И. А. Ильина памяти л. Г. Корнилова 1 Ввоскресенье 26 апреля в 6 час вечера русским националь­ным студенческим объединением и Галлиполийским землячеством в зале «Глагол» (Ригрова набережная, 18) устраивается открытое заседание

Вид материала

Заседание

Содержание И.а. ильин. о сопротивлении злу силой О книге и.ильина Военно-полевое богословие Русская революция есть процесс стихийный и болезненный, нам надо не искать виновников Имеет смысл сказать, что свирепая мстительность есть зло, но не имеет смысла сказать, что кровавый разрез есть зло...

Подобный материал:

• Конференции, 1463.74kb.
• Конференции, 2095.04kb.
• Коваленко Елены Игоревны. Разное научная часть 22 октября 2007 года в 14. 00 час, 18.73kb.
• Геращенко Анатолия Николаевича доклад, 721.3kb.
• Адрес Государственного Эрмитажа Дворцовая набережная, дом 34 (прием гостей с Малого, 23.5kb.
• Анализ стихотворения А. С. Пушкина …Вновь я посетил, 60.48kb.
• Глагол значение, категории и формы глаголов глагол, 140.67kb.
• "Глагол" в 6-м классе, 70.78kb.
• Федеральная целевая программа книгоиздания россии перевод с французского Предисловие, 15910.86kb.
• Ежеквартальныйотче т открытое акционерное общество "мособлпроммонтаж", 1715.54kb.

А. К.⁹²


И.А. ИЛЬИН. О СОПРОТИВЛЕНИИ ЗЛУ СИЛОЙ⁹³

Интересной книге талантливого философа не повезло. Отдельные главы из прочитанных проф. Ильиным во всех столицах русской эмиграции и появившиеся затем в печати (в газете «Возрождение») вызвали в свое время шумную и озлобленную полемику, исчерпав­шую, по-видимому, интерес к затронутой им теме. Впрочем, поле­мику вызывали, по-видимому, не сами тезисы и положения автора, а то политическое, конкретное их истолкование и применение, в ко­тором отчасти, конечно, повинен и сам автор, отчасти же — и едва ли не в большей мере — его политические единомышленники и противники.

А между тем поставленный проф. Ильиным вопрос о «сопротив­лении злу», об активной борьбе со злом является кардинальной проблемой как этики, так и философии права, а пожалуй, и филосо­фии религии, и конечно, ответ на него в равной мере обязателен как для монархиста, так и для демократа. Вдобавок и связь между опре­деленным решением, даваемым Ильиным, и его политическими воз­зрениями является, по моему мнению, вполне случайной.

Я не знаю, согласится ли со мной в данном случае проф. Ильин, но это не важно. Ибо если он и не согласится, то это будет только лишним доказательством того, что политическая и философская позиции проф. Ильина не связаны между собою неразрывной цепью логических умозаключений и что абсолютные принципы допускают всевозможные конкретные применения.

Но оставим применения — им же несть числа — и вернемся к единственно нас интересующему философскому вопросу: можно или нет активно бороться со злом, можно или нет в этой борьбе причи­нять другому страдание, даже смерть? И если можно, а может быть, и должно, то как совместить подобный долг с христианской запо­ведью любви? И не следует ли, наоборот, отвергнуть как недопус­тимый, как греховный подобного рода «долг» и вместе с Толстым признать единственно законной с христианской точки зрения пози­цию последовательного непротивленчества.

Конечно, практически вопрос решен. Конечно, практически, по­жалуй, и не нужно было вновь подвергать уничтожающей критике толстовское непротивленчество, давно уже не играющее почти ни­какой роли в русской духовной жизни, давно уже вдобавок подверг­нутое уничтожающей критике Вл. Соловьевым.

Но это практически! А в теории и до сих пор еще господствуют грубо прагматические и глубоко лицемерные учения о наказании — устрашении, наказании — исправлении и наказании — искуплении. Да и на практике толстовство, как таковое, конечно, мертво, но разве не выразителями родственных толстовству настроений явля­ются современные пацифисты и conscious objecters?⁹⁴

И как на самом деле совместить признание абсолютной ценности человеческой личности с необходимостью уничтожения — по край­ней мере в ее земном явлении — этой самой личности? Не помогает и лицемерная ссылка на Евангельский текст: «блажен да кто душу (жизнь, как обычно толкуют) положит за други своя». Ведь в том-то и дело, что не свою душу, а чужую приходится класть для други «своя».

