Детство Понтия Пилата Трудный вторник Роман-автобиография
| Вид материала | Биография |
- «Образ Понтия Пилата в русской литературе», 55.16kb.
- Попова Ольга Ивановна, учитель русского языка и литературы высшей категории с. Донское, 107.89kb.
- И А. Зверева ocr: Д. Соловьев от автора это роман, но это и трюк, вымышленная автобиография, 7455.1kb.
- Урок по предмету «Православная культура» для учащихся, 149.61kb.
- Андрей Кураев «мастер и маргарита», 3035.88kb.
- Андрей Кураев «мастер и маргарита», 3294.03kb.
- Образ Понтия Пилата 17 Глава Сила зла, творящая добро 25 образ Воланда 25 > Образ Маргариты, 902.37kb.
- Товстоногова Эдуард Кочергин за роман «Крещенные крестами» автобиография, 100.61kb.
- Тема: «автобиографические мотивы в трилогии л. Толстого «детство», «отрочество», 220.79kb.
- Автобиография Бенджамина Франклина жизнь вениамина франклина автобиография, 2100.71kb.
(5) Ты спросишь, а что делал и как вел себя Семнадцатый Друзов Великолепный?
В тот момент, когда хатты напали на Девятнадцатый, этот легион с севера и, стало быть, с тыла начали атаковать пешие и конные бруктеры.
Херускская конница развернулась и стала оттеснять нападавших. Но тут Арминий подскакал к Публию Квинтилию Вару, который в обратном движении к Ализону, в целях пущей безопасности помещался со своими батавами среди когорт Великолепного, – Арминий подъехал и сказал полководцу: «Их мало, как мне донесли. Твои великолепные легионеры с ними легко разберутся. Главное же нападение ожидается в районе обоза. Повели мне и моим конникам охранять войсковую казну».
Вар согласился и повелел, тем охотнее, что Арминий назвал его личные сокровища «войсковой казной».
Херуски ускакали, а легионеры Семнадцатого двинулись на бруктеров. И действительно: скоро стали теснить противника – сперва в центре сражения, затем – на правом фланге.
Но, доблестно отбрасывая беспорядочные германские отряды, римские легионеры почти не наносили им потерь (конницы ведь не было!) и постепенно все больше и больше отдалялись не только от обоза, но от других легионов, которые, как мы знаем, вели кровопролитные бои на юге, с хаттами и марсами.
Вара-полководца общее положение ничуть не беспокоило. Ему хотелось примерно покарать якобы слабосильных бруктеров.
Трибуна, прибывшего от Тогония Галла с просьбой о помощи, Вар не только не выслушал, но велел батавам-охранникам гнать его обратно: у нас, дескать, и своих дел хватает.
(6) Наступление на бруктеров прекратилось лишь тогда, когда сначала остановились, а затем стройными порядками стали отступать Первая, Вторая и Третья когорты.
«Что вы делаете, олухи?! – кричал на их примипилов легат Семнадцатого, Варов сынок. Но центурионы молчали, потупив суровые взгляды и сжав упрямые рты. И вместе с ними, с орлоносцем и значконосцами продолжали отступать легионеры, не обращая внимания на приказы легата и трибунов.
(7) Наконец стало известно, что Девятнадцатый и Восемнадцатый легионы покинули поле боя и отступают в западном направлении, что они понесли тяжелые потери, что Тогоний Галл убит.
«На помощь! Во имя богов, немедленно на помощь нашим братьям и товарищам по оружию!» – любуясь собой и чуть ли не прослезившись, радостно воскликнул Публий Квинтилий Вар.
И Семнадцатый Великолепный, оставив для прикрытия Девятую и Десятую когорты, двинулся на воссоединение с другими легионами.
XIII.А вот что, Луций, происходило у обоза.
Напомню, что турма отца охраняла арьергардную часть обоза, и следом за нами шел Семнадцатый легион.
Мы видели, как он поворачивался и развертывался, как мимо нас в сторону головной части обоза пронеслись херускские конники.
Отец подошел к Минуцию Магию и сказал:
«На нас сейчас нападут. Вели сугамбрам окружить обоз. Пусть эти самые… как их?… убии… пусть они защищают обоз с запада. А я буду прикрывать его с востока.
«А ты… это самое… как тебя, – передразнил его мальчишка-трибун, – послушай, Испанец, откуда ты знаешь, что на нас нападут?»
«Чувствую», – невозмутимо ответил отец.
«Здесь, в этой проклятой Германии, никто ничего чувствовать не может», – сострил Минуций и повернулся к Пилату спиной.
А отец призвал своих декурионов – Гая Калена, Квинта Галлония, Туя-галлекийца – и тихо стал совещаться.
(2) Когда Семнадцатый легион начал теснить бруктеров, обозные служители разом покинули обоз и, захватив веревки, устремились за наступавшими легионерами, в надежде на добычу.
Тогда к отцу подъехал на мохнатой и коротконогой лошаденке убиев предводитель (они почти не слезают со своих лошадей, эти убии, и некоторые даже спят на них).
«Что… делать… будем?» – спросил он, с трудом выговаривая римские слова.
«Сначала перестань дрожать», – усмехнулся отец.
И действительно, громоздкий галл выглядел, по меньшей мере, растерянным. Испуганно озираясь и указывая то на восток, то на запад, он что-то пытался объяснить Марку Пилату, говоря вроде бы на латыни, но лично я в этой латыни почти ни слова не мог разобрать.
«Я римлянин и не говорю по-галльски, – сурово прервал его отец. А затем произнес, словно к самому себе обращаясь: – Толку от тебя и твоих долговязых всё равно никакого. Но лучше встань по ту сторону обоза, чтобы не мешаться у меня под ногами».
Убий благодарно кивнул, как будто бы понял, и отъехал.
А Марк Пилат направился к своему мавританцу.
Он едва успел сесть на коня, как на обоз с востока и с запада одновременно напали конные бруктеры.
XIV.Милый Луций! Это было мое первое сражение! Вернее, впервые в жизни я видел бой в непосредственной близости от себя и, хотя сидел на телеге, а не на коне, в любой момент мог быть ранен или убит выпущенным из пращи камнем, или дротиком; или кто-то из германцев, прорвавшись к обозу… Ты думаешь, я испугался? Клянусь приязнью Фортуны, я чуть не свернул себе шею, пытаясь ничего не пропустить в общей картине боя! Если я дрожал, то от восторга и возбуждения…
Но я не начну вспоминать свои детские ощущения… Нет, продолжая играть взятую на себя роль историка, кратко и сухо сообщу тебе.
(2) Пешие сугамбры быстро построились в каре и двинулись на север – в ту сторону, куда убежали обозные и где не было германцев. Бруктеры их не трогали.
Главный удар пришелся по турме моего отца. С востока на него устремились, как потом подсчитали, приблизительно шестьдесят конных бруктеров и столько же легковооруженных пехотинцев. Причем у каждого всадника был свой пехотинец, который, в отличие от наших молодчиков, не сидел сзади верхом, а бежал рядом с лошадью, уцепившись за гриву.
(3) Заметив надвигающегося врага, отец выдвинул ему навстречу турму, встав от обоза на расстоянии не менее стадии; а конюхи наши мгновенно вооружились и стали охранять обоз и нас с Лусеной.
На правом фланге Пилат поставил декурию Туя, в центре – Гая Калена и слева от него – Квинта Галлония. Сам встал не в центре, а справа.
И вот, дико крича и потрясая оружием, шестьдесят бруктерских всадников и шестьдесят пехотинцев налетают на тридцать наших всадников и тридцать сидящих у них за спинами молодчиков.
От этого удара, будто от ураганного вихря на нее обрушившегося, центральная декурия поднимается в галоп и отлетает чуть ли не к самому обозу. Туда же, но чуть левее, отбрасывается декурия Квинта Галлония. А третья, Туева, декурия, в последний момент чуть выдвинувшаяся навстречу противнику, от шквала содрогается, но остается на занятой позиции.
И перед обозом оказываются, таким образом, шестьдесят конных бруктеров и двадцать наших конников.
Тут двадцать наших молодчиков спрыгивают с мавританцев, подкалывают германских коней и дротиками снизу вверх бьют в ноги и в живот бруктерских всадников. А кавалеристы Пилата кромсают их фальчионами, отсекая руки и отрубая головы.
