Рассказ барабанщика
| Вид материала | Рассказ |
- И. С. Тургенева «Свидание». Рассказ, 106.41kb.
- Лекция рассказ в экскурсии, 288.73kb.
- Рассказ повествование, рассказ о собственном опыте или опыте другого человека (экспериенциальный, 120.78kb.
- Виктор Петрович Астафьев Последний поклон повесть в рассказ, 10341.18kb.
- В. Я. Булохов кгпу им. В. П. Астафьева, г. Красноярск рассказ, 28.09kb.
- Гуровой Король Чума. Перевод Э. Березиной Как писать рассказ, 4129.41kb.
- Литература. Прочитать рассказ «Муму» (в учебнике), 191.11kb.
- А. П. Чехов напечатал в журнале «Осколки» рассказ, 17.58kb.
- Сценарный план проведния беседы «адмирал вселенной», посвященной 105-летию С. П. Королева, 8.55kb.
- Мирзаянова Рамиля Мехаматнуровна. Мы любим рассказ, 105.78kb.
- А это что?
- Шампанское. Воды не хватает, а шампанского миллион, говорят, а может, и больше бутылок. Тут раньше
- Завод шампанский был. Жаль, что суп варить не годится. А умываться можно...
- А это? — мичман Щепкин щелкнул себя по горлу.
- Пожалуйста, — старуха показала на ящик с бутылками.
- Да я не о себе. Люди пьют?
- Ишь, какой заботливый! — рассмеялась старуха.
- У нас большинство — женщины. А вы — пожалуйста.
А потом мы опять играли прямо в цехе, среди остановившихся ненадолго станков. В памяти мало что от этого осталось. Но вот что запомнилось: простые и давно уже привычные слова — «Пусть он землю бережет родную, а любовь Катюша сбережет» — вызвали у изможденных, осунувшихся женщин в замызганных спецовках слезы. Каждой, наверное, казалось: а ведь это обо мне. Да так оно, видно, и было.
Принимали нас, как всегда, хорошо, но о машине, ясное дело, забыли. А может, она в другом месте понадобилась. И вот мы под вечер двинулись, наконец, в часть. Стало чуточку спокойнее, хотя напряжение минувшего дня и тревожное ожидание завтрашнего чувствовалось. В городе что-то горело. Везли раненых в тыл и боеприпасы на фронт.
Передовая обозначалась заревом, которое не могли скрыть холмы, и грохотом разрывов, слышным за много километров.
— Маэстро, — сказал Носков, — отпустите меня. в батальон. Пора кончать гастроли.
Мичман промолчал.
Нас обогнали два старых танка. У одного был заварен бок, но закрасить латку не успели.
— Подкрепление,— сказал Голобородько, однако энтузиазма в его голосе не чувствовалось.
Наш блиндаж был начисто разворочен. Редкий случай — по меньшей мере два прямых попадания. Раскапывать было бесполезно. Неподалеку валялась — иначе о ней, измордованной, и не скажешь — разбитая вдребезги пушка, и это объясняло все: состоялась артиллерийская дуэль, в которой немцы взяли верх. Они перемесили своей артиллерией все вокруг.
— Ждите,— приказал Щепкин. — Пойду доложу в штаб.
В штабе было тревожно. Комбриг кричал по телефону:
— Что я вам — рожу?.. Как только получим — сообщу. На многое не рассчитывайте. И держите меня в курсе. Моторы слышите? Немецкие танки, говорю, слышите? То-то же. А ПТР и бутылки для чего? Ладно, у меня все.
Когда Лукаш кончил, Алиханян (он был здесь) доложил:
- Прибыл по вашему приказанию.
- Добро. Поздравляю вас с присвоением очередного воинского звания, товарищ капитан-лейтенант»
- Служу Советскому Союзу.
- По поручению Военного совета вручаю вам орден Красного Знамени.
- Служу Советскому Союзу.
- А теперь — к делу. Сколько народу осталось в батальоне?
— Сто двадцать человек.
Бригаду сегодня ночью перебрасывают — вам об этом сообщаю первому. Вы остаетесь. Задача: удерживать высоту вплоть до приказа об отходе.
