Мемуары деятелей, игравших очень уж первостепенную роль, редко бывают сколько-нибудь правдивы
| Вид материала | Документы |
- Ислам и мир, 12738.43kb.
- Что потерял мир по причине отхода мусульман от Ислама, 2763.11kb.
- Что потерял мир по причине отхода мусульман от ислама, 2804.29kb.
- Савина Ольга Олеговна. Москва 2011 Содержание Введение 3 Глава I. Теоретический анализ, 187.39kb.
- Совместная работа основания и сооружения, 101.21kb.
- Сколько языков на земном шаре? Какие бывают языки? Что такое живые языки, а что такое, 412.24kb.
- Сочинение. Суровая правда войны, 73.1kb.
- Урок 1 введение очень часто можно слышать, как люди говорят: "Ему повезло, у него феноменальная, 621.13kb.
- Урок Немного теории Очень часто можно слышать, как люди говорят: "Ему повезло, у него, 511.38kb.
- Уроки памяти, 13.25kb.
Благодаря политическим связям, которые я сохранил или завязал вновь, у меня было то преимущество, что я имел возможность указывать иностранным государям, что они могут сделать, а мое многолетнее знакомство с государственными делами позволяло мне распознавать и хорошо понимать потребности и желания страны. Конец моей политической жизни был бы прекрасен, если бы на мою долю выпало счастье быть главным орудием, навсегда обеспечившим Франции, после восстановления престола Бурбонов, ту мудрую свободу, которой должен пользоваться великий народ.
Я упустил сказать, что в заседании 1 апреля сенат объявил, по моему предложению, об образовании временного правительства (4).
После своего низложения, объявленного сенатом в заседании 2 апреля, Наполеон увидал, что ему остается лишь вести переговоры с союзными государями о положении, которое будет для него отныне создано. Коленкур прибыл с двумя маршалами Наполеона в Париж для ведения этих переговоров. Они очень достойно выполнили это тягостное поручение. За несколько дней перед тем, того же 2 апреля, Коленкур уже являлся из Фонтенебло в Париж, чтобы защитить права Наполеона. В момент, когда я отправлялся в этот день в сенат, чтобы провести низложение Наполеона, Коленкур, с которым я только что имел долгий разговор в присутствии императора Александра, Нессельроде и нескольких других лиц и который с жаром и мужеством защищал интересы Наполеона, заявил мне: “Что же, если вы отправляетесь в сенат с целью провести низложение императора, то я также явлюсь туда, чтобы его защитить”. Я ответил ему в шутливом тоне: “Хорошо, что вы меня предупредили: я отдам распоряжение задержать вас здесь, в моем доме, до моего возвращения”.—“Вы понимаете,—ответил он мне в том же тоне,—что если бы я действительно предполагал это сделать, то я остерегся бы вам об этом сообщать. Я слишком ясно вижу, что нет средств к его спасению, так как вы все против меня”.
В результате переговоров между союзными державами и временным правительством, с одной стороны, и уполномоченными Наполеона, с другой, было достигнуто соглашение, которое ставило императора и его семью в благоприятные условия и даже щадило их достоинство, как это видно из употребленных в нем выражений. Декларация союзников была составлена следующим образом: “Желая доказать императору Наполеону, что всякая враждебность с их стороны прекращается с того момента, как исчезает необходимость обеспечивать покой Европы, и что они не могут и не желают забыть о том месте, которое принадлежит Наполеону в истории его века, союзные державы отдают в полную собственность ему и его семье остров Эльбу. Они обеспечивают ему шесть миллионов дохода в год, из коих три миллиона предназначаются ему и императрице Марии-Луизе и три миллиона остальным членам его семьи, именно: его матери, братьям Жозефу, Луи и Жерому, его сестрам Элизе и Полине и королеве Гортензии, которая будет считаться его сестрой, принимая во внимание ее отношения с мужем”.
Позднее в это распределение было внесено изменение, так как императрица Мария-Луиза не последовала за императором Наполеоном; было установлено следующее распределение: император получает два миллиона; его мать—триста тысяч франков; Жозеф и его супруга—пятьсот тысяч франков; Луи—двести тысяч франков, Гортензия и ее дети—четыреста тысяч франков;
Жером и его супруга—пятьсот тысяч франков; Элиза—триста тысяч франков и Полина—триста тысяч франков.