Чрезвычайно ценной является в книге Ильина глубокая, действи­тельно уничтожающая критика индивидуалистического эгоизма-нейтрализма (этой последней основы всякого непротивленчества), заботящегося только о своем личном спасении, пытающегося от­вергнуть основанную на общечеловеческой солидарности ответст­венность каждого за все совершающееся, хотя бы и не им совершен­ное. И во всей своей трагической безысходности выявляется Ильи­ным страшная дилемма: или греховное попустительство творя­щемуся злу — или, тоже греховная, активная борьба с ним. И как бы мы ни относились к авторитетности — признаваемой проф. Ильи­ным — фактически данных, по его мнению, Архангелом Михаилом, Ослябей и Пересветом, Христолюбивым Воинством и Доброволь­ческой Армией решений,— нельзя не отметить оригинальности и силы даваемого самим Ильиным на основе необычно тонкого глу­бокого анализа двойственного характера акта любви (любви поло­жительной, утверждающей; и отрицательной, испепеляющей) реше­ния — толкования приведенного нами Евангельского текста: гре­ховный сам по себе акт может быть в то же время долгом, не теряя при этом характера греха и не переставая из-за греховности быть долгом.


Митрополит Антоний⁹⁵


О КНИГЕ И.ИЛЬИНА

(«О сопротивлении злу силой»)⁹⁶

Эту весьма глубокомысленную и интересную книгу я читал с ме­сяц тому назад и сделал тогда же немало отметок на ее полях; однако не мог раньше взяться за перо, чтобы написать просимую рецензию, будучи подавлен множеством неотложных дел. Кроме этой книги еще четыре автора ожидают моего отзыва.

Предмет, трактуемый почтенным философом И. А. Ильиным, мне близок: еще в 80-х годах я читал в Петрограде публичные лек­ции о противлении злу против Л. Н. Толстого⁹⁷, а затем издал книж­ку «О войне с христианской точки зрения»⁹⁸, которая, впрочем, подверглась бойкоту со стороны баптистов и др. темных сил, пропа­гандировавших «непротивление» как раз в 1914 году.

Самое печальное в этой пропаганде было то совершенно нере­лигиозное и неискреннее отношение к предмету, которое у нас весьма успешно практикуется во всех вопросах, соприкасающихся с християнским учением, ибо на стороне пропагандистов было и недавнее нерасположение общества к религии вообще, а к православной в особенности, и еще более — непроходимое невежество в учении Св. Библии: публика наша даже не представляет себе объема этой книги и воображает, будто Библией именуется только Ветхий За­вет. — А Новый? — «Ну, это другое дело: Новый Завет — это все равно, что Евангелие». — А деяния, послания и апокалипсис? — «Ах, в самом деле, я и забыл (чаще — забыла)».

Подобное же отношение к Св. Писанию проявили и мизерные, нанятые критики книги г. Ильина по поводу его ссылки на слова Апостола Павла: «всяка душа властем предержащим да повинует­ся». Они требовали ссылки на «первоисточник Откровения» — слова Христовы и злорадно предупреждали, что соответствующих слов найти невозможно, ибо Христос сказал: «Не убий».

Полуграмотные друзья мои! Это сказал не сам Христос, а Мои­сей, т. е. Бог устами Моисея, а раньше и Сам вслух <для> всего народа (Исх. 20); Христос же Спаситель говорил богатому юноше: «аще хощеши внити в живот, соблюди заповеди»; и на вопрос: «какие?» перечислил 5-ю и 6-ю, 7-ю и 8-ю и 9-ю (Матф. 19, 16—25, и Map. 10, 18—22). Но вам, конечно, неизвестно, что Господь Бог, дав 10 заповедей, тут же предъявляет кару за их нарушение. Кто зло­словит отца или мать, того должно предать смерти, и т. д. Такое же наказание в той же книге Исход и затем во Второзаконии Господь назначает хульникам, прелюбодеям, наконец всякому хозяину, ко­торый держит заведомо бодливого вола,— если вол забодает муж­чину или женщину.

