Детство Понтия Пилата Трудный вторник Роман-автобиография
| Вид материала | Биография |
- «Образ Понтия Пилата в русской литературе», 55.16kb.
- Попова Ольга Ивановна, учитель русского языка и литературы высшей категории с. Донское, 107.89kb.
- И А. Зверева ocr: Д. Соловьев от автора это роман, но это и трюк, вымышленная автобиография, 7455.1kb.
- Урок по предмету «Православная культура» для учащихся, 149.61kb.
- Андрей Кураев «мастер и маргарита», 3035.88kb.
- Андрей Кураев «мастер и маргарита», 3294.03kb.
- Образ Понтия Пилата 17 Глава Сила зла, творящая добро 25 образ Воланда 25 > Образ Маргариты, 902.37kb.
- Товстоногова Эдуард Кочергин за роман «Крещенные крестами» автобиография, 100.61kb.
- Тема: «автобиографические мотивы в трилогии л. Толстого «детство», «отрочество», 220.79kb.
- Автобиография Бенджамина Франклина жизнь вениамина франклина автобиография, 2100.71kb.
Рыбак
I. Более других меня привлекала деревенька, расположенная на берегу озера, к северу от города, на широком мысу, с суши окруженном буковой рощей.
Там уже в марте месяце – за несколько дней до ид – начинали петь соловьи, которые в других местах обнаруживали себя лишь в апреле.
Этих соловьев я часто приходил слушать на рассвете, еще в сумраке выходя из дома и покидая город.
Было там три соловья, и пели они в разное время и в разных местах, но у каждого соловья было свое собственное время и место.
Раньше других издавал пронзительные призывные звуки первый соловей, поселившийся на высоком ореховом дереве, над прудом в центре деревни. Затем просыпался, сперва ослабевшим голосом выводил медленные модуляции, а потом, когда пробегал ласковый шелестящий ветерок, будто плача, захлебывался мелодией и обмирал на протяжных нотах второй соловей – на широкой сосне, росшей на самом берегу озера. И стоило ему замолкнуть, в дальней буковой роще третий соловей без всяких предисловий взрывался и разбрызгивал по окрестностям свои почти металлические трели – в бешеном темпе, с переливами, с вибрациями, с каскадами отрывистых нот.
И вот, едва пробуждался первый соловей, из мазанки возле пруда под ореховым деревом выходил человек и шел в сторону озера. Когда человек этот садился в лодку, запевал второй соловей. А когда лодка, удалившись от берега, замирала на водной глади, и к ней из солнечной дымки подплывал одинокий лебедь, второй соловей умолкал, и тотчас взрывался и яростно брызгал третий соловей из буковой рощи.
Представь себе, это повторялось с безукоризненной регулярностью. И трудно было сказать: человек ли согласует свои действия с партитурой птичьего пения, или же птицы следят за человеком и движениями его руководствуются.
Так было в марте. В апреле соловьи исчезали, и рыбак ловил рыбу в туманной тишине, изредка нарушаемой гортанными криками серого лебедя.
II.Лебедь этот был весьма странным существом. Он был значительно крупнее всех прочих лебедей, которых можно встретить на нашем Леманском озере. Он был серым и взъерошенным, то есть перья у него торчали в разные стороны и чем-то напоминали острые и жесткие шевелюры северных галлов – вплоть до того, что некоторые перья казались рыжеватыми или зеленоватыми и чуть ли не специально раскрашенными.
Лебедь никогда не встречал рыбака возле причала. Но стоило человеку сесть в лодку и отчалить, выплывал из тумана. Даже когда не было никакого тумана, лебедь всегда появлялся внезапно и во весь рост, как бы выныривая – из воды? нет, словно из воздуха. И я ни разу не видел, чтоб он нырял, и даже голову он опускал в воду всегда с явным неудовольствием… Внезапно возникнув, лебедь будто вставал на задние лапы, то есть тело его вертикально поднималось из воды, он раскрывал свои мощные крылья и ими, нет, не взмахивал, а словно обнимал приближавшегося к нему рыбака, ни звука при этом не издавая. Потом снова садился на воду и деревенел, словно буй или обрубок бревна. А когда лодка приближалась к нему, оживал и плыл, как правило, вдоль берега, но иногда – в глубь озера, навстречу солнцу и снежным Альпам на далеком северо-восточном горизонте. И лодка с рыбаком всякий раз следовала за ним.