- Что случилось, товарищ комбриг? — тихо спросил
Алиханян. Вопрос был не уставный, у начальства не спрашивают, его выслушивают, но теперь, видимо, с этим считаться не приходилось. И комбриг это тоже понимал.
- На левом фланге немцы смяли оборону. Положение угрожающее. Нами затыкают прорыв. Неизвестно еще, кому будет труднее...
- Я не об этом, товарищ комбриг.
- Батарею сорокапяток, минометы и людей из тыловых служб передаю вам.
— Что под Керчью, товарищ комбриг?
Лукаш ответил не сразу.
— Подробностей не знаю. Говорят — плохо. В этот момент в штабе и появился мичман Щепкин. Соваться к комбригу он не стал, но тот услышал голоса за перегородкой и сам спросил:
- Что там?
- Музыканты вернулись.
- Вот и их забирайте к себе, — решил комбриг.
- Разрешите выполнять? — спросил Алиханян.
- Желаю удачи.
Так мы попали в батальон Алиханяна. Тогда же в штабе Щепкин спросил:
— С инструментами как — брать с собой?
— Брать, конечно, — сказал комбат. — С Алиханяном не пропадешь. Назначаю своим заместителем по музыкальной части. Ясно?
- Так точно, товарищ капитан-лейтенант.
— А вы что — все новости уже знаете?
Щепкин пожал плечами.
— Ладно,— улыбнулся Алиханян,— чего не знаете — в батальоне услышите. Передайте комиссару, что буду через час.
В батальоне нас встретили так, будто и не было впереди никаких бед. Может, не знали о них? Знали.
- Что там за травля про Керчь? Вроде бы отступаем...
- Говорят, немцы вышли на Северную. Правда?
— Мы что же — одни остаемся? Первый батальон уже снялся. Артиллеристы сказали...
Об этом говорили тихо и серьезно, но тут же переключались на другое:
- Продай трубу,— приставал кто-то, дурачась, к валторнисту. — Даю часы и новые портянки. Из нее классный змеевик для самогонного аппарата получится...
- Отстань от человека! Слушай,— это уже мне,— говорят, транспорты с подмогой с Кавказа пришли — вы там не видели?
Что я мог ответить, — пожимал плечами.
Наташка чувствовала себя как дома. Все-то ее знают, и она чуть не с каждым здоровается, а сама поглядывает по сторонам. «Ждешь, голубушка»,— думал я.
- С немецкой стороны вдруг послышалось на чистом русском языке:
— Внимание, внимание! Матросы и солдаты Красной Армии! Мы уважаем вас за храбрость, вы выполнили свой долг. Но дальнейшее сопротивление бесполезно. Вам не на что рассчитывать, вам никто не поможет. Керченский фронт разбит, захвачены десятки тысяч пленных. Севастополь полностью отрезан, германская авиация топит все корабли. Выбирайте — смерть или плен. В плену вас ждет хорошее обращение, сытное питание и возвращение домой...
Усиленное репродуктором и вечерней тишиной, каждое слово звучало громко и отчетливо.
— Что же вы молчите! — крикнула Наташка, и не успели мы опомниться, как она, будто кошка, полезла на бруствер окопа.— Эй, ты, фашист, дурак! — кричала она. — Гитлер капут! Все равно капут!
С той стороны ударила очередь, и Наташа упала. И я и другие ребята кинулись к ней, но она уже поднималась:
— Да живая я, живая!
В ту ночь батальону досталось. Работали не покладая рук. Гул моторов на немецкой стороне продолжался, и мы готовились — углубляли, где нужно, вырытые в каменистом грунте окопы, помогали артиллеристам оборудовать огневые позиции, получали гранаты и бутылки с зажигательной смесью, приводили в порядок оружие.
Под конец я заглянул в блиндаж к медикам - Наташки там не было. Повертелся возле блиндажа комбата, но сунуться туда не решился. Где ж она пропадает? И в этот момент в ходе сообщения показались Алиханян с комиссаром батальона. Я их узнал по голосам.
