Geum.ru

Сдавних пор магию связывали с мошенничеством шарлатанов, с галлюцинациями расстроенных умов или с преступлениями каких-то необычных злоумышленников

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   ...   23
Глава V. НЕКОТОРЫЕ ЗНАМЕНИТЫЕ КОЛДУНЫ И МАГИ


Среди многочисленных комментариев и исследований труда Данте, кажется, ни один не дает его главную характеристику. Шедевр знаменитого Гибеллина — это декларация войны против папства провозглашением откровения таинств. Эпическая поэма Данте иоаннистична и гностична, это смелое приложение каббалистических фигур и чисел к христианским догмам и является тайным отрицанием их абсолютного элемента; это посещение сверхъестественного мира аналогично инициациям Элевсина и Фив. Его вел Вергилий по кругам нового Тартара, как если бы нежный и меланхолический пророк судеб сына Поллио был, в глазах флорентийского поэта, незаконным, но все же истинным отцом христианского эпоса. Благодаря языческому гению Вергилия, Данте выходит из этой бездны, на двери которой он прочел сентенцию отчаяния, он удалился, стоя на голове, что означает перевертывание догмы. Так он поднялся к свету, используя самого Демона, как чудовищную лестницу; силой ужаса он преодолел ужас, страшное силой страшного. Кажется, он удостоверил, что ад без выхода существует лишь для тех, кто не может сам идти назад; он хватает дьявола против шерсти, если можно так выразиться, и получает освобождение благодаря смелости.[8]


Здесь просматривается явный протестантизм, и поэт врагов Рима уже предсказывает Фауста, поднимающегося в небеса на голове поверженного Мефистофеля. Заметим также, что ад Данте — это отрицательное чистилище; это означает, что его чистилище имеет форму ада (здесь имеется в виду литейная форма матрицы). Оно подобно крышке или скорее пробке бездны и это будет понято так, что флорентийский титан, восходя к раю, намеревался отбросить чистилище в ад.


Его небеса составляют серию каббалистических кругов, разделенных крестом, подобно пантаклю Иезекииля; в центре креста цветут розы. Этим, прежде всего, объясняется символ розенкрейцеров. Мы скажем, почему Гийом де Лоррис, который умер в 1260 году, за пять лет до рождения Данте, не написал "Роман о Розе"; его покров ниспал перед Клопинелем через пятьдесят лет. С некоторым удивлением было открыто, что "Роман о Розе" и "Божественная комедия" являются двумя противоположными формами единого труда — инициацией независимостью духа, сатирой на современные учреждения и аллегорической формулой великих секретов Братства Розы и Креста.


Эти важные манифестации оккультизма совпадают с падением тамплиеров. Жан де Мен или Клопинель, современник Данте, провел свои лучшие годы при дворе Филиппа Красивого. "Роман о Розе" — это эпос старой Франции, глубокое произведение тривиальной формы, откровение оккультных тайн, изложенных так же, как у Апулея. Розы Фламеля, Жана де Мена и Данте принадлежат к одному и тому же кусту.


Гений, подобный Данте, не мог бы быть архиеретиком. Великие люди дают импульс уму и этот импульс последовательно побуждает к активности беспокойные посредственности. Весьма возможно, что Данте никогда не был прочитан и, конечно же, не был понят Лютером. Тем не менее миссия гибеллинов становилась плодотворной благодаря могучей мысли поэта, поднимавшего империю против папства медленными шагами. Это продолжалось от столетия к столетию под различными именами и в конце концов сделало Германию протестантской. На самом деле не Лютер породил реформацию; то, что было сделано до него, вывело его вперед. Этот монах с квадратными плечами мог гордиться лишь смелостью и упорством, но он был необходимым орудием революционных идей. Лютер был Дантоном анархической теологии; суеверный и неосторожный, он верил, что одержим дьяволом; это дьявол диктовал ему аргументы против Церкви, заставляя выступать, изрекать чепуху и, более того, писать. Гений, вдохновляющий всех Каинов, к этому времени не прося ничего, кроме чернил, предусматривал, что эта жидкость, текущая с пера Лютера, скоро станет морем крови. Лютер знал об этом и ненавидел дьявола, потому что он был другим учителем, однажды он швырнул чернильницу в его голову, как если бы это было после бурной выпивки. Этот эпизод напоминает того шутливого цареубийцу, который выпачкал своих соучастников чернилами, когда подписал смертный приговор Карлу I.


Девиз Лютера был "Турок лучше паписта" и, в самом деле, протестантство в своих корнях есть, подобно исламу, простой деизм, организованный в конвенционный культ, и если отличается от него, то лишь остатками католицизма, не полностью зачеркнутыми. В пункте отрицания католической догмы протестанты — это мусульмане, у которых суеверий больше, а пророков меньше.


Люди отрекаются от Бога с меньшим нерасположением, чем они предаются дьяволу, как это убедительно доказали отступники всех времен. Быстро разделенные анархией, ученики Лютера были связаны воедино одной верой, все они верили в Сатану, и этот призрак возрастал по мере того, как их дух восстания уводил их далее от Бога и наконец, достиг страшных размеров. Карлоштад, благочинный Вюртемберга, будучи однажды на кафедре, увидел вошедшего в храм черного человека, который сел перед ним, и глядел на него со страшным выражением лица на протяжении всей церемонии. Он взволновался, оставил кафедру и опросил служителей, но никто из них не видел призрака. Карлоштад вернулся домой в испуге; его встретил младший сын и сказал, что незнакомец в черном требовал его и обещал вернуться через три дня. Сомнений у галлюцинирующего священника не было. Этот незнакомец был призраком, который ему являлся. Им овладела лихорадка, он слег в постель и умер через три дня.


Эти несчастные еретики боялись своих теней, их воззрения оставались католическими и безжалостно осуждали их на муки ада. Прогуливаясь вечером со своей женой Екатериной Бор, Лютер взглянул на небеса и сказал вполголоса, глубоко вздыхая: "Ах, прекрасное небо, которого я никогда не увижу!" — "Почему?" — воскликнула жена. — "Думаешь, что ты осужден?" Лютер ответил: "Кто знает, не накажет ли нас Бог, не веря нашим клятвам?" Полагаю, что Екатерина, видя его неуверенность в себе, прокляла и оставила его. Можно предположить, что реформатор, осененный Божественным предупреждением, осознал преступность попытки нарушить правило, по которому Церковь является его первой супругой, и стеная возвратился в монастырь, который он самовольно оставил. Но Бог, который противостоит гордыне, несомненно нашел его не стоящим этого спасительного несчастья. Кощунственная комедия брака Лютера была провиденциальным наказанием его гордости, и поскольку он продолжал упорствовать в своем грехе, это наказание было всегда с ним и высмеивало его до конца. Он умер между дьяволом и своей женой, устрашенный одним и чрезвычайно запутанный другою.


