Geum.ru

В рамках программы "пушкин" при поддержке министерства иностранных дел франции и посольства франции в россии ouvrage réalisé dans le cadre du programme

Вид материалаКнига

Содержание


Xiv. сновидение об инъекции ирме (окончание)
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   45

Положа руку на сердце, можете ли вы, аналитики, засвидетельствовать передо мной случаи, где это типичное развитие эго имело место? Все это просто байки. Мы наслышаны рассказов о том, как пышно разрастается это огромное дерево — человек, который триумфально выдерживает в течение жизни ряд последовательных испытаний, благодаря чему и достигает поистине чудесного равновесия. На самом деле человеческая жизнь — это нечто совсем другое. Однажды, размышляя о психогенезе, мне уже приходилось писать об этом.

3

Действительно ли происходящее в тот момент, когда Фрейд избегает пробуждения, можно описать как регрессию эго? Насколько мы видим, начиная с этого момента о Фрейде более нет и речи. Он зовет на помощь доктора М., потому что зашел в тупик. Что вовсе не значит, будто ему помогут из этого тупика

выйти.

Доктор М. — в своем кругу, как выражается Фрейд, личность авторитетная (кто это именно, мне установить не удалось) — в практической жизни пользуется достойным уважением. Большого зла он Фрейду никогда не делал, но взгляды его разделяет далеко не всегда, а Фрейд не из тех, кто с этим легко мирится.

Тут же фигурируют Отто и его коллега Леопольд, успешно утирающий нос своему коллеге Отто. Это поднимает его в глазах Фрейда, который сравнивает эту пару с инспектором Брэзи-

224

гом и его другом Карлом. Инспектор Брэзиг — мужичок себе на уме, но всегда ошибается, потому что на многие вещи не обращает внимания. Коллега инспектора Карл, работающий в паре с ним, их замечает, и инспектору только и остается, что за ним следовать.

С появлением этого клоунского трио вокруг бедняжки Ирмы завязывается бессвязная беседа, напоминающая скорее не то игру в абракадабру, не то и вовсе диалог глухих.

Все это исключительно насыщено содержанием, и я даю лишь краткое резюме. Здесь возникают ассоциации, демонстрирующие нам действительное значение сна. Фрейд замечает, что оказывается чист от всякой вины — по логике треснувшего котла. Вся троица настолько смехотворна, что по сравнению с подобными машинами по производству абсурда любой покажется просто небожителем. Знаменательны же эти персонажи тем, что воплощают собой ту идентификацию, в которой и заключается формирование эго.

Доктор М. соответствует функции, сыгравшей в жизни Фрейда важнейшую роль — функции его сводного брата Филиппа, о котором я по другому поводу уже рассказывал вам, упоминая о нем как о лице, существенном для понимания эдипова комплекса в жизни самого Фрейда. Если Фрейду удалось познакомиться с эдиповым комплексом столь знаменательным для истории человечества способом, то дело здесь, очевидно, в том, что к моменту его рождения у отца уже было от первого брака два сына, Эммануил и Филипп, разница между которыми была всего три года, но каждый из которых по возрасту вполне годился в отцы маленькому Зигмунду, чья мать была упомянутому Эммануэлю ровесницей. Эммануэль этот был для Фрейда предметом ни с чем не сравнимого ужаса. Многие впоследствии думали, что средоточием всех ужасов был именно он — и напрасно, так как Филипп тоже был им причастен. Это он засадил в тюрьму старую кормилицу Фрейда, влиянию которой придают зачастую преувеличенное значение, - так, именно с ее помощью культуралисты пытались представить Фрейда добрым католиком.

И все же персонажи промежуточного поколения сыграли значительную роль. Они замечательны тем, что позволяют со-

225

средоточить всю агрессию на отце, не слишком задевая при этом отца символического, который поистине находится на небесах — от святости хотя и далеких, но свое исключительное значение от этого не теряющих. Символический же отец остается, благодаря этому разделению функций, в неприкосновенности.

Доктор М. воплощает собой отца воображаемого — идеальный персонаж, сформированный на основе отцовского псевдообраза. Отто соответствует другому персонажу, который занимал в жизни Фрейда постоянное место, — близкому знакомому, выступавшему одновременно в роли врага и друга и из друга на глазах превращавшемуся во врага. Леопольд же выступает как персонаж, нужный для того, чтобы его этому другу-врагу, этому любезному врагу противопоставить.

