Олег Слободчиков по прозвищу пенда
| Вид материала | Документы |
- Олег Слободчиков – Заморская Русь, 7025.04kb.
- Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
- Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
- Жил-был один батрак. Он работал на чужих полях, тем и зарабатывал себе на жизнь. Унего, 45.08kb.
- Мне хочется познакомить вас с человеком по имени Сянцзы, а по прозвищу Лото Верблюд, 2372.12kb.
- Программа VII всероссийской недели психологии образования «Машина времени», 86.98kb.
- Олег Анатольевич Усов подпись Контактное лицо: Усов Олег Анатольевич, конкурс, 1883.42kb.
- Приднестровской Молдавской Республики. Авторы, исследовав широкую нормативно-правовую, 2110.66kb.
- «Алисианс». Французский эпос, 49.02kb.
- О. В. Михайлов Михайлов Олег Васильевич, 170.11kb.
Новый воевода зачитал князцу государев указ — поминочные приношения записывать в отдельные книги как подарки царю, а не воеводе и приказчикам. Свои же именины обещал не справлять вовсе. Боярин щедро одарил остяка ответными подарками, и тот уехал, довольный встречей.
Едва скрылись из виду гостившие возле зимовья остяки, погода стала портиться: дым стелился по земле, в избе снопы искр вырывались из чувала. Путники тесно сидели и лежали вокруг пылающего очага, смотрели на огонь и вспоминали пропавшего баюна. Было самое время, подремывая, слушать о старине. На возвращение Пантелея с четырьмя юнцами еще надеялись, на возвращение старика — нет. А ветер все дул и дул, тренькая драньем крыш, завывая в трубе. Трещал лед в заливе.
На память священномученика Фоки, дающего помощь утопающим, дозорные растолкали купцов с радостной вестью: лед в губе разбило и частью выбросило на берег. Среди торосов, неподалеку от суши, замечены три коча. Все население зимовья вывалило на берег.
На продувной тундровой низине, ежась в кафтанах, зипунах и шубейках, увидели люди два коча и третий, опрокинутый на бок. На берегу радостно закричали, но с кочей никто не отозвался. Казаки подсыпали пороха на полки пищалей, кто-то сбегал за головешкой. На ветру запалили фитили и дали холостой залп. Дым и грохот унесло вверх по Тазу, в противную сторону. Бажен Алексеев заохал, закрестился. Лука да Гюргий Москвитины запричитали в голос. Едва утих к полудню ветер, удальцы по льдинам пробрались к кочам. Все они дали течь и были притоплены. Но только один поврежден льдами. На ватажном коче недоставало палубных досок, а в трюме валялись стружки. Товара, мехов, пороха не было. На беду, люди явно ушли, забрав все добро с собой.
По случаю возвращения судов был отслужен молебен. Казаки, промышленные и купцы взялись за работу, просекли льды и вывели кочи на чистую воду устья Таза. Разбитое и перевернутое судно выволокли на сушу.
К полудню, в самый разгар работ, люди заметили вдали пятерых путников. Они медленно продвигались вдоль кромки льдов, иногда выходя на наледь заберега, сгибались, волочили за собой груз. Москвитинская и поповская родова, боясь преждевременно радоваться, побежали навстречу идущим.
Уже по тому, как соединялись и разъединялись вдали фигурки людей, как повлекли груз, Бажен с Никифором поняли, что это их люди. Глаза купцов заблестели, они обнялись и со слезами радости стали читать благодарственные молитвы. Когда, окруженные посыльными, пропавшие родственники подходили к зимовью, купцы бросились им навстречу.
В двух нартах, сделанных из палубных досок, был в целости доставлен ценный груз и живой старик-баюн, который на радостные приветствия ватажных отвечал вяло. При этом чесался и все спрашивал, есть ли в зимовье баня. Ему же, живому, радовались больше других, чудом спасенных.
К вечеру ватажные, промышленные и казаки собрались у пылающего чувала. А когда подкрепились сытной пищей и питьем, помолясь, стали отдыхать у огня, вспомнили о спасенном старце. И тот, с честью исполняя возложенное на него тягло, сел в теплом месте, укутался одеялом, закрыл глаза, засипел носом, загудел горлом и, помычав так, запел о прежних временах на здешней земле.
