История эстрадной студии мгу «наш дом» (1958-1969 гг.) Книга вторая лица «Нашего дома» Студийцы о себе и друг о друге оглавление

Вид материала

Книга

Содержание М.Ушац: Тянет! Но он любя тянет! В.Славкин Марк Розовский. Вариации на еврейскую тему До ЭСТаМ.Розовский.

Подобный материал:

• История эстрадной студии мгу «наш дом» (1958-1969 гг.) Книга первая москва, 2006 оглавление, 5255.82kb.
• Что такое семья, понятно всем. Семья это дом. Это папа и мама, дедушка и бабушка… Это, 39.28kb.
• Указом Президента Республики Беларусь 2012 год объявлен Годом книги. Такое решение, 200.21kb.
• Демонстрационная версия рабочей программы по опд. Ф. 02 Физиология растений, 19.35kb.
• Речевая конференция «Я и моя семья», 99.78kb.
• А. Ф. Лосев история античной эстетики софисты. Сократ. Платон история античной эстетики,, 11197.2kb.
• Нашего урока: «Русский дом: жизнь и судьба сквозь годы испытаний»., 42.61kb.
• №3 «Влияние». Учебные материалы Майерс Д. Изучаем социальную психологию, 1415.24kb.
• Менеджмента направлен на поддержание благоприятной внешней среды организации, а также, 98.3kb.
• Василий Великий Творения. Ч. 3 Опровержение на защитительную речь злочестивого Евномия, 1780.2kb.

М.Ушац: Мне запомнилась не только работа Розовского как режиссёра, но и его актёрские работы. Сцена «Экзамен на первом курсе», который они играли с Рутбергом, была классикой! Прелестно делали Розовский с Толей Макаровым «Экзамены в разных странах». Марик очень темпераментно и смешно играл сценки в стиле Райкина.

А.Курляндский. Розовский в сцене «Репортаж из студенческой столовой» был и буфетчицей, и студентом - во всех лицах. Однажды я видел, как Марик готовился к выходу на сцену в роли буфетчицы. Он прыгал на одном месте и при каждом прыжке делал вот так: «Хо! Хо! Хо!» Вводил себя в хорошее настроение. Марик – очень талантливый человек, очень. Сейчас мы с ним сталкиваемся не очень часто, а раньше нередко выступали вместе. Однажды ездили с программой «Спорт, эстрада, кино» в Сочи. Одно из выступлений пришлось на мой день рождения 1 июля. Утром стук в дверь. Но пороге - Марик с бутылками шампанского. Я говорю: «Марик, давай оставим на потом». «Вот так вы все – на потом! Давай сейчас!» – и открыл бутылки.

Марк безумно азартен. Когда играет в пинг-понг или футбол, - кричит, сходит с ума. А у меня был первый разряд по футболу. Как-то раз мы играли за студию «Наш дом» против Студенческого театра. Марик, как всегда, много бегал, кричал. А я обманул вратаря и медленно, наслаждаясь, покатил мяч в пустые ворота. И вдруг, откуда ни возьмись, появился Марик, догнал этот мяч и добил его в пустые ворота. Мы с ним до сих пор спорим, кто забил тот гол. А в пинг-понг он очень хорошо играет, лучше меня.

В своё время мы с Хайтом для эстрадного коллектива Дома журналистов «Вёрстки и правки» придумали пародию на песню «А кто я есть? Простой советский парень», которую исполнял знаменитый в те годы Вадим Мулерман. В нашей песне были такие, например, слова: «А что я ем? Парную осетрину, простую русскую еду… А с кем дружу? Дружу с Серёжкой, советским маршалом простым, он за меня в огонь и в дым… А с кем я сплю? С кинозвездою, с простой советскою женою, с артисткою заслуженною…» А в последнем куплете была разгадка всей песни: «А где живу? В обычном доме, в своём простом особняке, что на Москве стоит реке» - в особняках на Мосфильмовской жили партийные бонзы. Я сказал Марику Розовскому, что это наша с Хайтом пародия, которая даже в книжке напечатана. Он пригласил меня на «Песни нашей коммуналки» и, когда прозвучал «Простой советский парень», сказал: «Мы думали, что это народная песня, но среди нас сегодня её автор». И поднял меня под аплодисменты зала.