И варвары сбиваются в кучу, сами себе причиняя урон, толкая друг друга и сковывая движения.
А их пехотинцы не могут придти им на помощь, ибо когда конные бруктеры кинулись галопом преследовать декурии Гая и Квинта, бегуны от них приотстали. А Туева декурия тотчас воспользовалась этим обстоятельством, отрезав пеших от конных. И конники Туя рубят их теперь сверху, молодчики колют тяжелыми дротиками. А Марк Пилат, словно хоровой фламин, руководит этим жертвоприношением, как молния Юпитера сверкая доспехами среди сражающихся рядов.
Представь себе, Луций: прекрасная и поразительная слаженность движений, когда тридцать всадников и тридцать легковоооржуенных слились воедино и действуют словно греческий балет, словно саллии на празднике, точно под музыку! Представь себе: каждое движение преисполнено грации, лица освещены вдохновением, глаза горят долгожданной радостью!
Топот и звон оружия заглушают крики и стоны. Кровь льется рекой, но я ее не замечаю…
Ты можешь не верить мне, Луций, но я в этот момент не испытывал ни страха за себя, ни отвращения к смертоубийству.
(4) И лишь когда священнодействие завершилось и оборвался спектакль – то есть когда считанным варварам удалось вырваться из окружения и, бросив на произвол судьбы своих пехотинцев, ринуться наутек; когда три наши декурии вновь выстроились в линию; когда конюхи, нас охранявшие, побежали к поверженным бруктерам, с убитых снимали доспехи, а раненых вязали и тащили к обозу; когда я увидел отрубленные головы, отсеченные руки и ноги, окровавленные и обезображенные тела, – тогда у меня, наконец, помутилось в глаза, к горлу подступило…
Но не будем о печальном и естественном для двенадцатилетнего мальчика…
(5) Лучше скажу о том, что из ста двадцати бруктеров лишь десяти всадникам и примерно пятнадцати бегунам удалось вырваться и спастись бегством. У наших же только три солдата были ранены, и ни один не погиб.
Пленных отец передал Минуцию Магию. А также велел отнести ему трофейное оружие и доспехи.
«Себе ничего не оставишь?» – удивился обозный трибун.
Но Мрак Пилат брезгливо поморщился и ничего не ответил. А на добычу и на пленных тут же радостно накинулись обозные служители.
XV.Справа от нас, как ты помнишь, были конные убии. Сражались они беспорядочно и уродливо, и, когда удавалось взглянуть на них, мне казалось, что они вот-вот попадают со своих коротконогих лошадок. Но они не только не падали, но, как потом оказалось, довольно успешно рубили нападавших германцев.
(2) Скоро, однако, с их стороны появились херуски Арминия. И бруктеры ринулись в рассыпную. А конники Арминия преградили убиям дорогу, так что последние не могли преследовать бегущих.
(3) Потом одна за другой с севера стали подходить когорты Семнадцатого легиона, и вместе мы двинулись на юго-запад – туда, где, по сведениям Арминия, уже находились Восемнадцатый и Девятнадцатый легионы, вернее, их остатки.
(4) Общее положение было крайне печальным. Хотя Друзов Великолепный почти не понес потерь, от Восемнадцатого легиона осталось пять когорт, а от Девятнадцатого – от силы три боеспособных. Легат Девятнадцатого, Тогоний Галл, как я уже доложил, погиб в бою. Треверские всадники бежали. Не только нас, но и весь обоз покинули вспомогательные сугамбры.
Противник прекратил нападение, но, по данным разведчиков Арминия, расположил свои полчища таким образом, что отрезал нам выход на дорогу с юга, с востока и с севера.
Не было уже ни малейшего сомнения, что восстали и с нами сражаются не только бруктеры и марсы, но также намного более многочисленные и опытные хатты.
(5) Вар велел строить лагерь и объявил о созыве военного совета. И тут к нему явились три главных центуриона из Первой, Второй и Третьей когорт Семнадцатого легиона, которые потребовали, чтобы их тоже пригласили на совет.
Рассказывают, что Публий Квинтилий Вар в ответ на это требование устало кивнул головой и задумчиво проговорил: «Хорошо. Приходите… Сами захотели».
XVI.Об этом совете пишет каждый историк. И у каждого – свои собственные неточности и то ли пропуски, то ли нарочитые умолчания о том, как было на самом деле.
Пишут, например, что это был пир.
Нет, изначально Публий Квинтилий Вар пригласил именно на военный совет двух оставшихся в живых легатов, а также Арминия, Ингвиомера, Сегеста и Сезитака. Но когда они явились, палатка главнокомандующего еще не была должным образом приготовлена. И Арминий пригласил всех в свой шатер. А там, действительно, были устланы ложа и накрыты столы.
И Вар обиженно спросил:
«Что? Предлагаешь отпраздновать еще одно поражение?»
«Нет, мужество доблестных воинов предлагаю прославить, – радостно откликнулся Арминий и добавил: – И великим и справедливым римским богам предлагаю совершить возлияние во имя непременных грядущих побед!»
Вар не стал возражать.
Взойдя на ложа, они цельным вином совершили возлияния Юпитеру, Роме и Марсу. При этом имена богов произносили только римляне; германцы же молча пригубили и выплеснули вино.
(2) О центурионах, напросившихся на совет, никто из историков не упоминает.
А ведь они стояли рядом с возлежавшими, потому что лож для них не оказалось в шатре Арминия.
И Вар, обратившись к первому примипилу, грустно спросил:
«С чем пожаловали?».
Главный центурион Семнадцатого Великолепного смело выступил вперед и произнес примерно следующее:
«Главнокомандующий, да хранят тебя гений императора и бессмертные отеческие боги! Твои легаты не могут руководить войсками. Два легиона, как мы знаем, уже почти разгромлены. И если бы мы послушались твоего сына, Секста Вара, Семнадцатый легион тоже был бы сейчас в тяжелом положении. Поэтому просим и требуем: поставь во главе нашего легиона опытного командира. Или объясни, чего ты от нас ожидаешь, а мы, повинуясь тебе, опираясь на собственные знания и тридцатилетний опыт, сами будем руководить движением, построениями и боевыми действиями».
Вар выслушал, не глядя на центуриона, а грустно разглядывая лица возлежавших против него германцев. А после вызвал начальника охраны и почти шепотом не то чтобы отдал приказ, а словно попросил об одолжении:
«Этому, который стоит впереди и который во время боя не подчинился приказу легата, отруби, пожалуйста, голову. Двух остальных высеки и возьми под стражу. Объяви в войсках, показав отрубленную голову, что за всякое неподчинение приказам и за малейшую дерзость в отношении к легатам и трибунам я буду теперь примерно наказывать».
Центурионов увели, а члены совета стали утолять голод и жажду.
Вар пил только воду. Арминий, Ингвиомер и Сезитак пили германское пиво. Легаты выпили немного вина.
Три чаши разбавленного вина выпил Сегест, тесть Арминия.
(3) Историки утверждают, что на пире-совете долго и убедительно говорил Арминий и коротко и сбивчиво – Сегест.
На самом деле, как мне удалось выяснить, было как раз наоборот.
Арминий заявил, что надо идти по ущелью на запад.
«А что, к дороге уже не пробьемся?» – капризно спросил полководец.
Не отвечая на его вопрос, Арминий повторил, что, по его мнению, надо идти на запад, к истокам Эмса-Амизии. А там, по обстановке, принять решение и либо свернуть к Ализону и к Лупии, либо по берегам Амизии возвращаться в Кельтику.
«По Амизии?!» – обиженно воскликнул Публий Квинтилий.
Но Арминий на его восклицание не ответил.
И тогда заговорил Сегест.
Историки, как правило, приводят лишь заключительные его слова. А он сперва нарисовал впечатляющую картину. И говорил приблизительно так:
«Восстание давно готовилось, и я об этом не раз предупреждал тебя. Под Миндоном на тебя напали никакие не казуарии и не ангриварии, а твои прежние союзники – бруктеры и марсы. На обратном пути они же – бруктеры и марсы, – следуя за тобой по пятам, уничтожали твои продовольственные отряды. Сегодня к ним присоединились еще и хатты.
