Мемуары деятелей, игравших очень уж первостепенную роль, редко бывают сколько-нибудь правдивы
| Вид материала | Документы |
- Ислам и мир, 12738.43kb.
- Что потерял мир по причине отхода мусульман от Ислама, 2763.11kb.
- Что потерял мир по причине отхода мусульман от ислама, 2804.29kb.
- Савина Ольга Олеговна. Москва 2011 Содержание Введение 3 Глава I. Теоретический анализ, 187.39kb.
- Совместная работа основания и сооружения, 101.21kb.
- Сколько языков на земном шаре? Какие бывают языки? Что такое живые языки, а что такое, 412.24kb.
- Сочинение. Суровая правда войны, 73.1kb.
- Урок 1 введение очень часто можно слышать, как люди говорят: "Ему повезло, у него феноменальная, 621.13kb.
- Урок Немного теории Очень часто можно слышать, как люди говорят: "Ему повезло, у него, 511.38kb.
- Уроки памяти, 13.25kb.
Для переговоров к нему были отправлены три следующих депутата: архиепископ турский, епископ нантский и епископ трирский, к которым прикомандировали фаенцкого епископа, назначенного Наполеоном венецианским патриархом и тоже отправленного в Савону. Они были выбраны депутатами всеми кардиналами и епископами, находившимися тогда в Париже, которые вручили им семнадцать писем, адресованных святейшему отцу; самым пространным и самым настоятельным было письмо кардинала Феша.
Снабженные этими письмами, инструкциями и полномочиями для заключения и подписания соглашения, три депутата отправились в конце апреля 1811 года в путь и прибыли в Савону 9 мая. Им было решительно предложено вернуться в Париж за восемь дней до открытия собора, то есть до 9 июня, и они в самом деле покинули Савону 19 мая.
Содержание девяти писем, присланных ими из Савоны министру по делам вероисповеданий, и более подробного письма, написанного ими затем в Париже по их возвращении туда, обнаруживает, с какой мудростью и умеренностью они вели эти переговоры; оно показывает, как, ничего не скрывая от папы, они заставили его проявлять с каждым днем все большую уступчивость; наконец, они побудили его согласиться на главные условия, которые им было поручено предложить или, если угодно, предписать ему, внеся в них лишь несколько незначительных изменений.
Следует отметить, что, приняв их на другой день по их прибытии, папа обнаружил сначала некоторое опасение, не явились ли они объявить ему о том, что созываемый собор будет судьей его образа действий. Это предположение было решительно отвергнуто, и для успокоения папы были применены самые почтительные приемы. В свое время многие утверждали, что обнаруженный им тогда страх мог оказать некоторое влияние на его благожелательное настроение. В первые дни он возражал без раздражения, с чрезвычайной сдержанностью, и даже высказал несколько слов благоволения по адресу императора; но то, что от него просили, было настолько важно, что ему нужно было посовещаться об этом со своими привычными для него советниками, и он жаловался, что его лишили их. Делегаты не могли вернуть их, но они не пренебрегли ничем, чтобы убедить его, что он не будет более лишен их, когда разделит примирительные и миролюбивые взгляды, которых выразителями перед ним они являлись; они указывали, что вопрос о буллах не требует ни больших обсуждений, ни советников, что в сущности заявляемое требование справедливо и что он должен ясно понимать, насколько важно для блага верующих, епархий и религии, чтобы он дал буллы назначенным епископам; они доказывали ему, насколько в его собственных интересах важно, чтобы в качестве наместника апостола Петра он согласился на внесение в конкордат нового условия и сохранил эту драгоценную связь с французским епископатом, которая порвалась бы в случае объявления конкордата упраздненным.
Папа делал новые возражения, которые, однако, слабели с каждым днем; он выражал сожаления и никогда не обнаруживал проявлений злой воли. Епископы не спешили говорить с ним о державной власти Рима из боязни повредить основной задаче переговоров. Впрочем, они вывели заключение, что, уже не надеясь больше вернуть себе эту власть, святейший отец будет, конечно, продолжать протестовать по этому поводу, так как он не имел права пожертвовать ею; им было ясно, что он, вероятно, скорее обяжется не возвращаться в Рим, чем согласится принести присягу, которой он признал бы императора государем Рима; наконец, они заключили о понимании им того, что потеря этой державной власти не может помешать ему править церковью, как только ему вернут его советников. Итак, папа покорился необходимости, а это было все, что требовалось депутатам, которые вели переговоры.