Временное правительство, со своей стороны, присоединилось к этому акту в следующей декларации:
“Так как союзные державы заключили договор с его величеством императором Наполеоном, причем в этом договоре содержатся такие постановления, в осуществлении которых должно участвовать французское правительство, и так как в отношении этого вопроса имели место взаимные объяснения, то временное правительство Франции, желая действительно содействовать всем мероприятиям, принятым с целью придать происшедшим, событиям особый характер умеренности, величия и великодушия, считает своим долгом объявить, что оно присоединяется к нему в той мере, в какой это требуется, и гарантирует во всем, что касается Франции, выполнение постановлений, содержащихся в этом договоре, подписанном сегодня гг. уполномоченными высоких союзных держав и его величества императора Наполеона”,
Мне выпала честь стоять, в силу декрета от 1 апреля, во главе временного правительства, которое вело в течение нескольких дней дела Франции. Я не стану говорить здесь о всех постановлениях этого правительства, так как они опубликованы; в некоторых из них чувствуется блестящее перо Фонтана, а так как я уже назвал одно лицо, то я рад напомнить также об услугах, оказанных Франции в этот период герцогом Дальбергом и маркизом Жокуром. Я считаю это своим долгом, замечая обнаруживающуюся теперь склонность забывать мужественных людей, которые тогда так благородно посвятили себя спасению родины.
Наполеоновская империя была разрушена в один час; уже возникло Французское королевство, и малочисленному по составу временному правительству все давалось без труда; оно нигде не встречало препятствий; нужда в полиции, потребность в деньгах не чувствовались ни одного мгновения, и удавалось прекрасно обходиться без них. Все расходы временного правительства, существовавшего семнадцать дней, и суммы, затраченные на вступление короля в Париж, были внесены в годовой бюджет в размере двухсот тысяч франков. Правда, нам все помогали. Я убежден, что расходы офицеров армии, которые я заставлял их делать, направляя их с одного конца Франции на другой, им до сих пор не оплачены.
12 апреля 1814 года граф д'Артуа, за которым я отправил в Нанси Витроля, совершил свой въезд в Париж и принял звание наместника королевства. Я нашел его так же благожелательно расположенным ко мне, как ночью 17 июля 1789 года, когда мы разлучились и он отправился в эмиграцию, а я бросился в тот водоворот, который привел меня к руководству временным правительством. Странные судьбы!
Обязанности, связанные с моим положением, задержали меня в Париже и не позволили отправиться навстречу Людовику XVIII. Впервые я увидел его в Компьене. Он находился в своем кабинете, куда меня провел Дюра. Король, увидав меня, протянул мне самым любезным образом, даже сердечно, руку и сказал: “Я очень рад вас видеть; ваш род и мой восходят к одной эпохе. Мои предки были более ловки; если бы более искусными оказались ваши предки, то теперь вы сказали бы мне: возьмите стул, придвиньтесь ко мне и поговорим о делах; но вместо того я говорю вам: садитесь и побеседуем”.
Вскоре затем я доставил удовольствие своему дяде, архиепископу реймскому, передав ему любезные слова короля относительно нашей семьи. В тот же вечер я повторил их находившемуся в Компьене русскому императору, который с большим интересом спросил меня, остался ли я доволен королем. Это его подлинное выражение. Я не имел слабости сообщить начало этого разговора другим лицам. Я дал королю подробный отчет о положении, в котором он найдет дела. Этот первый разговор был очень продолжителен.
Король решил выпустить до прибытия в Париж воззвание и известить в нем о своих намерениях; он сам его составил, пометив его Сент-Уаном. В ночь, проведенную там королем, его побудили путем интриги внести в эту его первую декларацию некоторые изменения, которых я не одобрил. Речь, с которой я обратился к нему, представляя ему сенат, накануне его въезда в Париж, покажет лучше, чем какие бы то ни было слова каковы были мои взгляды и какие мнения я хотел ему внушить.
Вот эта речь:
“Ваше величество,
“Возвращение вашего величества снова дает Франции ее естественное правительство и все гарантии, необходимые для ее покоя и покоя Европы.
“Все сердца чувствуют, что этим благодеянием мы можем быть обязаны только вам одному; поэтому все сердца устремляются вам навстречу. Существует такая радость, которую нельзя изобразить притворно; радость, наблюдаемая вами, является истинно национальной.
“Сенат, глубоко взволнованный этим трогательным зрелищем, счастливый слиться в своих чувствах с народом, повергает к подножыо престола заверения своего почтения и своей любви.
