Geum.ru

История эстрадной студии мгу «наш дом» (1958-1969 гг.) Книга вторая лица «Нашего дома» Студийцы о себе и друг о друге оглавление

Вид материалаКнига

Содержание


Илья рутберг
Илья Рутберг.
Ирина суворова
Ирина Суворова.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12

В этот суматошный и весёлый дом приходишь, как в театр. Здесь все - талантливые актёры. Илья Григорьевич Рутберг не просто рассказывает про спектакли «Нашего дома», образно, живописно и горячо - он играет! Его дочь, известная сегодня любому театралу Юля Рутберг, - это бешеная энергетика, помноженная на ум и талант. Похоже, её серьёзный сын Гришка очень скоро оправдает заложенное в генах. А его бабушка, Ирина Суворова, - добрый ангел и опора всей семьи.

Мы сидим с Ириной Николаевной в большой проходной комнате. На одной стене огромный, чуть ли не в полный рост портрет Юли. Всюду вещи - Гришку собирают в лагерь. Илья Григорьевич носится как метеор в растрёпанном нимбе кудрявых волос между своим маленьким кабинетом, где отлаживает компьютер мастер, и соседней комнатой. Там сидит режиссёр фильма, в котором Илья Рутберг будет играть главную роль. Разговор с Ириной Николаевной идёт урывками. Каждые три минуты срывается: то чай гостям, то внука докормить ужином. Раздаётся звонок в дверь - появляется Юля: «С утра маковой росинки во рту не было! Жуткая репетиция, сейчас лягу и засну!» Направляется в одну комнату, в другую - везде народ. Краткий взрыв эмоций, который привычно принимает на себя Ирина Николаевна, действуя как опытный дипломат, а я торопливо собираю вещички - от греха подальше. Но Юля уже остыла, уже показывает в лицах, как прошла репетиция у Козакова. Из кухни появляется Гришка, и разыгрывается бурная сцена радостной встречи матери с сыном, словно и не виделись сегодня утром. И всё это стремительно, лихо и естественно. Яркая насыщенная жизнь ярких людей, взрывных, но искренних и добрых.


Ирина Николаевна, провожая меня до лифта, вздыхает: «И вот такая она возвращается после каждой репетиции. Но я не могу не прощать её. Юля стала действительно большой актрисой. Юля с Ильёй Григорьевичем очень похожи. Оба одержимые, оба фанатики своего дела, спорщики, максималисты. А я выполняю буферную роль, и мне бывает очень трудно между ними». «Вы так и напишите про нас, - говорит Илья Григорьевич,- нормальная психушка». А с большой фотографии в кабинете понимающе и грустно улыбается Аксельрод.


ИЛЬЯ РУТБЕРГ:

« Я ВСЕГДА СЧИТАЛСЯ ФАНТАЗЁРОМ»


Сегодня Илья Рутберг признан основателем российской школы пантомимы. Воспитал несколько поколений отечественных мимов. При его участии организуется Международный центр пантомимы и экспериментальный театр пантомимы. Он автор книг по теории и практике пантомимы. Преподаёт на Высших курсах сценаристов и режиссёров режиссёрам-мультипликаторам. Сыграл важную роль в творческой судьбе не одного актёра, в частности, в судьбе Евгения Гришковца…

М.Розовский. Я очень люблю Илюшку. Когда он начинал, я смотрел на него, как на Бога. Если бы он стал режиссёром, это был бы грандиозный режиссёр! Мне бы хотелось ходить к нему на премьеры. Мне бы очень хотелось, чтобы в моей пьесе «Триумфальная площадь» главную роль – роль Мейерхольда – играл Рутберг. Но он выбрал пантомиму, и многого в этом деле добился. Но если бы «Наш дом» продолжался, Илья обязательно состоялся бы так, как мне это виделось. К счастью, у него Юля есть…

Школа Рутберга строилась на отсутствии какой бы то ни было школы. Это была свободная фантазия. Алик с его рациональным мозгом был очень схематичным. А я хотел, чтобы была поэтика, которую предлагал Илюша, рацио, которое было у Алика, но чтобы образная, смысловая, человеческая сторона этого дела превалировала. Спектакль «Тра-ля-ля» получился сырой, и его пришлось дорабатывать именно в силу того, что он не был простроен, не было драматургии. Мы сами высказывали блистательные идеи, а они провисали. Потому что мы витали в облаках рутбергизма или вязли в примитивном плакате Алика. Поэтому возникали художественные споры. Для меня это были университеты, в том числе и драматургические.