Разложение и суеверие всегда сопутствуют друг другу. Эпоха распущенного Ренессанса в действительности не была эпохой возрождения разума. Екатерина де Медичи была Колдуньей, Карл IX консультировал некромантов, Генрих III метался между набожностью и дебошами. Это было время расцвета астрологов, хотя некоторых из них время от времени замучивали, заставляя изменить свои предсказания. Были, однако, придворные колдуны-отравители, избежавшие виселицы. Труа-Эшелль, маг Карла IX, фокусник и жулик, однажды признался королю в своих злодеяниях, которые не были простым грешком. Король простил его, но обещал повесить, если это повторится; это повторилось, и он был повешен.[9]


Когда Лига осудила на смерть больного и несчастного Генриха III, — это ознаменовало возврат к колдовству и черной магии. Л'Этуаль сообщает, что восковая фигурка короля была помещена на алтарь, у которого священник Лиги служил мессу, и эта фигурка протыкалось ножом во время молитвы, исполненной угрозами и анафемами. Поскольку король не умер достаточно быстро, решили, что он тоже колдун. Были распространены памфлеты, в которых Генрих III представлялся заключившим соглашения, в сравнении с которыми преступления Содома и Гоморры казались лишь прелюдией более страшных и неслыханных деяний. Говорилось, что среди королевских фаворитов есть один, который является дьяволом во плоти, и юные девственницы похищались и развращались силами Вельзевула. Народ верил этим сказкам и, наконец, был найден фанатик, чтобы исполнить угрозы колдовства. Жак Клеман страдал от видений и повелевающих голосов, которые приказывали ему убить короля, он рассматривал цареубийство как мученичество и умер, смеясь, как герои скандинавской мифологии. Хроники уверяют, что первая леди двора вдохновляла монаха-отшельника магнетизмом своих чар, но это всего лишь предположение. Монашеский образ жизни усилил его экзальтацию, и он предался страсти и неутомимой жажде удовольствий, которые овладели его натурой, вызвав отвращение к смерти.


Когда мир охватили религиозные войны, тайные сообщества иллюминатов, которые были ничем иным, как теургическими и магическими школами, распространились в Германии. Кажется, самое древнее из них — это общество Розенкрейцеров, чьи символы восходят к временам гвельфов и гибеллинов, как мы видели в аллегориях поэмы Данте и эмблемах "Романа о Розе".


Роза, которая во все времена была образцом красоты, жизни, любви и удовольствия, мистически выражала тайную мысль всех протестов, эпохи Ренессанса. Это была плоть, восставшая против давления духа; это была Природа, удостоверяющая, что она дочь Бога; это была любовь, отказывающаяся от стеснения безбрачия; это была жизнь, восставшая против бесплодия; это была гуманность, стремящаяся к естественной религии, полной разума и любви, находящей откровения в гармонии бытия, у которой роза для посвященных была живым символом. Это воистину пантакль; форма ее циркулярна, венчик собран из сердцеобразных лепестков, гармонично прилегающих друг к другу; ее тона являются самыми гармоничными сочетаниями элементарных цветов; ее чашечка пурпурная и золотая. Мы видели, что Фламель, или, скорее, "Книга Авраама Еврея", представляет ее как иероглифический знак исполнения Великого Делания.


Здесь находится ключ к роману Клопинеля и Гийома де Лорриса. Завоевание Розы явилось проблемой, предлагаемой инициацией науке, в то время как религия была предназначена для того, чтобы подготовить и установить всеобщий, исключительный и окончательный триумф Креста.


Проблема, предложенная высокой инициацией, была Союзом Розы и Креста и в действенной оккультной философии, будучи универсальным синтезом, должна была разрешить все феномены бытия. Рассматриваемая единственно как физиологический факт, религия есть откровение и удовлетворение нужды души; ее существование, как факт, научно и отрицание этого было бы отрицанием самого человечества. Никто не изобрел ее; подобно праву и цивилизации она была сформирована нуждами моральной жизни. С этой философской точки зрения, религия должна рассматриваться как фатальное, если все объяснять с точки зрения фатальности, и как Божественное, если считать Высший Разум основой естественных законов.


Исходя из этого принципа, розенкрейцеры вели к почитанию господствующей иерархической религии. Они не были врагами папства и легитимной монархии; если они действовали против пап и королей, то лишь потому, что они считали тех и других отступниками от долга и высшими соучастниками анархии.


В самом деле, что такое деспот, духовный или мирской, как не коронованный анархист? В этой манере возможно объяснить протестантизм и реже радикализм некоторых великих адептов, которые были большими католиками, чем некоторые папы и большими монархами, чем некоторые короли — к ним относятся такие эксцентричные адепты, как Генрих Кунрат и истинные иллюминаты его школы.


Тем, кто изучает оккультные науки, Кунрат практически неизвестен, однако, он является учителем, и учителем высшего ранга. Он суверенный князь Розы и Креста, заслуживающий такого звания во всех отношениях. Его пантакли блестящи, как свет книги «Зогар», они изучаются как пантакли Тритема и Пифагора, входя в сокровищницу Великого Делания, как книги Авраама и Фламеля.


Кунрат, который был химиком и врачом, родился в 1560 году и уже в двадцать два года удостоился трансцендентной теософской инициации. "Амфитеатр Вечной Мудрости", наиболее замечательный из его трудов, был опубликован в 1597 году, с разрешения императора Рудольфа, данного 1 июня этого года. Исповедуя радикальный протестантизм, автор настойчиво претендовал на титулы католика и ортодокса. Он заверял, что владеет, но держит в секрете, ключ к Апокалипсису. Ключ этот един и тройственен, как универсальная наука. Его произведение делится на семь частей, которые посвящены семи степеням инициации в трансцендентальную философию. Текст представляет собой мистический комментарий к предсказаниям Соломона и заканчивается серией синоптических таблиц, которые являются синтезом магии и оккультной Каббалы. Они представляют собой величественные пантакли, тщательно изображенные и выгравированные. Всего их девять: (1) Догма Гермеса; (2) Магическая реализация; (3) Путь мудрости и инициальная процедура; (4) Врата Святилища, освещенные семью мистическими лучами; (5) Роза Света, в центре которой человеческая фигура простирает руки в форме креста; (6) Магическая лаборатория Кунрата, демонстрирующая необходимый союз молитвы и труда; (7) Абсолютный синтез науки; (8) Универсальное равновесие; (9) Итог персональной доктрины Кунрата, воплощающий протест против всех клеветников — это герметический пантакль, окруженный живыми и изобретательными карикатурами. Враги философа изображены как насекомые, шуты, быки и ослы, все это украшено латинскими легендами и большими немецкими эпиграммами. Кунрат показан справа в одежде мирянина, а слева — в студенческом одеянии. Как горожанин, он вооружен мечом и попирает хвост змеи, как студент он держит клещи и сокрушает ими змеиную голову.