Н.Лакомова. Я восхищаюсь Марком и преклоняюсь перед ним за то, что, несмотря на травлю, он сумел создать Театр «У Никитских ворот». Больше всего я работала в «Нашем доме» с Марком и помню, что он никогда не приходил на репетиции неподготовленным. Он умел выстроить репетицию так, что шёл коллективный поиск, а он отбирал то, что ложилось в канву его концепции уже придуманной сцены. Марк умел так настроить актёров, дать им такую внутреннюю свободу и раскрепостить настолько, что они проявляли свой талант полностью.

В.Славкин: Однажды Алик сказал: «Мы все имеем свои профессии, у каждого, помимо студии, своя жизнь. У меня - медицина, у Илюши Рутберга - пантомима. У Марика – только театр. Пусть это будет делом Розовского». Так Алик Аксельрод благословил Марка. И это справедливо. Потому что Марк, действительно, в этом был по уши. Илюша Рутберг был человеком поэтического настроя. А Марик сочетал в себе сильный творческий потенциал с организационным. И Алик Аксельрод, человек трезвого аналитического научного ума, определил это. С Аликом у меня на этот счёт расхождений нет. А если кто-то говорит, что Розовский, дескать, присвоил все лавры себе одному, тянет одеяло на себя, - так ведь это театр. Главные режиссёры тянут не только одеяло, но и телегу театра. Кто-то должен тянуть эту телегу, как тянули Олег Ефремов, Юрий Любимов, Анатолий Эфрос. И Марик тянет. По дороге совершая, может быть, ошибки. Но он тянет, тянет и тянет…

В.Устименко: Кто тянет, про того и говорят.

В.Славкин: Ко всему надо подходить философски. Миша, а ты как считаешь, Розовский тянет одеяло на себя?

М.Ушац: Тянет! Но он любя тянет!

В.Славкин: Вот другая, лирическая позиция.

Н.Богатырёва. М.Г.Розовский окончил факультет журналистики МГУ в 1960 году, Высшие сценарные курсы – в 1964-м. В 1974 году был главным режиссёром Московского мюзик-холла. Поставил первые в России мюзиклы – «Бедная Лиза» и «История лошади» (БДТ), первую рок-оперу «Орфей и Эвридика». Стал первым российским драматургом, чья пьеса, «История лошади», шла на Бродвее.

Марк Розовский. Мой отец был инженер-строитель, закончил Московский инженерно-строительный институт. Они с мамой, тоже инженером- строителем по образованию, поехали на строительство судоремонтного завода в Петропавловске-Камчатском. Там-то моего отца и загребли в 37-м: он оказался «вредителем».

18 лет провёл в сталинских лагерях, а меня усыновил отчим, дав своё отчество и фамилию. Вскоре и отчима не стало, и воспитывала меня русская бабушка, Александра Даниловна Губанова. Я говорю «русская», потому что мама у меня наполовину гречанка, отец - еврей, а бабушка - русская. И во мне смешались три самые древние человеческие крови. Время от времени я чувствую в себе пульсацию одной из этих кровей. Греческая кровь - это неумение приспособляться, стремление прямолинейно следовать идеалам. Такой была моя мама, и я иногда ловлю себя на том же самом. Мама была непримиримым человеком и долго помнила обиду, так же, как и я. Какие-то вещи я не могу простить, при всем желании. Не знаю, слабость это или, наоборот, сила моя.

Что касается отца, то он очень мужественный человек. Он прошел через страшные испытания, и помогло ему то, что он имел глубокие и мощные корни. А еще - гибкость, свойственную еврейскому характеру. Хотя мне рассказывали, что уже после освобождения один тип посмел ему сказать: «Мало вас, жидов, Сталин посадил». Отец вскочил и обрушил свой кулак на этого человека. Это дело замяли, иначе отца снова бы пришлось арестовывать за самосуд. Отец был вспыльчив, горяч, и, может быть, моя горячность и вспыльчивость - от него.