Плыли они иногда коротко, иногда долго. И когда лебедь останавливался, рыбак переставал грести, опускал якорь и закидывал сеть.
Ни разу я не видел, чтобы рыбак вернулся назад без улова. Даже в те дни, когда у других гельветов, промышлявших на озере, не было ни рыбешки, рыбак с серым лебедем привозили на берег полный садок рыбы.
Говорю привозили, потому что лебедь неизменно провожал человека до причала, вместе с ним выходил на берег и сторожил улов, пока рыбак привязывал лодку и укладывал снасти, а после ковылял за ним почти до самой деревни. Но на территорию деревни не вступал, останавливался, вытягивался вверх и распластывал крылья, бесшумно прощаясь. (Кричал он лишь на воде и в те редкие моменты, когда рыбак собирался забросить невод, но лебедю место не нравилось – тогда он гортанно трубил, огибал лодку и показывал нужное направление.)
Прощаясь со своим серым спутником, рыбак протягивал ему угощение: хлебные и мясные шарики, которые долго разминал в кулаке, а потом с ладони кормил. При этом ни разу не дал рыбешки.
Рыбак уходил в деревню, а лебедь ковылял обратно.
Однажды я захотел получше разглядеть странную птицу и, когда лебедь возвращался к озеру, решил поближе к нему подобраться. И тотчас был наказан за фамильярность. Лебедь не повернулся ко мне, не вытянул шею, не зашипел, как это делают его белые родственники. Казалось бы, не обращая на меня ни малейшего внимания, он подпустил меня на расстояние в несколько шагов, а затем без малейшего предупреждения, этак боком скакнул на меня, укусил за ногу и одновременно сгибом крыла так сильно ударил в грудь, что я не удержался и упал. Но больше не нападал. Откинув назад змеиную шею, молча и исподлобья наблюдал за тем, как я поднимаюсь с земли. А когда я встал на ноги, щелкнул клювом, как щелкает хищная птица, и то ли хрюкнул, то рыкнул, как галльский кабан или лохматая альпийская собака. И с презрением повернувшись ко мне спиной, продолжил путь к озеру.
Клюв у него был какой-то совсем не лебединый: черный, злой, чуть изогнутый. И на ноге у меня целый месяц оставался, представь себе, не синяк, а именно укус – с частыми красными точечками, словно от мелких и острых зубов.
Хищная птица.
III.Таким же хищным был взгляд у его хозяина…
Вернее, взгляд часто бывал у него таким же хищным…
Нет, Луций, давай по порядку. И, так сказать, краткий, но полный портрет.
В росте рыбак заметно уступал гельветам (хотя был выше обыкновенного римлянина). И плечи у него были не широкие, а узкие и покатые. При этом рыбак держался удивительно прямо – гельветы же часто сутулятся.
Гельветы, как ты помнишь, пестро одеваются. – Рыбак был одет во всё серое: серые штаны, серая рубаха и серый плащ. Однако серый цвет его одеяния был весьма благородным.
Гельветы увешаны украшениями. – На рыбаке не было ни серег, ни колец, ни гривны. Но серый квадратный плащ скрепляла массивная застежка, которая имела форму колеса и была из чистого золота.
Короткая, ухоженная белая бородка, волнистая и мягкая, и слишком короткие для гельвета густые волосы на голове, серые и острые, как иглы у морского ежа.
Широкий нос. Полные, чуть оттопыренные губы. Кустистые брови. Кожа на лице гладкая, чистая, светлая, с легким румянцем, как у юноши.
Глаза – глубоко посаженные и пронзительно синие.
Казалось бы, что может быть в этом лице хищного?
А теперь представь себе, Луций, что хищным этого человека делал его взгляд.