Книга в целом содержит все таинства высшей инициации. Как объявлено на титульном листе, она христо-каббалистична, божественно-магична, физико-химична, тройственна и универсальна. Это настоящий учебник трансцендентальной магии и герметической философии. Более полную и совершенную инициацию не найти нигде, кроме книг "Сефер Йецира" и «Зогар». В четырех выводах, которые следуют за объяснением третьей фигуры, Кунрат устанавливает: плата за завершение Великого Делания (исключая содержание оператора и личные расходы), не должна превосходить тридцать талеров. Он добавляет: "Я говорил со специалистами, учившимися у одного лица, обладавшего знанием, те, кто истратил больше, обманулись и потеряли деньги". Отсюда следует, что то ли сам Кунрат не получил Философский Камень, то ли не хотел показать этого, боясь преследований. Он предлагал вменить в обязанность адепта не уделять более десятой части своего здоровья собственному благу, посвящая остальное славе Божией и трудам милосердия. Наконец, он утверждал, что таинства христианства и Природы интерпретируют и освещают друг друга, и что будущее царство Мессии будет основано на дуальном фундаменте науки и веры. Пророчества Евангелия будут, таким образом, подтверждены книгой Природы. Иудаизм и магометанство будут убеждены в истинности христианства с помощью науки и разума. Так что, милостью Божьей, они преобразуются в религию единства. Заключает он изречением: "Печать Науки и Искусства — это простота".


Современником Кунрата был другой инициированный ученый, герметический философ и последователь Парацельса; это был Освальд Кроллий, автор "Книги Сигнатур, или Истинной и Жизненной Анатомии Большего и Меньшего Мира". Предисловие к этой работе представляет собой очерк герметической философии, написанный исключительно хорошо. Кроллий пытался продемонстрировать, что Бог и Природа, так сказать, подписывают все свои труды; что каждый продукт естественной силы носит печать этой силы, запечатленную неизгладимо, так что тот, кто посвящен в оккультные писания, может читать как в открытой книге о симпатиях и антипатиях вещей, свойствах субстанций и всех тайнах творения. Символы различных писаний были заимствованы первично из естественных сигнатур, существующих в цветах и звездах, горах и мельчайших камешках. Форма кристаллов, признаки минералов передают впечатления о мысли, осенявшей Создателя при их формировании. Эта идея весьма поэтична, она великолепна, но мы не знакомы с грамматикой этого таинственного языка миров и словаря его простой и абсолютной речи. Это было доверено лишь царю Соломону, но книги его утеряны. Кроллий намеревался не восстановить их, а попытаться открыть фундаментальные принципы универсального языка созидающего Слова.


Было установлено, что оригинальная иероглифика, основанная на первичных элементах геометрии, соответствует конституционным законам форм, определяемых переменными или комбинированными движениями, которые, в свою очередь, определяются уравновешивающими притяжениями. Простое отличается от сложного своими внешними формами; благодаря соответствию между фигурами и числами становится возможным установить математическую классификацию всех субстанций, выражаемых линиями их поверхностей. В корне этих попыток, которые являются реминисценцией науки Эдема, находится целый мир открытий, ожидаемых науками. Их предугадывал Парацельс, на них указывал Кроллий. Их последователи реализовывали демонстрацию того, что к этому относится. Что казалось ложным вчера, будет гениальным завтра, и прогресс будет приветствовать искателей, которые первыми заглянули в этот затерянный мир, в эту Атлантиду человеческого знания.


Начало семнадцатого века было великой эпохой алхимии; это был период Филиппа Мюллера, Джона Торнебурга, Михаэля Майера, Ортелия, Потерия, Томаса Нортона, барона де Босолейля, Давида Планиса Кампе, Жана Дюшесне, Роберта Флудда, Бенджамина Мустафы, д'Эспанье, Космополита — который находится в первом ряду, де Нюисмана, который перевел и опубликовал труды Космополита, Иогана Батиста ван Гельмонта, Евгения Филалета, Рудольфа Глаубера, великолепного сапожника Якоба Беме. Главные среди этих инициатив были посвящены в исследования Трансцендентальной Магии, но они скрывали это одиозное имя под покровом герметических экспериментов. Эликсир мудрости, который они хотели открыть и вручить своим ученикам был научным и религиозным синтезом, спокойствием, которое пребывает в суверенном единении. Мистики были верными иллюминатами, потому что так называемый иллюминизм был универсальной наукой света.


Весной 1623 года на улицах Парижа было развешено следующее объявление:


"Мы, полномочные посланцы Братства Розы и Креста, видимо и невидимо проживая в этом городе, по милости Всевышнего, к которому обращены сердца всех мудрецов, даем наставления, без внешних средств, по разговорному языку стран, где мы находимся, и избавляем людей, которые сотрудничают с нами, от ужаса и смерти. Если кто-либо проявит к нам простое любопытство, то он никогда не будет сообщаться с нами; но если он имеет серьезное желание быть вписанным в регистр нашего братства, мы, распознаватели мыслей, объявим такого человека соответствующим нашим ожиданиям, но только не раскрывая места нашего пребывания, поскольку самой мысли в союзе с твердой волей читателя будет достаточно, чтобы сделать нас известными ему, а его нам".


Общественное мнение было захвачено этим таинственным манифестом, и если кто-нибудь открыто спрашивал о том, кто такие братья розенкрейцеры, некий незнакомец отводил его в сторону и сурово говорил:


"Предопределенные к преобразованию, которое скоро должно произойти во всей вселенной, розенкрейцеры являются хранителями высшей мудрости, и как непоколебимые обладатели всех даров Природы, они с удовольствием раздают их. Где бы они, ни оказались, они знают все, что происходит в остальном мире лучше, чем если бы они присутствовали там; они выше голода и жажды, не имеют возраста и не боятся болезней. Они могут командовать самыми могучими духами и гениями. Бог покрывает их облаком, чтобы защитить от врагов и, если они не желают этого, их нельзя увидеть, даже имея зрение орла. Их общие собрания происходят в пирамидах Египта; но, как некогда скала исторгла источник Моисея, эти пирамиды отправились с ними в пустыню и последуют за ними до тех пор, пока они не войдут в землю обетованную".