Настоящего обсуждения буллы об отлучении не было, хотя епископы и имели случай высказать свое мнение о ней. Им казалось, что святейший отец не придает ей большого значения и что он легко согласится считать ее недействительной.
Папа осторожно, но настойчиво противился требованию дать обещание, что он будет считать четыре статьи 1682 года обязательными для французского духовенства. Он был явно настроен в пользу первой из этих статей, признающей независимость светской власти. Но зачем, говорил он, требовать от него заявления по трем другим статьям? Он давал слово ни в чем не действовать вопреки им, — можно было положиться на него. Почему требовать от него того, что не требовалось никогда ни от одного папы, именно—письменного обещания по этому вопросу? С той и другой стороны, говорил он, речь идет о свободных убеждениях. Сам Боссюэ не желал ничего большего. Он был далек от того, чтобы излагать свои убеждения итальянским богословам и тем более папе. Святейший отец часто возвращался к вопросу о булле Александра VIII (Оттобони), преемника Иннокентия XI, который не ослабил непреклонности, отличавшей его предшественника, и издал за три дня до своей смерти буллу против декларации 1682 года. Он признавал, что булла эта не имела последствий, не пытался оправдать ее, но ведь не его дело — осуждать образ действий своего предшественника и винить его. Разве Италия и весь христианский мир не сказали бы, что он согласился дать это обещание потому, что ему наскучил плен? Такое подозрение легло бы позором на его память. Впрочем, эти вопросы сложны и трудны, и никогда он не нуждался в такой степени в советниках....
“Что касается булл, то нам удалось, — писали три епископа, — добиться от папы лишь обещания выдать их только уже назначенным епископам; он считает невозможным решить что-нибудь на будущее время без своих советников и, следовательно, согласиться на внесение в конкордат нового и притом столь важного условия. Мы исчерпали по этому вопросу все мыслимые доводы и соображения и с сожалением уведомили о нашем предстоящем послезавтра отъезде. Этот быстрый отъезд, казалось, огорчил его; он поручил выразить нам желание снова свидеться с нами; мы подчинились его повелению, и нам показалось, что он стремится только к тому, чтобы заменить трехмесячный срок для своего права давать инвеституру шестимесячным сроком. Мы предполагали, что это не составит большой трудности, и высказали ему нашу уверенность на этот счет. Наконец, шаг за шагом, мы заставили его согласиться на следующие статьи, записанные отчасти под его диктовку; копию их он хотел сохранить у себя, как свидетельство, говорил он, его уступчивости и его пламенного желания восстановить мир в церкви”.
Статьи, принятые папой
“Его святейшество, принимая во внимание нужды и пожелания французской и итальянской церквей, изложенные ему архиепископом турским и епископами нантским, трирским и фаенцким, и желая дать этим церквам новое доказательство своей отеческой любви, объявил вышеназванным архиепископу и епископам:
“1. Что он даст церковную инвеституру лицам, назначенным его императорским и королевским величеством архиепископами и епископами по форме, установленной в эпоху конкордатов с Францией и Италией.
“2. Его святейшество согласен распространить ту же самую меру на тосканскую, пармскую и пьяченцкую церкви посредством нового конкордата.
“З. Его святейшество согласен на внесение в конкордаты условия, по которому он обязуется давать епископам, назначенным его величеством, буллы об инвеституре в течение определенного срока, который должен быть, по мнению его святейшества, не короче шести месяцев; на случай, если он промедлит более шести месяцев по другим причинам, чем личные качества, делающие назначенных лиц недостойными, он вручит архиепископу вакантной церкви, а за его отсутствием старейшему епископу провинции полномочия выдавать по истечении шести месяцев буллы от его имени.
“4. Его святейшество решается на эти уступки лишь в надежде, вызванной в нем его беседой с епископами-депутатами, на то, что они подготовят соглашения, которые восстановят порядок и мир в церкви и вернут папскому престолу подобающие ему свободу, независимость и достоинство.
Савона, 19 мая 1811 г.”.
