Рисунки на крови
| Вид материала | Документы |
- Специальность: 051301 общая медицина, 70.4kb.
- План лекций для студентов педиатрического факультета на весенний семестр 2011-2012, 50.89kb.
- Группа крови ребенка: возможные варианты, 18.15kb.
- Красняков Владимир Кириллович Совершенствование донорства крови и ее компонентов, 921.41kb.
- Что такое донорство крови, 93.52kb.
- Лабораторная работа 1 Тема. Определение групп крови системы аво. Определение резус-принадлежности, 58.95kb.
- Пресс-релиз Управления Росздравнадзора по Белгородской области о результатах проверок, 23.65kb.
- Определение отцовства по группе крови, 20.6kb.
- Прямое переливание крови (методические рекомендации), 154.15kb.
- Петров Иван Иванович, д т. н. Донецкий национальный технический университет Качество, 98.48kb.
Такого Зах еще не слышал. Люди иногда считали, что его предки с Востока — факт, который бесконечно веселил Эдди, —.:но никто еще не обвинял его в ныо-йоркстве.
Он решил, что это его устраивает , — Ну да, — признал Зах. — Откуда ты знаешь?
— По акценту слышно. И ты не тянешь на местного. Единственное место, откуда ты еще можешь быть, это Новый Орлеан.
— Никогда там не был. — И, повинуясь внезапной вспышке вдохновения, Зах добавил: — Да, я туда и еду.
Взгляды их встретились вновь. На мгновение Зах вообразил, что Лист способен заглянуть ему прямо в мозг и увидеть и ложь, и сложные ее причины, те мили, которые он, убегая, преодолел, и те, что ему еще предстоят. Но он знал, что это неправда.
А будь даже и правда, в этих теплых медовых глазах он видел, что мальчишке плевать.
Приняв предложение Заха, Лист запер магазин, и они направились в заднюю комнату, чтобы выкурить один из косяков, что Зах забил с собой в поездку. Вытянув перед собой длинные ноги, Лист развалился на ящике туалетной бумаги. На колене поблекших джинсов, какие он носил с фирменным пиджаком, зияла демонстративная дырочка. Открытый взору участок кожи был усеян тонкими золотыми волосками.
Зах прислонился к противоположной стене, наблюдая за нервными жестами Листа, чувствуя вкус его губ на косяке. Казалось, глупо так рано перехватывать трах по пути на каком-то складе какого-то универсама в Миссисипи. Но от проклятого мальчишки просто слюнки текли.
— Я завтра увольняюсь, — сказал Лист после третьей затяжки. — Ненавижу эту паршивую дыру.
—— А что вообще ты тут делаешь?'
— Я учусь в художественной школе в Джексоне. Фотография. Предполагалось, что я проведу здесь лето, сохраняя их хренову историю или еще что. Опротивело. Ни одна деревенщина ни фига не знает, и хоть бы один старый хрыч согласился со мной поговорить. Я понятия не имею, что из всего этого имеет хоть какое-то значение. Похоже, проект я завалил.
— А как насчет собственных исследований?
— Что ты хочешь сказать?
— Сходи в библиотеку, узнай, где жили люди, в каких домах есть привидения, — все такое. Большинство старых газет, наверное, есть на микрофильмах.
Лист поднял глаза на Заха. Белки глаз были подернуты тонкой сеткой алых нитей, но зрачки и радужки были захватывающе прозрачными и чистыми.
— Я визуалыцик, — сказал он. — Ненавижу читать.
Зах крепко прикусил язык, заодно впившись ногтями в мягкую плоть ладоней. Вот от таких небрежных заявлений у него — если не досмотреть — давление взмывало под самые небеса. Но сейчас заявление произвело лишь слабое покалывание в сердце, словно натягивается, вот-вот разорвется пленка. Ну и что, что Лист пустышка, — тем лучше. Это лишь облегчает дело, к тому же Заху после сегодняшнего вечера вообще не придется с ним увидеться.
— Ты много что ненавидишь, — сказал он.
— Пожалуй, — пожал плечами Лист.