«Но ведь Христос (скверная привычка говорить Христос вместо Иисус Христос, или Христос Спаситель: по одному этому признаку можно познать человека нерелигиозного), Христос не говорил ни­чего подобного!» — кричит вам в ответ полуграмотный критик. Нет, говорил! Откройте Матф. 15, 3—6 и читайте Его слова: «Зачем вы преступаете заповедь Божию ради предания вашего? Ибо Бог заповедал: почитай отца и мать; и: злословящий отца или мать смертию да умрет (ср. Исх. 20, 12; 21, 16). А вы говорите: если кто скажет отцу или матери: дар Богу то, чем бы ты от меня пользовался, тот может и не почитать отца своего или мать свою. Таким образом вы устранили заповедь Божию преданием вашим». Видите. Спаситель не только привел заповедь, но и присоединил к ней слова Божий, не имеющиеся в десятословии, и признал сие повеление о смертной казни для злословящих отца или мать запо­ведью Божиею, Самим Богом изреченною.

«Так значит — смертная казнь? пытка, инквизиция?» Кричат не­противленческие борзописцы. Ответим так: «что следует для нас, христиан, из этих слов, мы скажем в свое время, а вы извольте за­ткнуть свой глупый рот, когда желаете говорить, будто Иисус Хри­стос не подтверждал слов Ветхого Завета о наказаниях и войне. К сожалению, этого изречения Господня не привел и И. А. Ильин в своей книге.

Но главная ценность последней не в изъяснении закона Божия, а в том, что он ясно и определенно указал на ложь и лицемерие непротивленцев, могущих продолжать свое существование только благодаря наличности армии и полиции во всяком культурном на­роде, а следовательно, ответственных за те карательные законы, которые действуют в их стране. Не все граждане палачи, не все сражаются на войне, но без армии и палачей они бы не могли жить в безопасности, и следовательно, если война и казнь грех, то это грех всех. Вот эту истину И. А. Ильин выясняет со всею ясностью: если не казнить нераскаянных злодеев, то они будут казнить мирных граждан; все это знают все непротивленцы, пережившие револю­цию последних лет.

Эту совершенно ясную мысль автор подкрепляет философскими и психологическими основаниями, справедливо доказывая, что чело­век не есть индивидуальный только субъект, но связан в добре и зле со всеми: «ни добро, ни зло не имеют в жизни людей чисто лич­ного или частного характера. Всякий добрый, независимо даже от своих внешних поступков, добр не только про себя, но и для других; всякий злой, даже если он злится только про себя, зол, вреден и ядо­вит для всего человечества (стр. 147). Вот почему в живом общении людей каждый несет в себе всех и, восходя, тянет всех за собою, и падая, роняет за собою всех (148). Мысли эти, конечно, давно выска­заны еще Ап. Павлом и отцами Церкви и в последнее время Достоев­ским, но Л. Н. Толстой совершенно бездоказательно отверг их и заявил уверенно, но неосновательно, что он не обязан защищать жертв злодея силой потому, что отвечает за свою собственную дея­тельность.

Наш автор не видит в насильственном пресечении злодеяний человеческих панацею <от> всех зол: «отрицательная задача понуждения, пресечения,— говорит он,— отрезать пути к злодейст­ву, оставляя открытым путь единения. Это далеко еще не создание рая, но это есть исключение ада» и т. д. (166).

Уклоняться от такого долга гражданина и христианина и из опасения согрешить гневом или обидеть злодея «было бы столь же реально, умно и состоятельно... как человеку, провалившемуся по пояс в болото, рассуждать о том, как бы ему вернуться домой, не допустив в своей одежде ни одного влажного пятнышка» (172 стр.)... Ибо есть определенные жизненные положения, при которых заведо­мо следует искать не праведности и не святости, а наименьшего зла и наименьшей неправедности (стр. 174), ибо, прибавим от себя, зло уже есть нечто данное в тех случаях, когда борьба против него возможна только чрез приложение физической силы. Далее автор приводит изречение Евангелия (на самом деле послания Ап. Иоан­на): «ненавидящий брата своего человекоубийца есть, хотя бы он физически не убил никого» (стр. 176).