Глава VI. ПРЕСЛЕДОВАНИЯ МАГОВ


Греческий автор аллегорической "Таблицы Кебета" приводит удивительное заключение: "Есть лишь одно добро, которого следует желать: это мудрость, и есть лишь одно зло, которого надо бояться: это сумасшествие". Моральное зло — действительно болезнь, преступление и, буквально, мания. Отец Илларион Тиссо заслужил наши сердечные симпатии, когда в своем экстравагантном памфлете провозгласил, что вместо наказания уголовных преступников мы должны окружить их нашим попечением и лечить, но тем не менее, разум довлеет к протесту против чрезмерно милосердных толкований преступления, последствием которых было бы разрушение санкций морали и разоружение права. Мы уподобляем манию отравлению и, видя, что последнее почти всегда является волевым актом, мы одобряем мудрость судей, которые наказывают проступки и преступления, совершенные в пьяном виде, не считая извинительной добровольную утрату разума. Может быть придет день, когда это самонаведенное условие будет считаться отягчающим обстоятельством, и когда мыслящее существо своим действием поставит себя вне разума, оно найдет себя также за пределами ограды права. Не является ли право разумом человечества? Горе тому, кто опьянел, произошло ли это от вина, гордыни, ненависти или даже любви. Он становится слепой, несправедливой игрушкой обстоятельств, он оказывается ходячим бичом и живым роком; он может убивать или насиловать; он разнузданный дурак, будем именовать его так. Общество имеет право на самозащиту; это более чем право — это обязанность.


Эти рассуждения вызваны преследованиями магов, о которых пойдет речь. Церковь и общество часто обвиняли в убийстве дураков. Мы отметили, что колдуны были дураками, но их глупость была глупостью извращенности. Если некоторые невинные, но больные люди среди них преследовались, это было несчастьем, за которое ни церковь, ни общество отвечать не могут. Каждый человек, осужденный по законам своей страны и юридическим формам своего времени, осужден справедливо; его возможная невинность находится в руках Бога; перед людьми он есть и должен оставаться виновным.


В замечательном романе "Бесовский шабаш" Людвиг Тик описывает святую женщину: бедное старое создание, изнуренное истощением, умственно ослабленную постами и молитвами, которая, полная ужаса к колдунам, в избытке смирения обвинила себя во всех преступлениях, уверовала в то, что она ведьма, созналась в этом и была сожжена заживо. Что доказывает эта история, если она истинна? Не более, чем возможность судебной ошибки. Но если такие ошибки возможны в действительности, их не должно быть по справедливости, ибо к чему пришло бы тогда человеческое правосудие? Сократ, осужденный к смерти, мог бежать, и его собственные судьи обеспечили бы ему надлежащие средства, но он уважал законы и потому решил умереть.


В суровости приговоров надо считать виновными законы, а не суды средневековья. Был ли Жиль де Лаваль, о преступлениях и наказании которого мы рассказывали, осужден несправедливо и не следовало ли его простить, как дурака? Были таковыми те страшные слабоумные, которые составляли любовные напитки из жира младенцев. Более того, Черная Магия явилась общей манией той несчастной эпохи. Из-за постоянной обращенности к вопросам колдовства сами судьи иногда оканчивали тем, что считали себя причастными к тем же преступлениям. Бедствие становилось эпидемическим, и наказания, казалось, увеличивали число виновных.


Демонографы вроде Деланкра, Дельрио, Шпренгера, Бодэна и Торребланка сообщают о многих преследованиях, детали которых равно утомительны и возбуждающи. Осужденные в основном, являлись галлюцинатами и идиотами, но они были больны своим идиотизмом и опасны в своих галлюцинациях. Сексуальная патология, жадность и ненависть являлись главными причинами расстройства их рассудка. Они были способны на все. Шпренгер говорит, что колдуньи заключали союз с повивальными бабками, чтобы получать трупы новорожденных. Бабки убивали этих невинных в самый момент их рождения, вставляя длинные иглы в мозг. Младенец считался мертворожденным и, как таковой, — погребался. На следующую ночь колдуньи извлекали из земли тело, помещали его в кастрюлю с наркотическими и ядовитыми травами, после чего дистиллировали этот человеческий желатин. Жидкость исполняла роль эликсира долголетия, а твердые части, смешанные с сажей и салом черной кошки, использовалась в качестве магических мазей. Желудок содрогается от тошноты из-за этих ужасающих откровений, и сострадание подавляется гневом; но когда рассматриваешь сами судебные процессы, видишь легковерие и жестокость судей, ложные обещания милости для получения признаний, страшные мучения и, наконец, публичную казнь, со смехотворными обращениями духовенства, которое умоляет светские власти о милости к осужденным на смерть. Среди всего этого хаоса заключаешь, что одна религия остается святой, а все человеческие существа в равной степени или идиоты, или негодяи.


В 1598 году Пьер Опти, священник из Лимузэна, был сожжен заживо за смешное признание, полученное от него под пытками. В 1599 году женщина по имени Антид Колла была сожжена в Доле, потому что в ее сексуальном поведении было нечто ненормальное, что рассматривалось как свидетельство ее сношений с Сатаной. Неоднократно пытаемая бичами, внимательно исследованная врачами и судьями, ошеломленная позором и страданиями несчастная женщина призналась во всем, что могло бы положить конец этому. Анри Боге, судья Сен-Клода, сообщал, что он осудил женщину на мучения, как колдунью, потому что имелся кусок, выпавший из креста, прикрепленного к ее четкам; это было достаточным свидетельством колдовства для такого жестокого маньяка. Ребенок двенадцати лет, представший перед инквизиторами, обвинил своего отца в том, что тот брал его на шабаш. Отец умер в тюрьме; было предложено сжечь мальчика, но этому противостоял Боге, наделенный добродетелью милосердия. Тридцатитрехлетняя Роллан де Вернуа была заключена в такую холодную башню, что обещала признать себя виновной в магии, если ей будет разрешено пройти возле огня. Когда она почувствовала его тепло, она впала в страшные конвульсии, сопровождаемые лихорадочным безумием. На этом основании ее подвергли пыткам и, когда она сделала все требовавшиеся признания, приговорена к сожжению. Буря разметала костер и погасила огонь, и все же Боге радовался произнесенному им приговору, поскольку она, которую, казалось, защищали небеса, на самом деле поддерживалась дьяволом. Тот же судья сжег Пьера Годийона и Пьера ле Гро за то, что они путешествовали ночью, один из них в виде зайца, другой — в виде волка.


Но преследование, которое в начале семнадцатого века вызвало величайший переполох, было преследованием монсеньера Луи Гофриди, священника из Аккуля, близ Марселя. Скандальность этого дела породила фатальный прецедент, которому затем следовали неукоснительно. Это было дело священников, обвиняющих священника. Константин сказал, что если он найдет священника, обесчещенного своим обращением к постыдному греху, то он покроет его своим пурпуром, что было прекрасным королевским высказыванием, так как духовенство обязано быть таким же безупречным, как правосудие непогрешимым в глазах людской морали.