Я не поэт и не ритор. Но попробую описать…
Синие глаза его вдруг становились фиолетовыми, и от них начинал исходить темный, почти черный взгляд. От этого взгляда будто происходили изменения в чертах лица: кустистые брови взлетали косо наверх, и между ними возникали две резкие борозды; сужался и заострялся нос, сжимались и истончались губы. Сделавшись темными, глаза, однако, смотрели удивительно ясно, и эта ясность была ощутимо острой, почти болезненной. Сказать, что он пронизывал тебя взглядом, было бы неточно. Скорее, он притягивал тебя к себе, сперва ощупывал, затем прокалывал и надрезал, раздвигая края, как это делают хирурги… Казалось, своим взглядом он мог передвигать и неодушевленные предметы, подтягивая их к себе или отталкивая прочь…
Но я забежал вперед, принявшись описывать его взгляд.
IV.Ибо целый год – до и после тринадцатилетия (напомню: я родился в июне) – я лишь издали наблюдал за рыбаком и его лебедем. И лишь в течение двух месяцев: в марте и потом – в октябре. В другие месяцы я не встречал его ни на озере, ни в деревне.
Хотя я в мельчайших подробностях изучил жизнь деревенских гельветов, о загадочном рыбаке мне удалось узнать очень немногое.
Жил он в круглой мазанке, – все остальные жилища в деревне были прямоугольными и деревянными.
Пойманный улов никогда не продавал городским скупщикам рыбы, как это делали другие деревенские рыбаки.
К нему часто наведывались гельветы, некоторые – издалека, как можно было определить по их запыленной обуви и усталому виду, а также по тому, что люди приезжали на осле или на лошади. Приехавших и пришедших рыбак никогда не впускал к себе в дом, а садился с ними под орехом на берегу пруда и что-то им говорил, иногда долго и назидательно, а они внимательно слушали и благодарно кивали. Перед тем, как отпустить их, рыбак всякий раз уходил в дом и возвращался оттуда с только что пойманными рыбинами, пучком трав или связкой кореньев. А посетители, еще до того, как он усаживал их под деревом, я видел, делали рыбаку различные подношения: кругляки сыра и кувшины с молоком, плошки с медом, хлебные лепешки или корзинки с лесными орехами, свертки с кусками сырого мяса. Представь себе: некоторые приносили ему рыбу, не только соленую, но и свежую! И он эту рыбу охотно брал и уносил к себе в дом. Хотя, повторяю, каждого посетителя перед его уходом непременно одаривал рыбой – той, что сам наловил.
Однажды к рыбаку в богатой двуколке в сопровождении трех рабов пожаловал какой-то римлянин. Нет, не из нашего города, потому что дело было в октябре, и к этому времени я всех горожан Новиодуна знал в лицо. Римлянин приехал со стороны Лусонны, экипаж и рабов оставил перед входом в деревню, а сам пешком отправился к пруду и хижине, неся на руках тяжелого поросенка, который брыкался, пачкал и мял римлянину одежду и верещал на всю деревню.
Похоже, римлянин не впервые сюда приехал и хорошо знал дорогу.
Римлянина этого рыбак не наставлял под ореховым деревом, а повел к озеру. Там они сели в лодку и скоро исчезли из виду. А мне не удалось дождаться их возвращения.
Конечно, мне хотелось расспросить гельветов, что за человек мой рыбак. Но я не мог себе позволить никаких расспросов. Во-первых, я еще недостаточно хорошо понимал гельветское наречие. А во-вторых, зная, что гельветы почти обожествляют устное слово и, следовательно, с опаской и с предубеждением относятся к заикам и косноязычным, я решил вообще не открывать рта в деревне. И скоро меня стали почитать за сумасшедшего немого. Потому как, по их рассуждению, какой же нормальный римский мальчишка будет каждый день шляться в гельветскую деревню, часами бродить по берегу озера или торчать неподалеку от мазанки и пруда, и, чинно раскланиваясь с каждым свободным гельветом, приветливо улыбаясь даже батракам и рабам, ни разу не ответит на вопрос и рта своего не раскроет. Ясное дело – чокнутый и немой. И если немота моя их несколько настораживала, то к умственно убогим гельветы относятся с суеверным уважением. И скоро меня стали угощать молоком и сыром, ячменными хрустящими хлебцами и варенными в меду желудями. А некоторые наиболее радушные даже заманивали к себе в дом. И там, греясь у очага, принимая нехитрые, но вкусные угощения, я прислушивался к их речи и постепенно обучался их языку.