Илюша привнёс в наше сознание идею о том, что есть театр, театральность, что есть изобразительное богатство решения, не только пантомимическое, в чём состоит эффект зрелищного решения. Илюша придумал чудесные ёлочки, кружащиеся в вальсе. Но тут же придумывал какую-нибудь ерунду. Мы с Аликом пытались его переубедить, но тщетно, потому что Илюша был упрям. Он обижался, замыкался, и только силовые действия Алика, которые говорил: «Всё, прекратили. Значит, так: нас двое, ты подчиняешься». При этом все имели равное право голоса. Хотя иногда двое давили на одного, но это были творческие споры, а не личностные.

Когда Илюша показывал пантомиму, как глухонемой поймал триппер, или читал басню «Ворона и лисица», как пьяный, ничего смешнее по «капусте» я не знаю! Это мастерски сделанные импровизации. Илюша мог импровизировать пантомимически сорок минут под джаз, под Борю Мидного, саксофониста, который играл у нас на первой «Комсомольской свадьбе» (потом он уехал за границу). Я помню, как Илюша делал пантомиму «Хирург», как он там разрезал больного, наматывал на локоть кишки. Это было классно!

Почему он не раскрылся полностью как актёр? Не последнюю роль тут сыграл его сильнейший тромбофлебит… Рутберга и снимали и не снимали из-за национальности. Он был типажен. В «Первом шаге» одновременно с ним начинал Сава Крамаров. Но у Савы Крамарова при его еврейском происхождении была «русская морда лица», родная всему народу, а у Рутберга – чужая «морда лица». Но и для того, и для другого должна была быть особая киноиндустрия, так же, как во Франции для Луи де Фюнеса. Но разве можно было требовать этого от советского киноискусства? Хотя, надо сказать, в те годы Илюшу много снимали. Потом стало хуже, потому что он не поддерживал свой имидж активными выступлениями на эстраде. А потребление искусства – жестокая вещь, диктующая свои собственные законы…

Вспомнилась одна история, прекрасно характеризующая Рутберга. После спектакля Илюша объявляет: «Ребятки, есть колоссальная идея! Давайте в это воскресенье все пойдём в поход на байдарках!» Все дико завизжали от восторга и два часа разбивались на пятёрки, расписывали, кто что купит. Всех захватила эйфория подготовки, и весь коллектив кайфовал в предчувствии того, что произойдёт в воскресенье. И вдруг совершенно неожиданно Рутберг на полном серьёзе, без тени юмора обращается ко всем: «Ну и последнее, чувачки. Где достать байдарки?» В этом весь Илюша с его абсолютно наивным взглядом на мир, очень искренним, добрым, но порой беспомощным.

М.Ушац. Рутберг, пожалуй, самое нестандартное явление в нашем коллективе, начиная с его внешности и кончая образом мышления. Славкин написал одну пьесу, кстати на 15 лет опередив фильм Феллини «Репетиция оркестра». У Славкина был эпизод, когда один музыкант никак не может открыть футляр своего инструмента. К концу репетиции наконец открывает и видит, что футляр полон мышей, которые съели инструмент. Рутберг, услышав это, закричал: «Мышей мы будет делать... светом!» Как он собирался это делать, я до сих пор не понимаю. Всегда он мыслил нешаблонно. Каким образом он, выпускник технического вуза, овладел искусством пантомимы? Вероятно, он был рождён для этого дела. Не случайно он произвёл серьёзное впечатление на Марселя Марсо.

А.Курляндский. Илья Рутберг – очень талантливый, незаурядный актёр, невероятно пластичный, яркий и запоминающийся в любой своей роли. Почему он не стал российским Марселем Марсо, я не знаю.