— Пойду вздремну, пока можно, — говорил комбат, — Ты тоже в ротах долго не задерживайся.
Я было прижался к стене, чтобы дать им пройти, а потом вдруг набрался смелости.
- Разрешите обратиться, товарищ капитан-лейтенант,— говорю.
- Обращайтесь. .
- Я бы в личном порядке хотел, без посторонних.
- А комиссар батальона здесь не посторонний. У меня от него секретов нет.
- Я насчет девочки, певицы из оркестра...
- Ну?
- Молоденькая еще. Жалко...
- А разве она здесь? Я приказал отправить в тыл.
На душе стало легче, но, с другой стороны, не могла, Наташка уйти не попрощавшись. Да и не одно это ведь меня беспокоило.
— Я не только про это, товарищ капитан-лейтенант. Вы и сами с ней, пожалуйста, поаккуратней. Голову закрутить девчонке - не фокус. А дальше что?
Комбату это не понравилось.
— Что еще такое? — говорит. — Отдаете себе отчет? Каждый сует свой нос, городит черт знает что!
И тут я ответил твердо:
— Я не сую нос, товарищ капитан-лейтенант, и ничего не горожу. Я ей родной брат, товарищ капитан-лейтенант.
Воцарилось, как говорят в таких случаях, молчание. Только комиссар, по-моему, фыркнул. «Ну, это уж ваше дело, — думаю,— а я должен сказать...»
— Фамилия?
- Краснофлотец Садовский, товарищ капитан-лейтенант.
- Можете идти.
- Есть, товарищ капитан-лейтенант.
Я отошел на несколько шагов, когда услышал, что комиссар не выдержал, захохотал.
— Чего ты, как маленький? — сердито спросил Алиханян.
— У каждого свои заботы...— ответил комиссар.
С этим я был совершенно согласен.
Да, но не могла же она уйти просто так, не попрощавшись. Я даже сказал вслух:
— Найду — косы, оборву.
- Дай докурить,— попросил стоявший на посту в ячейке у пулемета, матрос.
- Голобородько? — обрадовался я.
- Что-то немцы не спят,— сказал он. — Шарудят, будто тараканы.
А комбат, оказывается, уже вызвал к себе Щепкина.
- Людей на довольствие поставили?
- Так точно.
— Оружие получили?
— Получили, товарищ капитан-лейтенант.
— Садитесь, мичман. В ногах, говорят, правды нет. Список личного состава с собой?
Мичман достал, развернул список и положил на стол. Длинный список военного оркестра полного состава, но большинство фамилий было вычеркнуто. Возле некоторых стояли крестики.
- А это что? — показал на крестик Алиханян.
- Отметил, кому уж написал о гибели.
В середине списка значился Садовский Степан Иванович, 1920 года рождения, а в самом конце другими чернилами была дописана Садовская Наталия Ивановна, год рождения 1925.
- Отправили ее в тыл? — спросил комбат.
- Приказ передал, в расположении не видно — значит, ушла. Ее связисты должны были захватить с собой.
- А ты чего бродишь?— полюбопытствовал Голобородько.
- Я только что не сплюнул от злости:
- С тобой она хоть попрощалась?
- Наташа? А кто я ей?
— Не могла же она так просто уйти...
Голобородько посоветовал:
— Шел бы ты спать.
Возле блиндажа, где нас теперь разместили, я остановился, глянул в сторону Севастополя. Над ним поднималось зарево. Удивительное дело, вроде бы там давно уже и гореть нечему, а вот горит, и к небу поднимается зарево... На захваченной немцами стороне (а она протянулась — подумать страшно — на многие сотни километров) было темно. Только иногда где-то в тылу у них вспыхивал огонек — это машина нащупывала дорогу фарами.
- Совсем обнаглели — с открытыми фарами ездят, — сказал подошедший ко мне боец.
- Чего разгуливаешь? — спросил я. — Гляди — пушку украдут.
А я ее сам могу подарить — снарядов-то почти нету...
В блиндаже спали все, кроме Носкова. Тот лежал, закинув руки за голову.
— Где Голобородькино место? — спросил я.
— Крайнее под той стенкой.