А бабушка была добрейшая, чудеснейшая женщина, очень мужественная. Она в буквальном смысле спасла мне жизнь. Во время бомбежки она накрыла меня своим телом и получила осколок в ногу, с которым прожила до конца жизни. Это было на станции под Анапой, куда мы поехали на детский курорт. И за три дня до прихода немцев бабушке удалось меня вывезти и тем самым спасти. Потому что мне, еврейскому мальчику, была прямая дорога в крематорий. А поскольку бабушка меня бы не бросила, потому что безумно любила, то и ей была уготована трагическая судьба. А там были ужасные бои. Я помню, как горели корабли. Как во время бомбежки осколки крутились по земле, и мы с бабушкой прятались под кровать. Считалось, что под сеткой кровати больше шансов уцелеть.

А потом, в 43-м, мы плыли на теплоходе «Калинин» из Махачкалы в Красноводск, и в трюмах была грозненская нефть для Сталинграда. В Каспийском море нас преследовал немецкий самолет и бомбил теплоход, а с палубы стрекотали пулеметы. Мы, дети, не понимали всего ужаса происходящего, и я, помню, жутко радовался, видя трассирующие пули. В Красноводске мы 40 дней жили прямо на улице, в палатке. Бабушка была ранена, но не шла в больницу, потому что меня тогда отдали бы в детдом, а ее святая обязанность состояла в том, чтобы привезти меня живым и здоровым. Наконец она привезла меня через Ташкент и Куйбышев в Москву.

Мы жили в огромной коммунальной квартире на Петровке, 26, в квартире 50. Рядом каток «Динамо»: «через забор - и тама». Голодуха была, бабушка, которая прекрасно готовила, умудрялась делать вкусные крапивные лепешки на отрубях… Крысы были знакомые - мальчишки играли с ними в коридоре коммуналки. Агитатор приходил, за солистку Большого театра агитировал. Помню первые игры во дворе: хоккей, футбол. Бабушка водила меня в музыкальную школу им.Гнесиных. Меня приняли туда без экзаменов, но средств не хватало, и школу я бросил. И все забыл. И сегодня я слух имею, а нот не знаю. Но что-то, видимо, отозвалось в сегодняшней жизни, и я теперь сочиняю мелодии песен для спектаклей…

Я учился в 170-й школе. Её в разное время закончили поэт Павел Коган, театральный критик Александр Свободин, актёры Василий Ливанов, Андрей Миронов, драматурги Александр Мишарин, Андрей Вейцлер (сын артиста Вейцлера, блиставшего в первых спектаклях Ю.Любимова на Таганке), Эдвард Радзинский (он учился в параллельном классе), звезда КВНа Матвей Левинтон, Евгений Светланов, Борис Мессерер, Людмила Петрушевская, Анатолий Макаров, Александр Шерель…

Я был если не среди самых первых хулиганов, то далеко не самый последний. Школа у нас была бедовая. Чего мы только не вытворяли! Пай-мальчиком меня никак нельзя было назвать. Надо было драться - я дрался (тогда это называлось «стыкнёмся»). Шерель говорит, что я был примерный? Чушь полная! У меня есть табеля, где на каждой странице замечания. «Пел в классе», «Ходил по классу во время урока», «Опять пел». Я все время пел на уроках!