В декабре 1610 года юная женщина из Марселя совершила паломничество к Сент-Боме в Провансе, где впала в экстаз и конвульсии. Ее звали Мадлен де ля Палюд. Вскоре Луиза Капо, другая святоша, была арестована по той же причине. Доминиканцы и капуцины были уверены, что в этих женщин вселился дьявол и необходимо его изгнание. В результате Мадлен и ее подруга представили такой спектакль, который часто возобновлялся столетием позже во время эпидемических конвульсий. Они вопили, корчились, просили бить их и топтать ногами. Однажды шесть человек последовательно становились на грудь Мадлен без малейшей жалобы с ее стороны. В этом состоянии она признавалась в самых невероятных поступках, говоря, что она отдала свои душу и тело дьяволу, с которым она была обручена священником Гофриди. Монахи, изгоняющие дьявола, направили в Марсель трех капуцинов для ознакомления церковного начальства с положением дел в Сент-Боме и, возможно для того, чтобы привести туда Гофриди и противопоставить его предполагаемым демонам.


Более того, монахи изложили невежественные и фантастичные сообщения двух истеричек, представляя религию так, как она понималась самими монахами. Одержимая женщина казалась связанной с фантазиями тех, кто изгонял из нее дьявола: это было подобно феномену столовращения и медиумов нашего времени. Дьяволы носили имена не менее нелепые, чем имена духов в Америке, они выступали против книгопечатания, произносили проповеди, достойные самых пламенных и безграмотных капуцинов. При наличии демонов, созданных по их собственному образу и подобию, отцы были убеждены в факте одержимости и в реальности адских духов. Призраки их больного воображения оживили сообщения двух женщин. Такова была обстановка, когда несчастный Луи Гофриди встретился с ними.


Гофриди был во всем слишком мирской священник, приятной наружности, слабого характера и более чем сомнительного поведения. Являясь исповедником Мадлен де ля Палюд, он возбудил в ней неутолимую страсть, которую ревность перевела в ненависть, что роковым образом ввергло несчастного священника в водоворот сумасшествия, которое и привело его на костер. Все его оправдания, оборачивались против него. Он взывал к Богу и Иисусу Христу, Богородице и Иоанну Крестителю, но ему отвечали: "Ты великолепно излагаешь литании шабаша. Под Господом ты понимаешь Люцифера, под Иисусом — Вельзевула, под Пресвятой Девой — мать Антихриста, под св. Иоанном — лжепророка и предтечу Гога и Магога".


Гофриди был подвергнут пыткам, ему обещали прощение, если он подпишет заявления Мадлен де ля Палюд. Обезумевший, сломленный, бедный священник подписал все, что требовалось. Этого оказалось достаточно для его сожжения. Это был ужасный спектакль, который провансальские капуцины дали людям, как урок за нарушение законов святилища. Они показали, как убивают священников, и народ запомнил это. Раввин, который был свидетелем чудес, последовавших за разрушением Иерусалима Титом, воскликнул: "О, Святой Храм, что есть то, чем ты владел, и почему ты так устрашился?" Ни престол Петра, ни епископы не протестовали против казни Гофриди, но должен был прийти восемнадцатый век, ведя за собой революцию.


Одна из состоятельных женщин, которая погубила кюре из Аккуля, удостоверила, что демон покинул ее, чтобы подготовить убийство другого священника, которого она назвала пророчески, заранее, не имея о нем никаких сведений: это был Урбэн Грандье. Это произошло в правление страшного кардинала де Ришелье, одна лишь абсолютная власть которого могла бы гарантировать спасение государств; к несчастью, его устремления были скорее политическими и хитроумными, чем христианскими. Единственная слабость, присущая этому великому человеку, заключалась в некоторой ограниченности сердца, которая делала его чувствительным к личным обидам и неумолимым в мести. К тому же он не прощал другим независимость характера. Его амбиции были беспредельны: отец Жозеф был его правой рукой, а Лобардемон — левой.


Был тогда в провинции, в Лудене, замечательный церковный гений, весьма возвышенный и ученый, но лишенный предусмотрительности. Делавший все, чтобы удовлетворить народ и привлечь симпатии большинства, он мог бы стать опасным сторонником; протестантство в этот период начало шевелиться во Франции и кюре прихода св. Петра в Лудене, предрасположенный к новым идеям своим нерасположением к безбрачию духовенства, мог оказаться главой партии проповедников более блестящим, чем Кальвин, и не менее одаренным, чем Лютер. Его звали Урбэн Грандье. Серьезные разногласия с епископом заставили его обратиться к королю, а, к несчастью, не к кардиналу. Король посчитал, что он прав, но кардиналу оставалось показать ему, что он был далеко не прав. Грандье с триумфом вернулся в Луден и позволил себе антиклерикальную демонстрацию, въехав в город с пальмовой ветвью. С этого момента он был обречен.


Настоятельницей урсулинского монастыря в Лудене была мать Жанна, или Жанна де Бельфьель, внучка барона де Кос. Ее нельзя было бы считать ревностной в благочестии, и ее монастырь не относился к числу наиболее строгих в стране; в частности, там происходили ночные сцены, связанные с духами. Родственники забрали воспитанниц, и дом оказался открытым для любых неожиданностей. Грандье был ответственен за некоторые интриги и был несколько беспечен в их отношении, в то время как он имел слишком популярные черты, чтобы бездельники маленького города не подняли шум по поводу его проступков. Воспитанницы урсулинок слышали, как он таинственно разговаривал с их родителями; монахини считали предосудительным затеянный им скандал; то, о чем они говорили днем, им снилось ночью, и вышло так, что ночью они видели его в своих спальнях при обстоятельствах, соответствующих морали, которая ему приписывалась; они кричали, чувствовали себя одержимыми, и таким образом, дьявол дал себе волю среди них.


Руководители монастыря, которые были смертельными врагами Грандье, не преминули воспользоваться этим в своих интересах. Они начали изгонять дьявола, сначала частным образом, а затем и публично. Друзья Грандье чувствовали, что зреет заговор, и советовали ему поменять место, покинуть Луден, будучи уверенными, что после его ухода все успокоится. Но Грандье был храбр и не терпел клеветы; он оставался в городе. Его арестовали утром, когда он входил в церковь, облаченный в церковные одежды. Он был заключен как государственный преступник в крепость Анжер, бумаги его изъяли, а имущество опечатали. Тем временем в Лудене для него была приготовлена башня, пригодная для содержания скорее дикого зверя, чем человека. Ришелье, знавший обо всем, послал Лобардемона покончить с Грандье и запретил парламенту вмешиваться в дело.