Вожди их покидали тебя один за другим. Первым исчез Вальмар, князь бруктеров. И мне теперь ясно, зачем он исчез – чтобы подготовить засаду возле Миндона. Предводитель марсов, Малловенд, вовсе не погиб в сражении, как тебе доложили, а переметнулся к восставшим, чтобы возглавить свое племя. Вчера вечером Арп был направлен к хаттам, и думаю, именно сегодня построил свои отряды и руководил избиением Девятнадцатого твоего легиона. Сегимер, брат мой, ускакал якобы для того, чтобы усмирить бруктеров. Но есть у меня подозрение, что он от лица херусков управляет восставшими племенами.
А теперь приглядись к любимцу твоему, зятю моему Арминию. Разведчики его доставляют тебе ложные сведения. Конница его бездействовала сегодня и при Миндоне. Когда она прикрывала фуражиров, никто из херусков не пострадал, хотя несколько других отрядов было перебито. С Сегимером Арминий отправил турму. Три турмы дал в сопровождение Арпу. И целую тысячу всадников зачем-то отправил к восточным херускам. Неужели не ясно, что он, Арминий, бережет своих всадников для предстоящего сражения?
Тебе ведь уже отрезали путь к Ализону. У тебя разгромили десять когорт. Тебя толкают в леса и болота, где римским легионерам сражаться намного труднее, чем германцам. В лесах и болотах твой ненаглядный Арминий тебя уничтожит».
Так говорил Сегест, брат Сегимера, зять Арминия и отец Туснельды.
А Публий Квинтилий Вар смотрел на него, будто пьяный – хотя, повторяю, он пил только воду, – и долго молчал, а потом закричал визгливо и хрипло:
«Замолчи!.. Что позволяешь!.. Немедленно прекрати клевету!.. Сейчас, когда нам… когда нас… Как смеешь?! Злобный глупец!» – У Вара не хватало слов, и вместо слов он взмахивал руками.
Сегест не смутился. Сегест ответил именно теми словами, которые приводят почти все историки.
«Если не веришь мне, – скорбно и торжественно произнес Сегест, – если не веришь тому, что я говорю, то брось в оковы меня самого, Арминия и других германских вождей. Простой народ ни на что не осмелится, если будут изъяты его предводители. И вместе с тем будет время разобрать, на чьей стороне вина и кто ни в чем не повинен».
А дальше историки опять умалчивают. Дальше Вар посмотрел на Арминия и тихо спросил:
«Что думаешь по этому поводу?»
Арминий, сохраняя невозмутимость, в то время как дядя его, Ингвиомер, побагровел от гнева, а Сезитак побледнел и дрожал от страха, – Арминий покачал головой и, усмехнувшись, ответил:
«Ты знаешь, мы не позволяем ввозить к себе вино, так как, по нашему мнению, оно изнеживает человека и делает его неспособным выносить лишения».
«К чему эти слова?» – удивился Вар.
«Во всяком случае, германцы к вину не привыкли, – продолжал красавец Арминий. – Они от него дуреют. А пиво действует на нас благотворно».
«Говори яснее! Ничего не понимаю!» – Вар опять рассердился.
А его любимец прижал руки к сердцу и трепетно воскликнул:
«Великий полководец! Прошу тебя, умоляю – не сердись на моего дорого тестя! Он не со зла сказал. Он пьян и сам не понимает, о чем болтает».
Вызвали батавов и увели Сегеста.
Пир продолжался.
Спать легли за полночь.
(4) А утром Вару сообщили, что Арминий, Ингвиомер, Сезитак и Сегест исчезли из лагеря. И вместе с ними растворились в окрестных лесах почти две тысячи херусских конников.
В войсках объявили, что Арминий с херусками отправились за подмогой. Публий Квинтилий Вар двинулся на запад, в глубь лесистого прохода – именно туда, куда ему советовал его любимец Арминий.
XVII.Представь себе: лесистые холмы с двух сторон, а между ними – проход не более мили шириной, который в некоторых местах сужается до нескольких стадий. Дорога, скажем, проселочная. А села и хутора покинуты обитателями и некоторые дотла сожжены.
По этой местности мы двигались в сторону Амизии три дня.
Уже в первый день, за одиннадцать дней до октябрьских календ, пошел дождь. Но дорога еще не успела испортиться. И германцы нас не тревожили.
Как мне потом удалось узнать, Арминий собирался напасть на нас с тыла и с флангов, но женщины сказали, что надо дождаться следующего дня. У них, у германцев, да будет тебе известно, существует давний обычай, по которому замужние женщины на основании предсказаний определяют, выгодно дать сражение или не выгодно.
Стало быть, в первый день нас оставили в покое.
(2) Однако начался голод.
Ни мы с Лусеной, ни конники моего отца от голода не страдали, потому что в нашей телеге оставалось еще много сухарей. И этими сухарями, представь себе, отец стал делиться с голодными убиями – теми галльскими конниками, которых сперва презирал, но после второго сражения отметил и стал привечать.
(3) Шли так:
Боясь нападения с тыла, в арьергарде Публий Квинтилий Вар поставил Семнадцатый Великолепный. В середине двигался объединенный обоз. А в голове походной колонны – остатки Девятнадцатого и Восемнадцатого, слитые теперь воедино и объявленные Сдвоенным Восемнадцатым. Причем когорты бывшего Девятнадцатого шли впереди, а когорты бывшего Восемнадцатого двигались позади них, и Первая и Вторая когорты, руководимые Лелием и Курцием, составляли как бы арьергард Сдвоенного Восемнадцатого.
Семнадцатым по-прежнему командовал Секст Вар, сын полководца. Сдвоенным Восемнадцатым – зять Публий Кальвизий.
Сам главнокомандующий со своими батавами поместился между обозом и шедшим в арьергарде Друзовым Великолепным.
XVIII.На следующий день – десятый до октябрьских календ – произошло третье сражение, а вернее, случилось еще одно избиение Варова войска.
Когда Сдвоенный Восемнадцатый вошел в одну из теснин между холмами, на него с обеих сторон стали падать огромные деревья, заранее подпиленные германцами.
«Немедленно вперед!» – скомандовал легат Публий Кальвизий, и восемь когорт легиона ринулись в ущелье. Но Лелий и Курций, то ли не расслышав приказа, то ли и на этот раз решив действовать по собственному усмотрению, свои когорты повернули назад и, пока проход еще не был окончательно завален деревьями, преодолели препятствие и отступили к обозу.
Таким образом, Сдвоенный Восемнадцатый был рассечен обвалом деревьев на две неравные части. И что произошло с восьмью устремившимися вперед когортами, мне лишь потом стало известно.
Немногие уцелевшие рассказывали, что бруктеры заманили их в близлежащее болото и, дав им вполне увязнуть в грязи, заставив сбиться в кучу, приведя в смятение, оглушив криками, так что уши уже не воспринимали приказания, великими толпами набросились с четырех сторон, подкалывая лошадей командиров, топя легионеров в их собственной крови и в болотной жиже… Ну, что тут описывать?! Сам можешь представить себе гибельную картину.
Когорты были разгромлены.
Публий Кальвизий, как пишут историки, геройски погиб и, якобы восхищенный его героической смертью, великий Тиберий уже тогда обратил внимание на его младшего брата, Гая Кальвизия, пригрел его и позже сделал консулом (в год своего отъезда на Капри, то есть в семьсот семьдесят девятом году от основания Города). – Но врут историки, милый Луций. Бросив своих солдат на произвол судьбы, растерянный и испуганный Кальвизий сдался в плен. А орел Восемнадцатого легиона уже тогда оказался у германцев и именно – у бруктеров.
(2) Что стало с конными канненефатами, не берусь утверждать. Учитывая славу, которая закрепилась за этими воинами, мне хотелось бы верить, что они геройски погибли в болотной топи. Но злые языки потом говорили, что они «совершили прорыв», то есть бежали и скоро объявились на Рейне с рассказами о своем беспримерном геройстве.
XIX.Теперь о Семнадцатом Великолепном.
Он также был отсечен от обоза – еще одним обвалом деревьев. И хотя Публий Квинтилий Вар приказал разбирать завал и пробиваться к его сокровищам, старые и вновь назначенные первые центурионы (ты помнишь? один примипил накануне был казнен, а двое других взяты под стражу) – центурионы лишь делали вид, что пытаются устранить преграду, а на самом деле, опершись на нее, стали из всего, что попадалось им под руку, сооружать некоторое подобие лагеря. Над этим работали четыре когорты, в то время как пять оставшихся были выдвинуты на фланги и в тыл. – И это самовольное решение, можно сказать, спасло Семнадцатый от разгрома. Ибо почти тут же с востока и с холмов на него набросились многочисленные хатты.