Убийство — грех (скажем от себя) как выражение богопротив­ной злобы и ненависти или как произвол, воспрещенный Богом. Но убийство на войне может не содержать в себе ни того, ни другого элемента и потому Церковь в каноническом послании Св. Афанасия Великого к Аммуну монаху не признает участие на войне грехом. Послание это автор приводит на стр. 180 в примечании, но, к сожале­нию, не подчеркивает его общецерковного значения как безапелля­ционного общецерковного учения, ибо послание сие есть канониче­ское, утвержденное VI и VII Вселенскими Соборами. Впрочем, он сам от себя справедливо поясняет в начале своей книги, что два совершенно одинаковые с виду поступка могут оказаться имеющими совершенно различную, может быть, прямо противоположную нравственную и религиозную ценность: два пожертвования, две под­писи под одним документом, два поступления в полк, две смерти в бою. Казалось бы, что христианское сознание не должно бы нуж­даться в таких почти аксиоматических разъяснениях (стр. 19).

Впрочем, признавая их аксиоматическими, автор растягивает их на 220 страниц, внося сюда совершенно неуместно, но сообраз­но современной моде, таблицы наподобие генеалогических или ма­тематических.

Впрочем, это дефект относительный, а вот уже безусловное достоинство < то книги, что он приближает в известных положениях людей минимум неизбежного зла с положительным добром и резко осуждает уклонение лицемеров вроде Л. Н. Толстого от раскрытия обязанности члена человеческого общества защищать учреждение, коим охраняется не только его благополучие, но и самая возмож­ность существования на земле.

Действительно, прав автор, заявляя, что «вся история человече­ства состоит в том, что в разные эпохи и в разных обществах лучшие люди гибли, насилуемые худшими, причем это продолжалось до тех пор, пока лучшие не решались дать худшим планомерный и органи­зованный отпор» (стр. 161). И если «не всякий способен взяться за меч и бороться им и остаться в этой борьбе на нравственной высоте», то ясно, что «для этого нужны не худшие люди, а лучшие люди, сочетающие в себе благородство и силу; ибо слабые не вынесут этого бремени, а злые изменят самому призванию меча» (стр. 208). Не так по морали Толстого, ибо только «для лицемера и слепца равно­правны и Георгий Победоносец, и заколотый им дракон» (стр. 112).

Лучший моралист из наших старших современников епископ Феофан Затворник (??? 1894 г.) на запрос одной своей корреспондент­ки, благословит ли он отдать сына в военную школу, согласно его же­ланию или (кажется) в инженеры, согласно желанию его матери, отвечал: пусть будет воином, это благородная и достойная служба вере и отечеству. Этот епископ, доктор богословия, бывший раньше ректором столичной академии и написавший целую гору учено-богословских сочинений, а себя стеснивший в безусловное одино­чество в провинциальном монастыре, уже не может быть укоряем в оппортунизме даже такими ретивыми прокурорами, как оппоненты И. А. Ильина.

Итак, мы приветствуем мысли и книгу последнего: он глубоко и всесторонне понимает христианское учение о степенях совершен­ства и смотрит правде в глаза без замалчивания.

Можно разве немного пожалеть о том, что он мало выяснил свой вопрос с точки зрения распределения обязанностей между членами человеческого общества. Правда, он говорит, что «счастли­вы в сравнении с государственными деятелями монахи, ученые, художники и созерцатели... но они должны понимать, что их руки чисты для чистого дела только потому, что у других нашлись чистые руки для нечистого дела. Они должны помнить, что если б у всех людей страх перед грехом оказался сильнее любви к добру (.и к ближним), то жизнь на земле была бы невозможна» (стр. 209).

Светлая и сильная мысль! Не указан только церковно-общественный принцип, по которому совершается разделение жизненного тру­да между носителями различных служении.

Затем не указаны границы приложения активной принудитель­ной силы в борьбе со злом, например, царю-завоевателю, каратель­ному отряду, государственному сыщику и наконец инквизитору, если б такие оказались снова на земле (и, конечно, окажутся). А гра­ницы эти указать необходимо: ведь и поныне не существует, напри­мер в Европе, государства, в коем не практиковались бы пытки при допросе и террор при бунте.