Согласие, полученное таким образом от папы, ознаменовало собой большой успех, так как оно прекращало на будущее время все споры между французским правительством и римским двором. Каким образом мог бы последний впредь нарушать во Франции порядок? Церковная инвеститура епископов была единственным орудием, при помощи которого папа мог создать своим отказом или бездействием беспорядок; его действия никогда не нарушили бы нормального хода дел, так как они могли выражаться только в посланиях, буллах.., а Франция всегда придерживалась обычая не разрешать их опубликования до рассмотрения их и до заключения о том, что они не содержат ничего противного законам страны. Это парализовало бы враждебную волю папы и даже всякий нежелательный раскол. Было безразлично, что думает папа о галликанских правах, раз он не имел власти помешать их осуществлению. Поэтому попытка заставить его заранее подписать в этом смысле известное обещание была совершенно бесполезна. Папа сам сказал это, и потому применявшаяся к нему тирания была бесцельна. Святейший отец дал свое слово, и это превосходило по своему значению все когда-либо сделанное каким-либо папой; даже если бы он этого словесного обещания не дал, отсюда не проистекло бы никакой опасности, ни даже малейшего неудобства.
Я забыл сказать, что существовал вопрос, по которому, как он обнаружил в беседе, папа никогда бы не уступил: это касалось намерения императора сохранить за собой право назначения на все итальянские епископства с предоставлением папе инвеституры. “Как, — говорил он с волнением, — папа не сможет награждать даже кардиналов, послуживших с рвением и талантом папской власти, он не сможет назначать епископов нигде во всем христианском мире, включая и церкви, с незапамятных времен входившие в римскую епархию, права которых будут уничтожены простым конкордатом? Это было бы, однако, ужасно...”
Это его собственное выражение, единственное в таком роде, вырвавшееся у него во время его переговоров с французскими епископами. Они ничего не могли возразить ему по этому вопросу, настолько естественным казалось им требование святейшего отца.
Они имели случай говорить с ним о двух миллионах в земельных имуществах, назначенных декретом от 17 февраля 1810 года на содержание папы. Пий VII начал с очень твердого отказа и пожелал повторить то, что он сказал в самом начале, именно, что он желает существовать скромно, на помощь, оказываемую ему милосердием верующих. Но при всем благородстве этого решения епископы возражали против него, указывая на то, что он не должен лишать своих преемников светских преимуществ, даваемых императором, державных почестей, возможности общения с католическими государями, а также средств, необходимых для содержания св. коллегии кардиналов, которое возлагалось декретом от 17 февраля 1810 года на императорскую казну.
Эти соображения, казалось, заставили его поколебаться: он больше не настаивал, но вопрос этот остался нерешенным.
Епископы вернулись во Францию, убежденные, что если щадить его чувства и предоставить ему свободу и добрых советников, то святейший отец может сделать новые уступки по нескольким довольно важным вопросам. Но они добились уже самого главного.
Столь удачно начатые переговоры должны были бы привести к окончанию всех споров.
Что следовало сделать для этого? По-видимому, только одну вещь - не допустить созыва собора и отсрочить его на месяц. За это время Наполеон пришел бы к соглашению с папой относительно булл и добавления нового условия, не смешивая этого с другими вопросами. Он вернул бы ему нескольких советников и достаточную свободу, и папа счел бы делом чести подтвердить то, что он обещал в силу внутреннего убеждения, как это по крайней мере казалось.
Раз этот договор был подписан, император не нуждался больше в соборе, и он должен был иметь тем более сильное поползновение бесконечно отсрочивать его, что его созыв уже выставил его в несколько смешном виде, в чем он не мог не признаться самому себе. К тому же не удобнее ли было бы для него закончить дело с самим папой, все возражения которого он преодолел бы при помощи своих делегатов, чем вести переговоры с собранием, которое, наверно, оказалось бы беспорядочным и которым он, вероятно, не смог бы управлять? Имея обещание папы, для чего можно было желать собора, созванного лишь при предположении, что папа никогда не согласится дать инвеституру назначенным епископам, а тем более связать себя на будущее время и утратить право отказывать в этой инвеституре? Между тем он на все это согласился, и уже можно было составить договор. Может быть, имелись основания полагать, что собор будет стремиться к другому решению по этому вопросу? Тем хуже! А если бы он желал того же самого, то к чему могло послужить его вмешательство? Оно было очень неприятно папе, как мы это видели. Для императора оно могло быть удобно при условии, которое не имело места. Но при всяких условиях он должен бы был предпочесть обойтись без собора. Мог ли Дювуазен быть уверен, что ему удастся руководить по своему желанию этими девяноста пятью французскими и итальянскими епископами и что, несмотря на сговорчивость каждого из них в отдельности, они не дадут увлечь себя в общем собрании? И именно понимание того обстоятельства, что им не предстоит больше принимать никаких решений, должно было побудить их создавать многочисленные затруднения, возбуждать спорные и досадные вопросы, чтобы их не упрекнули в том, что они не сумели ничего сказать и ничего сделать.