И была его песнь-былина о том, как задолго до прихода в Сибирь Ермака Тимофеевича, еще при дедовьях Грозного царя, при великом князе Иване Васильевиче ходили московские воеводы на сибирскую украину да в полночные страны. И встречали они здесь русских да пермяцких людей, промышлявших и торговавших со здешними народами.
Имели те промышленные люди многие остроги и города по дальним землям. В тайне от царя принимали на себя присягу от здешних народов, желавших идти под милостивую государеву руку. И брали царским именем воровской ясак. И жили со здешними народами в мире и ласке. А в тех местах, где нынче стоит златокипящая Мангазея, было несколько промышленных городов. В Обской же губе стоял остяцкий городок, называемый Пантуевым городом. Здешние земли издавна были известны русским и зырянам 1, жившим по Двине и Печоре. Они ходили сюда на промыслы за соболями.
После славной ермаковой погибели послал царь в этот край своих воевод: князя Мирона Шаховского и Данилу Хрипунова с отрядом в сто казаков. И велел он им поставить здесь город. В те годы казаки еще не знали, как ходить на реку Таз Обской губой, а промышленные о путях и землях, которые были им ведомы, помалкивали накрепко. А потому казаки пошли сушей, взяв оленей у самоедов 2.
И был дан воеводам царский наказ: вызнать, сколько русских в этом краю: сколько пустозерцев, зырян, вымичей и других. Каким товаром торгуют и с кого царским именем собирали дань. Да велено было узнавать им, какими дорогами в Мангазею ходят, и наказано строго: кто пути-дороги те будет скрывать, тому быть от государя в опале.
И велел царь воеводам своим отбирать товары запрещенные: оружие, панцири, шлемы, копья, сабли, ножи, топоры, железо и вина — а с мягкой рухляди брать десятину на него, государя, и вызнавать, имеются ли где неведомые Сибирскому приказу зимовья и остроги русские. А еще дал царь наказ поставить город в таком месте, чтобы никак нельзя было пройти встреч солнца, минуя его.
Поняли промышленные, что государь с воеводами пошел войной на давние их вольности. Сами воевать с богоданной властью не решились, но научили непокорности самоедов. И те встретили воевод в дне пути от Пура-реки и убили тридцать казаков, разграбив груз. Оставшиеся в живых стали спасаться бегством на оленях, просить, чтобы укрыли их промышленные да торговые в своих городках. И не смогли русские русским отказать в убежище и в помощи.
Воеводы же, Мирон Шаховский да Данила Хрипунов, отправили десять казаков в Березов-город за подмогой, остальные, живя в промышленном острожке, нашли подходящее место на высоком мысу, где впадают в Таз речка Осетровка да речка Ратилиха. Между ними построили острожек, огороженный частоколом. В острожке срубили из кедра Троицкую церковь.
Когда поставлен был острог, пришел на помощь первым воеводам царский отряд князя Василия Мосальского-Рубца да Савлука Пушкина. И кончилась воля торговым да промышленным людям. Было объявлено им, что отныне, у кого заповедных товаров не будет, то с мягкой рухляди всякую десятую шкуру лучшую отдавать и со съестных припасов целовальникам брать у них десятую часть. А с инородцев здешних, немирных, да с мангазейской и енисейской самояди велели воеводы пошлин не брать, но привечать их всякой лаской. А как в острог они придут — быть воеводам и казакам в цветном платье, говорить жалованное слово, что прежде к ним на Мангазею и Енисею приходили вымичи, пустозерцы и других торговых городов люди, дань с них воровством себе вымогали. Царь же здешние народы бережет, чтобы те торговали в остроге вольно и при всяких обидах жаловались бы воеводам.
Но не долго жаловал государь здешние народы, вскоре велел служилым ясак с них брать отборными мехами, в аманаты-заложники ловить лучших людей. И держали аманатов в остроге: кормили и поили вдоволь государевыми запасами, расспрашивали о других городках и народах и о лучших людях.
А как стали здешние народы уклоняться от ясака и неволи, велел государь воевать их и наказывать, в тюрьму сажать до тех пор, пока не дадут ясак. Как запросятся заложники к женам и детям — вместо них брать родственников: братьев, детей, племянников, кому можно верить. И не стало прежней воли ни русским и зырянским, ни здешним народам. Оставили промышленные обжитые дедами места, пошли в дальнюю и богатую страну Енисею, о которой знали издавна, где ни воевод, ни казаков не было.