Впрочем, это вопрос не настолько сложный, что трактовать его в той же книжке, которая пытается установить только самое общее согласование между добродетелью и общественным поряд­ком, между Царством Божиим или Церковью как свободным сою­зом и государством как союзом принудительным, совершенно не­возможно: автору достаточно было бы указать только наличность такой нравственной нужды.

Не могу удержаться от одного только легкого упрека автору: он как человек более талантливый, чем большинство современных писателей, мог бы воздержаться от несчастной современной привыч­ки кроить новые слова: духовно-душевный, мироотвергающая рели­гия, духовное видение (?), любовное приятие заставляемой души и т. п.


3. Гиппиус


ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ⁹⁹

Говорят, одержимость — болезнь древности. Я думаю — она вечная, и лишь в иные времена усиливается и распространяется.

Наше время для нее благоприятно. Участились случаи, тяжелые и легкие, и всегда разнообразные, всегда в зависимости от инди­видуальности.

Одержимость не нападает сразу; она развивается постепенно; и в течение некоторого периода можно еще слушать человека и при­нимать его за прежнего, не догадываясь о том, что с ним случилось.

Это период — опасный для недогадливых. Нужно стараться помочь им поскорее раскрыть глаза. И я обращаюсь к тем из слу­шателей и читателей проф. И. А. Ильина, которые не потеряли спо­собность рассуждать: попробуйте отнеситесь внимательнее к по­следним его книгам и к фельетонам на страницах «Возрождения». Вы увидите, может быть, нечто новое.

Вот хотя бы недавняя статья «Дух преступления»¹⁰⁰. Относитель­но содержания ее спорить не будем — не спорят с авторами таких статей, мы только со спокойствием рассмотрим, что она из себя представляет.

Вглядитесь: разве ее написал философ Ильин? Разве какой-нибудь философ — да что философ! просто человек с размышле­нием — позволил бы себе так обращаться со словами и понятиями?

У Ильина нет определений; он действует странным и упрощен­ным способом — посредством знаков равенства. Берет одно слово, берет другое, какое ему соизволится, ставит между ними знак равен­ства, и конец: считайте, что это синонимы. Отсюда уже идут выводы, настолько же лишенные смысла, насколько неосмысленно и произ­вольно было наложение одного слова на другое.

Чтобы пояснить этот способ, вот примерное упражнение с сло­вом «война».

Война = Крестовые походы. Крестовые походы == подвиг. Та­ким образом: война = подвиг; это синонимы. Каждый раз, когда произносится слово «война», понимайте: «подвиг».

Или так (с равным правом): война = германская война. Гер­манская война == коварство. Значит: война == коварство; это сино­нимы. Каждый раз, когда произносится слово «война», понимайте: «коварство».

Одинаковый произвол — и одинаковое бессмыслие.

Именно этим способом, конечно, невозможным для человека, считающегося с условиями разумного мышления, оперирует Ильин: революция = большевизм. Большевики = преступники. Таким об­разом: революция = преступление; это синонимы. Каждый раз, когда пишется «революция» читайте: «преступление».

Начертав свой первый знак равенства (революция == больше­визм), Ильин делает ради второго (большевики == преступники) что-то вроде диверсии в сторону большевиков, крайне торопливо и ненужно, ибо новых доказательств их преступности не приводит; да и никаких, пожалуй, не приводит, ограничиваясь, главным обра­зом бренно, «обзываньем» их каторжниками, уголовщиной и т. д., что также новости для нас не имеет. Но это понятно. Ильин очень спешит и подчеркивает: «Революция в том, что революционеры всех ограбили». Через несколько строк, опять курсивом: «И все это есть революция» (читай: преступленье).

Все ясно, дальше оставалось бы доказывать разве, что преступ­ленье — преступно, а это доказательств не требует. К тому же Ильин опять торопится. Преступленье установлено; надо, значит, найти всех преступников, всех прикосновенных к преступленью, по­садить их на скамью подсудимых и озаботиться о достойном нака­занье. Впрочем, что касается наказанья, то оно известно: Ильин уже объявлял о нем. Это «в строгой последовательности — пресеченье, безжалостность, казнь».