“Ваше величество, бесчисленные бедствия опустошили королевство ваших отцов. Наша слава нашла убежище на полях сражений; войска спасли французскую честь. Вступая на престол, вы наследуете двадцати годам разрушений и несчастий. Такое наследие могло бы испугать заурядную доблесть. Устранение столь большого беспорядка требует самоотверженного мужества, нужны чудеса для исцеления ран, нанесенных родине, но мы—ваши дети, и вашим отеческим заботам суждено совершить чудеса.
“Чем труднее обстоятельства, тем более могущественна и почитаема должна быть королевская власть: действуя на воображение всем блеском древних воспоминаний, она привлечет к себе все стремления современного сознания, заимствуя у него наиболее мудрые политические теории.
“Конституционная хартия объединит все интересы вокруг трона и укрепит верховную власть содействием всего общества.
“Вы знаете лучше нас, ваше величество, что этот институт, столь хорошо испытанный у соседнего народа, создает поддержку, а не препятствие для монархов, друзей закона и отцов своих народов.
“Да, ваше величество, народ и сенат, полные доверия к высокой просвещенности и к великодушным чувствам вашего величества, желают вместе с вами, чтобы Франция была свободна, дабы король мог быть могуществен”.
Я возвратился в Париж и занялся подготовкой к въезду Людовика XVIII, который был совершен с большим блеском. Все показывали ему, что Франция видит в нем обеспечение мира, спасение своей славы и восстановление свободы. На всех лицах отразилась благодарность к нему. Когда в церкви богоматери герцогиня Ангулемская бросилась на колени, она показалась прекрасной, и глаза присутствующих наполнились слезами.
В первые два утра король принял почти все учреждения; их речи были очень хороши, а ответы короля уместны и прочувствованы. Иностранные государи проявили такт и мало показывались.
Дворы Тюильри, общественные места и театры были полны людей; всюду теснился народ, всюду господствовал порядок, и нигде не было видно ни одного солдата.
Надо было заняться составлением обещанной хартии, и тут интрига и бездарность окружили короля и завладели этим важным делом. Я не принял в нем никакого участия; король даже не назначил меня членом комиссии, которой это было поручено. Я вынужден приписать всю честь составления хартии аббату Монтескью, Дамбрею, Феррану и Семонвилю. Я называю только главных редакторов. Что касается меня, то я познакомился с хартией лишь при чтении ее канцлером Дамбрей в совете министров накануне открытия палат. Имена лиц, которые должны были составить палату пэров, остались мне неизвестны до королевского заседания, когда они были объявлены канцлером.
Король назначил меня министром иностранных дел, и я должен был по должности заняться мирными договорами. Здесь следует рассказать об этом сложном деле, по поводу которого на меня сильно нападали, но в котором мне будет нетрудно защититься.
Начиная с 23 апреля, еще до прибытия короля, я должен был вести переговоры с уполномоченными союзных держав и подписать с ними предварительное соглашение.
Для беспристрастного суждения об актах, подписанных в тот период, надо хорошо себе представить, чем была тогда Франция и в какое состояние привели ее заблуждения Наполеона. Ее население, денежные источники и прочие ресурсы были истощены, в нее вторглись со всех границ сразу, со стороны Пиренеев, Альп, Рейна и Бельгии, бесчисленные армии, составленные в общем не из наемных солдат, а из целых народов, воодушевленных чувствами ненависти и мести. В течение двадцати лет земли их были заняты врагом и опустошались французскими войсками; их грабили всевозможными способами, их правительства подвергались оскорблениям и с ними обращались с глубочайшим презрением; можно сказать, что не существует такой обиды, за которую им бы не приходилось мстить, и если бы они решили утолить теперь свою страстную ненависть, то как могла бы Франция им противостоять? Этого не были бы в силах сделать последние остатки ее войск, рассеянные по всей стране, действовавшие разрозненно, находившиеся под командой соперничавших между собой начальников, которые не всегда подчинялись даже железной руке Наполеона. Правда, существовала еще прекрасная и многочисленная французская армия, но она была разбросана по пятидесяти крепостям, расположенным на пространстве от Вислы до Сены; она существовала в виде множества пленных, взятых нашими врагами. Но крепости находились в тесном кольце осады, дни их сопротивления были сочтены, и их гарнизоны, как и пленные, могли бы вернуться во Францию лишь на основании договора.