Если кюре церкви св. Петра поступал как обыватель, то Грандье — заключенный, обвинявшийся в магии, вел себя как герой и мирянин. Он писал матери:


"Я переношу свои невзгоды с терпением и жалею вас более, чем себя. Мне неудобно жить без постели, против меня плетут заговор, но если тело не находит покоя, то путь находит разум. Пришлите мне мой требник, Библию и книгу св. Фомы. Не огорчайтесь, я верю, что Господь защитит мою невинность".


Безусловно, Господь рано или поздно принимает сторону преследуемой невинности, но Он не всегда освобождает ее от врагов на земле, спасая смертью. Этот урок был получен Грандье. С нашей точки зрения, не следует представлять людей хуже, чем они есть на самом деле; его враги не верили в его невиновность; они яростно преследовали его, но преследуемый был для них великим преступником.


В те времена мало понимали истерию, о сомнамбулизме было практически ничего не известно; конвульсии монахинь, телодвижения, превосходящие все нормальные человеческие силы, удивительные очевидности их ясновидения были естественными вещами, способными убедить и менее легковерных. Известный атеист своего времени, Кериоле, советник парламента Бретани, рассмотрел свидетельства изгнания дьявола и посмеялся над ними. Никогда не видевшие его монахини, обращались к нему по имени и сознавались в грехах, которые, как он полагал, были неизвестны никому. Он был так ошеломлен, что перешел от одной крайности к другой, как все горячие натуры, он разрыдался, исповедался и провел остаток дней в строжайшем аскетизме.


Софистика изгоняющих дьявола в Лудене была абсурдна; де Мирвилль имел смелость повторить ее сегодня: дьявол есть автор всех феноменов, которые не могут быть объяснены известными законами Природы. К этому нелогичному высказыванию они присоединили другое, ставшее пунктом веры: дьявол, который должным образом изгоняется, вынужден говорить и, следовательно, может быть использован как свидетель по судебному делу.


Несчастный Грандье был отдан в руки не просто злодеев, а хищных маньяков. Подобный скандал никогда не смущал Церковь — воющие, корчащиеся монахини с самыми непристойными жестами, богохульствуя, кидались на Грандье, как вакханки на Орфея; самое священное в религии смешалось в этом ужасном спектакле и вылилось в непристойное: среди всего этого один Грандье был спокоен; сгорбившись, он защищался с достоинством и мягкостью; бледные расстроенные судьи обильно потели, и Лобардемон в своей красной мантии парил над всем этим как стервятник, ждущий добычи; таково было преследование Урбэна Грандье.


Люди вынуждены были верить изгоняющим дьявола и судьям, потому что такой заговор для легального убийства обвиняемого невозможен. Монстры также необыкновенны, как и герои; масса состоит из посредственностей, равно не способных ни на великие доблести, ни на великие преступления. Святейшие персоны эпохи верили в происходящее в Лудене, даже св. Винсен де Поль не сомневался в этой истории и был призван высказать о ней свое мнение. Сам Ришелье, хотя он мог в любом случае найти способ освободить Грандье, поверил в его виновность. Его смерть была преступлением, возросшим из невежества и предрассудков времени. Это была скорее катастрофа, чем убийство.


Мы избавим читателей от описания деталей его мучений: он оставался твердым, терпеливым и не признал обвинений, он ни в чем не упрекнул экзорцистов, изгоняющих дьявола, но кротко молился, жалея их. Чтобы скрыть свои чувства, экзорцисты повторяли обвинения, а исполнители приговора плакали. Три монахини в минуту просветления предстали перед трибуналом, крича, что Грандье невиновен, но было решено, что их устами говорит дьявол, и их заявления лишь обострили конец. Урбэн Грандье был сожжен 18 августа 1634 года. Он стойко держался до конца. Когда его со сломанными ногами извлекли из повозки, он обратил лицо к земле, не издав ни звука. Францисканец отец Грилло пробился через толпу и обнял его, плача. "Я принес вам благословение вашей матери, она и я молим Бога за вас", — сказал он. "Благодарю вас, отец", — ответил Грандье, — "вы один пожалели меня. Поддержите мою мать и будьте для нее сыном". Начальник стражи глубоко потрясенный, сказал ему: "Простите мне участие во всем этом". Грандье ответил: "Вы не обидели меня и должны полностью выполнять то, что требуют от вас обязанности". Они обещали удушить его перед сожжением, но когда исполнитель попытался затянуть веревку, она оказалась запутанной, и несчастный кюре вошел в пламя живым.


Главные экзорцисты, отцы Транкий и Лактанс, вскоре умерли в лихорадке; отец Сюрэн, который последовал за ними, впал перед этим в слабоумие; Манури, хирург, ассистировавший при пытках Грандье, умер, преследуемый призраком своей жертвы. Лобардемон трагически потерял своего сына и вместе со своим хозяином впал в немилость; монахини стали идиотками. Это свидетельство страшного заразительного недуга — душевной болезни ложной цели и ложной набожности. Провидение наказало людей за их вину и показало им горькие последствия ошибок.


Через десять лет после смерти Грандье Луденские скандалы возобновились в Нормандии, где монахини из Лувье обвинили двух священников в том, что те околдовали их. Один из них уже умер, но монахини добились санкции на эксгумацию его тела. Детали дела были подобны тем, что имели место в Лудене и Сент-Боме. Истеричные женщины перевели на грязный язык ночные кошмары своих подруг. Обоих священников осудили на костер, причем и живой человек и труп, были привязаны к одному и тому же столбу. Наказание Мезентия, эта выдумка языческого поэта, было реализовано христианами, христиане спокойно ассистировали при богохульственном наказании, власти не понимали, что такой профанацией священнического сана и смерти они создают страшный прецедент бесчестия. Восемнадцатый век залил костры кровью священников и, как это случалось почти неизменно, добродетель расплачивалась за безнравственность. В начале этого столетия сожжения людей еще продолжались, хотя вера уже умерла, лицемеры подвергли юного Лабарра страшным мукам, потому что он отказался обнажить голову, когда церковная процессия проходила мимо. Вольтер был очевидцем этому и ощутил в своем сердце призыв, подобно Аттиле. Когда человеческие страсти профанировали религию, Бог послал этого нового разрушителя, чтобы убрать религию из мира, который более не стоит ее.


В 1731 году девушка из Тулона, по имени Екатерина Кадьер обвинила своего исповедника иезуита Жирара в совращении к магии. Она была стигматизирована в религиозном экстазе и долгое время считалась святой. Ее история — это ряд похотливых обмороков, тайного самобичевания и непристойных сенсаций. Ее словам не поверили, и отец Жирар избежал наказания; скандал по этому поводу был не менее велик, но шум; возникший из-за него, отдался эхом насмешек; мы уже говорили, что в это время жил Вольтер.