Император рассчитывал, конечно, на влияние, которое мог приобрести в его интересах кардинал Феш, председательствовавший на соборе. Но тут он ошибся, как и во всем том, что он делал для возвышения членов своей семьи в надежде затем их использовать. Его дяде, кардиналу Фешу, нужно было заставить окружающих забыть о своем происхождении, и он хотел, подобно братьям Наполеона, придать себе значение своим противодействием его желаниям, своей непреклонностью, а не влиянием на племянника.
Ни император, ни даже нантский епископ, которому его успех в Савоне должен был это разъяснить, не понимали всего значения созыва собора. Наполеон, которого не обезоружили ни жестокая судьба папы, ни громадные уступки, сделанные им, несмотря на его положение, имел наготове несколько оскорбительных для папы фраз и не хотел от них отказаться. Он придавал до смешного большое значение тому, чтобы произнести их на соборе, и не помышлял о том, что даже самое трусливое собрание не сможет отказать хотя бы в видимом участии святейшему отцу, повергнутому в бедствия, и что оно не захочет громогласно обесчестить себя.
Может быть, нантский епископ обольщал себя также надеждой, — и в этом он ошибался, — на то, что он будет оказывать на собор решающее влияние вследствие своей большой умелости и своего легкого и блестящего красноречия. Он рассчитывал сначала заинтересовать собрание, а затем приобрести права на его доверие, отдав ему отчет в своих совещаниях с папой. Ему удалось только вызвать зависть. Члены собора не простили ему его успехов, они отказывались верить в них, а так как четыре статьи, на которые святейший отец согласился, не были им подписаны, то говорилось, что им нельзя придавать никакого значения. Кроме того было известно, что император оказывает нантскому епископу особую благосклонность, что он часто с ним сносится; его немедленно превратили в фаворита, и поэтому его слова перестали внушать доверие. Затем, уступая порыву, император говорил о соборе так же резко, как о папе, и возникло предположение, что Дювуазен подстрекал его к употреблению таких выражений. Наконец, читая в собрании проект адреса императору с ответом на его послание, он проявил непостижимую неловкость: пытаясь устранить некоторые замечания, сделанные ему касательно формы адреса, он заявил, что проект в том виде, как он только что прочел его, уже сообщен императору, и это безвозвратно погубило нантского епископа.
Для меня совершенно очевидно, что не было ни одного момента, когда бы Наполеон не должен был раскаиваться в том, что он созвал собор и дал ему собраться; после возвращения депутации из Савоны ему следовало понять, до какой степени он стал для него бесполезен и в какой мере он мог оказаться роковым для него. Также несомненно, что, ввиду намерения императора воспользоваться этим собранием в интересах своей власти, нельзя было усвоить более неумелый образ действий, чем тот, которому следовал он.
Я хочу лишь бегло охарактеризовать направление, принятое этим собранием, и изобразить несколько связанных с ним эпизодов.
Созыв собора был назначен на 9 июня 1811 г., но под предлогом крестин римского короля, сына Наполеона, его открытие состоялось лишь 17 июня в церкви Нотр-Дам. Труаский епископ Булонь произнес проповедь. Собрание насчитывало девяносто пять епископов, из коих шесть были кардиналами, и девять епископов, назначенных императором, но не получивших от папы инвеституры. Кардинал Феш сразу же взял на себя, как мы говорили, председательствование, которое никто у него не оспаривал, и включил в свой титул звание галльского примаса, по праву принадлежавшее ему как лионскому архиепископу. Дальше будет видно, почему я упоминаю об этой подробности. После проповеди председатель произнес обычную клятву, повторенную вслед за ним всеми епископами и заключавшуюся в следующих словах:
“Я признаю святую католическую, апостолическую римскую церковь, мать и владычицу всех других церквей; клянусь истинным послушанием римскому папе, преемнику св. Петра, князя апостолов и наместника Иисуса Христа”.