Скоро я понял, что рыбака они называют между собой «филид», а обращаясь к нему, говорят «гвидген». Но что это – имя или наименование профессии, я так и не мог установить. Хотя уже знал, что «гвид» на их языке означает «лес», а «ген» – вроде бы «сын». Стало быть, «сын леса». Но с какой стати «сын леса» живет на берегу озера и ловит в нем рыбу? Зачем к нему со всех концов приходят люди? В чем он их наставляет и для чего одаривает рыбой и травами?…
Замечу, что, хотя в деревне я уже давно стал своим человеком, главный объект моего наблюдения, за которым я, пусть издали, но следовал по пятам (возле мазанки караулил, до причала провожал, на берегу сторожил), – сам рыбак не только не заговорил со мной, но ни разу даже не глянул в мою сторону. Словно для него я был не только немым, но и невидимым.
Однажды – уже в октябре, когда он снова появился на озере – я специально встал на тропинке, по которой он шел к причалу. Так он наткнулся на меня, едва не сбил с ног, а потом принялся удивленно оглядываться по сторонам, будто не мог взять в толк, обо что он случайно преткнулся.
(Этой демонстративной манерой не замечать людей кого-то он мне напомнил и тогда, и сейчас сильно напоминает… Кого? Ты не догадываешься, милый мой Луций?)
А за несколько дней до ноябрьских календ этот самый «филид» или «гвидген» опять исчез из деревни. И снова я его увидел лишь в апреле следующего года, когда в деревне уже перестали петь соловьи.
V.Следующим годом был год семьсот шестьдесят четвертый от основания Города, в котором мне должно было исполниться четырнадцать лет и в котором к великому Тиберию на Рейне присоединился Германик, а божественный Август еще жил среди людей, но уже не здравствовал.
В январе «исконным» дуумвиром в Новиодуне вместо Квинта Марциана из рода Корнелиев стал Секст Монтан из рода Теретинов, и наш гостеприимец, Гай Коризий Кабалл, почти тут же потерял должность надзирателя за ломовыми извозчиками.
Теперь по утрам он не отправлялся на службу, а оставался дома. И сначала стал еще более предупредительным с Лусеной и еще более ласковым со мной. Но потом его отношение к нам резко переменилось. Лусене он велел носить воду из близлежащей цистерны и молоть муку на ручной мельнице – тяжкий труд и то и другое, и раньше им были заняты Фер и Диад, рабы Гая Коризия. Мне приказал чистить лошадиные клетушки (назвать их денниками язык не поворачивается), ежедневно убирать в лавке – подметать земляной пол, мыть скамьи и протирать товары, до блеска начищая медные изделия и детали, а также вывозить на поле лошадиный навоз и в выгребную яму за ручьем – пищевые отходы и мусор.
Лусена безропотно выполняла новую работу. Но мне запретила носить и возить тяжести, сказав, что тяжелый физический труд лишь усилит мое заикание. И тогда Коризий Кабалл, наш хозяин, почти вдвое сократил нам пищевой рацион, мне объявив: «Раз одна твоя мать у меня работает, то пусть одна и ест у меня за столом. А ты, бездельник, питайся, чем боги пошлют. А есть захочется – иди и заработай на хлеб и на кашу».
Естественно, Лусена делилась своей едой – этого Гай Коризий не мог запретить. Но жить с каждым днем становилось всё труднее, и не потому только, что голодно.
Перемена, произошедшая в хозяине, мне была непонятна. Ведь, потеряв должность и вместе с нею значительный приработок, в первые после этого недели Кабалл нас ласкал и обхаживал.