В таких условиях французские уполномоченные должны были вести переговоры с союзными державами и притом в самой столице Франции. Я считаю, что имею теперь полное право с гордостью напомнить о достигнутых мною условиях, как бы горестны и унизительны они ни были.
ПРИМЕЧАНИЯ
(1) О бранденбургской династии см. указатель.
(2) Речь идет о брошюре Витроля, вышедшей в Париже в 1815 г., под названием: “О министерстве при представительном образе правления”; автор ее не был назван, но указывалось, что она написана членом Палаты депутатов.
(3) На предложение союзников восстановить французские границы 1790 г. Наполеон ответил притязанием на границу по Альпам и Рейну и на предоставление в Италии владений Евгению Богарнэ и Элизе Бонапарт.
(4) Временное правительство состояло из четырех лиц (в их числе Дальберг, Жокур и Монтескью, о которых см. в указателе) и возглавлявшего их Талейрана.
Шестая глава
ВЕНСКИЙ КОНГРЕСС
(1814—1815 годы)
Я прибыл в Вену 23 сентября 1814 года и остановился в доме Кауница, снятом для французской дипломатической миссии. Когда я входил в него, швейцар вручил мне несколько писем, адресованных: “Князю Талейрану, дом Кауница”. Мне казалось, что сочетание этих двух имен предвещает удачу.
На другой же день по прибытии я отправился к членам дипломатического корпуса. Их удивляло то, что из сдачи Парижа им удалось извлечь лишь незначительные выгоды. Проехав только что через страны, разоренные многолетней войной, они слышали только слова ненависти и мщения по адресу Франции, обременившей их контрибуцией и нередко обращавшейся с ними, как заносчивый победитель. Мои коллеги уверяли меня, что все упрекали их в слабости, проявленной при подписании Парижского мира. Я нашел их совершенно пресыщенными многочисленными развлечениями и склонными подстрекать друг друга притязаниями, которые они считали нужным заявлять. Все то и дело перечитывали Шомонский договор, скрепивший узы между союзниками не только для продолжения войны: он заложил основы союза, который пережил эту войну и сохранил связь между союзниками на случай, который мог представиться в отдаленном будущем. Кроме того, как могли они решиться допустить в совет европейских держав государство, против которого Европа стояла уже двадцать лет под ружьем? Посланник страны, так недавно замиренной, должен быть счастлив, говорили они, что ему разрешают присоединиться к решениям, которые будут приняты послами других держав.
Таким образом, несмотря на то, что мир был заключен, все кабинеты занимали в начале переговоров если не совершенно враждебную, то по меньшей мере весьма двусмысленную позицию в отношении Франции. Они все считали себя в большей или меньшей степени заинтересованными в том, чтобы еще больше ослабить ее. Так как для этого они ничего сделать не могли, то они вели переговоры с целью ослабления хотя бы ее влияния. По этому вопросу они были единодушны.
Я мог только надеяться на то, что между державами возникнут разногласия, когда дело дойдет до распределения обширных территорий, поступивших вследствие войны в их распоряжение: каждая из них желала либо получить для себя, либо дать зависящим от нее государствам значительную часть завоеванных земель. В то же время все желали исключить из участия в разделе те государства, чрезмерная независимость которых внушала опасения. Эта борьба не давала мне, однако, повода проникнуть к делам, потому что державы заключили предварительные соглашения, предопределявшие судьбу самых важных областей. Для того чтобы добиться изменения этих соглашений или же заставить державы совершенно от них отказаться, в зависимости от того, как бы это диктовалось справедливостью, нужно было не только уничтожить предубеждения, не только отвергнуть притязания и подавить честолюбие; нужно было заставить аннулировать то, что было решено помимо Франции. Дело в том, что если нас и согласились допустить к участию в мероприятиях конгресса, то это была только форма, принятая для того, чтобы лишить нас способа оспаривать затем их законность; указывалось, что Франция не может протестовать против уже принятых решений, которые считались совершившимся фактом.
Прежде, чем пытаться дать здесь верную картину Венского конгресса, ...я считаю нужным окинуть беглым взглядом общий ход переговоров в этом великом собрании, чтобы облегчить понимание отдельных обсуждавшихся на нем вопросов.