— Скажи, а что тебе нравится?
Вопрос был явно не из простых. Зах видел, как мальчишка, отвергая один за другим, роется в возможных ответах.
— Мне нравится пляж, — наконец сказал он. — Правда, я никогда не захожу в воду. Но мне нравится сидеть на песке и смотреть в море. Такое чувство, что смотришь в бесконечность. Понимаешь?
В голове Заха мелькнул экран, полный бегущих чисел. Зах кивнул.
— Мне нравится спать.
Снова кивок, на этот раз в сочетании с легчайшим намеком на пожатие плечами. Скажи мне что-нибудь, о чем бы я сам не догадался.
— И ты мне правишься.
Оба они знали, что запираются здесь не просто для того, чтобы выкурить косяк, но повестку дня следовало проверить окольными путями, чтобы ни один не потерял лицо. Зах правила игры знал и одобрял. Улыбнувшись, он поднял бровь и стал ждать продолжения.
— Да ладно тебе, иди сюда и давай трахнемся.
Самая что ни на есть верная фраза, если хочешь кого-то склеить. Он наклонился к ящику туалетной бумаги, и внезапно Лист оказался рядом — лицо прижато к лицу, одна рука скользит под его футболку, другая сжимает ему ногу под свободными штанами. Губы Листа нашли его, сомкнулись, жаркий язычок пробует и ищет, а на губах все еще сосновый привкус травы. Пальцы паучками побежали по коже Заха, словно пытались запомнить ее тепло и текстуру. Прикосновения были отчаянными, будто У изголодавшегося. Несчастному дитяте, наверное, было так одиноко все это лето.
Зах мягко оттолкнул его к стене, расстегнул безвкусную полиэстровую униформу, погладил гладкую грудь парнишки и впадину грудной клетки, чем немного его успокоил. Он поцеловал горло Листа — бившийся на нем пульс был таким же возбужденным, как и его собственный. От кожи пахло мылом и солью, чувствовался вкус чистого пота.
Соскользнув на бетонный пол, Лист оказался между колен Заха и, прижав лицо к его животу, пробормотал что-то неразборчивое. Зах взял его за подбородок, поднял кверху узкое личико.
— Что ты сказал?
— Я хочу, чтобы ты кончил.
— Как?
Экзотические цвета меда глаза попытались удержать его взгляд, потом не выдержали. Лист не привык выражаться.
— Как? — снова спросил Зах.
— Я хочу тебе отсосать.
Слова только разожгли желание Заха.
— Давай, — сквозь стиснутые зубы проговорил он. — Сделай что хочешь.
Руки мальчишки завозились с пуговицами ширинки Заха, и трение усилило возбуждение почти до боли. Потом безо всякого предупреждения жаркий рот Листа скользнул на него, потом оттянулся до самого конца в дразнящих прикосновениях языка, потом заглотил его еще глубже. Зах чувствовал, как в черепе его кружатся, восхитительно переходя одно в другое, трава и желание. Благослови, Господи, этого мальчишку, оказывается, он все же знает, что делает.
Зах всегда отдавал должное людям, которые его удивляли.
Двадцать минут спустя, экипированный горстью зажигалок, упаковкой в шесть бутылок минералки и двумя пакетами чипсов с жалапеньо, Зах возобновил свое знакомство с-трассой 90. Трасса выведет его через Билокси к копчику Алабамы и через час-два до самой Пенсаколы. После-этого, подумалось Заху, он сойдет с 90-й, но будет двигаться на восток до самого Атлантического океана. Где-нибудь там — он знал — найдется пляж, который будет чистым.
Лист не предложил ему остаться на ночь. Вообще он как будто нисколько не был смущен произошедшим. После взаимного минета они несколько минут, прислонившись друг к другу, отдыхали, переводя дух. Зах провел эти мгновения, оценивая по достоинству строгие элегантные черты лица и тела парня, восхищаясь блеском шелковистых волос в полумраке склада. Потом по взаимному безмолвному согласию они встали, натянули одежду и, моргая, вышли на немилосердно яркий свет магазина.