У нас постоянно устраивались литературные вечера, конкурсы чтецов, в которых я участвовал с 7 класса. Мое первое диссидентство произошло как раз в то время. Учительница литературы у нас была замечательная, Лидия Герасимовна Бронштейн. Она меня обожала, а я обожал её. Я имел двойки-тройки по физике, химии, алгебре. По геометрии наш преподаватель мне единственному в классе ставил единицы. Зато по гуманитарным предметам были одни пятёрки! Лидия Герасимовна постоянно устраивала какие-то внеклассные мероприятия. На конференции по творчеству А.Грибоедова я, например, читал доклад о грибоедовской Москве. Очень увлекался Грибоедовым, знал наизусть роль Чацкого, потом увлёкся Гоголем. Читал речь Тараса Бульбы о товариществе. Сейчас без смеха не могу об этом вспоминать, представляя маленького, щуплого еврейского мальчика, который на школьных вечерах читал этот отрывок из Гоголя. Школьные вечера состояли из двух частей: выступления и танцы. На них приглашались девочки из 635-й школы, и среди них была моя первая любовь - из врожденной скромности не назову ее имя всуе, пусть она останется в моем сердце навеки. После удачного выступления я уже мог претендовать на что-то.

В 9-м классе я нашел дома старую книжечку Есенина и, будучи полон чувств, прочитал со сцены стихотворение «Письмо к женщине»: «Вы помните, вы всё, конечно, помните, как я стоял, приблизившись к стене. Взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне. Вы говорили, нам пора расстаться, что вас измучила моя шальная жизнь, что вам пора за дело приниматься, а мой удел, - говорил я в своем кургузом пиджачке, - катиться дальше, вниз...» Я имел убойный личный успех. Как потом «Наш дом», как «Песни нашего двора» сегодня. Жюри было подавлено, потому что Есенин был запрещённым поэтом. А я ещё плохо ориентировался в том, кого Сталин запретил, и выдал это стихотворение с большим энтузиазмом. Это было воспринято моими, как говорил Гоголь, однокорытниками как некое эротическое выступление. Потому что читать есенинское «Письмо к женщине» на школьном вечере - это был верх эротики. Жюри было в ужасе, и Лидия Герасимовна сказала, стиснув зубы, что на втором туре я должен изменить репертуар. Но я видел, что ей жутко понравилось мое выступление. Тогда я, хитро улыбнувшись, спросил: «А Горького можно?» «Горького можно!» - воскликнула Лидия Герасимовна, не догадываясь, что я затаил еще большую бомбу.

И на втором туре я прочитал огромнейший кусок из поэмы Горького «Девушка и Смерть». Да, это был Горький, но эротизма в нем было в три раза больше, чем у Есенина. Это был 51-52 год, и все пришли в ужас еще больший. Но сказать вслух ничего не могли, потому что «Девушка и смерть» - произведение, помеченное историческими словами товарища Сталина: «Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гете. Любовь побеждает смерть». Я эти слова товарища Сталина знал и, когда Лидия Герасимовна схватилась за голову, напомнил их ей.

Мне за мое непослушание официально дали всего лишь третью премию, но это был огромный том Немировича-Данченко, полагавшийся за первое место. И тут я впервые подумал, что быть диссидентом иногда бывает выгодно. Что рано или поздно к тебе придет признание. Я очень увлекался художественным чтением и немножко подражал известному тогда чтецу Всеволоду Аксенову. Это был красавец артист, всегда в ослепительном костюме с ярко-красным галстуком, что по тем временам было революцией.

Когда мы переехали на Зубовскую площадь, я ездил на 15-м троллейбусе в Дом Ученых, где занимался в детском драмкружке. А ещё любил спорт – футбол, коньки. По соседству жила Инга Артамонова, будущая чемпионка мира по конькобежному спорту. У нее трагическая судьба: ревнивый муж всадил ей нож в спину, а сам повесился в тюрьме. А Инга девчонкой каталась со мной под ручку на коньках. Правда, была на голову выше меня. Первое эротическое воспоминание с ней связано. Мы жили в полуподвале, над землёй самый верх окна находился. И, помню, сижу, делаю уроки, а перед окном бегает Инга, играет в лапту. То появится перед окном, то убежит из кадра. И когда она исчезает, я решаю задачи, а когда появляется, глазею. У нее, тогда еще девчонки, были все данные, чтобы стать чемпионкой мира по конькам - красивые ноги. А она еще имела обыкновение ловить мячик в подол и прижимать к груди, тем самым обнажая весь свой низ в полуметре от меня. Да простится мне это воспоминание... Она вообще была красивая девка. И чудная, чудная. Ни у кого тогда и мысли не было, что наша дворовая подружка станет великой спортсменкой.