Я стал расспрашивать Лусену: с чего бы ожесточился? Но Лусена либо отмалчивалась, либо произносила общие и ничего не объясняющие фразы. Ну, типа: «Разные люди бывают»; или: «Утром – солнечно, а к вечеру дождь пойдет. Бывает сыночек»; или «Боги видят – не обидят. А мы с тобой как-нибудь и это перенесем». При этом, так говоря и уходя от ответа, Лусена избегала смотреть мне в глаза.
И я решил провести расследование.
VI.Начал я, разумеется, с рабов. У Фера мне ничего не удалось выведать. Он мне лишь посоветовал: «Не будь дураком, молодой господин. Велели тебе чистить денники и вывозить навоз – делай вид, что вывозишь и чистишь. А я тебе помогу. Никто не заметит».
Диад же, в ответ на мои расспросы, сначала противно хихикал и корчил глупые рожи, потом объявил: «Если хозяин узнает, что я тебе разболтал, прибьет меня до смерти». Но вскорости сам меня отыскал и радостно поведал:
«Господин ведь мужчина. А мать твоя – женщина. Понял меня?… Чего глаза таращишь, будто совсем маленький?… Опять не понял?… Он уже давно на твою мамашу глаз положил. Но трогать боялся, пока ваш и его патрон был при власти… Теперь – кончено дело! Теперь ей не отвертеться… Но когда она с ним ляжет, опять станете жить по-человечески. Можешь мне поверить! Я знаю хозяина!»
Я не поверил и продолжил расследование.
Мне удалось узнать, что Лусена тайно ото всех дважды ходила к Квинту Корнелию Марциану, бывшему дуумвиру города.
Я тоже отправился. И в доме Марциана мне, что называется, «вынесли на блюде» – частично привратник, отчасти номенклатор и частью служанка госпожи, которая в свободное от работы время повсюду таскалась за рабом-номенклатором. Я части эти сложил воедино, и вот что у меня получилось:
Лусена дважды приходила к нашему благодетелю. В первый раз она сообщила ему, что Гай Коризий Кабалл стал ее домогаться и склоняет к сожительству.
«Ты хочешь, чтобы я заставил его на тебе жениться?» – спросил Квинт Марциан.
«Нет, – отвечала Лусена. – Я прошу тебя, милостивый господин, чтобы ты устроил меня и моего несчастного сына к какому-нибудь другому человеку, который будет соблюдать правила приличия и которому я буду помогать по хозяйству».
Корнелий Марциан обещал подумать и просил придти через несколько дней.
Когда же Лусена во второй раз явилась к нему, Квинт Марциан объявил моей матери, что «другого человека» у него для нее нет, и что, «здраво рассудив и взвесив все обстоятельства», он рекомендует Лусене принять ухаживания Кабалла, с тем, однако, условием, что Гай Коризий на ней женится.
«Это невозможно», – отвечала Лусена.
«Почему же?» – спросил Квинт.
«По трем причинам, – сказала Лусена. – Во-первых, я жена Марка Понтия Пилата».
«Твой муж погиб, – тут же возразил Марциан. – Стало быть, ты не жена, а вдова. И никакой закон не мешает тебе вновь найти спутника жизни».
«Во-вторых, – продолжала Лусена, – никто официально не сообщил мне о гибели мужа, я не видела его могилы и, по закону, не могу считать себя вдовой».
«Ну, это мы организуем, – пообещал Корнелий Марциан. – Объявим твоего мужа пропавшим без вести и разведем тебя, как положено».
«В-третьих, – говорила Лусена, – ты, декурион колонии и друг нашего досточтимого родственника, Гелия Понтия Капеллы, предлагаешь мне, жене доблестного римского всадника, Марка Понтия Пилата, отречься от, может быть, живого моего мужа и стать почти что наложницей какого-то плебея, оборванца, гельветского полукровки? Ты это мне предлагаешь, римлянин и наш благодетель?»
Об исходе разговора три моих источника по-разному сообщали.
