет по целым ночам» (28(II); 302), он не отказывается от тяжкого креста скорби, от нестерпимой сердечной муки, ибо эта мука, по высшему, религиозному счету, спасительна для человека, защищает его от душевной сытости, мещанского спокойствия, от эгоизма, способного строить и далее свое счастье здесь, на земле, зная о том, что в этой земле схоронены кости ушедших. Эта мука — самый сильный и ничем не сминаемый аргумент против утопий «земного рая», против иллюзий счастливого и прочного устроения в мире, где царствует смерть.

«Кстати, одна большая просьба, — читаем в другом письме Достоевского Майкову, — не передавайте известия о том, что моя Соня умерла, никому из моих родных, если встретите их. <...> Мне кажется, что не только никто из них не пожалеет об моем дитяти, но даже, может быть, будет напротив» (28(II); 298). А вот, что пишет Достоевский А.П.Уманец — пишет в тот же день 24 марта 1878 г., когда отвечает Петерсону по поводу долга воскрешения: «Позвольте пожелать Вам здоровья и еще долгой жизни. Мне тяжело бы было терять столь сочувствующих мне людей. Позвольте надеяться, что и впредь Вы сохраните все доброе расположение Ваше ко мне. Ваше письмо в первый раз сказало мне о Вашем существовании, а между тем, смотрите, мы никогда не видались, а уже друзья, встретились в жизни и исполнили Божий завет: сошлись, протянули друг другу руки, полюбили друг друга, а когда умрем, то с мыслью, что не чужды были друг другу, повлияли друг на друга и получили кой-что друг от друга. Верьте, что так бы следовало всем людям жить на земле, но покамест того еще нет, дружатся и роднятся духовно пока лишь одни единицы, а умирают — то оставляют почти всё чужих и не приметивших их существование...» (30(I); 15). Вот он, безошибочный и грустный симптом того, как мала и скудна еще любовь в человечестве, где личность по-настоящему и беспредельно способна любить лишь немногих, как далека еще эта любовь от той всецелой и всемирной любви, в которой каждый для каждого драгоценен и незаменим. Достоевский как будто откликается скорбным «увы» на рисуемый в статье Петерсона образ должного отношения людей друг к другу, коль скоро они хотят быть едино, как Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Святой Дух: «Когда мы создадимся в общество, подобное Триединому Богу, в общество, в котором единство и множество, единство и личность, найдут свое согласие, не будут более подавлять, поглощать, разрушать друг друга, тогда не будет и смерти, потому что смерть хотя бы одной личности была бы смертию всех» (IV, 507).

Проблема оскудения любви, иссякания живоносных источников ее в человечестве — стержневая тема и раннего Достоевского, и всего «великого пятикнижия», и «Дневника...». В предыдущем параграфе уже шла речь о том, что ни в чем так остро это оскудение не проявляется, как в отношениях родственных и внутрисемейных: разладах сестер и братьев, отцов и детей, выливающихся во вражду и проклятия, в столкновения и скрежет зубовный, — «один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!» (14; 129). Семейство Карамазовых — воплощенная притча о неродственности и небратстве, о разрыве детей и отцов, об утрате живого единства между детьми, отцами и братьями, об отсутствии между ними любви. Отец Карамазов развратничает без всякого удержу, детей спроваживает в чужие углы, а потом отчаянно борется со старшим сыном за Грушеньку. Дмитрий в свою очередь ненавидит отца, в исступлении бросается на него с кулаками, проклинает и грозит «мерзкому старикашке». Иван не любит ни Дмитрия, ни отца и с ненавистным, злым чувством ждет, чем кончится их столкновение. «Сторож я, что ли, моему брату Дмитрию?» — Каиновым ответом отрезает он на вопрос Алеши: «Что же Дмитрий и отец? Чем у них кончится?» (14; 211).

Кончается отцеубийством, в котором оказываются виновны

Blog

Н. Ф. Федорова вдекабре 1877 г. Петерсон отправляет Достоевскому статью, содержащую изложение