Вот вам и еще одна триада — совсем не похожая на предыдущую, но в сновидении тоже присутствующая. Истолкование Фрейда помогает нам понять ее смысл. Но какова ее роль в сновидении? Роль эта состоит в игре с речью, со словами суда и приговора, с законом, со всем тем, что мучает Фрейда вопросами вроде: Прав я или нет? Где истина? Каково решение этой проблемы? Где я нахожусь?

В первый раз, сопровождая эго Ирмы, мы встретились с тремя женскими персонажами. Фрейд отмечает, что все они скрещены между собою настолько, что сплетаются в конце концов в узел, и мы оказываемся перед лицом бог весть какой тайны.

Анализируя этот текст, следует брать его в расчет весь, вместе с примечаниями. В данном случае Фрейд упоминает о наличии в ассоциациях места, где сновидение погружается в непознанное, — места, которое он называет пупом сновидения.

Мы приходим, наконец, к тому, что скрывается за этим мистическим трио. Я говорю мистическим, потому что теперь смысл его нам известен. Три женщины, три сестры, три ларца — смысл их Фрейд успел с тех пор нам поведать: в конечном счете за ними стоит смерть, вот и все.

Именно об этом идет здесь речь. Появление смерти различаем мы даже сквозь шум и гам второй части. История дифтеритной пленки прямо связана с угрозой, очень далекой, под которой оказалась двумя годами ранее жизнь одной из дочерей Фрейда. Угрозу эту он пережил как наказание за терапевтиче-

226

скую неосторожность, которую некогда совершил, когда прописал одной из своих пациенток слишком большую дозу сульфонала, не зная, что продолжительное использование его может иметь нежелательные последствия. Ему казалось, что это цена, которую уплатил он за допущенную им профессиональную ошибку.

Во второй части три персонажа, словно издеваясь, перебрасываются как мячом самыми животрепещущими для Фрейда вопросами: Каков смысл невроза? Каково направление лечения? Насколько моя терапия неврозов хорошо обоснована?. И за всем этим стоит Фрейд, который сновидение видит, оставаясь при этом Фрейдом, который ищет к сновидениям ключ. Вот почему ключ к разгадке сновидения является одновременно ключом к разгадке невроза и ключом к правильному лечению.

И как имеет в апокалиптическом откровении того, что там, внутри, свою кульминацию часть первая, не лишена своей вершины и часть вторая. Вначале у них непосредственно, unmittelbar, как происходит это в случае маниакального убеждения, когда вы вдруг, ни с того ни с сего знаете, что на вас точит зуб именно тот-то, появляется идея, что виноват Отто. Это он сделал инъекцию. Следуют попытки вспомнить, какую именно?... пропил... пропилен... Вспоминается по ассоциации смешная история с ананасовым соком, подаренным Отто семье Фрейда накануне. Когда его открыли, у него оказался запах сивушного масла. Возникло предложение отдать его прислуге. Фрейд, однако, будучи, как он говорит, более гуманным, мягко замечает, что и они, пожалуй, могут отравиться. И тут, словно поверх всего этого словесного гама, возникает, подобно библейским Мене, Текел, Фарес, жирным шрифтом выведенная формула триметиламина. Я вам эту формулу сейчас напишу.

Этот триметиламин, он все объясняет. Смысл сновидения связан не только с тем фактом, что Фрейд пытается этот смысл

227

обнаружить. И если Фрейд способен задаваться этим вопросом и дальше, то происходит это в силу рождающегося у него подозрения, что во всем этом налицо общение с Флиссом, согласно хитроумным домыслам которого триметиламин играет определенную роль, связанную с продуктами сексуального обмена веществ. Триметиламин и на самом деле — я навел справки — является продуктом разложения спермы, чем и объясняется свойственный ей при разложении на открытом воздухе аммиачный запах. Сновидение, чьей кульминацией в первый раз, когда эго еще было в наличии, стал образ кошмара, который я только что описал, во второй раз, в конце своем, венчается начертанной на стене, по ту сторону всего того, в чем нельзя не признать речь, всеобщую говорильню, подобной библейскому Мене, Текел, Фарес формулой.

Будучи своего рода оракулом, формула сама по себе не сообщает ответа на что бы то ни было. И лишь сама форма, в которой она преподноситься, сам загадочный, герметичный характер ее дают на вопрос о смысле сновидения настоящий ответ. Сформулировать же его можно по образцу известной исламской формулы: Нет Бога, кроме Бога. Нет другого слова, другого решения вашей проблемы, кроме самого слова.

Присмотримся же к структуре этого слова, предстающего здесь в форме в высшей степени символической, ибо составлена она из священных знаков.