У двери — краткое пожатие рук.
— Кстати, — сказал ему Лист, — мне нравится твоя футболка.
Зах опустил взгляд. На нем все еще была футболка со взрывающейся головой Кеннеди. Может, это какое-то погребенное шестое чувство заставило его надеть эту футболку как извращенную метафору того, что последует потом.
— Спасибо, — отозвался он и в последний раз сжал одаренные пальцы Листа. В своем роде это было вполне нежное прощание.
День катился по кривой прямо в ад, но теперь кривая как будто поползла вверх. Интермедия с Листом расслабила его, на ее волне он чувствовал себя бодро и собранно, как будто Лист напитал его какой-то жизненной эссенцией... как на самом деле он и сделал. Уж конечно, какой-нибудь наэлектризовывающий заряд в оргазме есть.
И Зах воздал сторицей. В конечном итоге он всегда дезертировал, как последний ублюдок, каким считала его Эдди, но он всегда старался, чтобы его любовники хорошо чувствовали себя в те краткие промежутки времени, что он проводил с ними. Он даже оставил Листу еще один плотно свернутый липкий косяк, чтобы отогнать тоску предстоящей ночи.
В общем и целом, размышлял Зах, вновь подсоединяясь к безмолвной ленте трассы, это были, что называется, “совершенные отношения”.
6
Тревор очнулся ото сна, в котором над ним смеялся лист чистой бумаги. Его захлестнуло волной монохромной паники. Сердце пыталось сжаться вокруг ядра пустоты. Если он не сможет, рисовать... если он не сможет рисовать.
Простыни Кинси, пропитанные потом кошмара, скрутились жгутом вокруг ног. Тревор отбросил их ногой и рывком сел. Рюкзак лежал на полу возле дивана. Вытащив блокнот, Тревор открыл его на чистой странице и несколько минут яростно водил карандашом по бумаге. Он понятия не имел, что именно он рисует, — он лишь убеждал самого себя, что он на это способен.
Когда сердце перестало колотиться и паника стала спадать, Тревор обнаружил, что смотрит на предварительный набросок тела брата, лежащего на запачканном матрасе: ручки подвернуты, голова ударом вдавлена в подушку. Он вспомнил, что сегодня день, когда умерла его семья.
Тревору захотелось швырнуть блокнот через всю комнату, но вместо этого он закрыл его и убрал в рюкзак, потом нашел в застегивающемся на молнию кармане зубную щетку, встал и потянулся; плечи хрустнули, а позвоночник издал что-то вроде приглушенной автоматной очереди.
Несмотря на продавленные подушки и выпирающие повсюду пружины, спать на диване Кинси было приятно. Тревор даже удивился, насколько это его успокоило: хорошо быть приглашенным в чей-то дом, хорошо знать, что в соседней комнате есть кто-то знакомый. Он привык к дешевым отелям и захудалым пансионам. Из-за стены у кровати могли доноситься пьяные всхлипывания или ругательства, влажный ритм секса или молчание пустой комнаты — но никогда ничего знакомого, никогда там не было никого, кому есть дело до Тревора.
Гостиная Кинси была обставлена привольно расположившимися реликтами барахолок: кресло, настольная лампа, деревянный книжный шкаф, покосившийся под весом бесчисленных книг, в основном покетбуков. Проходя мимо шкафа, Тревор прочел несколько заглавий. “Сто лет одиночества”. “Пляж”. “Рассказы” Франца Кафки. Целые полки Гессе и Керуака. Даже “Ло!” Чарльза Форта.
Было здесь и несколько коробок с комиксами, по в них Тревор не заглядывал. У него был собственный экземпляр всех трех выпусков “Птичьей страны”. Наталкиваясь в магазине или в чьей-нибудь коллекции на другие экземпляры, он всегда чувствовал себя выбитым из колеи, будто повстречал знакомого, которого считал умершим.