Но после укрепления государевого города Мангазеи, кому из страха перед царским гневом, кому по природному своему хвастовству, трудно стало скрывать вольным людям пути в Енисею. Уж не могли они, как встарь, ходить свободно, но стали объявлять, куда отправляются.
А Мангазея расстроилась и заселилась народом пришлым да служилым. Появился посад за стенами города. Срублена была в нем церковь Успения Пресвятой Богородицы. А хода от устья Таза-реки до города девять дней, а вниз по весеннему половодью — три.
Вот что слышал старец о здешних местах по ямам1 да по городам по ту сторону Каменных гор, на Руси Великой.
Воевода с атаманом сочли недостойным для себя явиться в Мангазею на нартах. На память первомученицы Феклы-заревницы, при противном ветре со снегом отправились они вверх по Тазу-реке на коче вместе с промышленными людьми. Мангазейцы спешили на промыслы, а боярину Андрею Палицыну дожидаться почетной встречи и послов от прежнего воеводы показалось делом безнадежным.
В пути от Тобольска много было разговоров о златокипящей Мангазее. Но вблизи от нее, на реке Тазе, ничто не указывало на близость богатого города. Вокруг расстилалось унылое однообразие болот с мелкими озерами, моховый покров с редкими низкорослыми лиственницами, с приземистым березовым кустарником. Травы — и той вокруг было мало.
Вдали от губы, забитой наносными льдами, было еще тепло. По ночам берега реки прихватывало наледью, к полудню так припекало солнце, что оживала мошка. На середине пути, в незащищенной тыном избенке воеводу встречали посыльные от мангазейских посадских и промышленных людей во главе все с тем же Табанькой Куяпиным.
На этот раз на рукавах зипуна у промышленного были нашиты наружу мехом волчьи накочетники. Так в здешних местах одевались к зиме промышленные, чтобы снег в рукавицы не сыпался. Своим видом Табанька показывал, что невольно вовлечен в мангазейскую смуту и думает только о зимнем промысле.
Отдав новому воеводе подобающие почести, мангазейские люди ввели его в зимовье. Табанька от их имени доложил, что как только посад узнал от него о том, что прибыл новый воевода, а прежний, Гришка Кокорев, получив известие, не собирается его встречать, то все поднялись против Гришки.
Дверь зимовья была распахнута, посередине пылал непомерно большой очаг, обложенный черным прокопченным дерном. Дым отводился вверх за крышу через отверстие, обмазанное толстым слоем обожженной глины. Вокруг очага шипели жиром развешанные куски оленины. Двое мангазейцев с раскрасневшимися лицами, с длинными ножами в руках поворачивали мясо к огню то одним, то другим боком.
Воевода, оглядевшись, скинул боярскую шапку, перекрестился и откланялся на закопченные образа с тлевшей лампадкой. За его спиной набожно закрестились промышленные и казаки. Приварки, сунув ножи под мышки, изобразили на своих разбойных рожах благостное смирение. А как закончилась молитва, еще быстрей забегали вокруг очага. От запаха печеного мяса прибывшие давились слюной.
Андрей Палицын сел в красный угол, под образа, гордо подбоченился, готовясь выслушать все, с чем пришли посыльные от посада. Не нравился ему такой прием, но ни взглядом, ни словом он не выдал истинных чувств. Хотелось Палицыну видеть людей Кокорева. Подозревал, что посадские втягивают его в свои смуты, но опереться в здешнем краю было не на кого, кроме как на них.
Выслушав всех, воевода посоветовался с почитаемым в Мангазее атаманом Галкиным, со своими сынами боярскими и принял угощение за соборным столом, не оказывая встретившим его людям ни ласки, ни пренебрежения. Посадские быстро поняли, как вести себя с новым воеводой, и не досаждали ему просьбами и жалобами. На расспросы атамана о службах березовских казаков они отвечали неохотно и уклончиво: дескать, там, на месте, сам все увидишь.
Андрей Палицын переночевал в зимовье. И еще один день простоял под видом сборов. На самом деле надеялся дождаться послов воеводы.