В этих-то вновь и вновь возникающих перед нами триадах и является в сновидении бессознательное — потустороннее по отношению к любому субъекту. Структура сновидения достаточно ясно свидетельствует, что бессознательное не совпадает с эго того, кому сновидение принадлежит, что оно тождественно не тому Фрейду, который продолжает в это время свой разговор с Ирмой, а тому, который прошел через тот момент ужаса, когда собственное Я его идентифицировало себя со всем в наиболее хаотичной, неупорядоченной его форме. Он буквально исчез из виду, апеллируя, как сам он пишет, к совету знающих. Он словно устранился, упразднился, скрылся за их спинами. И вот тут-то и берет слово совсем другой голос. Можно было бы шутки ради порассуждать о кроющихся здесь альфе и омеге, но будь даже здесь вместо А и Z просто N, суть этой белиберды осталась бы

228

прежней, позволив нам, к тому же, наречь именем Nemo тот субъект вне субъекта, который демонстрирует нам структуру сна.

Итак, урок, который это сновидение нам преподносит, заключается в следующем: в функционировании сновидения замешано нечто такое, что лежит по ту сторону эго; это нечто внутри субъекта, которое одновременно причастно субъекту и субъекту не принадлежит, и есть бессознательное.

Инъекция, которую сделал Отто грязным шприцем, теперь мало что для нас значит. Можно было бы придумать немало забавного, играя на повседневном употреблении этого слова, которое окрашено в немецком оттенками, свойственными у нас, скажем, выражению "пустить струю". Судя по множеству мелких признаков, уретральный эротизм играл в жизни Фрейда очень важную роль. Когда-нибудь, когда у меня будет подходящее настроение, я докажу вам, что вплоть до самого солидного возраста у Фрейда отчетливо усматриваются признаки чего-то такого, что явно служит откликом воспоминания о том, как он мочился у родителей в комнате, — воспоминания, которому такое большое значение придает Эриксон. Нужно заметить, что там наверняка имелся ночной горшок и навряд ли он писал на пол; сам Фрейд никогда не уточняет, куда именно он писал — в горшок или, скажем, на паркет или ковер. Но это дело десятое.

Действительно же важно другое: сновидение это показывает нам, что аналитические симптомы возникают в потоке речи, стремящемся проложить себе путь. На пути этом она всегда сталкивается с двойным сопротивлением: как со стороны того, что мы сегодня, ввиду недостатка времени, назовем собственным эго субъекта, так и со стороны его образа. И пока оба эти

229

препятствия оказывают потоку достаточное сопротивление, они как бы высвечиваются внутри него, искрятся, фосфоресцируют.

Именно это и происходит в первой фазе сновидения, когда Фрейд, готовый вступить со своей пациенткой в своего рода игру, находится в плоскости сопротивления. В один прекрасный момент, когда ему приходится зайти слишком далеко, этому наступает конец. Эриксон здесь не столь уж неправ — Фрейд идет дальше именно потому, что испытывает страстное желание

знать.

Какие бы отголоски детства и жизненной предыстории в этом сновидении ни возникали, подлинная бессознательная ценность его состоит в поисках слова, в непосредственном столкновении с потаенной реальностью сновидения, в поисках значения как такового. И лишь в среде своих собратьев по профессии, этого согласия, царящего в республике тех, кто знает, — ибо существует закон, одновременно парадоксальный и обнадеживающий, который состоит в том, что если никто не прав, правы все, — лишь посреди этого хаоса открывается Фрейду, в тот самый первый момент, когда учение его появилось на свет,

смысл сновидения.

Что касается природы Символического, то чтобы у вас было о ней некоторое представление, ориентир я вам предложу следующий: у символов не бывает иной ценности, кроме ценности

символической.

Итак, рубеж перейден. После первой части сновидения, наиболее нагруженной, полной воображаемого материала, Фрейд вступает в конце сновидения в то, что я назвал бы словом толпа. Но это не простая толпа — это толпа структурированная, толпа фрейдовская. И потому я предпочел бы здесь ввести еще один термин, который, со всеми присущими ему двусмысленностями, и представляю покуда на ваше рассмотрение — вмешательство

субъектов.

Субъекты входят и вмешиваются в вещи — это первый смысл. Другой состоит вот в чем: бессознательный феномен, разворачивающийся в символической плоскости и потому по отношению к эго обязательно смещенный, всегда протекает между двумя субъектами. И в момент, когда истинная речь, речь-

230

посредница, наконец возникает, она делает эти субъекты неузнаваемо отличными от тех, какими были они до нее. Это означает, что складываться как субъекты речи они начинают лишь с того момента, как эта речь существует, и никакого "до того" у них нет.

