Geum.ru

Мемуары деятелей, игравших очень уж первостепенную роль, редко бывают сколько-нибудь правдивы

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   36
единой и неделимой республикой.
    Но Директории казалось столь полезным избавиться от человека, внушавшего ей подозрения и которого она не была в состоянии удержать в желательных ей границах, что она уступила, наконец, настояниям Бонапарта, отдала приказ о походе в Египет, дала ему командование и подготовила таким образом события, которые она так хотела предупредить.
    Я должен напомнить здесь в общих чертах позицию Европы в отношении Франции в момент отбытия Бонапарта.
    Императрица российская Екатерина высказалась первая с решительностью против французской революции, но в политике она ограничивалась оглаской своих мнений в депешах, которые она приказывала своим посланникам показывать при дворах. Я видел большое их число у принца Нассауского. Она остерегалась участия в войне, которая и без ее вмешательства должна была иметь неизбежным следствием ослабление ее соседей и, следовательно, усиление ее относительного влияния. Не опасаясь проникновения в свое государство французских принципов и гораздо больше тревожась усилий, которые Польша делала для выхода из анархии, она воспользовалась моментом, когда Франция, Пруссия и Австрия были в состоянии войны, чтобы завершить расчленение этого королевства, часть которого она присвоила себе, предоставив остальное Австрии и Пруссии. Вскоре после этого она умерла (17 ноября 1796 года).
    Неизвестно, что предпринял бы ее преемник Павел I, унаследовавший болезнь своего отца Петра III, если бы не произошло вторжения Франции в Египет. Но это вторжение окончательно определило его позицию.
    Со времени Петра I Россия всегда считала Турцию своей добычей, которую ей следовало, однако, поглощать постепенно, так как она не была в состоянии сразу поглотить ее. Эта добыча от нее навсегда ускользнула бы, если бы в результате революции Греция вернула себе независимость; а вторжение в Египет не только заставляло ее опасаться этой революции, но делало ее, как она полагала, неизбежной.
    Павел I, прирожденный враг турок, немедленно сделался их союзником и заключил союз с Англией. Австрия к ним присоединилась и тем легче вступила в борьбу, что она вышла из нее только против своей воли и что со времени заключения мира в Кампо-Формио Франция подавала ей справедливые поводы для тревоги.
    Конфликт между Ваадтским кантоном и бернским сенатом, представлявшим для него верховную власть, послужил для Директории поводом к вводу в Швейцарию войск с двух сторон и превращению конфедерации в единую и неделимую республику. Под каким-то другим предлогом французские войска заняли папское государство; плененный папа Пий VI был отвезен в картезианский монастырь во Флоренции, а затем в город Баланс в Дофине, где он умер; его правительство заменили другим, которое тогда называли республиканским.
    Неаполитанский король, не без оснований напуганный, но готовый из осторожности оставаться спокойным и выжидать, устроил тем не менее, вопреки совету венского двора, безрассудное вооруженное восстание с неопытными и недисциплинированными войсками; он был вынужден искать убежища в Сицилии, покинув свое Неаполитанское королевство, которое французская Директория скоро превратила в Партенопейскую республику.
    Если бы Директория хотела в эту эпоху превратить Италию в оплот для Франции, она могла бы достигнуть этого, образовав из всей этой прекрасной страны единое государство. Но, далекая от этой мысли, она содрогнулась, узнав, что в Италии тайно подготовляется слияние новых республик в одну единую, и воспротивилась этому, насколько это было в ее власти. Она стремилась к образованию республик, что делало ее ненавистной для монархий но желала вместе с тем образования только слабых и мелких республик, чтобы занимать военной силой их территорию под предлогом защиты их, а в самом деле — чтобы подчинять их себе и продовольствовать за их счет свои войска, вследствие чего она делалась ненавистна тем же самым республикам.
    Все эти перевороты, произведенные по соседству с Австрией, настолько изменили ее относительное положение, что она не могла остаться равнодушной их зрительницей.
    Ее первой задачей, когда она взялась за оружие, было прекращение переговоров, которые велись в Раштадте; в этом она успела, но неудача ее заключалась в том, что к этому разрыву присоединилось убийство французских уполномоченных(16). После этого события следовало ждать возобновления ожесточенной войны.
    Для ведения ее Директория имела достаточно солдат, но после проскрипции Карно (18 фруктидора) у нее не оставалось никого, кто был бы в состоянии руководить операциями; из всех генералов, пользовавшихся громкой славой, во Франции остался один Моро. Он был обвинен если не в участии в контрреволюционных замыслах своего друга Пишегрю, то в том, что он был осведомлен о них и разоблачил их слишком поздно. Вследствие этого он впал у республиканцев в такую немилость, что, даже желая вручить ему командование, Директория, однако, на это не решалась. Она считала большим мужеством со своей стороны, что дала Моро разрешение отправиться в качестве простого волонтера в армию, сражавшуюся в Италии.
    Его присутствие в этой армии не помешало ее полному поражению и обращению в бегство после первого же выступления. Макдональд, подоспевший на соединение с ней из глубины Италии с тридцатью пятью тысячами людей, был разбит у Треббии.
    Все эти призрачные республики, созданные Директорией, исчезли после первых неудач французской армии, и ни один француз не остался бы в Италии, если бы не предусмотрительность Директории, которая заставила выдать себе все крепости в Пьемонте. Сосредоточив в этих местах и вокруг них остатки разбитых армий, Моро остановил продвижение противника.
    Когда Директория революционизировала Швейцарию, она не предполагала, что открывает этим закрытый уже в течение веков путь, которым иностранные силы должны были затем проникнуть во Францию, чтобы совершить там гибельный для революционеров переворот. Она едва сама не испытала этого, но эрцгерцог Карл покинул Швейцарию для бесплодной осады Филипсбурга, оставив в этой стране лишь один русский корпус и подготовив этим для генерала Массена победу под Цюрихом, которую так превозносили в Париже потому, что она была необходима для спасения Франции.
    С Директорией произошло то, что всегда происходит с деспотами. Пока никто не мог устоять против армий, которыми она располагала, ее ненавидели, но боялись. Когда ее армии были разбиты, ее начали презирать. На нее стали нападать в газетах, памфлетах, наконец всюду. Не пощадили, конечно, и ее министров, что дало мне долгожданный случай покинуть мой пост. Я понял, что, занимая его, я очень мало могу противодействовать злу и что только в дальнейшем можно будет принести действительную пользу.
    Мысль об уходе, которую я уже давно лелеял, заставила меня принять одну меру предосторожности. Я доверил свои намерения генералу Бонапарту перед его отправлением в Египет; он одобрил побудительные причины моего ухода в отставку и с удовольствием согласился просить для меня у Директории посольство в Константинополе, если бы представилась возможность вести переговоры с Турцией, или же разрешения отправиться к нему в Каир, где можно было ждать начала переговоров с представителями Оттоманской Порты. Получив после отставки это разрешение, я удалился в деревню близ Парижа, ожидая развития событий.
    Видные демагоги, с некоторых пор снова поднявшие голову, волновались и грозили новым царством террора. Но свержение Директории должно было исходить не из клубов, опять открытых ими и закрыты