Илья Рутберг. Мой дед, по профессии кузнец-оружейник, был синагогальным старостой в тихой, дореволюционной Виннице. Когда в 37-м году его арестовали по обвинению в том, что у батьки Махно были клинки от Рутберга, то вступился Будённый, который доказал, что у Первой Конной тоже были клинки от Рутберга. Дед погиб во время Ленинградской блокады, работая мастером на оружейном заводе. Отец в самом начале гражданской войны вместе со своим братом убежал из дома и мальчишкой участвовал в боях на стороне красных. Прошёл через все войны, которые вела страна. По образованию он инженер. Был заместителем главного инженера строительства Волго-Донского канала, Сталинградской ГЭС, шоссе Симферополь-Москва, дачи Сталина на озере Рица и многих других строек. За все войны был легко ранен дважды, пять раз его арестовывали, но каждый раз выпускали – выручали друзья и не могли без него обойтись строители.

Мама была дочерью управляющего табачной монополией, которую возглавлял миллионер Майтоп. Работала в Феодосийском театре солисткой оперной и балетной труппы. Потом окончила Ленинградский педагогический институт, стала известным переводчиком и педагогом. Когда после войны формировали делегацию на Нюрнбергский процесс, её посылали главным переводчиком английского языка. Но она отказалась – я был болен.

Учился в знаменитой 170-й школе. Грандиозная была школа и блистательные учителя. У нас был уникальный выпуск – 32 медали на 90 выпускников! В параллельном классе учился Борис Мессерер. Андрей Лебедев, ныне заместитель генерального директора Курчатовского института по науке, – известный физик. Володя Мехельсон, Толя Микиша – крупные математики. Игорь Якушенко – композитор. Сева Чубуков – химик, один из первых ликвидаторов Чернобыльской аварии. Выпустил три книжки-монографии о творчестве Пушкина. Мы до сих пор дни рождения встречаем классом!

Я окончил школу с серебряной медалью и поступил на электроэнергетический факультет МЭИ. И почти сразу заболел, пропустив весь первый семестр. Я сутками не спал, чтобы всё наверстать перед сессией. Но в институтских коридорах встретил замсекретаря комитета комсомола факультета: «Старик, к Новогоднему вечеру ставится «Машенька» Афиногенова. Им нужен человек. Имей в виду: это комсомольское поручение!». Я зашёл в аудиторию, где репетировал старшекурсник Отар Махарадзе, один из самых талантливых людей, которых я встречал в жизни. Он родился актёром и режиссёром, а стал прекрасным инженером. Погиб в авиакатастрофе… А тогда он с ходу подключил меня к репетиции. Замсекретаря предупредил: «Не выучишь текст, будешь иметь неприятности».

И вот перед вечером пришли принимать спектакль секретарь парткома, секретарь комитета комсомола. А я, конечно, не успел выучить этот огромный текст. Ещё ведь к сессии готовиться надо! «Выговор с занесением в личное дело тебе обеспечен, – сказали мне. – Будем ставить вопрос об отчислении». Но 30 декабря во время спектакля что-то произошло во мне. Я ощущал себя бутылкой с шампанским, из которой вышибло пробку. Текста я по-прежнему не знал, но я фонтанировал! Не так много потом было в моей актёрской жизни таких вдохновенных минут. После спектакля подходят ко мне комсомольские деятели: «Мы меняем формулировку. Выговор тебе будет за введение руководства в заблуждение. Показывал нам всякую муть, а сам вон как сыграл! Плюс благодарность от ректора (а ректором была жена Маленкова, Голубцова) за успешно выполненную работу». За время учёбы в институте у меня было 6 выговоров и 6 благодарностей. Один выговор за капустник. Меня вызвали на заседание парткома и сказали: «У вас там есть реплика: «Грызть гранит науки». Это сказал враг народа Троцкий!» Мы-то все уверены, что это народная поговорка, а крылатую фразу, действительно, Троцкий пустил.

В институте я встретил первого моего учителя в театре – Бориса Ивановича Ровенских, ученика Мейерхольда, который руководил студенческим театром МЭИ. А я тогда был руководителем факультетского СТЭМа. Между прочим, как движение в самодеятельном студенческом искусстве, СТЭМ родился в конце 1950-го года именно в энергетическом институте. У основания СТЭМа стояли Эрик Хазанов и Марк Гутман. Я примкнул к ним, а после того, как они закончили МЭИ, стал руководить СТЭМом всего института. Сделал свой первый в жизни спектакль. Б.И.Ровенских ставил мюзикл «Свадебное путешествие» Дыховичного и Слободского, и я параллельно начал репетировать у него. И это была великая актёрская школа. Потому что до этого я был убеждённым физиком, и приход в театр произошёл абсолютно случайно.