Вариации на еврейскую тему

М.Розовский. Ни во дворе, ни в школе не было никакого антисемитизма. Это уже потом, в университете я почувствовал всю жуть этого явления и на себе, и на своих знакомых. Когда говорят, что в моих спектаклях демонстративно подчеркивается еврейская тема, мне становится обидно. Может быть, напомнить, что именно я первым в России поставил Андрея Платоновича Платонова? Что я поставил «Вечер русской сатиры» в студии «Наш дом»? И сегодня в Театре «У Никитских ворот» идет и «Обломов», и «Холстомер», и Набоков, и Пушкин. Я вовсе не ставлю себя сознательно под удар национал-патриотов. Я сам сознательно могу ударить. Я отстаиваю великие идеи, которые близки истинной русской интеллигенции, и никому другому. Потому что истинный российский интеллигент никогда не пойдет путем шовинизма. Ложные представления о том, что Достоевский был антисемит. Такие же разговоры я слышал о Чехове. Но это глубокое заблуждение. Истинный христианин не может быть антисемитом. Если он стал антисемитом, значит он предал Христа. Это нужно понять каждому русскому человеку.

Да, я ставлю спектакли, направленные против фашизма. Я живу в своей стране. Почему я должен кого-то бояться? Пусть меня боятся фашисты. А когда злобствуют обыватели - я сразу бью в морду. В детстве я дал себе слово, что, если получаю оскорбление по части национальности, моя реакция должна быть мгновенной и не обязательно адекватной. Я не должен в этот момент думать о последствиях, а обязан дать по харе обидчику. Если этот обидчик в три раза сильнее тебя и старше, если он вооружен, это не должно иметь для меня никакого значения. Это я несу через всю жизнь. Если меня оскорбит чемпион мира по каратэ, он получит точно так же, как какой-нибудь другой мракобес. Пусть я после этого буду избит, это тоже не имеет никакого значения.

Говорят, Московский университет был логовом антисемитизма. Это не так. Университет - это двояковыпуклая система. В нем всегда были сильны две абсолютно непримиримые тенденции. Одна - лучезарно прогрессивная, человечная, свободная, связанная с прекрасными лекторами. И рядом с ними, лучшими людьми России, которые олицетворяли самое прекрасное в нашем миросознании и воспитывали людей в духе человеколюбия и творческого жизнелюбия, всегда была крайне реакционная профессура, черносотенная, подхалимская в отношении властей. Это было в университете всегда.

Я учился на факультете журналистики и боготворю своих педагогов как, может быть, самых лучших людей, которых видел в жизни, самых близких людей. У нас были изумительные по своим человеческим, гражданским, политическим позициям преподаватели. В этом смысле московский университет - это двухглавое существо. Одна голова - дракона, другая голова - ангела.

Когда в горкоме партии я вышел из кабинета одного начальника после жуткого разговора, связанного с запретом очередного нашего спектакля, инструктор горкома комсомола, который присутствовал при этом разговоре, сказал мне шепотом, по-дружески: «Ты что, с ума сошел? Ты разве не понимаешь, что в московском университете не могут быть рядом три фамилии: Аксельрод, Рутберг, Розовский?» На что я, остановившись, посмотрел ему в глаза и сказал: «А ты знаешь, что Ленин сказал: «Не каждый подлец - антисемит, но каждый антисемит – подлец»?». Он вынул книжечку и записал эту цитату. Время было такое. Система координат была такова. Даже люди, которые осуществляли государственный антисемитизм, понимали, что делают не благое дело, и негласно проверяли нас на вшивость: смиримся мы с государственным антисемитизмом или нет.

Н.Богатырёва. Этот горячий монолог – лирическое отступление от темы «Нашего дома». Однако он прекрасно характеризует Марка Розовского – непримиримого к подлости, живущего по высоким законам правды, чести и благородства.