Для раскаявшихся и малосознательных сообщников будет допущено, вероятно, снисхожденье: эти «рабы биты будут меньше».

Розыск злодеев и преступников не долог, не труден: уголовной бандой грабителей и убийц с их сообщниками оказывается вся русская интеллигенция. Да и действительно: ведь «революция — большевизм — преступленье» не три слова, а одно; значит, бывшие, настоящие и будущие, активные и не активные революционеры — большевики; они же — преступники или, в крайнем случае, сообщ­ники. А так как я не знаю, найдется ли хоть один русский интелли­гент, который мог бы представить достаточные для Ильина доказа­тельства, что он и помышлением никогда революции (преступле­нья) не касался, то ясно: на скамье подсудимых вся русская интел­лигенция. Так есть так и быть должно; и бывший философ Ильин так это и объявляет.

Судебный процесс он ведет стремительно, впрочем, находит время для попутного глумленья над обвиняемыми. Это вообще характерная черта для теперешнего состояния философа — осыпать бранью, попросту обзывать своих «преступников» всяческими слова­ми: ах вы такие-сякие, уголовщина, каторжники, воры злодейские! Что, молчите небось! Страшно?

И едва лишь почудится ему, что кто-то собрался открыть рот,— последний окрик:

— Довольно! Я — знаю, что говорю! А вы — слушать и молчать!

Конечно, молчать; не спорить же с человеком в пене? Говорить надо не с ним, но о нем, о его состоянии, о его писаниях.

Да какие уж это писания? Это буйство, а не писания. Одержи­мому свойственно буйствовать (даже тихий, и тот без своего — тихого — буянства не обходится). Однако буйствовать на улице или хотя бы в переулке «Возрождения» до сих пор не позволялось. Как раз Струве, — если память мне не изменяет, — всегда, во всех своих положениях, был против буйства. И то, что уличное буйство Ильина им ныне поощряется — будит во мне горестное подозрение: да уж не коснулась ли и его та же зараза? Сам-то Струве — уж вполне ли Струве?..

Люди, имеющие отношение к религии, должны скорее других догадываться о несчастии, постигшем Ильина. Ведь он, изрыгая свои беспорядочные проклятия и угрозы, еще претендует и на «христи­анство», еще пытается и на него опереться, мешает с бранными какие-то «христианские» слова. Для человека мало-мальски рели­гиозного это уж совсем должно быть нестерпимо; и должно сразу открыть ему глаза. От лиц, высокоавторитетных в этой области, мне пришлось слышать два кратких определения последней «деятельности» Ильина: «военно-полевое богословие» и — еще выра­зительнее и прямее — «палачество».

Да, всем, имеющим и не имеющим отношение к религии, рево­люционерам и антиреволюционерам, левым и правым — всем, со­хранившим человеческое соображение и человеческие чувства --должны мы неустанно твердить: будьте внимательны, это в ваших же собственных интересах. Попробуйте следить не за тем, что говорит Ильин, а как он говорит; и вы тотчас увидите, что это не философ пишет книги, не публицист фельетоны: это буйствует одержимый.


ВОЕННО-ПОЛЕВОЕ БОГОСЛОВИЕ ¹⁰¹

3. Н. Гиппиус дает в «Последних новостях» давно заслужен­ную отповедь лжефилософу, кликушествующему на страницах «Возрождения», г. Ильину.

По поводу последней его статьи она говорит:

Вглядитесь: разве ее написал Ильин? Разве какой-нибудь фи­лософ — да что философ! просто человек с размышлением — по­зволил бы себе так обращаться со словами и понятиями?

Г. Ильин находится, по ее мнению, в инкубационном периоде одержимости. «Период опасный для недогадливых». Пока человек не окончательно спятил, «его еще можно слушать и принимать его за прежнего».

Недогадливые редакторы могут даже печатать его, хотя г-жа Гиппиус начинает тоже побаиваться за здоровье маститого ком­сомольца, редактирующего «Возрождение».