Но там кто-то лежал. Я откинул полу шинели и увидел Наташку. Свернувшись, как всегда, калачиком, она тихо посапывала, положив руки под щеку. Хотел было растолкать ее и не решился: жалко стало. А она, сладко почмокав во сне губами, повернулась на другой бок. Я снова укрыл ее.
Тот день начался бомбежкой. Не знаю, известно ли было немцам об отводе остальных батальонов бригады, но обрушились они на нас: высота оставалась ключом всей обороны участка. «Юнкерсов» было немного, однако они все время сменяли друг друга. Отвечать нам было почти нечем.
Немцы сделали несколько бомбовых заходов, потом сбросили листовки. Одна из них упала прямо на меня. Я взял ее. На одной стороне нарисована жирно перечеркнутая карта Крыма, на другой был «Пропуск». Все то же: «Сдавайтесь в плен».
Я скомкал бумажку и выкинул из окопа. Начинался новый бомбовой заход. Выли бортовые сирены одномоторных Ю-87, с нарастающим свистом летели к земле, а потом со страшной силой рвались бомбы. Земля тряслась, ходуном ходила. Каждый норовил, как ящерица, втиснуться в какую-нибудь щель, каждый хотел сделаться в эти минуты маленьким-маленьким. Я тоже рыл носом землю, но в какой-то миг поднял голову и увидел интересную картину. Черный, усатый матрос-грузин пристроился с противотанковым ружьем в ячейке и внимательно следил за небом. Это его так заняло, что бояться просто не оставалось времени. Лицо у него было как у охотника. Не из тех, что лупят куда попало, а умного, опытного охотника, который выбирает цель и бьет наверняка. Вот и теперь он, хоть и морщился временами страдальчески, когда бомбы падали близко, но
не суетился, следил за небом осмысленно и цепко. И вдруг он вздрогнул, этот матрос. Самолет пикировал прямо на нас. На этот раз уже точно, без дураков — прямо на нас. Я изо всех сил прижался к земле, а тот чертов грузин как-то легко и ловко, быстро и в то же время неторопливо приложился к своему задранному в небо ПТР, чуть довернул его и... Я даже не услышал в этой кутерьме выстрела. Но выстрел был, потому что парень спешил перезарядить ружье. А главное, самолет вильнул, с трудом выбрался из пике, задымил и, наконец, с оглушительным взрывом грохнулся где-то за холмами.
— Ура! — кричал весь батальон.
Невелика вроде победа — из двадцати сбили одного, а настроение сразу поднялось. Да и налет закончился. И даже послышалось:
— Начать авральную приборку!
Но еще до этого стали вытаскивать убитых, перевязывать раненых, расчищать завалы в ходах сообщения, откапывать разбитые блиндажи. Неподалеку я услышал отчаянный голос Наташки:
— Дядя Леня! Дядя Леня!
А что его тормошить, — мичман Щепкин был мертв.
И новый крик?
— Танки!
И опять команда:
- Всем по местам стоять!
Только Наташка не унималась:
- Дядя Лёнечка! Дядя Лёня! — пока кто-то не оборвал ее: .
— Да замолчи ты, дура!
Танки двигались, обходя нас сбоку. За ними шла пехота. Наша передовая притихла, слышался только шум моторов. И опять я обратил внимание на того грузина. Приложившись к ружью, он изготовился и что-то бормотал.
Танков было пять. Раздался взрыв, и один танк, который шел по дороге, вздрогнул, будто споткнулся, и слегка осел. Напоролся на мину. Остальные чуть изменили курс. Наша передовая молчала, хотя пушкам, пожалуй, уже пора было стрелять... Не знал я, что после бомбежки у нас осталась всего одна сорокапятка, и боевой расчет ее — полторы калеки, однако народ бывалый — свое дело знал, ждал, изготовившись, решил не обнаруживать себя до поры, бить наверняка. У артиллеристов шла своя жизнь.
В первый момент я не мог понять, чего это ребята возятся в окопе с бочкой. Бочка была из-под бензина — железная, немецкая, двухсотлитровая.