Во время подготовки к фестивалю молодёжи и студентов я был участником ансамбля «Первый шаг» при Центральном доме работников искусств, директором которого был Борис Михайлович Филиппов, очень много сделавший для «Первого шага». Из него вышли Савелий Крамаров, Майя Кристалинская, Юрий Саульский, Григорий Гаранян, Майя Булгакова, многие другие известные люди искусства. Кстати, Майю Кристалинскую я совершенно случайно привёл в этот ансамбль - она пела в хоровом коллективе в ЦДРИ, на вечер которого мы попали с Ильёй Сусловым, одним из главных деятелей клуба «Рога и копыта» в «Литературной газете»...

По распределению я попал в институт «Теплоэлектропроект», но через три года ушёл в эстрадную студию МГУ, став её штатным руководителем с окладом 30 рублей. Через пять лет начал преподавать курс пантомимы в цирковом училище. Одновременно поступил в ГИТИС, на режиссёрский курс Марии Осиповны Кнебель. Я уже был активно действующим эстрадным актёром пантомимы, за мной были постановки известных в Москве спектаклей.

«Зачем вы ко мне пришли? – спросила Мария Осиповна. - В пантомиме я ничего не понимаю. Чему я могу вас научить?» Я ответил, что иду учиться театру. Я всегда был устремлён к ярким формам, к трюкам – что эстрадный артист без них? И начал куролесить, трюкачить. Иногда добрым словом, иногда предельно саркастически Мария Осиповна стала мне объяснять, что трюк – это прекрасная штука, которую она всегда любила. Но если трюк не несёт в себе мощную идею, ему цена – копейка в базарный день. А если несёт – тогда это Чарли Чаплин и Марсель Марсо… После института Мария Осиповна стала другом нашего дома, особенно после смерти сестры, когда она осталась совсем одна. Я оказался для неё интересным учеником, а она для меня - тем самым Учителем, который сыграл особо важную роль в моей жизни.

После закрытия студии я с головой ушёл в пантомиму. Пантомима всегда и во многом сейчас остаётся полуподпольной. Постепенно стала возникать потребность в актёрах-мимах, потому что начали появляться театры клоунады типа «Лицедеев», театра Гедрюса Мацкявичуса. И встал вопрос о создании некой универсальной базы для того, чтобы воспитать актёра, который смог бы работать в любом театре. Дело не в эстетике, которая у каждого театра своя, а в объективных законах движения, в его механике. И тут мне помогло техническое образование. Я благодарен судьбе за то, что она дала мне и первую любовь - физику, и первое образование, полученное в Московском энергетическом институте по специальности «техника высоких напряжений». Театр пересилил, но и здесь, и там у меня были грандиозные учителя.

Меня часто спрашивают: как мы, режиссёры, работали втроём? Сегодня мы бы этого не смогли сделать. Тогда - смогли. Потому что очень дружили. Когда делали общие спектакли, делили сцены, кто что ставит. Потом обсуждали поставленное. Скандалили жутко! Кроме того, у нас произошло разделение по нашим естественным склонностям. Алька был блистательный организатор, и само собой получилось, что последнее слово по принципиальным организационным решениям было за ним. Марк - великолепный драматург. Это проявилось очень рано, проявляется и теперь.

Режиссура - профессия синтетическая. Это некий симбиоз человеческих талантов. Марк, например, пришёл в режиссуру из драматургии. Я - из актёрства. Но пантомима – это частность. Я занимался не только пантомимой. Потом уже, когда я учился у Марии Осиповны Кнебель, она меня называла: «Шагал по крышам Шагал». У меня были «забредоны» - идеи за гранью или на грани реального, поиски новой формы, эксперимент. Мы все экспериментировали, потому что были не профессионалы. Я уже привык к тому, что предлагаю что-нибудь, а ребята: «Ну, старик, опять ты за своё! Кто это сделает и как?!» Но – делали!

Я сейчас живу в странном ощущении. Перемены застали меня в пожилом возрасте, а не-пожилой возраст прошёл в постоянной борьбе. Не только идеологической. Я всегда считался фантазёром, Дон-Кихотом каким-то. А сегодня оказалось, что именно такие идеи жизнеспособны.