Посадские и к этому отнеслись с пониманием. Другое дело — промышленные и Табанька: они то и дело заводили разговор о том, что посадским ремесленникам что зима, что осень — все едино. А промышленного каждый нынешний день кормит: всякая мелочь, которую он изготовил бы своими руками для промыслов, потом теми же посадскими будет продана ему втридорога. И они, промышленные, не за свои кровные интересы радеют, но, по завету отцов и по своему произволению, — за правду. Что мир породил, то сам Бог рассудил!
Новый воевода с людьми прибыл к Мангазее-городу до Покрова. Послы от Григория Кокорина не встретили его и здесь.
Таз еще не встал. Плыла шуга, клубился над водой густой пар. Разбив баграми лед у заберега, путники пристали к причалу под яром, напротив крытой двухъярусной стены города меж двух глухих башен. Три купола Троицкой церкви возвышались над ней. С полуденной же стороны к искусно срубленной террасной стене притулилась посадская церквушка. За ней, напротив проездной Спасской башни, курились трубы многолюдного посада, ремесленных мастерских. От пристани к гостиному двору поднималась широкая резная лестница.
Здешние посадские люди, хвалясь достатком, жили в избах в два да в три этажа, со связью, на высоких подклетах, с резьбой и живописью, со слюдяными оконцами. Чистая улица посада была мощена лиственными плахами.
Новоприбывшие были наслышаны о богатстве златокипящей Мангазеи, но никто не ждал среди диких лесов и болот встретить рукотворную красоту, почти под стать Тобольску.
Дул пронизывающий ветер. К причалу стал сходиться посадский люд, зазвонил колокол на Успенской церкви. Но брусчатые въездные ворота Спасской башни не растворялись. Молчали колокола городского Троицкого собора, а на городских дозорных башнях не видно было ни души.
Встретив такой прием, воевода Андрей Палицын по-другому взглянул на подданных — народ промышленный, посадский, терпеливо ждавший от него правды и справедливости.
Увидев нового воеводу и знакомого березовского атамана, собравшиеся на берегу восторженно закричали, стали кидать в воздух шапки. Андрей Палицын, все в той же мухояровой шубе, подбитой ветхими куницами, и в сафьяновых сапогах, обвел пытливым взглядом свое войско в сорок человек вместе с промышленными, осмотрел толпу встречавших и сказал громко:
— А ведь и вправду, не ждут здесь государева воеводу, не радеют делу царскому! Придется нам, братья, самим напомнить о себе да постоять за дело государево.
— Постоим! — радостно закричали на причале.
Сыны боярские в высоких шапках подхватили воеводу под руки и свели на берег. За ним с почестями был встречен атаман-ермаковец. Атаманский сын Ивашка в полукафтане и при длинной сабле напоказ всем нес суму с царской казной и с казачьим жалованьем. Трое березовских казаков выносили сукна и соль в мешках.
По-хозяйски новый воевода взошел по резной лестнице к гостиному двору. И направился оттуда не к Спасской проездной башне с закрытыми воротами, а к посадской Успенской церкви, возле которой собирался народ.
Со всеми почестями встреченный здешними посадскими людьми, верными атаману березовскими казаками да посадским попом Евстафием Арзамасом — тощим постником с горящими глазами, воевода взошел на крыльцо церкви. Казну, сукна, соль, жалованную казакам за службы, унесли в амбар.
Андрей Палицын отправил своих сынов боярских в город с поклоном от себя, с грамотами тобольского воеводы и Сибирского приказа. Грамоту царя с вислой печатью он показал всем собравшимся, объявив, что вручит ее прежнему воеводе сам.
В сопровождении возбужденных посадских послы подошли к брусчатым воротам и стали колотить в них каблуками сапог. Из бойницы верхнего боя под кровлей башни чуть не до пояса высунулся опухший от сна и пьянства приказчик. Хмуро спросил, что надо?
Стараясь сохранить важность, сыны боярские вынуждены были отступить от ворот следом за отхлынувшей толпой и задрать головы. Придерживая шапки, они помахали грамотами и велели провести к воеводе.
За их спинами посмеивались посадские, отпуская шуточки насчет спитой морды приказчика. При этом ухарски подталкивали один другого, будто раззадоривались да разогревались перед дракой, громко величали друг друга молодцами-удальцами.
Приказчик хмуро сказал, что доложит о прибывших. Такое небрежение к послам еще пуще возмутило сопровождавший их посадский люд. Послы тоже были смущены, не зная, как соблюсти важность и достоинство пославшего их боярина. Посоветовавшись, решили подождать.