— Еще чуть укороти шнур,— командовал молоденький лейтенант. Потом скомандовал: — Взялись! Хорошенько берись! Подняли! — Человек пять матросов подняли бочку, один, самый здоровый, подлез под нее и подставил холку. Лейтенант от цигарки поджег бикфордов шнур — он сразу зашипел. И тут же команда: — Товсь! Пошел!
Матросы одним мощным рывком вытолкнули бочку через бруствер, и она. шипя бикфордовым шнуром, покатилась по склону, навстречу танкам и немецкой пехоте.
И все было бы хорошо, но метров через двадцать бочка застряла. Хорошо было видно, как шипит, укорачивается шнур. Но это продолжалось не больше секунды. Над бруствером взлетел парень в одной тельняшке и кинулся к бочке. Это был тот самый здоровяк. Ни мы, ни немцы, которые, видимо, вообще ничего не понимали, не успели опомниться, как он рванул бочку за край, поддал ей, и она снова пошла — на этот раз без задержки, все быстрей и быстрей. А парень, петляя и прижимаясь к земле, стал уходить назад. Но на парня, сказать по совести, в тот момент не обращали внимания — следили за бочкой.
Она катилась по еле заметной лощинке как раз навстречу танку. Столкнувшись с ним, бочка сначала просто отлетела в сторону, и лейтенант в нашем окопе схватился за голову: как же, ничего не получилось... Но тут раздался взрыв, и все мы опять закричали:
— Ура!
Вьюном скользнул в окоп парень в тельняшке, и лейтенант, как высший орден, вручил ему свою недокуренную цигарку — ту самую, которой поджигал шнур.
- Товсь! — опять крикнул лейтенант, и матросы схватились за две другие бочки. Я тоже кинулся на помощь, но бочка оказалась легкой, и шнура в ней не было.
- А шнур? — спросил я.
Матрос постучал костяшками пальцев по дну (оно гулко отозвалось) и объяснил:
- Пустая.
- Тогда зачем?
- Чтоб попугать гадов.
Лейтенант скомандовал:
- Пошел!
Мы перекинули бочки через бруствер. Они загремели по каменистому склону.
Чтобы избежать столкновения с бочкой, один из трех оставшихся танков повернул в сторону, показал бок, и тут же выстрелил матрос-грузин из своего ПТР. Впустую.
— Ай, какой нехороший!...
Но следом ударила — раз, второй — молчавшая до того сорокапятка. Танк задымил.
Бой развернулся по всей высотке. Атаки и контратаки, снаряды и мины, новая бомбежка, а вслед за этим — опять танки и пехота... Бой в полном окружении, когда не стало последней надежды — возможности отойти по приказу назад, снова соединиться со своими....
Наверное, где-то в штабе в разгар этого дня генерал спросил:
— Обстановка?
И когда ему доложили все, как есть, он, может быть, распорядился:
- Передайте Алиханяну — пусть отходит.
- Потеряна связь.
- Пошлите человека.
И возможно, человека послали — не могли же о нас забыть. Только кто бы это мог до нас добраться!..
Я видел, как Алиханян наткнулся в окопе на Наташу, которая перевязывала того самого здоровяка в тельняшке. Комбат совсем было прошел мимо, но вдруг оглянулся, узнал и с гневом спросил:
— Ты чего здесь?!
А она только посмотрела на него с радостной, глупой улыбкой и тут же испуганно опустила глаза. Завыла мина, и Алиханян сшиб Наташку, закрыл собой, потом помог подняться, поцеловал, а она, плача, стряхивала желтую глину да пыль с рукава его изодранного кителя. И никому, даже мне, теперь не было до этого дела.
Погиб в контратаке Голобородько. Совсем незаметно умер Носков. Осколок попал Петру в голову, и он сполз, цепляясь за стенки, на дно окопа.
- Добей меня, — со слезами просил усатый грузин.— Мучиться тяжело... Ну, дай пистолет.
Пистолет ему дали.
Нас оставалось так мало, а высотка держалась. Это я хорошо помню.
— Все наверх!— кричал Алиханян, поднявшись на бруствер. И я оказался с ним рядом.