Суеверные люди тогда еще объясняли экстраординарные феномены, вмешательством дьявола и духов; равно абсурдная школа Вольтера со своей стороны, перед лицом всех очевидностей отрицала сами феномены. Одна сторона говорила, что все, что мы не можем объяснить" идет от дьявола, другая отвечала, что вещи, которые мы не можем объяснить, не существуют. Воспроизводя при аналогичных обстоятельствах такие же серии эксцентричных и чудесных фактов, Природа протестует в одном случае против самонадеянного невежества, а в другом против несовершенной науки.


Физические нарушения во все времена сопровождались нервными недугами; слабоумные, эпилептики, каталептики, жертвы истерии имеют необычные способности, являются субъектами заразительных галлюцинаций и вызывают иногда в атмосфере или в окружающих объектах определенные перемещения и беспорядки. Тот, кто галлюцинирует, экстериоризует свои грезы и изводится своей тенью; тело окружается его собственными отражениями, искаженными из-за страданий мозга; субъект видит свое изображение в Астральном Свете; могучие потоки этого света, действуя подобно магниту, смещают и переворачивают мебель; все это происходит как во сне.


Эти феномены, так часто повторяющиеся в наши дни, что стали общераспространенными, нашими отцами приписывались призракам и демонам. Вольтеровская философия сочла более простым отрицать их, третируя очевидцев самых несомненных фактов как слабоумных и идиотов.


Что, например, более убедительно, чем необычные конвульсии на могиле парижского дьякона, или на собраниях экстатиков Сен-Медара? Как объяснить странные побои, требуемые конвульсионариями? Удары, которые тысячами обрушиваются на голову, давление, способное раздавить гиппопотама, раздирания груди железными клещами, даже распинание с помощью гвоздей, вбиваемых в руки и ноги. А сверхчеловеческие искривления и левитации? Последователи Вольтера отказываются видеть здесь что-либо иное, кроме забавы и шалостей; янсениты кричат о чуде, истинные католики вздыхают; наука, которая должна была бы вмешаться, чтобы объяснить фантастическую болезнь, держится в стороне. Тем не менее, именно ее касается то, что было свойственно урсулинкам Лудена, монахиням Лувье, конвульсионариям и американским медиумам. Феномены магнетизма ведут науку к новым открытиям и грядущий химический синтез приведет наших врачей к познанию Астрального Света. Когда универсальная сила уже изучена, что помешает определить силу, число и направление его магнитов? В науке грядет революция и возврат к Трансцендентальной Магии Халдеи.


Много говорилось о пресвитере Сидевии; де Мирвилль, Гужено де Муссо и другие некритично уверовали, что в странных событиях налицо современное откровение дьявола. Но то же самое произошло в 1706 году в Сен-Море, куда ринулся весь Париж. Там слышались стуки в стенах, кровати качались, остальная мебель перемещалась. События достигли апогея, когда хозяин дома, молодой человек двадцати четырех — двадцати пяти лет, особа слабой конституции, впал в глубокий обморок и сообщил, что он слышал духов, говоривших с ним, хотя он никогда не мог повторить единственное слово, которое ему было сказано.

[рисунок отсутствует] Оккультные печати и первоначальные символы египетского Таро


Здесь может последовать история о привидении восемнадцатого века. Простота сообщения доказывает его аутентичность; имеются некоторые характеристики, которые не могут быть подделаны.


Набожный священник из Валонье по имени Безель 7 января 1708 года был приглашен на обед, где по просьбе присутствующих рассказал о появлении одного из его больных друзей двенадцать лет назад. В 1695 году, когда он был юным пятнадцатилетним школьником, он познакомился с двумя мальчиками, сыновьями стряпчего Абакена, тоже школьниками.


"Старший был моего возраста, а другой, Дефонтене, на восемнадцать месяцев моложе; мы вместе прогуливались. Дефонтене был мне большим другом, но более живым, способным и умным был его брат и я знал, что он нравится мне больше. Мы совершали паломничество в монастырь капуцинов в 1696 году, когда он рассказал мне, что прочитал историю о двух друзьях, которые обещали друг другу, что тот из них, кто умрет первым, даст об этом знать тому, кто останется в живых; тот, кто ушел, выполнил свое обещание и рассказал живому удивительные вещи. Дефонтене сказал, что такое обещание надо дать и нам. Однако я не согласился и отклонил его предложение. Прошло несколько месяцев, он настаивал на своем, я сопротивлялся. В августе 1696 года, когда он собирался отправиться продолжить свои занятия в Кайене, он со слезами на глазах так надавил на меня, что я согласился. Он взял два клочка бумаги, с заранее написанным текстом, один из них был подписан его кровью. Там говорилось, что он обещает мне в случае своей смерти сообщить мне об этом. На другой была такая же запись. Я надрезал палец и кровью подписал свое имя. Он был в восторге от того, что его предложение принято, и рассыпался тысячью благодарностей. Через некоторое время братья уехали, расставание для нас было очень печальным. Некоторое время мы переписывались, потом наступило молчание на шесть недель, после чего произошло то, о чем я хотел рассказать. 31 июля 1697 года я буду помнить всегда. Покойный де Сортовий, с которым я жил вместе, и который был всегда исключительно добр ко мне, попросил меня пойти на луг у францисканского монастыря и помочь его людям косить сено. Я не пробыл там и четверти часа, как около половины третьего я внезапно почувствовал головокружение и слабость. Мне пришлось лечь на сено. Примерно через час ощущение слабости прошло; ранее со мной такого не бывало и я решил, что это начало болезни. Не помню, что было далее в тот день, но следующую ночь я спал меньше обычного.


В тот же час на другой день я прогуливался по лугу с де Сен-Симоном, внуком де Сортовия, ему тогда было десять лет. Со мной произошло то же самое, и я присел в тени камня. Затем мы продолжили прогулку; в этот день более ничего не произошло, и следующую ночь я спал хорошо. Наконец, на следующий день, 9 августа, я был на сеновале; в это же время у меня возникли головокружение и слабость, но более серьезные, чем раньше. Я упал в обморок и потерял сознание. Один из слуг увидел меня и спросил, что случилось. Я ответил, что увидел то, во что не могу поверить. Я не могу, однако, восстановить ни вопрос, ни ответ. В памяти осталось, что я видел кого-то обнаженного до пояса, но не узнал его. Я воспользовался лестницей, плотно прижался к ее перекладинам, но когда я увидел своего товарища Дефонтене у основания лестницы, слабость возвратилась ко мне, голова попала между перекладинами и я снова потерял сознание. Я лежал на широком бревне, которое служило скамьей на площади Капуцинов, и не видел ни де Сортовия, ни его слуг, хотя все они присутствовали, но я видел Дефонтене, который стоял у подножья лестницы и знаком предлагал подойти к нему, и я отступил на свое сиденье, как если бы хотел освободить место для него. Те, кто был возле меня и кого я не мог видеть, хотя мои глаза были открыты, видели это движение. Он не ответил, и я поднялся, чтобы подойти. Тогда он приблизился и, держа мою левую руку в своей правой руке, повел меня в тихую улицу. Слуги, думая, что мой обморок прошел и что я иду по каким-то своим делам, возвратились к работе, кроме одного юноши, который сообщил де Сортовию, что я говорю сам с собой. Он подошел ко мне и послушал мои вопросы и ответы, как он потом рассказал мне. Я около трех четвертей часа говорил с Дефонтене, который сказал: "Я обещал, что если я умру прежде тебя, то я приду и скажу тебе об этом. Я был утоплен позавчера в реке у Казни. Это было примерно в это же время, я прогуливался с друзьями; было очень тепло, и мы решили искупаться; мной овладела слабость, и я пошел ко дну. Мой спутник, аббат Мениль-Жан, нырнул, чтобы вытащить меня. Я схватил его за ногу, он мог подумать, что это большая рыба, или он решил быстро всплыть, а я получил удар в грудь, который отбросил меня снова ко дну, где глубина была очень большой.