Едва приказчик скрылся — среди мангазейских ремесленников стали раздаваться возмущенные крики. Несколько брошенных камней ударили в стену башни, с которой выглянул было березовский казак. Его стали громко ругать изменником.
Ворот города так и не открыли — ни внутренних, ни внешних. Из бойницы снова высунулся приказчик и, не снимая шапки, сказал, что князь, правитель Мангазеи и Енисеи, сегодня никого не ждет и никого не жалует. — В другой раз вдруг и смилуется!
Тобольские сыны боярские затоптались на месте с красными, оскорбленными лицами. Разъяренная толпа стала колотить во внешние ворота пятками, выкрикивать угрозы. Из бойницы высунулось длинное дуло крепостной пищали, раздался холостой выстрел. Толпа отхлынула, грозя стрелявшим, и побежала в посад. Сыны боярские едва поспевали, но перейти на рысцу не смели, чтобы не уронить достоинства пославшего их воеводы.
Толпа вернулась к церкви, где на крыльце, застеленном медвежьими шкурами, восседал Андрей Палицын. Пройдя сквозь расступившийся люд, послы доложили с поклоном, что Гришка Кокорев заперся и не желает никого впускать.
— Который день пирует с приближенными! — выкрикнул кто-то из толпы.
К воеводе склонился атаман-ермаковец:
— Казаки доносят: мезенец Мотька заявлял, будто их, пирующих, жалует царь Григорий Иванович, — сказал в полголоса.
У воеводы и у его сынов боярских от такого сообщения поднялись брови под шапками. Уже этого хватало, чтобы объявить «Государево слово и дело». Но атаман подтолкнул вперед своего казака, служившего в Мангазее, и тот, дородный увалень, переминаясь с ноги на ногу, стал смущенно рассказывать, что при нем, нарочито, пьяный сын боярский Никита Мотовилов целовал руку мангазейскому воеводе, приветствуя его вступление «на Сибирский царский престол».
— Не убоимся, братья, врагов Божьих, но станем с оружием твердо против них! — сиплым, срывающимся голосом возопил разъяренный поп Евстафий. И, блистая глазами, как дедовский меч-кладенец, поднял над головой восьмиконечный крест.
От слов его даже нератные люди стали храбры. Не ведавшие обычаев воинских, исполнились силой и решимостью. Толпа яростно закричала, требуя правды.
Андрей Палицын принял благословение от священника, снова показал собравшимся царскую грамоту с вислой печатью и объявил прежнего воеводу Григория Кокорева изменником.
Поп Евстафий, поблескивая задиристыми глазами, благословил собравшихся на правое дело, выкрикивая срывающимся от волнения голосом:
— Избави нас, Боже, от врагов наших, и от восстающих на нас освободи, и сокрой от сонма нечестивых и от множества творящих беззаконие! Да будет путь их темен и скользок.
Посадские восторженно завопили. Некоторые были уже с бердышами и с пищалями. Кто-то вскрикнул, призывая к расправе с Гришкой-кровососом.
Воевода поднял руку, ожидая тишины:
— Велика честь вору принять погибель из ваших рук! Пусть государю ответит за свои дела. Московские заплечные мастера убавят спеси. Живым мне вор нужен… Вот вам, детушки, воин-ермаковец многоопытный в штурме крепостей, его слушайте, — указал на атамана Галкина, опоясанного саблей, в наборной кольчуге под полукафтаном. — Люб ли вам атаман? — спросил громко.
Потрясая бердышами, саблями и пищалями, посадские люди радостно закричали, что люб им товарищ атамана Ермака Тимофеевича.
Тот поклонился на три стороны:
— Кто хочет пострадать за Божьи церкви, за православную веру — пусть пойдет со мной! — выкрикнул и сошел с крыльца. Его с шумом окружили посадские.
Пантелей Пенда, широко расставив ноги, придерживая саблю левой рукой, стоял среди холмогорцев и устюжан. Своим видом и осанкой он выделялся среди ватажных. Красный казачий колпак был заломлен на бок, затертый, со многими заплатами, когда-то голубой жупан был перепоясан накрепко. Глаза казака горели, ноздри раздувались. По правую руку от него, как юнец, стоял Третьяк, опоясанный саблей. Он глядел на толпу спокойно и пристально. В отличие от посадских, донцы не выдавали нетерпения и ждали, как ими распорядится атаман.