Телевизора здесь, как одобрительно заметил Тревор, не было. Он ненавидел телевизоры. Оки вызывали в памяти забитую мальчишками комнату в интернате, запах чужого пота, голоса, повышенные в яростном споре, какой канал смотреть. Самые глупые всегда с криком требовали мультипликационное шоу из Рейли под названием “Армия Барни”. Сам Барни тоже был мультяшным персонажем — коренастым и безобразным, который поздравлял детей с днем рождения и отпускал несмешные шутки между сериями “Looney Toons”. Он был настолько плохо прорисован и анимирован, что двигались лишь жалкие коротенькие похожие на плавники ручонки, выступающая челюсть и круглые выпученные глазки. Будь этот Барни реальным человеком, Тревор, пожалуй, ненавидел бы его больше всех на свете.
Безупречно чистый кафель в ванной восхитительно холодил босые ступни. Воспользовавшись лежавшей на краю раковины зубной пастой “Томз-оф-Мейн” с привкусом корицы, Тревор почистил зубы, потом умылся холодной водой. И с минуту смотрел в зеркало. Из зеркала на него глядели глаза отца — окаймленный черным лед будто подначивал: Ну что, решишься? Не сомневайся.
Дверь в спальню Кинси была приоткрыта. Тревор заглянул в затемненную комнату. Длинное тело Кинси раскинулось на кровати, яркое лоскутное одеяло лишь до половины покрывало худые ноги. Кинси был единственным, кого Тревор видел в самой настоящей пижаме — причем ярко-голубой, точно того же оттенка, что его глаза, и с рисунком из крохотных золотых звезд и полумесяцев. Тревор даже не знал, что бывают пижамы такого размера.
С несколько минут ои наблюдал за тем, как мягко поднимается и опадает грудь Кинси, за тем, как сквозняк из открытого окна колышет его реденькие волосы. И спрашивал себя, спал ли он сам когда-нибудь так мирно. Даже если Тревор не видел кошмаров, его сон был беспокойный, с перерывами, полный мелькающих картин и едва узнанных лиц.
На подсвеченном циферблате у кровати Кинси (не какая-нибудь там электронная дешевка, а самые настоящие часы — литой пластмассовый реликт начала шестидесятых с закругленными и обтекаемыми краями) было почти полдень. Пора идти. Нет, еще не в сам дом; но пора сделать первый шаг к нему.
Закинув на плечо рюкзак, Тревор вышел в мирное воскресное утро, и за ним со щелчком закрылась дверь Кинси.
На глинистой дороге, ведущей к небольшому кладбищу Потерянной Мили, было жарко. Тревор привык ходить по городским улицам, где томящий летний зной перемежался порывами кондиционированного холода из дверей, постоянно открывающихся на тротуары, улицам, где всегда можно нырнуть в подъезд или под навес.
Но на этой дороге под названием Проезд Сгоревшей Церкви, если верить покосившемуся указателю на повороте с Пожарной улицы, тени не было совсем, если не считать раскидистых крон случайных деревьев. Немногочисленные дома стояли далеко друг от друга. В основном это были фермерские усадьбы, построенные среди полей, которые, зеленея табаком или щетинясь пшеницей, подступали к самой дороге. Здесь были участки намного лучшие, чем у Дороги Скрипок, землю здесь еще не запользовали до смерти. Пусть дома здесь и не были новыми или веселыми, но их дворы украшали большие зелёные лужайки, не искалеченные горами отбросов или ржавеющими остовами автомобилей.
Солнце неимоверно палило на дорогу и устилающий ее крупный гравий — по сути, куски гранита, будто раздавленные останки кладбища,засевшие во влажной красной глине.Сланцевые вкрапления улавливали свет, чтобы затем раздробить его на миллион острых как бритва осколков. Тревор был даже рад, когда небо начало затягивать облаками — медленно наползала летняя гроза. Мозги, казалось, спеклись, а кожа уже чесалась от новеньких солнечных ожогов. Рюкзак у него был непромокаемый — чтобы предохранить от влаги блокнот для рисования. Если гроза достаточно помедлит, он начнет на кладбище новый рисунок. Если нет, то просто посидит на земле, давая дождю промочить себя до нитки.