Господская служанка свидетельствовала, что Квинт Марциан побагровел от гнева и стал восклицать: «А ты-то сама кто такая?! Говорят, чуть ли не рабыней была, и родственники твоего мужа прокляли за то, что он на тебе женился!»
Номенклатор утверждал, что господин его лишь погрустнел лицом и с присущей ему деликатностью, как бы между прочим, напомнил Лусене, что муж ее, Марк Пилат, вообще-то объявлен «предателем отечества», так что называть его «доблестным римским всадником», вроде бы, не совсем уместно, и при создавшемся положении едва ли можно рассчитывать, что Лусена и ее пасынок по-прежнему принадлежат к сословию всадников.
А сторож-привратник рассказал мне, что, растерянный и виноватый, хозяин проводил Лусену до самого порога и на прощание повторил: «Прости меня, женщина. Действительно ничего сейчас не могу для тебя сделать. Многих приличных людей просил, чтобы взяли тебя. Но все отказались… И мне невозможно… я тщательно взвесил… никак не могу тебя пригласить… Давай напишем Капелле! Может быть, он найдет мудрое решение?»
Собрав эти сведения, я пошел к Лусене и, сжав кулаки и выпучив глаза, чтобы как можно меньше заикаться (мне это и вправду помогало), без лишних предисловий предложил:
«Уйдем, мама. Я договорился. С каменщиками. Баню строят. Буду учеником. Еду дадут. На мне – еда. Ты на жилье заработаешь».
Я думал, Лусена обрадуется моему предложению. Но она посмотрела на меня так, словно я сказал ей какую-то гадость. Вернее, сперва в глазах у нее появился испуг. Затем глаза потемнели, а взгляд уперся в меня обиженно и сердито. И ничего не ответив, Лусена вышла из комнаты.
А когда на следующее утро, я пришел в лавку и принялся подметать пол, вдруг вошел Коризий да как закричит на меня:
«С какой стати?! У нас, что, рабов нет в доме?! Диад всё уберет! А ты ступай. Подыши свежим воздухом. Поиграй. На тебе денежку. Купи себе что-нибудь».
Вид у Кабалла был свирепым. Но глаза смеялись и радовались.
Ты помнишь, Луций? – наш хозяин был наполовину гельветом. А все гельветы, как я уже докладывал, – непостоянны и переменчивы в своих настроениях…
Так я, по крайней мере, решил объяснить себе очередную перемену в поведении Гая Коризия. А все другие объяснения настойчиво гнал от себя…
Готово приношение?… Хорошо, сейчас приду… Вели Платону приготовить мне тогу… Нет, лучше военный плащ… Ступай, Перикл…
VII.Как только Кабалл снова потеплел к нам с Лусеной, я тут же возобновил свои дальние прогулки. И первым делом побежал в гельветскую деревню на северном мысу перед буковой рощей.
Соловьи там уже не пели, так как наступил апрель месяц, но таинственный рыбак в сером одеянии с золотой застежкой каждое утро выходил из мазанки, садился в лодку, и неподалеку от берега, выныривая из утреннего тумана, его встречал огромный, серый и взъерошенный лебедь.
Вернувшись на берег, рыбак по-прежнему не обращал на меня ни малейшего внимания. И лебедь, провожая хозяина и проходя мимо меня, будто специально отворачивал голову.
Так длилось несколько дней.
И вот наступили апрельские иды, когда в Риме чтят Юпитера Победителя – апрельские иды шестьдесят четвертого года. Я хорошо запомнил этот день. И ты сейчас поймешь почему.
Что-то задержало меня в городе, и я пришел позже обычного срока. Встав под широкой сосной возле причала, я принялся отыскивать взглядом лодку и лебедя. Но их не было ни вблизи от берега, ни в глубине озера.
И тут из-за дерева вдруг вышел рыбак, подошел ко мне и, словно щипцами ухватив меня за щеки своим острым и ясным темно-фиолетовым взглядом, сердито и хрипло принялся отчитывать меня. А я ни слова не понимал из его речи, потому что говорил он не на гельветском, а на каком-то ином, совершенно не знакомом мне наречии.