(2) В самом начале сражения был ранен главнокомандующий, Публий Квинтилий Вар. Как ни охраняли и ни заслоняли его батавы, какой-то шальной камень, пущенный из германской пращи, угодил ему в ногу и перебил голень. И сын его, Секст, тут же бросил командование и принялся ухаживать за отцом. – Вроде бы, печальное событие. Но центурионам теперь никто не мешал, и они могли грамотно и слаженно руководить битвой.
XX.А вот что творилось возле обоза:
Стало быть, с востока и с запада обоз был отрезан двумя завалами. С севера и с юга, с холмов на него накинулись конные и пешие марсы. Причем, как я потом разузнал, Арминий поставил перед нападавшими задачу не только разграбить Варовы сокровища, но главный удар нанести по той части обоза, в которой хранились материалы и инструменты для сооружения лагерных стоянок.
Фризы охраняли сокровища главнокомандующего.
Лагерное оборудование защищали когорты Лелия и Курция, а также конные убии и турма Марка Пилата.
(2) Едва произошло отсечение, и марсы еще не ринулись на нас сверху, Минуций Магий, наш обозный трибун, совершил, как мне кажется, величайшее из деяний в своей юной и, увы, короткой жизни. Он подошел к отцу и сказал:
«Послушай, Испанец. В моей помощи ты явно не нуждаешься. Поэтому бери в свое подчинение убиев и защищай среднюю часть обоза. А я пойду командовать фризами».
И пошел. И скоро погиб в бою.
(3) А Марк призвал к себе того самого убия, который подъезжал к нему во втором сражении, и принялся ему что-то объяснять, кинжалом чертя на земле круги и стрелки. Я слышал, как он говорил: «Главное не толпитесь, как обычно. Сохраняйте промежутки и сбивайте в кучу германцев. Пусть онитолпятся и калечат друг друга».
Отец говорил на латыни, убий отвечал ему на своем языке, но, как мне показалось, оба они хорошо понимали друг друга.
Затем отец призвал своих конюхов, присоединил к ним с полсотни обозных служителей, раздал всем оружие и сказал:
«Две вещи запомните. Первое. Германцы страшны, пока уверены в себе. Но если выдержать первый их натиск, они удивляются и теряют задор. А если еще продержаться – начинают думать о бегстве. Да и тела их, насколько они страшны с виду и могучи при непродолжительном напряжении, настолько же не выносят боли.
Второе. Старайтесь учащать удары, направляя оружие им в лицо. Ведь у германцев нет панцирей, нет шлемов, да и щиты у них не обиты ни железом, ни кожей – они, как я видел, сплетены из прутьев. Только сражающиеся в первом ряду кое-как снабжены у них копьями, а у всех остальных – обожженные на огне колья».
И только он это сказал, как на нас с северного холма посыпалась марсова конница.
(4) А далее произошло нечто совершенно для меня неожиданное. Вместо того, чтобы встретить марсов развернутым строем, отец собрал свою турму в кулак, воткнулся в германцев, как нож в овечий сыр, прорвал и галопом полетел вверх по склону холма, в сущее мгновение скрывшись среди деревьев.
Марсы тотчас накинулись на конных убиев, конюхов и обозных, наших защитников, превосходя их не только числом, но и радостной яростью.
Лусена обхватила меня и мою голову прижала к своей груди, на тартессийском языке то выкликая, то шепча какие-то призывы или молитвы.
Лишь через некоторое время, наслушавшись ее непонятных молитв, а также воинственных воплей, криков боли и звона оружия, мне с трудом удалось освободиться от цепких объятий моей матери-мачехи.
И только я это сделал, как увидел, что конница отца вновь появилась среди деревьев и несется с холма на германцев.
Удар был сокрушительным. Ибо, во-первых, нанесен был на полном скаку сверху вниз, во-вторых, сзади, в-третьих, совершенно неожиданно для германцев. В-четвертых, врезавшись в марсов, отец тут же поразил их предводителя дротиком в горло, а Марцелл, который сражался подле Пилата, отрубил ему голову, когда тело германца стало валиться с лошади, но еще не успело коснуться земли.
В-пятых, тремя острыми клиньями врезавшись в марсов и рассеча их на отдельные группы, декурии быстро отступили назад, развернули строй и замкнули кольцо вокруг противника, так что спереди их поражали конюхи и убии, а сзади – рубили конники и подкалывали молодчики. И из этого круга смерти ни одному марсу не позволяли ни выбежать, ни выйти, ни выползти.
Зрелище довершали пешие марсы, которые в это время появились на холме и усеяли его, словно зрители в театре.
Представляешь себе, Луций, что я хочу описать? Словно на греческой орхестре, словно корифей хора, отец внизу руководил избиением конных германцев, а пешие их соратники стояли на окрестных холмах и созерцали кровопролитие, не смея двинуться с места, то ли от страха, то ли от суеверного восхищения.
А когда избиение закончилось, когда отец развернул своих воинов лицом к холмам, мне показалось, что «зрители» огорчились и ждут продолжения.
Так друг против друга, словно зачарованные, стояли римляне и германцы.
(5) А справа от нас другие германцы, потеснив малочисленных фризов, радостно грабили сокровища главнокомандующего. И некоторые прихлебатели Вара, говорят, им в том безрассудно содействовали. То есть хватали добычу и убегали в леса. Как будто там, за деревьями, их поджидали друзья и сообщники, а не лютые марсы, вне всякого сомнения, отбиравшие у них ноши и их самих превращавшие в рабов или в жертвенное мясо.
(6) А слева от нас, в головной части, доблестно бились с германцами Первая и Вторая когорта бывшего Восемнадцатого легиона.
XXI.Хотя мне самому, увы, не удалось видеть, однако уже вечером по обозу потекли восторженные рассказы о соперничестве Лелия с Курцием.
Вот их краткое содержание:
Вызов бросил Курций. Построив свою Вторую когорту, он, обращаясь к легионерам, сказал: «Мой соратник и соперник, первый примипил Лелий, во время учений издевался над солдатами, бил их, порол и увечил. Я же относился к вам как заботливый отец, как учитель, как старший ваш брат. Покажите же, друзья мои, что я воспитал вас лучше, чем этот изверг в облике центуриона. Докажите свое превосходство другим когортам и самим себе в первую очередь».
Когда речь его передали Лелию, тот тоже выстроил своих легионеров и крикнул им: «Если уступите Второй когорте, на клочки разорву, в пыль сотру».
И обе когорты устремились на германцев, Лелий – на левом фланге, а Курций – на правом. И обе бились достойно, так что, когда, оттеснив марсов на холмы, вернулись к обозу, никто не мог с уверенностью сказать, какая из когорт доказала свое превосходство.
(2) А далее произошло нечто подобное тому, что так прекрасно описано у божественного Юлия. Помнишь, соперничество Пулиона и Ворена? С той лишь разницей… Но не буду забегать вперед.
Когда когорты снова сошлись возле обоза, а марсы сперва отступили на холмы, а затем, получив из леса подкрепление, снова двинулись на римлян, Курций подошел к Лелию и сказал:
«Кто знает, примипил, сколько еще осталось нам жить на этом свете? Давай сегодня же решим наш с тобой спор. Но, во имя Гремящего Юпитера, пусть никто из легионеров не вмешивается!»
С этими слова он вышел из рядов и в одиночку бросился на германцев. Какой-то марс выбежал ему навстречу. И тотчас великан Курций пустил копье, пронзив и щит, и доспехи, и тело германца. Его товарищи прикрыли щитами поверженного собрата и стали стрелять в Курция, не давая ему двинуться с места. Два копья пробили Курцию щит, один дротик попал ему в правую руку, когда центурион пытался вытащить меч.
«Был дураком и умрет дураком!» – в ярости воскликнул Лелий и ринулся на помощь.