Это клятвенное обещание произвело большое впечатление, направив внимание на несчастную жертву, к которой оно было обращено. Этим ограничилось заседание в тот день.
На другой же день после открытия, 18 июня, Наполеон пригласил нескольких епископов в Сен-Клу на одно из тех вечерних собраний, которые назывались выходами. На нем присутствовали Императрица Мария-Луиза и дамы, дежурившие при ней, как и много других лиц, среди коих — принц Евгений, вице-король Италии. Император, пивший кофе, который ему наливала императрица, велел ввести кардинала Феша, нантского епископа Дювуазена, трирского епископа Маннейя, архиепископа турского Барраля и одного итальянского прелата. В тот момент, когда они входили, император быстро и так, чтобы они это видели, взял “Монитор”, который был положен, вероятно, по его приказу на один из столов. С этой газетой в руках он обратился к вошедшим. Возмущенный вид, который он принял, резкость и необузданность его выражений, как и поведение тех, к кому он обращался, превратили это странное совещание в сцену, какие он любил разыгрывать, обнаруживая в них свою ничем не прикрытую грубость.
Протокол первого заседания собора был приведен в “Мониторе”, который держал император; он мял его в руках. Сначала он напал на кардинала Феша, причем интересно то, что он сразу, без всякого исторического или богословского вступления, пустился со странным многословием в обсуждение церковных начал и обычаев.
“По какому праву, милостивый государь, — сказал он кардиналу, — присваиваете вы себе титул галльского примаса? Какое смешное притязание! Да еще не испросив моего разрешения! Я вижу ваше лукавство, его нетрудно распознать. Вы захотели возвеличить себя, милостивый государь, чтобы привлечь к себе внимание и подготовить этим публику к еще большему возвышению в будущем. Пользуясь своим родством с моей матерью, вы стараетесь убедить окружающих, что я сделаю вас главой церкви, потому что никому не придет в голову, что вы имели дерзость принять без моего разрешения титул галльского примаса. Европа будет думать, что этим я хотел подготовить ее к тому, чтобы видеть в вас будущего папу. Недурной папа, поистине!.. Этим новым титулом вы хотите встревожить Пия VII и сделать его еще более несговорчивым!”
Оскорбившийся кардинал ответил с твердостью и заставил своим спокойным ответом забыть недостаток достоинства в его облике, тоне, манерах и даже его прежнюю деятельность, (* В первые годы морской войны, то есть в 1793 , 1794 и 1795 годах, кардинал Феш плавал на каперском судне, называвшемся “Авантюрист”. Он захватил, несколько судов, доставленных им в Геную и послуживших причиной процессов, которые он с жаром вел в трибуналах этого города и по поводу которых он, насколько мне известно, несколько раз обращался к правительству за поддержкой. Примечание Талейрана.) следы которой проявлялись в нем слишком часто, так как под одеждой архиепископа нередко обнаруживался прежний корсар; но тут, перед императором, на его стороне были все преимущества: он объяснил, что во Франции существовали во все времена не только галльский, но и аквитанский и нейстрийский примасы. Несколько изумленный, Наполеон обратился к нантскому епискому и спросил его, верно ли это. “Факт этот неоспорим”,—сказал епископ. Тогда император оставил кардинала, на которого он так напал. Он направил свой гнев на других и по поводу содержавшегося в клятве слова “послушанием”, которое он смешал с “повиновением”, он разгорячился до того, что назвал отцов собора предателями. “Потому что, — добавил он, — те, которые приносят две присяги двум враждебным государям, — предатели”.
Нантский епископ произнес несколько слов, но император его не слушал. Он не обращал внимания на грустный, недовольный и задумчивый вид Дювуазена или подавленный вид Барраля и Маннейя, ни на покорную внешность итальянца или виляние разгневанного кардинала Феша; он продолжал говорить в течение часа так бессвязно, что слушатели сохранили бы только воспоминание о его невежестве и многоречивости, если бы приводимая ниже фраза, которую он повторял каждые три-четыре минуты, не раскрыла его главной мысли:
“Милостивые государи, — кричал он им, — вы относитесь ко мне так, как будто я был Людовиком Благочестивым. Не смешивайте сына с отцом. Вы видите перед собой Карла Великого... Я — Карл Великий, я... да, я — Карл Великий!” Эту фразу “Я—Карл Великий!” он повторял ежеминутно. После нескольких неудачных попыток разъяснить ему разницу между словом