9 марта 1955 года.

XIV. СНОВИДЕНИЕ ОБ ИНЪЕКЦИИ ИРМЕ (ОКОНЧАНИЕ)

Воображаемое, Реальное и Символическое.

Что почерпнули вы вчера вечером из доклада Гриоля? Какое он имеет отношение к предметам, которые мы обычно здесь обсуждаем? Кто из вас попытался сделать из него выводы? Каковы ваши впечатления?

Марсель Гриоль вскользь упомянул об исламизации значительной части населения Судана и о том, что оно функционирует в символическом регистре по прежнему, исповедуя в то же время религиозные убеждения, с прежней системой явно не согласованные. Требования их в этом плане принимают очень конкретную форму.- они требуют, например, чтобы их обучили арабскому языку, потому что это язык Корана. Перед нами живая, издалека идущая традиция, которая культивируется, похоже, самыми разнообразными средствами. К сожалению, однако, ответов на свои вопросы мы в данном случае не получили.

Не надо думать, будто суданская цивилизация имени цивилизации не заслуживает. Ее творческие достижения и ее метафизика засвидетельствованы достаточно, чтобы усомниться в применимости той единой шкалы, с помощью которой мы столь самонадеянно сравниваем достоинства различных цивилизаций.

Кто из вас прочел последнюю статью Леви-Стросса? Он как раз и дает там понять, что определенные искажения перспективы объясняются тем, что для оценки качества цивилизации, ее своеобразного характера мы всегда пользуемся такой единой шкалой. Условия, в которых эти люди живут, действительно могут показаться, с точки зрения цивилизованности и комфорта, несколько суровыми и опасными, зато в отдельно взятой символической функции они, судя по всему, находят себе твердую опору.

232

На то, чтобы войти в общение с ними, понадобилось много времени. Здесь можно провести аналогию с нашим собственным положением по отношению к субъекту.

1

Вернемся, однако, к сновидению об инъекции Ирме.

Интересно, хорошо ли вы поняли то, что я говорил в прошлый раз. Что я хотел сказать? Кто-нибудь хочет выступить?

Так вот, насколько мне представляется, я обратил внимание на драматический характер открытия смысла сновидения — открытия, сделанного Фрейдом где-то между 1895 и 1900 гг., т.е. в годы работы над Толкованием сновидений. Настаивая на его драматическом характере, я хотел бы в подтверждение привести отрывок из письма Фрейда Флиссу, написанного сразу же после того знаменитого письма № 137, в котором он в несколько шутейном тоне, хотя на самом деле это необычайно серьезно, предлагает на память о своем сновидении водрузить на доме табличку, гласящую: Здесь 24 июля 1895 г. доктор Зигмунд Фрейд разгадал тайну сновидения.

В письме №138 мы читаем: — Что касается главных проблем, то все они остаются нерешенными. Все смутно, все плывет, какой-то интеллектуальный ад, присыпанный пеплом, а в темной глубине маячит силуэт Амора-Люцифера. Перед нами образ волнения, качки, словно весь мир зыблется воображаемыми колебаниями, и в то же время образ огня, где появляется силуэт Люцифера, словно воплощающий собой мучительную сторону всего, испытанного Фрейдом. Вот что пришлось пережить ему в годы, близкие сорокалетию — в тот решающий момент, когда была обнаружена им функция бессознательного.

Опыт этого фундаментального открытия означал для Фрейда мучительное переосмысление самых основ мироздания. Нам нет нужды в дальнейших указаниях на его само-анализ, тем более что в письмах Флиссу он говорит о нем, скорее, намеками, нежели открыто. Он живет в томительной атмосфере, чувствуя опасность, которую несет в себе сделанное им открытие.

Весь смысл сновидения об инъекции Ирме с глубиной этого переживания непосредственно связан. Сновидение включено в

233

это переживание, оно является его этапом. Оно органически входит, именно в качестве сновидения, в сам процесс фрейдовского открытия, получая, таким образом, двойной смысл. На второй смысловой ступени сновидение это — не просто объект, который Фрейд расшифровывает, это его, Фрейда, речь. Именно это обстоятельство и придает данному сновидению парадигматическую ценность — в противном случае оно навряд ли было бы доказательнее многих других. Основоположная ценность первого расшифрованного сновидения, которую приписывает ему Фрейд, оставалась бы сомнительной, не умей мы прочесть в нем то, что позволило ему дать ответ на вопрос, перед ним стоявший; она оставалась бы далеко по ту сторону всего того, что сам Фрейд способен был на тот момент нам о нем рассказать.