У нас была безумно богатая жизнь. Духовно, не материально. Денег-то у нас не было. Я тогда работал инженером, получал 90 рублей. Алик начал работать врачом и получал, по-моему, меньше. Марк ещё учился. В день зарплаты мы приходили, швыряли на стол все полученные деньги, брали себе по десятке и на десятку жили месяц: чай, сахар, сушки. А на остальные деньги наш завпост Юра Малков покупал бумагу, фанеру для декораций. Что-то давал папа Савва. Но, несмотря на нашу нищету, толпы-то стояли перед театром! И с этого времени я намертво прикипел к так называемому бедному театру. Это не значит, что для моих постановок не нужны деньги – они нужны всегда. Это значит, что на сцене может не быть чего угодно, кроме фантазии. Фантазия способна заменить всё. Я работал практически во всех московских театрах, несколько постановок сделал во МХАТе. Это не бедный театр. А эстетика бедного театра из меня всё время прёт, что и отмечается окружающими всегда положительно. Этот доминантный ген бедного театра проявился и сформировался в «Нашем доме».

Об актёрах «Нашего дома» можно говорить бесконечно. Аида Чернова - моя ученица. Актёр и режиссёр Александр Вилькин, президент театрального центра «Вишнёвый сад», тоже играл у меня в пантомиме. Уехал в Израиль и стал знаменитым режиссёром-документалистом Слава Цукерман. Из наших актёров вышла в драматурги Люсенька Петрушевская. Сцены в «Тра-ля-ля» писал Виктор Славкин, ныне знаменитый драматург, а тогда рабочий в постановочной части. Клеил и устанавливал декорации (кстати, этим никто не брезговал). И вот что-то он не склеил, и я на него разорался: «Что ты сделал, кроме того, что написал пьесу? Подумаешь, сочинил текст! Не ты, так Розовский бы написал, или Гришка Горин, или Эдик Успенский, или Хайт с Курляндским!» Написал пьесу? Не останавливайся на этих мелочах. Прибей ещё хотя бы три гвоздя…

Студия дала мощную генерацию театральных деятелей. Что бы они ни делали потом, во всём чувствовалось влияние студии. Вот Саша Филиппенко: учился потом в Щукинском, поработал на Таганке, в театре Вахтангова. Но студийная закваска в нём видна до сих пор. Это стало его природой. И в той или иной степени это стало природой всех нас. Эту природу мы вместе искали и создавали. В чём её суть? Это импровизация как способ актёрского самовыражения. У нас полно было импровизации, но это частность. Кроме творческого поиска, который захватывал всех, сутью нашей генерации, генерации шестидесятников со всеми нашими иллюзиями и прозрениями, было служение.

Главное было для нас, что объединяло всех, – стремление высказаться, и сделать это ярко и убедительно. Возопить, а не прошептать!.. Хотели изменить эту чудовищную ситуацию колючей проволоки внутри каждого. Да и оттепель была далеко не беспредельной свободой. Это был ещё только запах свободы, но не сама свобода. И мы стремились свои идеи облечь в острую форму.

Атмосфера в студии была необыкновенная. Все, кто прошёл через студию, вспоминают эти годы как счастливейшее время в своей жизни. Для меня студийный период был лучшим в моей жизни. 27 декабря для нас день святой.


ИРИНА СУВОРОВА:

«МЫ ВСЕ БЫЛИ ВЛЮБЛЕНЫ ДРУГ В ДРУГА»


Е.Арабаджи. Неизвестно, стала бы Юля Рутберг примой, если бы ей пришлось сидеть с ребёнком и заниматься семьёй. Ира на себя взяла всё. Она с самого начала взяла вторичную роль, стала отражением Илюши, и это была очень достойная роль. Кто-то же должен брать на себя быт.