Толпа варваров тотчас же оставила великана Курция и накинулась на низкорослого Лелия. Но этот поджарый римский волчара, сверху прикрывшись щитом, а снизу ловко орудуя мечом, одному марсу отрубил ногу, другого поразил в живот, третьему проткнул горло, так что остальные германцы опешили и отпрянули в сторону, а Курцию и Лелию удалось вернуться к римским когортам.
«Три против одного, – сказал Курций. – Но доблесть не измеряется числом убитых врагов».
«Пойди, омой и перевяжи рану, – ответил Лелий. – А взвешивать доблесть будем потом».
«Ладно, перевяжу!» – воскликнул Курций и, отбросив щит, накинул плащ на раненную руку. – «Сейчас омою!» – крикнул центурион и, взяв меч левой рукой, снова ринулся на германцев.
Рубя их, Курций громко вел подсчет своим жертвам; «второй… третий… четвертый…» Но, не досчитав до «пятого», Курций упал на одно колено, так как острой рогатиной ему проткнули ногу, а раненная правая рука у него уже после «третьего» была отсечена германской секирой.
«На помощь великому воину!» – взревел Лелий и бросился к Курцию. А следом за ним устремились Первая и Вторая когорта.
Марсов с обеих сторон снова оттеснили и отбросили.
(3) Но в битве погиб Лелий. Причем никто не видел, как это произошло. А когда вернулись из наступления, увидели, что возле обозной телеги, истекая кровью, сидит теперь однорукий и раненный в ногу Курций и держит у себя на коленях мертвого Лелия.
Как он умудрился дотащить его до обоза, так и не выяснили. Потому что сначала Курций плакал навзрыд и не отвечал на вопросы. Затем стал просить, чтобы солдаты продолжали громить варваров и не тратили на него, на Курция, драгоценного времени.
Когда же у Курция отняли бездыханного Лелия, принялись обрабатывать и перевязывать ему раны, второй легионный примипил уже потерял сознание.
Он умер к вечеру, перед заходом солнца.
XXII.На следующий день, разобрав завалы, мы двинулись дальше в западном направлении. Моросил мелкий холодный дождь. Есть было нечего. Раненых было нечем перевязывать. Воины и обозные горестно сетовали на надвигавшуюся тьму и на то, что, судя по всему, для всех нас наступает или уже наступил последний день.
Варвары не нападали на нас, но с двух сторон сопровождали нашу колонну, то и дело сгущаясь и рассеиваясь средь деревьев, как призраки, как тени умерших.
(2) К вечеру мы прибыли и вступили в то, что отныне принято называть Тевтобургским лесом.
XXIII.Битва в Лесу, случившаяся в восьмой день до октябрьских календ, подробнее других описана нашими историками. Однако тут мне придется еще больше уточнять и дополнять. Сам посуди:
Пишут – «лес».
Но никто из нас не знал, что это место называется лесом. Ибо не было никакого леса. Было громадное поле, кое-где покрытое редким кустарником, и поле это являло собой как бы арену амфитеатра, с четырех сторон окруженную высокими холмами, густо покрытыми лесом. С востока в амфитеатр вел узкий проход, а на западе виднелся еще один проход, значительно шире восточного, и там, как потом выяснилось, было маленькое заболоченное озерцо, из которого берет начало река Гунта, впадающая в Амизию.
Рассказывали потом, что в Риме Арминию особенно приглянулись амфитеатры, в которых сражались галльские и германские гладиаторы. И нечто подобное он уже тогда решил приготовить для римлян. Тем более что на двух холмах были священные рощи германцев, а возле западного озерца – алтарь и жертвенник одного из главных херускских богов.
(2) Пишут – «тут погибли три римских легиона».
Но я уже вспоминал, и мы знаем, что у Вара остался только один легион: восемь полных когорт Семнадцатого и две когорты от бывшего Восемнадцатого, в которых, к тому же, накануне погибли два примипила. Вспомогательных легковооруженных, считай, вовсе не было. Из конников оставались четыреста батавов, две турмы убиев и одна турма Марка Пилата, которая, правда, стоила целой алы варваров.
(3) Пишут – «в Тевтобургском лесу Вар потерял трех легионных орлов».
Тоже неправда. Потому что накануне Публий Кальвизий сдался бруктерам с орлом Восемнадцатого, а орла Девятнадцатого, хранившегося среди сокровищ главнокомандующего (самого легиона ведь больше не существовало), – этого орла похитили марсы, когда грабили обоз. Так что остался и шел с нами всего один орел – гордый римский орел Семнадцатого Друзова Великолепного легиона.
(4) Пишут – «войдя в лес, римляне стали сооружать лагерь, германцы же им мешали частыми нападениями с разных сторон».
А я тебе скажу, дорогой Луций: ни вечером, ни ночью, ни даже на рассвете никто нас не атаковал. Но лагерь был построен лишь наполовину. Потому что нечем было вырезать дерн, нечем копать и не на чем носить землю. И колья для лагерной стены в большинстве своем были утрачены. А в надвигавшейся темноте подниматься на холмы, чтобы нарубить новые и свежие, никто, понятное дело, не отважился.
Не было почти и палаток для командиров. И сам главнокомандующий, Публий Квинтилий Вар, раненный в ногу и страдавший от охватившей его лихорадки, ночевал в палатке командира батавов, а не в собственном роскошном шатре, накануне похищенном из обоза.
XXIV.О турме Марка Пилата никто из историков, конечно, не пишет. И потому, с твоего позволения, Луций, вспомню и кратко расскажу о своем отце и его доблестных воинах.
Перед тем как лечь спать, отец рассказал трем декурионам, Гаю Калену, Квинту Галлонию, Тую-галлекийцу, а также пригласил к командирскому костру Марцелла и Колафа, – этим самым отважным и доверенным конникам отец рассказал историю, которая описана у Тита Ливия: про то, как кто-то из иберийцев убил Гасдрубала, а затем дал себя схватить пунийцам.
«И после убийства, когда на него набросились, – говорил отец, – и когда на пытке стали разрывать на части его тело, этот ибериец радостно улыбался, как будто избежал величайшей опасности. Радость превозмогала в нем боль, и он сохранял такое выражение лица, что казалось, будто он смеется… Я вот что хочу сказать, друзья мои, – продолжал Марк Пилат, – завтра все мы должны улыбаться. И конникам, и молодчикам, и конюхам покажите свои радостные улыбки. Мы ведь не только испанцы, не только родились и выросли в прекрасной и радостной стране. Мы – римские воины! Лучшие из них, потому что мы конники! Бессмертны мы, пока на лицах у нас светится улыбка, которая сродни солнцу римского величия и римской непобедимости!»
Восторженно произнеся это, отец усмехнулся и заключил:
«Командир должен что-то сказать перед боем. Вот я и сказал. И, по-моему, сказано неплохо. Коротко и вдохновенно… А сейчас спать. И спать крепко. Завтра тяжелая предстоит работа».
Ушел к телеге, обнял Лусену, потрепал меня по голове, лег на подстилке возле заднего колеса и тотчас заснул.
XXV.А утром с первыми лучами солнца все увидели, что мы с четырех сторон окружены германцами. На восточном холме густо чернели полчища хаттов, северный гребень был усыпан толпами бруктеров, южный – ордами марсов. А с запада, возле озерца, выстроилась херускская конница Арминия, намного более многочисленная и грозная, чем та, которая недавно следовала вместе с нами.
(2) От этой конницы скоро отделились конные глашатаи, которые, подскакав к нашему недостроенному лагерю, принялись кричать на латыни, что милостивый Арминий обещает каждому, кто перейдет в войско германцев, красивых жен и плодородные поля, а тех безумцев, которые продолжат сопротивляться непобедимым германцам, грозные германские боги сокрушат и потребуют себе в жертву.
Историки пишут, что это оскорбление разбудило гнев легионеров. Но я, вглядываясь в лица стоявших поблизости солдат, что-то не заметил в них гнева. Усталыми, голодными и тоскливыми были те лица, которые лично я видел и запомнил.
И словно издевкой над ними были улыбающиеся лица воинов Пилата. Коротко остриженные конники сосредоточенно мыли лица и чистили зубы, длинноволосые кавалеристы старательно расчесывали и укладывали волосы. Молодчики пели и до блеска надраивали оружие. Конюхи скребли и собирали лошадей.