Но уже спорить с таким человеком «в пене» — бесполезно.

Да какие уж тут писания? Это буйство, а не писания. Одержи­мому свойственно буйствовать (даже тихий, и тот без своего — тихого — буянства не обходится). Однако буйствовать на улице или хотя бы в переулке «Возрождения» до сих пор не позволялось. Как раз Струве, — если память мне не изменяет, — всегда, во всех своих положениях был против буйства. И то, что уличное буйство Ильина им ныне поощряется — будит во мне горестное подозрение: да уж не коснулась ли и его та же зараза? Сам-то Струве — уж вполне ли Струве?..

Люди, имеющие отношение к религии, должны скорее других догадываться о несчастии, постигшем Ильина. Ведь он, изрыгая свои беспорядочные проклятия и угрозы, еще претендует и на «христиан­ство»; еще пытается и на него опереться, мешает с бранными какие-то «христианские» слова. Для человека мало-мальски религиозного это уж совсем должно быть нестерпимо и должно сразу открыть ему глаза. От лиц, высокоавторитетных в этой области, мне пришлось слышать два кратких определения последней «деятельности» Ильи­на: военно-полевое богословие» и — еще выразительнее и прямее — «палачество».

Нам уже приходилось отметить особые свойства «возрожденской религиозности». Палачество г. Ильина лишь дополняет и украшает религию сундука г. К. Зайцева¹⁰².


«ПРАВЕДНИК»¹⁰³

Г. Ильин отозвался на статью 3. Н. Гиппиус письмом в редакцию «Возрождения»¹⁰⁴.

Письмо извилистое, неспокойное и косящее во все стороны.

Профессор, упорно показывающий, что революция — преступле­ние, смешивающий революционеров, а заодно с ними всю интелли­генцию с карманщиками и убийцами, пишет теперь:

Русская революция есть процесс стихийный и болезненный, нам надо не искать виновников¹⁰⁶, а исследовать причины, кризис слиш­ком глубок, слишком идеен.

Профессор не жаждет мести. Он не «мечтает о реставрации» (а о чем?). Он хочет идти в Россию «с духом братства, с духом амнис­тии». Прекрасно. Но ведь мы читаем в книжке проф. Ильина объяс­нение:

Имеет смысл сказать, что свирепая мстительность есть зло, но не имеет смысла сказать, что кровавый разрез есть зло...

Мы знаем также, что для него отрицание смертной казни есть:

благоговейный противоестественный трепет пред телом злодея.

Столыпин тоже уверял, что смертная казнь не месть, а кровавый хирургический разрез. Ленин держался приблизительно того же мнения.

Но оставим иезуитские софизмы «философа» и вспомним, что пишет «публицист» в статьях, вызвавших возмущенную отповедь 3. Н. Гиппиус.

Болтали о государстве и государыне: не было ли измены? нужен ли вообще Царь? и не лучше ли республика? И уже одним этим предрешали вопрос, ибо, перестав верить Царю, не имели уже осно­ваний поверить кому бы то ни было.

Или:

потеряв Царя, потеряли и царя в своей голове, вторгшись с бес­честием во дворец и на форум, не могли уже устоять от соблазна по­следнего и всяческого бесчестия. Какое же государство возможно на бесчестии? Бесстыдно-обезьянье?

Болтали об Учредительном собрании, как если бы толпа праздно­словящих дезертиров и погромщиков, никому не доверяющая и ни­чего не уважающая,— чернь без чести,— могла бы «учредить» ка­кой-то новый правопорядок... Какой же? Хамовластье? (см. «Мол­чание и болтовня»¹⁰⁶).

Автор этих и подобных пошлостей находит возможным обвинять г-жу Гиппиус в «дурном тоне», «злобности» и «инсинуациях».

Но лучше всего последний аргумент г. Ильина.

В понимании христианства я не одинок, и духовная поддержка таких иерархов, как Митрополит Антоний, Архиепископ Анастасий Иерусалимский и Епископ Тихон Берлинский, дает мне уверенность в том, что я не изобрел никакой новой ереси.

Если так, то зачем же вилять и зачем вести фальшивые речи о братстве, амнистии и т. д.

Ведь индульгенция дана?