Ирина Суворова. В студию «Наш дом» я пришла году в 58-м. Я училась в Гнесинском училище на дирижёрско-хоровом факультете, и мы с Наташей Бари, Региной Колпаковой и Ниной Дятловой организовали квартет. Прибегает как-то знакомый студент с третьего курса нашего факультета: «Девчонки, вы нужны! Недалеко отсюда, на улице Герцена, есть театр. Они выпускают спектакль, но у них распался квартет: одна участница ушла в декрет, другая заболела - некому петь». Это было для нас неожиданным предложением - петь в настоящем театре. Мы пришли в дом на Герцена. Хорошо помню: маленькая комнатка, три красавца-режиссёра - Аксельрод, Розовский, Рутберг. Подыгрывал нам Коля Песков, который тоже учился в Гнесинском. Мы его жутко боялись: выпускник, да ещё строгий такой. И когда мы увидели, что он музыкальный руководитель в этом театре да ещё такие красивые песни пишет, совсем оробели. Но собрались с духом, спели, понравились руководителям, и нас приняли в студию.

Запомнился первый выход на сцену. Это был такой страх! Внизу, у сцены, стоял рояль, за которым сидел Песков. Мы стояли на сцене. А в зале - бывшей церкви Святой Татьяны - была особая акустика, весь звук шёл вперёд и вверх, и мы немного слышали Колю, но совершенно не слышали ни себя, ни друг друга. Первая песня называлась «Снежинки». Она исполнялась в полной темноте, а в это время участники спектакля танцевали со снежинками, которые были покрыты фосфоресцирующим составом и укреплены на гибких чёрных палочках. После этого мы должны были тихонько уйти за кулисы, включался свет и начиналась сцена «Парк любви», которую играли Миша Кочин с Лилей Долгопольской. Что мы пели - не слышали сами. Когда песня закончилась, за кулисы ворвался Песков с криком «Убью! Что вы пели?!» Мы думали, он действительно нас убьёт. Но после спектакля нас все поздравляли с премьерой.

Прошло какое-то время, и Алик Аксельрод сказал: «Послушайте, у нас такие красивые девочки в квартете, давайте их тоже задействуем в спектакле». И мы стали участвовать в разных сценах.

Состав квартета менялся. Пели с нами Ира Трищенкова, Лида Виноградова. Лида привела в «Наш дом» своего мужа - Володю Виноградова, который учился в Гнесинском, а потом стал прекрасным звукорежиссёром.

После окончания Гнесинки весь наш курс распределили в Целиноград открывать там музыкальную школу. И мы с Наташей Бари единственные отказались. Нас презирали, но мы не могли уехать из этого театра! Устроились работать в музыкальную школу в город Александров. Целый год шестичасовой электричкой мы ездили каждый раз в первом вагоне с бригадой путевых работников. Они нас уже знали и оберегали. Закончив занятия, мы должны были успеть на обратную электричку, опаздывать к началу репетиции было нельзя. В студии была амбарная книга, куда записывалось, кто во сколько пришёл. Два или три опоздания - и из студии исключали. Я считаю, что такие драконовские меры не были оправданы. Те, кто был далёк от студийных интересов, отсеивались сами. А тем, кто отдавал студии всего себя, эти меры были не нужны. Конечно, это держало дисциплину, но иногда всё-таки надо было делать исключения. Как трудно было всем! Сколько семей из-за этого разрушилось! Люди после работы бежали в театр, семейной жизни не было никакой. Конечно, от этого страдали жёны и дети. И нам с Илюшей повезло, что мы работали в одном театре. А начиналось всё так.

Мы все были влюблены в наших режиссёров, По-моему, больше всего были влюблены в Илюшу. Он был очень необычный, какой-то неземной, весь в фантазиях вечно. Вроде бы он с тобой, и в то же время отсутствует, что-то придумывает. Сцены у него действительно были интересные. Мне кажется, он на три шага был впереди всех нас, опережал время. И ещё, Илюшка был какой-то беззащитный, наивный. И вот на гастролях в Астрахани и Волгограде мне показалось, что Илья Григорьевич положил на меня глаз, начал слегка ухаживать. Буквально за день до отъезда мы поспорили с Люсей Каритысской из постановочной части. Она говорит: «Спорим, я «возьму» Рутберга?» (было тогда такое выражение). А Илюша ходит за мной, ходит. Я и поддалась. И всю ночь мы с ним прогуляли на Волге. Утром я разбудила Люсю: «Иди за дынями».