(3) Затем от трибунала – если можно назвать трибуналом тот наспех насыпанный бугорок, возле которого кольцом расположились батавы и где стояли шалаши офицеров, – от этой убогой ставки сперва раздались выкрики, непохожие на команды. Потом несколько всадников во весь опор помчались на запад, к озерку и к херускам. А следом за этим по строившимся центуриям и манипулам побежал ропот, похожий на стон, крики подобные шепоту, которые, по мере приближения к нам, вспенивались и вскипали отдельными словами – «Вар»… «лошадь»… «бежали»… «закололся»… «трибуны»…
Помню, конники наши только глянули в сторону своего командира, моего отца, и тотчас вернулись к прерванным занятиям, увидев, что Марк Пилат, прижавшись к морде своего мавританца, гладит и целует его.
(4) Но скоро к отцу подскакал молодой длинноволосый батав – помнишь? – тот самый Хариовальда, который еще в Ализоне беседовал с отцом и хвалил его мавританских коней.
Он спешился и сказал на приличной латыни:
«Главнокомандующий бросился на меч. Сын его, легат, захватил с собой нескольких трибунов и ускакал сдаваться германцам».
«Ну и что из этого?» – спросил отец, отрывая щеку от морды коня, но не глядя на Хариовальду.
«А то, что батавы присягали охранять полководца. А он теперь мертв. И больше меня тут ничто не удерживает… Я сам наполовину германец…»
Отец взял под уздцы мавританца, поднял ему голову, осмотрел шею, затем опустил голову коню, стал заглядывать ему в глаза и задумчиво спросил:
«А то, что германцы погубили нашего полководца, тебя не смущает?»
«Он сам себя погубил», – грустно и, как мне показалось, чуть насмешливо ответил Хариовальда.
Отец стремительно обернулся к юному батаву, прямо-таки вцепился взглядом ему в лицо, а затем высоко подпрыгнул, перевернулся в воздухе и оказался верхом – так только он умел во всей турме: вскакивать на коня задним кувырком через голову.
«Ты прав, охранник!» – радостно воскликнул отец, ослепительно улыбаясь Хариовальде.
Тот сперва укоризненно покачал головой, затем восхищенно цокнул языком и сказал:
«Мы идем на прорыв. Тебя, испанец, с твоими конниками приглашаем с собой. Нам рано кончать жизнь самоубийством».
«Спасибо, охранник, – усмехнулся отец. – Но у меня остался легионный орел. Буду защищать его до последнего».
«Кто мешает взять его с собой?» – спросил Хариовальда.
«Орел не цацка, – улыбнулся отец. – Он живет с солдатами. И солдаты живут, пока жив их орел».
Батав вновь цокнул языком и снова покачал головой. И сказал:
«Ну что же, желаю тебе счастливо умереть».
«А я тебе желаю радостно выжить», – ответил ему Марк Пилат.
Батав тоже хотел прыгнуть на лошадь, но, похоже, сообразил, что прыжок его будет уступать прыжку моего отца. Взгляд батава скользнул в сторону и наткнулся на меня, который сидел на телеге рядом с Лусеной.
«Скажи, испанец, твои жена и сын тоже должны умереть во славу орла?» – вдруг спросил Хариовальда.
«Это мояжена. И это мойсын», – уже сурово и почти зло ответил отец.
Хариовальда отнюдь не смутился этим ответом. В третий раз покачав головой, юный батав сказал:
«Поэтому и предлагаю взять их с собой, если ты остаешься».
Обычный человек при таком предложении, наверное, призадумался бы, нахмурился, или почесал в затылке, или посмотрел на небо, или как-то иначе откликнулся и отреагировал.
А мой отец совершенно не меняясь в лице и ни мгновения не раздумывая, ответил:
«Подожди».
Отец спрыгнул с коня, направился к турме, и скоро вернулся назад с Марцеллом и с Сервием Колафом. Оба вели за собой двух мавританских коней. А следом за ними на третьем мавританце ехали верхом Виг-галлекиец и Вокат, армейский раб моего отца.
К одному Хариовальде обращаясь, отец скомандовал:
«Лусена поедет с Колафом. Мальчишка – с Марцеллом. Солдат и раб поскачут следом».
Мы с Лусеной и опомнится не успели, как отец закричал, по-прежнему глядя на Хариовальду:
«Живо! Без разговоров! Делать, как я сказал!»
Марцелл сгреб меня в охапку и усадил на лошадь.
Колаф подхватил Лусену.
Последние слова, которые я слышал от своего отца, были следующими:
«Запомните: я не погиб! И, где бы я ни был, я буду следить за вами обоими! И если, клянусь Геркулесом, ты, Луций, будешь не слушаться или обижать свою мать, Лусену, а ты, моя верная, моя любимая, моя единственная…!»
Окончания его слов я не расслышал. То ли потому, что Марцелл уже пустил коня в галоп. То ли оттого, что его попросту не было, этого окончания.
XXVI.Мы неслись так стремительно, что я с моей зоркой и цепкой памятью… – клянусь улыбкой Фортуны, я не заметил и не помню теперь, в какую сторону мы мчались. Догадываюсь лишь, что – на запад, навстречу херускской коннице.
Три наших мавританских коня летели в самой гуще батавской лавы.
Мы врезались в херусков, прошили их насквозь, но, наткнувшись на следовавшую за конницей фалангу, повернули на юго-запад и помчались к холмам и лесам, с которых спускались и выступали на равнину конные и пешие марсы.
Марсов смяли и раздвинули еще легче, чем херусков. И, ворвавшись в лес, стали растекаться на отряды, потому что сплоченной лавой между частых деревьев, снизу вверх скакать невозможно.
Но скоро нашему отряду Фортуна перестала улыбаться. Или улыбка ее стала похожа на предсмертный оскал. – Мы нарвались на одну из тех ловушек, которые любят устраивать германцы. Они надрезают снизу молодые деревья и пригибают их к земле, а между ветвями, густо распростершимися в ширину, сажают ежевику и кустарник, так что получатся словно стена. В эту колючую стену они еще спереди и поверху втыкают тонкие и острые осиновые колья. Представляешь себе?
Передние батавские конники, не оценив коварства препятствия, попытались прыжком преодолеть его, но пропороли животы своим лошадям.
Второй ряд с разбегу наткнулся на колья, торчащие в сторону.
Остальные ряды вздыбились, шарахнулись от ужаса и неожиданности, ибо со всех сторон в нас полетели камни, стрелы и дротики.
Я сидел позади Марцелла. И когда наша лошадь внезапно сделала горку, прильнул к нему и удержался. Но в следующее мгновение лошадь рухнула вперед, и я, вцепившись в Марцелла, полетел на землю.
Марцелл, один из лучших кавалеристов в турме отца, упал весьма неуклюже – не на ноги, не на руки, а ничком, воткнувшись лицом в землю. Своим телом он лишь частично смягчил для меня силу удара, так что на некоторое время я, похоже, потерял сознание.
Когда же пришел в себя, то увидел, что рядом со мной лежит мертвый Марцелл – голова у него пробита камнем, в горле торчит стрела.
А прямо передо мной, шагах в десяти, стоит германец – ну прямо-таки Геркулес собственной персоной: в лохматой шкуре, с шерстяной повязкой вокруг головы, без щита и с дубиной. Стоит и смотрит, добродушно мне улыбаясь.
Веришь ли, Луций, я тоже поспешил ему приветливо улыбнуться. И тогда великан медленно двинулся ко мне.
Но тут откуда-то сбоку выскочил Вокат, армейский раб. Он заслонил меня своим телом, поднял меч и кинулся на германца.
А тот – представляешь себе, – не сводя с меня добродушного взгляда, как-то неловко и словно невзначай взмахнул своей страшной дубиной, и бедный Вокат тотчас отлетел в сторону, на дерево, с проломленной головой, из которой потекли на глаза и на щеки кровь и мозги.
Геркулес же с еще более добродушным выражением на лице продолжал на меня наступать. Но мне уже не хотелось ему приветливо улыбаться.
Германец был от меня в двух шагах, когда у него за спиной раздался какой-то странный крик, пронзительный и долгий. Так не могут кричать люди. Так не рычат звери. Я не берусь описать этот жуткий и страшный крик.
Геркулес обернулся, вроде бы неуклюже, но весьма проворно, на всякий случай поднимая дубину.
И тогда я увидел Лусену. Она уже не кричала. Она стояла, раскрыв руки, будто приветствуя германца, словно собираясь заключить его в объятия.