Открытие конгресса было назначено на 1 октября, и 23 сентября я уже находился в Вене, но на несколько дней раньше меня туда прибыли посланники стран, которые сначала руководили войной и, сожалея о заключенном ими мире, хотели затем извлечь пользу из конгресса. Я скоро узнал, что они образовали уже комитет и имели совещания, по которым ими был составлен протокол. Они намеревались сами решить то, что должно было подвергнуться обсуждению конгресса, притом решить без участия Франции, Испании и второстепенных держав, которым они сообщили бы затем в форме предложения, а фактически как окончательное решение, уже принятые пункты. Я не возражал, продолжал с ними встречаться, не говоря о делах, и ограничивался тем, что высказывал все свое недовольство посланникам второстепенных держав, имевшим общие со мной интересы. Находя в исконной политике своих стран старинную традицию дружбы с Францией, они скоро начали смотреть на меня, как на свою опору, а убедившись в том, что они одобрят все мои шаги, я стал официально торопить с открытием конгресса. Во время первых своих выступлений я держал себя так, как будто не имел никакого представления о происходивших совещаниях. Открытие конгресса было назначено на определенный день, но он прошел, и я просил, чтобы назначили другой, близкий день. Я дал понять, что мне не следует быть слишком долго вдали от Франции. Уклончивые ответы заставили меня возобновить свои настояния; я немного посетовал; наконец, мне пришлось воспользоваться личным влиянием на главных участников конгресса, к счастью, приобретенным мною во время предшествовавших переговоров. Князь Меттерних и граф Нессельроде не хотели быть нелюбезны и пригласили меня на совещание, которое должно было происходить в министерстве иностранных дел; испанский посланник Лабрадор, с которым я имел честь выступать сообща на конгрессе, тоже получил такое приглашение.
В указанный час я отправился в государственную канцелярию, где встретил лорда Кэстльри, князя Гарденберга, Гумбольдта, Нессельроде, Лабрадора, Меттерниха и Генца, человека выдающегося ума; он исполнял обязанности секретаря. Протокол предыдущих заседаний лежал на столе. Я подробно описываю первое заседание, потому что оно определило положение Франции на конгрессе. Меттерних открыл его, сказав несколько фраз о лежавшем на конгрессе долге, заключавшемся в том, чтобы укрепить только что восстановленный в Европе мир. Князь Гарденберг добавил, что для прочности мира нужно свято соблюдать обязательства, возложенные войной, и что таково намерение союзных держав.
Я сидел рядом с Гарденбергом и, естественно, должен был говорить после него. Сказав несколько слов о выпавшем на долю Франции счастье находиться в дружеских и тесных отношениях со всеми кабинетами Европы, я отметил, что у князя Меттерниха и князя Гарденберга вырвалось выражение, которое, по моему мнению, устарело; оба они говорили о намерениях союзных держав. Я заявил, что союзные державы и конгресс с участием держав несоюзных мало способны, с моей точки зрения, к лояльной совместной работе. Я несколько раз повторил с некоторым удивлением и даже с горячностью слова “союзные державы”... “Союзные...—говорил я,—и против кого же направлен этот союз? Уже не против Наполеона: он на острове Эльбе... уже не против Франции: мир заключен... конечно, не против французского короля: он служит порукой прочности этого мира. Господа, будем откровенны: если еще имеются союзные державы, то я здесь лишний”. Мне было ясно, что я произвел некоторое впечатление, в особенности на Генца. Я продолжал далее: “А между тем, если бы меня здесь не было, вам бы недоставало меня. Господа, я, может быть, единственный из всех присутствующих, который ничего не требует. Подлинное уважение — это все, что я желаю для Франции. Она достаточно могущественна благодаря своему богатству, своему протяжению, численности и духу своего населения, расположению своей территории, единству своей администрации, защите, которую природа и искусство дали ее границам. Повторяю, я ничего не желаю для нее и бесконечно много могу дать вам. Присутствие здесь министра Людовика XVIII освящает начала, на которых покоится весь социальный порядок. Основная потребность Европы — это изгнание навсегда мысли о возможности приобретения прав одним завоеванием и восстановление священного принципа легитимности, из которого проистекают порядок и устойчивость. Показав теперь, что Франция мешает вашим совещаниям, вы этим самым сказали бы, что вы не руководствуетесь больше одними истинными принципами и что, вы отвергаете справедливость; эта мысль далека от меня, так как мы все одинаково понимаем, что простой и прямой путь один достоин той благородной миссии, которую нам предстоит выполнить.
Парижский договор гласит: “