— Перед Богом, царем и тобольским воеводой за все наши дела я, грешный, буду ответ держать. На том перед всем народом Честной Крест целую! — степенно и важно поклонился всем собравшимся воевода.
Отец Евстафий, отслужив молебен, обнес собравшихся Животворящим Крестом Господним для крестного целования в верности новому воеводе. Тот же клялся в верности мангазейским промышленным и посадким людям и государю своему, и вере православной.
Дозорные с городских стен видели, как посад, суетившийся разворошенным ульем, вдруг успокоился. Разбившись на десятки, люди стали готовить лестницы и тараны. Холмогорцы с устюжанами остались при посадской избе, богато разукрашенной резьбой, в которой остановился и сам воевода.
Горожане первыми не выдержали тягостного ожидания. Со стен громыхнуло несколько пушечных выстрелов. Одно из чугунных ядер снесло крышу соседской избы. Посадских и самого хозяина порушенного жилья это ничуть не опечалило. Из подклета они выволокли медную пушку, набили зелейник порохом, но ответных выстрелов не делали: атаман не велел. Работы по подготовке к штурму шли с прежним упорством.
Среди казаков и посадских носился тощий поп в развевавшейся суконной рясе с горящими, как уголья, глазами. Он благославлял направо и налево, ободрял сиплым, срывавшимся голосом:
— Чудно, воистину, видеть милость Божью к нашему воинству. Заступничество и помощь против врагов по молитвам великих чудотворцев!
На другой день осады из крепости бежали два березовских казака. Каясь перед народом и атаманом, сообщили они, что в городе много припасов, и воевода с приближенными гуляет, надеясь на крепкие стены и на то, что промышленные со дня на день разойдутся по промыслам. А без них с осажденными не справиться. Посадские же, как известно, никогда никем подолгу довольны не бывают: вскоре невзлюбят и нового воеводу.
Со слов перебежчиков Андрей Палицын с атаманом Алексеем Галкиным поняли, что городовой люд, издавна не ладивший с посадскими, не вполне понимает, во что втянут Гришкой Кокоревым и его приближенными: о заговоре и об измене государю догадываются немногие.
Посад нетерпеливо ждал начала штурма, то и дело задирал горожан. Среди зачинщиков всюду мелькала поповская черная шапка:
— Сотвори, Господи, преславное чудо, исполинской силой перепояшь люди Твоя! — слышался его неугомонный голос.
Андрей Палицын велел готовить подметные письма, чтобы вразумить осажденных. Но под утро город и посад разбудили громоподобные вопли. Едва рассвело, любопытные увидели знакомую фигуру дородного иерея Троицкого собора на шатровой маковке правого придела городской церкви, куда пьяный поп невесть как влез среди ночи.
До рассвета он орал «слово и дело» на Гришку Кокорева. Затем, протрезвев и обхватив руками крест, выл, со страхом глядя вниз, не зная, как спуститься.
— Троицкого попа спасать надо! — раздался клич среди посадских. Атаман с атаманским сыном были разбужены ворвавшейся толпой. Казаки повскакивали с лавок и по лицам ворвавшихся поняли, что штурм крепости уже не остановить.
Пенда, придерживая саблю, по наказу атамана побежал к посадской церкви. За ним нехотя последовали хмурые ватажные холмогорцы и устюжане, вооруженные нарочитыми пищалями, добротными мушкетами и тесаками.
Дул свежий ветер с полудня, просекаясь белой крупкой. Мела поземка. В избах топили печи, дымки тянуло на городскую стену, за которой на куполе церкви стучал зубами от стылого ветра, вопил и бранился вытрезвившийся поп. Он то сипло ругал Гришку с дружками, то взывал к небу о правде и справедливости.
Седобородый атаман, в кольчужке на войлочной рубахе, в заломленной на ухо красной шапке, велел Пенде с промышленными укрыться за избами посада, запалить фитили и по его знаку стрелять по стенам. Посадские приготовили лестницы, таран и нетерпеливо ждали сигнала к наступлению.
Наконец атаманский сын Ивашка, выглядывая из-за посадского дома, свистнул, махнул саблей и первым побежал к воротам. За ним с лестницами и с тяжелым бревном на пеньковых веревках с ревом и посвистом понеслись посадские с промышленными.