А потом — разрыв и тишина. Теперь-то я понимаю, что этого не могло быть — был просто разрыв, а тогда перед глазами еще долго-долго стоял звенящий огненный шар, пока не погас.
Очнулся под вечер. Солнце еще не спряталось. В ушах стоял все тот же звон, и я подумал, что оглох. Но вокруг и в самом деле было тихо, а звенели кузнечики в траве.
Я оказался под деревом — это был тот самый миндаль, который зацвел нынешней весною первым. Досталось ему, бедняге, Дальше некуда. Одна ветка была перебита осколком и видела теперь, как сломанная рука. Но узкие длинные листики кое-где все-таки зеленели, шевелились. - Сперва я все это видел смутно, а потом — яснее и яснее,
И окопам нашим досталось так, что дальше некуда. Черные пятна сверху и снизу — убитые ребята. Перевернутая, разбитая пушка. Тишина, неподвижность. Только букашка какая-то лезет у меня по рукаву. И все в ту минуту мне казалось ненужным, неинтересным, лишним. - Я уже умер, а теперь вот опять жил и не мог понять — зачем? Зачем это — облака, заходящее солнце, миндаль, перевернутая пушка, да и я сам? Нет, я этого не думал, но это было во мне, как холод в остывшем за ночь камне.
Недолгий интерес вызвала мысль об Алиханяне. Рядом со мной должен был лежать Алиханян. Но его не было. Должно быть, остался жив и его унесли. А может, разорвало на части и расшвыряло по сторонам. Пистолет, которым размахивал капитан-лейтенант, валялся, однако, здесь же, и неподалеку — невесть откуда взявшаяся граната.
Не было сил даже радоваться тому, что остался жив.
И тут послышались голоса. Удивительно, что может сделать обыкновенный человеческий голос. Меня будто током прошибло. Зашевелился, попытался подняться. Но вдруг понял, что это немецкие голоса.
Один из немцев, без каски, с автоматом в руке, шел прямо по брустверу. Воротник мундира был обшит у него серебряным галуном, рукава по локти засучены. Трое других пробирались по нашим изуродованным прямыми
попаданиями окопам. Они громко переговаривались, шли
совершенно свободно, ничего не опасаясь. Но вот немцы остановились, заговорили громче, один нагнулся и сразу послышался стон. Должно быть, наткнулись на кого-то вроде меня.
Послышался негромкий щелчок пистолетного выстрела, и стон оборвался.
Солдаты двинулись дальше.
Я затаился. Только бы не заметили. Только бы не застонать, если заметят...
Солдаты опять громко заговорили: наткнулись на Наташку. Не выдержал, спрыгнул в окоп даже тот, что шел поверху.
Они стали закуривать. Один носком сапога шевельнул Наташкину голову, другой под смех остальных попытался задрать ей подол, третий подошел к развороченному блиндажу.
Я потянулся к гранате.
Немец, который заглядывал в блиндаж, крикнул что-то и полез туда.
Нестерпимо болело левое плечо, гудела голова, но стоило подумать о Наташе, — а я сейчас неотступно думал о ней,— как все это начинало казаться неважным, — я подбирался к гранате.
Немцы были совсем рядом.
В руках у солдата, который вылез из блиндажа, была сверкающая на солнце Голобородькина труба. А у меня в руке была, наконец, граната.
Солдат вытер рукавом мундштук, подмигнул приятелям и поднял трубу. Он не умел играть, да мне это было и не интересно. У меня в сердце, в памяти гремели другие трубы. Когда я поднялся, в целом мире гремел тот марш, с каким мы шли на фронт под Севастополь. Может, не все его слышали, но я слышал. И видел в строю ребят, и себя видел — с барабаном, на котором изображен бегущий в атаку матрос-автоматчик.
Заходило солнце и било мне в глаза, но я все равно не мог промахнуться, потому что должен был выжить, вернуться — для того хотя бы, чтобы увидеть нынешних, других, но так похожих на нас ребят, за которыми по-прежнему бегут, приноравливаясь к широким мужским шагам, мальчишки, вслед которым, останавливаясь, смотрят девушки.
Я бросил гранату.