Дефонтене после этого описал мне все, что было на прогулке и людей, беседовавших с ним. Я боялся узнать спасен ли он, или проклят, был ли он в чистилище, помилован ли я или скоро последую за ним, но он продолжал говорить, как если бы не слышал или не желал разговаривать. Я несколько раз пытался обнять его, но мне казалось, что я обнимаю ничто. Я чувствовал, что он держит мою руку, и когда я пытался отвернуть голову, чтобы не видеть его из-за горя, меня переполнявшего, он сжимал своей рукой мою, как бы показывая, что он видит меня так же хорошо, как слышит. Он казался выше, чем был в последний раз, когда я его видел, и даже выше, чем во время смерти, хотя он и должен был сильно вырасти за полтора года после нашего расставания. Я видел лишь обнаженное тело до пояса, непокрытую голову и белую бумагу в его прекрасных волосах надо лбом. На бумаге я смог прочитать лишь часть надписи, это было слово IN. Его голос не изменился, он не казался ни веселым, ни печальным, а холодным и спокойным. Он просил меня по возвращении брата дать ему послание к отцу и матери. Он просил так же прочитать семь покаянных псалмов, которые произвели на него глубокое впечатление во время епитимьи в прошлое воскресенье, и которые он еще не произносил. Наконец, он снова попросил меня поговорить с его братом и затем удалился, сказав: "Я еще увижу тебя". Это были наши слова прощания после прогулки. Он сказал мне так же, что он утоплен своим братом, который написал послание с сожалением, что оставил его на произвол несчастного случая. Он очень хорошо описал место, где утонул, и дерево на улице де Лувиньи, на котором он вырезал несколько слов. Когда через два года, в компании с ныне покойным шевалье де Гото, одним из тех, кто был с ним в то время, я нашел само место и, посчитав деревья на одной стороне, как определил Дефонтене, я подошел прямо к дереву, на котором нашел надпись. Я узнал так же, что сообщение о семи псалмах было истинным. Его брат сказал мне, что он написал свое послание и упрекает себя за то, что не был с ним.


Прошел месяц, прежде чем я смог сделать то, что просил Дефонтене в отношении его брата. Он являлся дважды перед обедом в сельском доме в двух милях отсюда, куда меня пригласили. Плохо почувствовав себя, я ушел в угол сада, и Дефонтене попросил меня ничего не сообщить его брату. Он говорил со мной четверть часа, но не отвечал на мои вопросы. Второй раз он появился утром, когда я шел в Нотр Дам де ля Виктуар, но его явление было недолгим; он сказал мне о том, что с братом надо поговорить и оставил меня, повторив: "Я еще увижу тебя снова", и опять не ответил на мои вопросы. Замечательно то, что я всегда чувствовал боль в руке, которую он сжимал мне в первый раз, и она оставалась, пока я не поговорю с его братом. Три дня я не спал, охваченный удивлением. После первого разговора я сказал де Варонвию, моему школьному товарищу и соседу, что Дефонтене утонул, что он является мне и разговаривает со мной. Он был взволнован этими отношениями, спрашивал, правда ли это. Они как раз имели сведения об этом событии, но считали, что утонул старший брат. Он сказал, что видел письмо Дефонтене и думал, что это верно, но я ответил, что Дефонтене сам являлся ко мне. Он пошел к своим родственникам и вернулся в слезах, говоря: "Только это истинно".


С тех пор со мной ничего не случалось, и таков был мой простой опыт. Об этом говорилось многое, но я никогда не излагал события иначе, чем сейчас. Покойный шевалье де Гото удостоверял, что Дефонтене являлся также де Мениль-Жану, но я не знаю его. Он в пятидесяти милях отсюда, близ Аржентана, и я не могу более говорить".


Отметим характеристики видений, которые витали в сознании человека, который не спал, но был в состоянии полуудушья, вызванного испарениями сена. Налицо Астральное отравление, вызвавшее перегрузку мозга. Сомнамбулическое состояние, которое последовало за этим, показало Безелю последнее живое отражение, оставленное его другом, в Астральном свете. Он был обнажен и виден лишь до пояса потому, что остальная часть его тела была в воде реки. Бумага в его волосах была, возможно, носовым платком, которым он закрепил свои волосы при купании. Безель имел сомнамбулическую интуитивную картинку всего, что произошло, и ему казалось, что он узнал об этом из уст своего друга. Друг появился ни грустным, ни веселым: это показатель впечатления, произведенного на него образом, который был безжизненным и состоял лишь из реминисценций и отражений. Во время первого посещения Безель, одурманенный ароматами сена, упал с лестницы и повредил себе руку. По логике снов ему показалось, что это друг сжимает его руку, и когда он пришел в себя, то еще чувствовал боль, которая естественно объясняется полученным повреждением. Наконец, разговор больного человека был просто ретроспективой, там не было ничего о смерти или другой жизни, доказывая еще раз, как непреодолим барьер, отделяющий этот мир от иного.


В пророчестве Иезекииля жизнь представляется колесами, которые вращаются одно внутри другого, первичные формы символизируются четырьмя животными, которые появляются и исчезают при вращении и преследуют одно другого, не догоняя, подобно знакам Зодиака. Колеса вечного движения никогда не двигаются обратно сами; формы никогда не идут назад к состоянию, которое они отмечали; чтобы вернуться туда, откуда кто-нибудь пришел, полный цикл должен быть свершен в прогрессе, всегда том же самом и всегда новом. Заключение таково: что бы ни появлялось перед нами в этой жизни, это феномены, которые принадлежат этой жизни и нашей мысли. Нашему воображению или даже нашим галлюцинациям не дано даже на мгновение перейти убийственные барьеры смерти.