Германец удивленно на нее посмотрел, затем задумчиво покосился на меня, потом снова стал разглядывать Лусену, медленно опуская палицу.
А Лусена уже затеяла свой танец. По-прежнему, точно крылья, раскинув руки, сначала медленно переступала с ноги на ногу, потом засеменила, выставляя вперед то правое, то левое бедро, стала слегка подпрыгивать и едва заметно приседать. Но руки ее оставались все время распластанными и глаза непрерывно смотрели на германца, даже когда она сильно поворачивала голову в сторону.
Геркулес, опустив дубину, двинулся в сторону Лусены, на меня уже не оглядываясь.
А Лусена все убыстряла и убыстряла движения. И когда между ней и марсом осталось всего несколько шагов, она вдруг рванулась с места и прыгнула на германца – можно сказать, в объятия к нему, потому что руками обхватила его за шею, ногами оплела его бедра; и сам геркулес вынужден был отбросить палицу и обнять безумную танцовщицу – за талию или за ягодицы, я не успел разглядеть.
Потому что в следующее мгновение германец сначала заревел, как раненый медведь, а потом захрипел, как свинья или баран, которым режут горло.
Я видел, что он пытается оторвать от себя Лусену, но у него не выходит, потому что женщина не вцепилась, а влипла в него, как кипящая смола.
А тут еще откуда-то справа на геркулеса налетел Сервий Колаф и ударил германца мечом – в спину и под лопатку. Но марс-великан от этого удара даже не покачнулся. И пришлось Сервию выдергивать свой меч и снова колоть геркулеса – на этот раз в шею возле ключицы.
Лишь тогда великан стал медленно оседать назад и рухнул, наконец, навзничь, так что Лусена оказалась поверх него, словно в любовном экстазе, в позе всадника, как говорят любимые тобой греки.
И Сервий Колаф быстро раздвинул руки обнимавшего ее геркулеса, но оторвать от убитого влипшую в него женщину Сервию так и не удалось – до тех пор, пока он не схватил ее за волосы и не рванул на себя.
И тут я увидел лицо танцовщицы. Потому что назвать ее Лусеной и матерью у меня и сейчас язык не поворачивается.
Медуза Горгона? Ламия, пожирающая людей?… Нет, всё не то! Потому что у этих женских чудовищ злобные, зверские лица. Ее же лицо, побелевшее от ярости и красное от крови, представь себе, дышало радостью, торжеством, упоением. И, выплюнув изо рта какой-то окровавленный кусок, это неистовое создание, безумно на меня глядя, проскрипела, прохрипела, прорычала каким-то утробным, словно загробным шепотом-криком:
«Беги! Беги!! Беги!!!»
Я побежал…
Надо еще выпить вина… На этот раз неразбавленного… Нет, лучше еще раз зайду в калдарий и там отогреюсь…
Дай-ка попробую произнести вслух какую-нибудь фразу… Да нет, конечно, не заикаюсь… Слишком живое у меня воображение…
В лаконик, в потельню… Вот хорошо… Сесть и не двигаться, пока не пройдет озноб…
И хватит, надо заканчивать с германскими воспоминаниями!..
XXVII.Историки подробно описывают, как происходило избиение оставшихся в лагере.
Но нам это, Луций, зачем? Я этого избиения не видел.
(2) Историки затем сообщают, что взятые в плен офицеры и солдаты были подвергнуты мучительным и унизительным казням.
Нет, Луций, то были не казни, а жертвоприношения. И это во-первых.
Во-вторых, произошли они не в день последнего сражения, а через два дня после разгрома. Ибо в восьмой день до октябрьских календ, сразу же после битвы, германские женщины бросили жребий и сказали: нет, день неблагоприятный. В седьмой день опять бросили – и снова отказали Арминию. И лишь на следующее утро радостно объявили: ныне можно славить и благодарить великих германских богов!
Тогда стали делить и сортировать пленных. Сначала на две группы: на тех, кого можно продать в рабство, и на тех, кого следует принести в жертву. Последних, в свою очередь, снова разделили – в соответствии с тем, каким богам собирались преподнести.
(3) С твоего позволения, несколько слов о германских богах. Ибо наши историки в них постоянно путаются. А ведь еще божественным Юлием замечено и записано: «Германцы веруют только в таких богов, которых они видят и которые им явно помогают, – а именно: в солнце, Вулкана и луну; об остальных богах они не знают и по слуху».
Три главных бога, таким образом, перечислены. Им до сих пор поклоняются германцы. Но называют их по-разному.
Солнце херуски называют Отаном, хатты – Вотаном, а марсы и бруктеры – Вальданом. Они представляют его себе одноглазым великаном, который единственным свои глазом всё видит и обо всех знает.
Луне они все поклоняются. Но марсы, например, полагают Луну мужчиной и называют Тамфаном, а бруктеры – женщиной и богиней Танфаной.
А третий их бог, которого божественный Юлий назвал Вулканом, а нынешние историки предпочитают именовать Геркулесом, – с одной стороны, он вроде бы, действительно, Вулкан, потому что изображается с молотом, а с другой стороны – скорее Геркулес, потому что великий воин, а не кузнец. И херуски, у которых он главный, называют его Сегом (отсюда, кстати, происходят имена некоторых их князей: Сегест, Сегимер, Сегимунд). Хатты называют его Сигом, марсы – Зигом. А как именуют его бруктеры, мне не удалось разузнать.
(4) Так вот, этим трем германским богам и принесли в жертву несчастных римских пленников.
Солнцу-Отанупосвятили прихлебателей Вара – торговцев и адвокатов, потому как Солнце у германцев ответственно прежде всего за благоденствие, процветание и приумножение. Видимо, решили, что эти богачи лучше всего подойдут именно Солнцу и, наконец-то, вместо того чтобы грабить Германию, послужат ее благосостоянию.
Как это принято у херусков, Арминий предложил заживо сжечь посвященных. Но хатты, марсы и бруктеры воспротивились, напомнив, что по их обычаям, жертвы Вотану или Вальдану предаются земле, ибо солнце восходит от земли и в землю уходит.
Арминий, приняв во внимание, что против его предложения высказались сразу три племени, согласился и приказал готовить обширные ямы, куда принялись зарывать многочисленных пленных. Разумеется, живыми.
В отношении других богов разногласий не возникло.
Для Луны-Танфаныбыло отобрано сто самых молодых легионеров, ибо Танфане нравятся юные и прекрасные. Все они были распяты на деревьях, в священной роще Танфаны, которую бруктеры учредили и содержат на южном склоне так называемого Тевтобургского леса, а точнее – в местности Фане.
Сегуже (или Вулкану-Геркулесу) были посвящены сплошь офицеры: то есть оставшиеся в живых трибуны и центурионы. Верили, что их мужество и опыт придутся по вкусу германскому богу-воителю, и он одарит в ответ храбростью и сноровкой своих подопечных – херусков и хаттов, бруктеров и марсов.
Сеговы жертвы умерщвлялись на алтаре возле западного озерца. Сперва жертвенным ножом им разрезали грудь, вырывали сердце, сцеживали кровь в священные сосуды, а затем ударом молота проламывали черепа, отрезали головы и насаживали их на сучья деревьев. И рядом с головами развешивали трофейное римское оружие и значки когорт и манипул.
(5) Там же, как свидетельствуют, были с особой торжественностью умерщвлены зять и сын Вара, Публий Кальвизий и Секст Квинтилий, два легата, сдавшихся в плен и надеявшихся спасти свои жизни.
(6) Тело покончившего с собой главнокомандующего, Публия Квинтилия Вара, подверглось вопиющему надругательству. Его привязали за ноги к коню и в течение трех дней с радостными криками волочили по полю, сквозь кустарники и через рытвины. Но голову мертвецу отрезали еще в самом начале. И когда Арминий перед началом жертвоприношения произносил с возвышения победную речь, Сезитак, сын Сегимера, на глазах у германцев, разжав кинжалом мертвой голове рот, набивал его золотыми монетами и мелкими золотыми украшениями, взятыми из сокровищницы Вара.
А после голова была отправлена маркоманскому царю Марободу.
(7) Рассказывают, что с отрубленных голов наиболее отважных римских центурионов германцы счистили мясо, отделали черепа в золото и, превратив их в чаши, совершали по праздникам возлияния.