До ЭСТа


М.Розовский. Когда я поступил на факультет журналистики, сразу пришел в клуб МГУ. Эстрадным коллективом там руководил режиссер оперетты Георгий Вардзиели, замечательный человек, грузный, рыжий такой грузин, очень обаятельный, с живыми глазами и голосом с хрипотцой. Когда я потом работал у Товстоногова, он мне очень напоминал Вардзиели. К сожалению, Вардзиели был сердечник. В этом эстрадном коллективе он ставил обозрения, которые писал Алик Левицкий, талантливый эстрадный автор, писатель. Мы его звали «Рваное ушко», потому что у него одно ухо было деформировано. Это был один из остроумнейших людей того времени. От Алика Левицкого я впервые услышал, что такое реприза, ход, точка, поворот - все то, что мне потом пригодилось в студии «Наш дом». Так что в клубе МГУ уже был эстрадный коллектив.

Так же, как был драматический коллектив университета, которым руководил, еще до Ролана Быкова, артист театра им.Вахтангова, не помню его фамилии.

Итак, эстрадный коллектив в МГУ был. И вдруг Гога Вардзиели заболевает - инфаркт. Я помню, как навещал его в общежитии Театра оперетты, потому что очень его полюбил. Наверное, сказалась моя безотцовщина. Никогда рядом со мной не было мужика, старшего товарища. И меня к Гоге Вардзиели потянуло просто по-человечески. И когда он заболел, Гога попросил меня пока порепетировать за него обозрение Алика Левицкого. Но когда я почитал это обозрение, то понял, что ставить его не могу в чистом виде. И я стал его переделывать, перелицовывать. Сидел дни и ночи, переписал это обозрение и одновременно сделал два номера. Один, про стиляг, написанный студенткой экономического факультета Ирой Сальцевич, мы с Аликом Левицким исполняли вдвоем, и он имел убойный успех. Я там танцевал, пел, изображая стилягу Гари Зонтикова. Нас с этим номером посылали в Ленинград.

А я придумал себе новый номер. Моим кумиром был Райкин, и я сделал номер «Вводные лекции» - пародию на то, как читают вводные лекции на филологическом, механико-математическом и географическом факультетах. Сделал маски, но они получились плохие, и позднее мне Савелий Михайлович Дворин помог с новыми… Все говорили, что я под Радцига работаю, замечательного филолога, преподавателя античности. Но я тогда его не видел. Я сделал образ и только тогда побежал смотреть Радцига.

Это был 56-57 год, время подготовки фестиваля молодёжи и студентов. И на волне этой подготовки расцветала самодеятельность. И я с этим номером стал лауреатом московского фестиваля самодеятельности, выступал в разных клубах Москвы. Выступил и на заключительном концерте Московского фестиваля молодёжи и студентов. И тут получил первый удар под дых. Знаменитый фельетонист газеты «Правда» Давид Заславский пишет в журнале «Художественная самодеятельность» просто донос на меня, студента. «Диссонансом прозвучало выступление студента Московского университета Марка Розовского, - было написано там, - который оклеветал в своем выступлении профессуру Московского университета...» И дальше такими же дубовыми фразами.

Потом я узнал, что Давид Заславский - фигура кошмарная. Это был мракобес, который в 48-м году участвовал в кампании против космополитизма. У него руки по локоть в крови. Но его перо блистательного партийного публициста, который заместил собой Михаила Кольцова, было значимым тогда. Так я впервые в жизни получил официальную критическую оплеуху. Он отдавал дань моему молодому актёрскому таланту, но в целом я был выставлен чуть ли не как враг народа. И я, честно говоря, даже испугался. В то время, если «Правда» или журналист-«правдист» что-то нехорошее про тебя сказал, тебе были кранты, какую бы должность ты ни занимал.

Я написал открытое письмо Заславскому, которое отослал в журнал «Художественная самодеятельность». Оно осталось, естественно, без ответа и никогда не было опубликовано. Но такова была степень моей наивности и некоторой гордыни и желания ответить ударом на удар. Я Заславскому объяснял, что такое сатира, что она имеет право на обобщение. Проштудировал в библиотеке труды самого Заславского и ссылался на них. В общем, вступил в полемику с партийным клевретом высшей пробы, демагогом и мерзавцем.