На стенах загрохотали пушки и пищали. Но правду говорил посадский поп: победа в бою и поражение по Божьему промыслу совершаются — ядра и пули пролетали мимо, не задевая никого. Пальба не принесла урона осаждающим, но в щепки разнесла два посадских дома. Пенда с Третьяком открыли частую стрельбу по стенам, не давая осажденным баграми отталкивать приставленные лестницы.
Посадские уже били тараном по крепким воротам проездной башни. На кровлю двухъярусной стены рядом с башней вскарабкались атаманский сын и березовские казаки, стали разбирать дранье крыши. Бывшие там защитники города нехотя отмахивались бердышами, виновато отругивались и оправдывались, не желая кровопролития. Вскоре они побросали оружие и сдались, огрызаясь на пинки и тычки.
Еще не разбиты были внешние ворота, а в стрельбе уж не стало никакой надобности. Пенда выскочил из укрытия, призывая промышленных на штурм. Мельком глянул на знакомые лица и понял, что никто, кроме Третьяка, за ним не побежит. Его это ничуть не смутило: привычно увлеченный боем, он кинулся к воротам на пару с товарищем.
Посадские, чуть передохнув, с новыми силами и с яростью принялись бить тараном, хотя в проезде, распахнув внутренние ворота, уже кричали свои, чтобы дали им выдернуть закладной брус.
Пенда с Третьяком подбежали в тот самый миг, когда брус был сброшен. Посадские, давя друг друга, наваливались. Ворота не отворялись только потому, что были разбиты.
— Расступись! — громовым голосом гаркнул Пенда, расталкивая толпу локтями. Разгоряченные штурмом люди послушно посторонились.
— Вы, трое! — указал. — Тяни створ на себя. А вы снизу подоприте.
Створчатые ворота подались. Щель между ними расширилась настолько, что по одному можно было втиснуться в проездной свод башни. Несколько человек тут же ринулись в этот проем. Пенда опять закричал:
— Расступись!
Ему снова подчинились. Он велел растворить ворота шире и среди первых ворвался в город. За его спиной кто-то беззлобно поругивался:
— Луженая глотка! Влез-таки первым!
Краем глаза Пенда увидел бегущего за ними посадского попа с литым крестом, услышал его победный крик:
— Гонимые гневом Божьим, побежали!
На выходе из подбашенного проезда в одной исподней рубахе и в шапке пьяный мангазейский сын боярский размахивал оглоблей, рычал и срамословил. Посадские отпрянули, прижимаясь к рубленым стенам. Третьяк с саблей в руке оказался впереди. Насмешливо увернулся от тяжелого и неверного удара, очутился лицом к лицу с сыном боярским. Ударил его лбом в подбородок. Перекинул саблю из правой, в кольчужной рукавице, в левую руку, коротким ударом ткнул пьяного под ребра. Тот, выпучив глаза, засипел и согнулся в земном поклоне.
— Не гневи Господа! — пнул его под зад пробегавший батюшка.
И проносившиеся мимо посадские непременно попинывали хмельного сына боярского, доставлявшего им в прошлом много вреда.
Возле воеводских покоев Пенда столкнулся с атаманом и с атаманским сыном. Их люди вязали пьяную охрану, не оказывавшую сопротивления. Дом был заперт. Посадские выворотили бревно из навесных летних сеней и легко выбили створчатую дверь.
Атаман, атаманский сын и Пенда ворвались в воеводские покои, чтобы вязать изменника. Пройдя светлицей, распахнули дверь. Пенда опять протиснулся вперед. Учуяв носом запах тлеющего фитиля, отпрянул к стене.
Что изволил Бог, тому не миновать. Седобородый атаман рванулся напрямик. Из-за печи раздался выстрел, и старый ермаковец, споткнувшись, осел на руки подхватившего его Пенды.
Ивашка Галкин с воплем кинулся на стрелявшего, сбил его с ног, рассек щеку и с подоспевшими березовскими казаками стал вязать руки бывшему воеводе.
Горожане и посадские, еще ругаясь между собой, вместе толпились возле церкви, думая, как снять с шатрового купола притихшего и посиневшего на ветру попа. Мангазейцы говорили: который день пьянствуя с прежним воеводой, нынешней ночью поп взбунтовался, объявив «Государево слово и дело». Ясырь