Собственные его оценки, итоговый смысл, который он в этом сновидении обнаруживает, несопоставимы с исторической ценностью, которую он признает за ним, судя по тому месту, которое оно занимает в Traumdeutung. Для понимания данного сновидения это очень существенно. Это как раз и позволило нам — я искал тому подтверждения в ваших ответах и не знаю, как мне истолковать ваше молчание, — предложить интерпретацию достаточно убедительную, чтобы к ней не было, надеюсь, нужды возвращаться.

Я все же вернусь к ней, но в несколько иной плоскости.

Мне хочется подчеркнуть, собственно говоря, что я не ограничился рассмотрением самого сновидения, повторно обратившись к предложенному Фрейдом истолкованию, а рассмотрел сновидение и толкование в совокупности, учитывая при этом особую функцию, которую выполняет это истолкование в том, что представляет собой не что иное, как диалог, который Фрейд ведет с нами.

Вот где заключается главный момент — мы не можем отделить от истолкования тот факт, что именно это сновидение Фрейд представляет нам как первый шаг к разгадке тайны сновидения вообще. Именно к нам обращается Фрейд, предлагая это истолкование.

Внимательное изучение этого сновидения способно прояснить тот скользкий вопрос относительно регрессии, который был нами поставлен на позапрошлом занятии.

234

Мы пользуемся этим понятием все более привычно, хотя мимо нашего внимания не может пройти тот факт, что всякий раз мы как бы накладываем друг на друга в высшей степени различные между собой функции. На самом же деле далеко не все в регрессии обязательно принадлежит одному и тому же регистру, на что указывает нам уже эта, открывающая данную тему глава, говоря о топическом различии (которое, безусловно, сохраняется) регрессии временной и регрессий формальных. На уровне топической регрессии галлюцинаторный характер сновидения вынудил Фрейда артикулировать его, в соответствии с предложенной им схемой, в виде регрессивного процесса, который позволил бы свести определенные психические нужды к самому примитивному, лежащему на уровне восприятия способу выражения. Способ выражения, имеющий место в сновидении, оказался бы тем самым отчасти подчинен требованию использования элементов изобразительных — элементов, которые все более сближались бы с уровнем восприятия. Но почему процесс, который протекает обычно в направлении поступательном, должен непременно упереться в мнезические рубежи, которые представляют собой образы? От качественной плоскости, где восприятие имеет место, образы эти все более и более удаляются; все более скудные, они принимают характер все более и более ассоциативный; все туже сплетаясь в символический узел сходства, тождества и различия, они оказываются по ту сторону того, что принадлежит уровню ассоциаций.

Действительно ли наш анализ изобразительного (figuratif) содержания сновидения об Ирме обязывает нас интерпретировать его в подобном духе? Действительно ли мы должны согласиться с тем, что все происходящее на уровне ассоциативных систем S1, S2 S3 и т. д. вновь возвращается к порогу исходного восприятия? Действительно ли перед нами нечто такое, что вынуждает нас все-таки принять эту схему со всей ее — как правильно заметил Валабрега — парадоксальностью? Ведь говоря о переходе бессознательных процессов в сознательные, мы обязаны помещать сознание на выходе, в то время как восприятие, от сознания в принципе неотделимое, оказывается на входе.

Феноменологическое исследование сновидения об инъекции Ирме позволило выделить в нем две части. Первая из них

235

завершается появлением кошмарного, внушающего безотчетный страх образа, поистине головы Медузы, откровением чего-то воистину неизреченного, глубин этого горла, чья сложная, не поддающаяся описанию форма делает из него и пучину женского органа, этого первоначального объекта по преимуществу, этого источника всякой жизни, и прорву рта, поглощающего все живое, и образ смерти, где все находит себе конец, — образ, возникающий в связи с болезнью, едва не оказавшейся смертельной, его дочери и со смертью одной из его больных, случившейся вскоре после этой болезни и воспринятой Фрейдом как некая расплата за профессиональную недобросовестность (одна Матильда вместо другой, — пишет он). Перед нами, таким образом, явление образа, который внушает ужас, воплощая и соединяя в себе все то, что по праву можно назвать откровением Реального в самом непроницаемом его существе, Реального, не допускающего ни малейшего опосредования, Реального окончательного — того объекта, который, собственно, больше и не объект уже, а нечто такое, перед лицом чего все слова замирают, а понятия бессильны: объект страха по преимуществу.