Сам номер, однако, я продолжал играть до того момента, когда, выступая в Центральном доме журналиста, вдруг обнаружил, что маски у меня украли. Это был для меня шок. Потому что Савелий Михайлович Дворин оплатил эти маски, которые делал тот же самый мастер с «Мосфильма» по фамилии Анджан, блистательный гримёр, потрясающий человек, который делал маски самому Райкину. И с меня, никому не известному мальчишки, он не взял практически ничего. Конечно, это было чистое подражание Аркадию Исааковичу, но все вокруг говорили: «Новый Райкин!» Для успеха на студенческой сцене в 57-м году этого, видимо, было достаточно.

А Вардизиели продолжал болеть. И я написал новое эстрадное обозрение, где действие происходило в аду и в раю. В нем участвовали Абрам Лаксин, Мишка Гольденберг, Ирка Сальцевич, Варя Сафонова. На роль главного черта я пригласил Вальку Никулина. Но этому обозрению так и не довелось свершиться. Валька поступил в школу-студию МХАТ, причем не без моего участия. Он был студентом юридического факультета, учился на пятом курсе, а я на первом, но познакомились мы в клубе. Он занимался в классе художественного слова, который, - а вовсе не эстрада! - манил и меня. Я же Маяковского в школе читал, отрывок из поэмы «Владимир Ильич Ленин»! Но мне хотелось большего. Мне хотелось играть, а не только читать. Вот и Валька всё хотел поступить в театральное училище. «Что ты посоветуешь мне?» - спросил Валя. И я вспомнил, что у моего любимого Всеволода Аксёнова в репертуаре была «Тамбовская казначейша» Лермонтова. В ней было столько блеска, юмора, изящества! И Валька по моему наущению выучивает «Тамбовскую казначейшу» и как из пушки попадает в Школу-студию МХАТ. Так что моя заслуга в его судьбе кой-какая имеется!

А Гоги, Георгий Яковлевич Вардзиели, вскорости умер. И эстрадный коллектив распался. В ЦДРИ выступал в это время с колоссальным успехом ансамбль «Первый шаг». Я пытался поступить в «Первый шаг» - меня не взяли. Я был очень оскорблён, хотя, теперь вспоминаю, нёс какой-то бред. Пел куплеты на стихи моего друга, писателя Асара Эпеля, который закончил строительный институт. Но зато в «Первом шаге» я увидел Илюшу Рутберга с номером «Экзамен на первом курсе». Вскоре познакомился с ним и Аликом Аксельродом, и мы договорились о создании молодёжной студии. Так родился «Наш дом».

…К нам на гастролях в Израиле и Америке подходили люди и показывали программки спектаклей «Нашего дома». Они увезли самое дорогое. У меня просто слезы на глазах были, когда где-нибудь в Ашкелоне в сорокаградусную палестинскую жару вдруг подходит какой-нибудь старичок и приносит программку «Макса-Емельяна»!

…Кому-то из нас придётся хоронить остальных. И это… удивляет. Потому что все мы помним друг друга молодыми и, когда встречаемся после долгой разлуки, думаем: «Как он постарел!» А все были такие живые, такие молодые и рьяные!

Когда я оглядываюсь на прожитые годы, то могу сказать, что это я сейчас, может быть, что-то сумел сделать. А первые 30 лет моей творческой жизни все ушли на борьбу. Я был тарифицирован как режиссер во МХАТе Олегом Ефремовым только в 1982-83 году, а до этого я был прохожий, хотя «История лошади» была в 75-м. Но как режиссер, не имеющий театрального образования, я без бумажки не имел права ставить спектакли. Хотя ставил их в БДТ, театре Маяковского, театре Сатиры, во МХАТе, Театре Эстрады. Это судьба всех нас.

РУТБЕРГИ