Да, все были влюблены друг в друга. Ни ревности не было, ни зависти. Репетиция заканчивалась в 4-5 часов, метро ещё закрыто, денег на такси ни у кого нет. И мы часто шли ночевать к Женечке Арабаджи, нашей красавице, которая снимала комнату с отдельным входом. Спали все вповалку, но взаимоотношения были очень чистыми. Иногда оставались в клубе. Кто-то спал на сцене, кто-то на рояле, кто-то даже… в гробу. В это время у Юткевича параллельно выпускался спектакль «Карьера Артура Уи», и в этом гробу было очень удобно спать. Конечно, на этом фоне возникали романы. Мы с Илюшей поженились, Женя Арабаджи с Володей Панковым, Саша Торшин с Леной Люльки, Саша Карпов с Люсей, Розовский с Ингой… Люся с Ингой в студии не играли, но тоже варились в этом котле. У нас много было пар, и в отношениях много романтики.

У нас с Илюшей была совершенно потрясающая свадьба. 62-й год. Человек двести шестьдесят гостей: вся наша студия, «Современник», «Мосфильм», потому что Илюша тогда уже снимался. Был сыгран спектакль, вся выручка от которого пошла на нашу комсомольскую свадьбу. Савелий Михайлович Дворин отдал нам клуб. Забирали нас из загса Саша Карпов в огромной грузинской кепке, которая еле поместилась в его «Москвиче» (он был за рулём), Розовский и Аксельрод в суворовских формах - отдавая дань моей фамилии. Вместо ружей у них были бутылки с шампанским. Все трое молча сидели в машине и возили нас кругами - вверх по улице Горького, вниз по Герцена - до тех пор, пока меня не укачало.

Приехали к клубу, а клуб закрыт. Мы стучимся, стучимся. Выходит заспанный вахтёр: «Какая свадьба? Никакой свадьбы, всё закрыто». Смотрим: окна везде тёмные. Я стою ни жива ни мертва, уже слёзы на глазах. И вдруг зажигается свет во всех окнах, распахивается дверь, а на лестнице, ведущей в зрительный зал, полно народу. Цветы, шампанское! В фойе были накрыты столы в виде огромной расчёски: один стол в центре, а от него перпендикулярно отходили другие столы. Ребята сыграли капустник - целый спектакль!..

Три года после этого я была в студии, участвовала в спектаклях, а в 65-м родилась Юля. Мы сами хотели её растить, и я вышла из всех спектаклей. Конечно, мне было очень жаль уходить из театра, но желание воспитывать ребёнка пересилило. И Юлечка выросла замечательная. Теперь внук растёт, который перешёл ко мне по эстафете. Вообще-то и мы с Илюшей, и вся студия ждали мальчика. Когда я появлялась в студии, Точилин подбегал, вставал на одно колено, целовал меня в живот и говорил: «Гришка, привет!» Поэтому когда Юля ждала ребёнка, я сказала: «Возьму ребёнка на себя, работай, но с одним условием: чтобы был Гриша!»

Я не могла сразу оборвать все ниточки, связывающие со студией, и продолжала репетировать. Совсем маленькую Юлю оставляли на соседку, совершенно замечательную бабушку Ефросинью. Юля так плакала! Я выйду на улицу и стою под окном (мы жили на первом этаже), жду, когда она успокоится. Иногда возвращалась. Потом поняла, что совмещать это невозможно, и ушла из студии. Но всё равно жизнь «Нашего дома» не обходила меня стороной. Я бывала на праздниках, сборищах, премьерах и брала с собой Юльку. Она действительно выросла в студии. На 20-летии студии на сцену СТД вышли наши дети с табличками, как у партизан. У Юльки было написано: «От Суворовой и Рутберга» У Машки Панковой: «От Арабаджи и Панкова» и так далее…

Блистали в студии в основном мужчины. Так сложилось, что женщины были заняты меньше. Говорили даже, что девочки у нас выполняют роль занавеса. Все пьесы были написаны в основном для мужчин. Хотя были яркие девочки: комедийная, острохарактерная Лиля Долгопольская, очень хорошая актриса Оксана Кириченко.

10 лет жизни в этом театре значили для меня, пожалуй, даже больше, чем воспитание в семье. Я получила там второе образование - жизненное. Там сформировались мои взгляды на жизнь, моё отношение к людям, искусству. Потому что меня окружали там совершенно необыкновенные люди! Такое счастье было общаться и дружить с ними!