Таких черепов, говорят, было три или четыре. И я не знаю, вошли или не вошли в их число головы Лелия и Курция, ибо мне так и не удалось выяснить, были ли доблестные примипилы похоронены в месте своей гибели, на болоте, или же их израненные тела захватили собой, дабы торжественно похоронить в Старом Лагере…
(8) Жертвоприношения, повторяю, были совершены в шестой день до октябрьских календ. А потом еще два дня варвары пировали и бражничали.
И это спасло нас с Лусеной.
XXVIII.Ты помнишь? Лусена крикнула: «Беги!», и я убежал. И в первый день Фортуна еще несколько раз мне улыбнулась.
Во-первых, как Венера Париса, Великая Богиня словно окутала меня облаком, и хотя вокруг меня некоторое время кипело сражение, никто из воинов меня не заметил.
Во-вторых, будто кто-то меня надоумил, и я вскарабкался на высокое дерево, на котором обнаружить меня могли только птицы.
В-третьих, когда уже почти стемнело, под деревом я услышал странный звук, похожий на стон ночной птицы, которую в Гельвеции называют ламфадами (а как их называют у нас, я не знаю, потому что в Италии они не водятся).
Звук этот повторился снова и снова. Я посмотрел вниз, пригляделся и установил, что он исходит от небольшого куста неподалеку у основания дерева, на котором я нашел себе убежище. Куст этот через некоторое время пришел в движение, и тут я понял, что это не куст, а человек. Тем более что куст-человек прошипел-прошептал снизу:
«Сыночек, не бойся, это я, Лусена. Ты сиди пока, а я осмотрюсь вокруг».
Куст чуть отодвинулся в сторону и сразу же затерялся среди других кустов. А я еще крепче прижался, прилип, примерз к стволу дерева.
Страха во мне не было. Я давно уже пребывал в каком-то странном состоянии, в котором не чувствуешь ни ужаса, ни боли, ни холода, ни жажды, – словно ты некое бесчувственное и безразличное существо, уже не человек, но еще не призрак, потому что куда-то бежишь, зачем-то карабкаешься на дерево, цепляешься за сучья и прилипаешь к стволу.
Примерно через час среди кустов вновь прозвучал голос:
«Спускайся теперь. Пойдем дальше».
Я даже не пошевелился. И голос сказал:
«Сыночек, не бойся, это я, Лусена».
Я не двигался.
Голос надолго замолчал. А потом сказал:
«Сыночек, если ты не спустишься, мне придется подняться к тебе и спустить тебя силой».
Я тут же начал спускаться. И опять-таки не потому, что испугался угрозы. Как бы тебе объяснить?… Представь себе, что за человеком пришел демон смерти и позвал в путь. Что тут делать? Разумеется, пойдешь. Куда денешься?…
Внизу я не встретил никакой Лусены. Мне протянуло руку какое-то странное существо, вымазанное в глине, облепленное мхом; и ветки торчали из головы, и каким-то фиолетово-зеленым светом (разве может быть такой цвет?) вспыхивали глаза, когда существо это обращалось ко мне.
А говорила она примерно одно и то же:
«Сыночек, не бойся, это я, Лусена». Или: «Иди за мной, сыночек, и ничего не бойся». Или: «Я с тобой, сыночек. Не бойся ничего».
И так мы шли целую ночь между деревьев. А на рассвете вышли к реке и, зарывшись в листья, уснули.
Через несколько дней, когда я обрел дар речи – дней десять я не мог произнести ни звука, а потом с великим трудом стал выговаривать слова, потому что заикался чуть ли не на каждом слоге, – когда я снова заговорил, я первым делом спросил Лусену:
«Как… ты… меня… нашла?»
И моя мама-мачеха мне ответила:
«А как я могла тебя не найти – единственного, кого мне оставили?»
XXIX.С твоего позволения, Луций, не стану в деталях описывать наши блуждания.
Скажу лишь, что, благодаря Лусене, мы отнюдь не блуждали, а двигались быстро и точно: по реке, которая оказалась Гунтой, вышли на проселочную дорогу, ведущую к Амизии; затем по правому ее берегу поднялись до самых истоков, а там через лес по нахоженным тропам добрались до Ализона.
Скажу также, что Лусена воистину обладала, как говорят некоторые, даром Протея. И в первую ночь была кустом; затем стала диким германским зверем, безошибочно находящим дорогу; а после превратилась в немую чужестранку, ограбленную и изнасилованную римскими солдатами.
Она за несколько стадий чувствовала приближение людей, и мы всякий раз прятались в кустах или на деревьях.
Она запретила примыкать к другим беглецам, объяснив: «Чтобы выжить, сыночек, надо быть только вдвоем».
Представь себе, Луций! Когда на третий день мы подошли к одному из бруктерских селений, Лусена разделась донага, исцарапала себе лицо, острым суком разодрала себе ноги в паху, с меня тоже совлекла остатки одежды и, дважды сильно ударив, разбила мне нос и под глазом поставила синяк. Оставив меня голым, а срам свой прикрыв опоясанием из веток и листьев, Лусена ворвалась в одну из варварских хижин, припала к очагу и, мыча и рыдая, стала простирать руки к хозяевам.
Нас тут же омыли, потом накормили, затем одели в варварские лохмотья. Какая-то старуха принялась было лечить Лусену мазями и притираниями. Но мать моя вырвалась от нее, стала обнимать ноги хозяину, целовать руки хозяйке… Нас скоро отпустили, снабдив на дорогу сушеной свининой, ячменными пирогами и деревянной баклажкой с водой. Двух юношей отправили вместе с нами, чтобы они вывели нас на дорогу, ведшую к Амизии.
«А если бы они догадались, что мы римляне?» – многим позже спросил я Лусену.
«Ты не мог говорить. Я мычала. Как они могли догадаться? – ответила Лусена и добавила: – А если бы и догадались, по их обычаям каждого человека, вошедшего к ним в дом и припавшего к их очагу, они считают своим гостем, обязаны делиться с ним пищей, одеждой и ограждать от обид… Это варвары, сынок. У них странные нравы».
Скажу, наконец, что Арминий с сообщниками три дня готовились к жертвоприношению, два дня пировали и праздновали и еще три дня добирались до Ализона. Итого, семь дней. А мы уже на утро шестого дня вышли к Лупии и переправились в Ализон.
Бегство наше закончилось.
Но даже в Ализоне я не смог начать говорить, хотя несколько раз пытался.
XXX.Историки теперь пишут, что комендант Ализона Луций Цедиций, старый солдат и опытный офицер, оказал решительное сопротивление восставшим германцам, что стрелки его отогнали от городских валов марсов и бруктеров, не имевших дальнобойных метательных орудий. Когда же у осажденных вышли последние запасы, а подкрепление всё не появлялось, Цедиций в одну темную ночь выступил из крепости, обремененный женщинами и детьми, неся тяжкие потери от нападения германцев.
Тут всё неправда, дорогой Сенека. Когда мы прибыли в Ализон, никто не осаждал его. Луций Цедиций – на самом деле весьма молодой человек, не имевший военного опыта – откровенно признался своему гарнизону, что, учитывая создавшееся положение, нет никакого смысла дожидаться осады и блокады, а следует на следующий день двигаться к Рейну.
Никто ему не возразил. В городе решили остаться только местные германцы и некоторые из галлов. А весь гарнизон в сопровождении женщин и детей на следующее утро выступил из Ализона и по Друзовой дороге направился на запад, к Старому Лагерю.
Никто на нас не нападал, потому что германские воины в это время шли от Фанской котловины к Ализону, а марские пастухи и крестьяне, через земли которых мы проходили, никогда бы не решились напасть на колонну, в которой грозно вышагивали три когорты римских легионеров.
Во время этого перехода ко мне стала возвращаться способность говорить. И сначала я произносил отдельные слова. Затем стал складывать слова в предложения. И одна из первых фраз, которую я не побоялся произнести так, чтобы ее слышали ехавшие и шедшие рядом с нами, была следующей:
«Отец… поклялся… Геркулесом… что он… не погибнет… Когда он… вернется… мама?»
«Когда боги ему позволят, тогда и вернется», – ответила Лусена и прижала мою голову к своей груди.
Часть третья
Царский сын