Тревор чувствовал почти безмолвное присутствие смерти впереди: нет, не старухи с косой, наблюдающей из-за угла, но все же он ощущал присутствие чего-то так же ясно, как палящий зной на коже. И это что-то было будто радиочастота или, точнее, пустое пространство на волне между частотами: нет сигнала, который можно было бы поймать, и все же слышишь слабое электрическое гудение — не совсем тишина, не совсем звук. Словно находишься в комнате, из которой только что кто-то вышел, в комнате, которая до сих пор хранит смутный запах и слабое движение воздуха. Однажды в интернате, в дормитории, где спал Тревор, у страдающего эпилепсией ребенка случился припадок: мальчик умер за несколько часов до рассвета, когда все спали и никто не мог ему помочь. Тревор проснулся холодным тихим утром и понял, что смерть рядом, хотя он не знал, к кому и как она пришла.
Но кладбище впереди издавало тихое гудение — будто сверчки на солнце, будто шестеренки в часах, у которых кончается завод. Расположенное в тенистом тупике проезда Сгоревшей Церкви, окруженное с трех сторон лесом, это место казалось утолением боли. Тревор никогда не видел захоронения своей семьи. Едва завидев кладбище, он уже знал, что это подходящая прелюдия к возвращению домой.
Разумеется, ему не позволили присутствовать на похоронах. Насколько Тревор знал, собственно, и похорон-то не было. Уезжая из Остина, Бобби Мак-Ги сжег за собой все мосты, родных у них не было. За погребение трехдешевых сосновых гробов, очевидно, пришлось заплатить муниципалитету Потерянной Мили.
Позднее группа карикатуристов и издателей комиксов собрала деньги на камень. Много лет назад кто-то послал Тревору полароидный снимок. Тревор помнил, как все вертел и вертел фотографию в руках, пока жир с его пальцев не запачкал глянцевую бумагу, помнил, как спрашивал себя, кто болел за Мак-Ги так, чтобы поехать в Потерянную Милю и сфотографировать могилу его семьи, но недостаточно, чтобы спасти сына Бобби из того ада, каким был интернат.
Он помнил рисунок, который вскоре нарисовал, — могила в разрезе. Могильный камень он специально сделал блестящим и гладким, как будто гранит покрывало какое-то темное вязкое вещество. Глинистая земля под камнем повсюду была усеяна червями, крупицами породы, костями, случайно выломавшимися, отделившимися от суставов. На рисунке было три гроба; в двух -больших лежали длинные тела, закутанные в саваны, складки которых наводили на мысль об изувеченных лицах. Фигура в маленьком гробу была странной: это могло быть одно гротескно неправильной формы тело или два небольших тела, слившиеся в одно.
Мистер Уэбб, учитель рисования в младших классах, прятавший у себя в столе пузырьки от лизерина с дешевым виски, назвал рисунок патологическим и скомкал его. Тогда Тревор набросился на него — худые руки вытянуты, пальцы скрючены в когти, — целя в глаза. Учитель машинально ударил его наотмашь. Обоих наказали: Уэбба — отстранением на неделю, а Тревора — изгнанием из класса рисования и конфискацией блокнота. Тревор покрыл стены своей комнаты рожденными яростью граффити: роящимися тысяченогими жуками, парящими скелетными птицами, каллиграфически выведенными проклятиями, раззявленными в крике лицами с черными дырами вместо глаз. Больше на уроки рисования его не пускали. Но вот он — источник его рисунков и его снов, место, которое он так часто видел в своем воображении, что оно казалось знакомым. Кладбище было почти таким, каким он его себе воображал, — маленьким, тенистым и заросшим, многие памятники покосились, корни старых деревьев уходят через могилы в богатую почву, докапываясь до питательных залежей похороненных здесь лет. Можно ли увидеть лицо Диди в дупле, переливы оттенков золота в маминых волосах в пучке выгоревшей на солнце травы, силуэты длинных пальцев в изящно-сучковатой ветке? Можно. Но сначала надо найти их могилу. Порывшись в рюкзаке, Тревор отыскал банку джолт-колы и, открыв ее, опрокинул теплую газировку в рот. Тошнотворно сладкий вкус вспенился у него на языке, побежал струйками между зубами. Вода была отвратительной, будто затхлая газированная слюна. Но кофеин тут же послал электрические разряды в мозг, смягчил грохот в висках, смел красную паутину, зависшую перед глазами.
Это был единственный наркотик, который что-то давал ему. Некогда Тревор подсел было на амфетамины, но бросил, едва заметил слабую дрожь в руке. Трава слишком напоминала ему о родителях в те счастливые времена, когда Бобби еще рисовал. Алкоголь наводил на него ужас: это — чистая смерть, просто смерть, дистиллированная и разлитая по бутылкам. А игла обладала для него такой патологической притягательностью, что он даже не решался попробовать, хотя побывал во многих притонах и тусовочных тупиках, где мог бы получить наркотики, если бы захотел. Он знал, что героин предположительно прозрачный, и все же представлял его себе черным, как чернила... Чернильные завитки расходятся по венам от иглы, вбаюкивая его в ужасающе знакомый мир кошмаров.
Допив последний глоток гадостной джолт-колы, он убрал пустую банку в рюкзак и ступил на извивающуюся меж могил тропинку. Почва под ногами была неровной, некошеная сорная трава местами доставала ему до кончиков пальцев. Он ловил травинки и выпускал их из рук.
Это было не единственное место захоронений в Потерянной Миле. По пути в город Тревор заметил несколько маленьких приходских кладбищ и вспомнил, что в окрестных лесах разбросаны могилы времен Гражданской войны и семейные участки,где в кучку сбились два-три грубо вытесанных надгробия.
Но это было самым старым кладбищем из еще открытых. Здесь были недавние надгробия, буквы и даты на которых были выбиты так четко,что, казалось, повисли прямо над гладкой поверхностью гранита. Вкрапления кварца и слюды в полированном камне ловили умирающий свет. Здесь были старые надгробия, каменные кресты и наклонные сланцевые мемориальные доски, края которых осыпались, а надписи расплывались. Здесь были небольшие белые надгробия детей, иногда с агнцами, похожими на гладкие куски мыла, наполовину расползшимися под водой душа.
Некоторые могилы были заляпаны кричащими красками — цветами, уложенными в яркие каскады или безжалостно заплетенными в венки.
А другие могилы стояли заброшенные.
Боль прошила ему руки. Тревор обнаружил, что стоит перед длинной простой гранитной плитой, и понял,что стоит он здесь уже несколько минут, ломая руки до скрипа в суставах. Он заставил себя расслабить их — один палец за другим.
А потом поднял голову и поглядел на надгробие всех, кого он когда-либо любил.
Мак-Ги
Роберт Фредерик р. 20 апреля 1937 г.
Розена Парке р. 20 октября 1942 г.
Фредерик Дилан
р.6 сентября 1969
14 июня 1972 г.
Тревор забыл, что второе имя его брата было Дилан. Мама всегда говорила, что это в честь поэта Дилана Томаса. А Бобби возражал, что поскольку Диди родился в 1969-м, то кто бы что ни говорил, все всегда будут считать, что его назвали в честь Боба Дилана. Что это всю жизнь будет его преследовать.
Но Бобби позаботился о том, чтобы этого не случилось По дороге сюда Тревор думал, не услышит ли он стенания и жалобы, не проберутся ли червями их голоса через шесть футов плотной земли, через двадцать лет разложения и распада, чтобы подняться над стрекотанием и гудением насекомых в высокой траве, над медленным ворчанием надвигающей грозы. Но хотя он все еще слышал мягкое гудение собрания мертвых, его собственные мертвецы молчали. Теперь, когда он, наконец, появился здесь, он чувствовал себя до крайности обыденно, испытывал почти разочарование: никто не заговорил с ним, никакая костлявая рука не вырвалась из могилы, чтобы схватить его за колено и утащить вниз. Снова бросили.