х Фуше, когда он это счел нужным; оно исходило от самой Директории.
    Сиес, исполнявший в Берлине обязанности чрезвычайного посланника и полномочного министра республики, был назначен членом Директории. Время, потребовавшееся ему для того, чтобы сделать прощальные визиты, отправиться в путь и прибыть в Париж, показалось Директории невыносимо долгим,— с таким нетерпением его ждали. Не возникало сомнений в том, что у него найдутся готовые и верные средства от внутренних, как и внешних бед. Он едва успел выйти из кареты, как у него стали их требовать. Наиболее влиятельные члены Совета пятисот и старейших(17) уверяли, что ему нужно только сказать, и во всем, где требуется их содействие, они с рвением ему помогут. Раньше, чем что-либо предлагать, Сиес хочет увидеть все собственными глазами и все обдумать. В результате своих размышлений он приходит к тому, что с такими, как у него, коллегами ничто не осуществимо. Его тотчас же освобождают от трех из них. Из преемников, которых им дают, двое — ничтожества, а третий ему предан(18). Тогда он жалуется уже не на людей, а на учреждения, которые безусловно необходимо изменить. Пять правителей — слишком много: достаточно трех. Название Директории стало ненавистно; надо заменить его другим. В особенности необходимо ввести в правительство одного военного, которому доверяли бы армии, так как без уверенности, что имеешь на своей стороне армии, ничего нельзя сделать.
    Обращаются к Моро, но он не хочет брать на себя гражданских дел. Тогда направляют взоры на генерала Жубера и, чтобы придать его имени блеск, который считается желательным и которого он еще не имеет, его посылают командовать в Италию. Прибыв туда, он неосторожно дает сражение у Нови, и в начале сражения его убивают, что опрокидывает все возложенные на него надежды. Тогда возобновляются прежние затруднения, и бог знает, как бы удалось выйти из них без одного события, на которое Директория, вероятно, не рассчитывала.
    После покорения Египта Бонапарт продолжал приводить в исполнение свой план, пытаясь покорить Сирию. Но три приступа, потребовавшие больших жертв, не дали ему победы над крепостью Сан-Жан д'Акр, на которую он упорно продолжал нападения, хотя и потерял свою осадную артиллерию. Он отправил ее из Египта в Сирию морем и, когда ее захватили англичане, он был вынужден возвратить армию в Египет, где англичане угрожали ему десантом. Таким образом, он увидел разрушение своих блестящих надежд; даже возможность удержаться в Египте стала более чем сомнительной. Его преследовала ужасная мысль, что он сможет уйти только при помощи капитуляции, которая оставит за ним репутацию простого авантюриста. Превратности, испытанные французами в Италии, заставили его выйти из этой растерянности и дали ему смелость сделать то, на что иначе он никогда бы не дерзнул. Он тайком покидает свою армию, оставив командование Клеберу, и, избегнув английского крейсера, он высаживается во Франции.
    Как он это и предвидел, различные партии отнеслись к нему как к человеку, у которого не следует требовать отчета в его поведении, которого обстоятельства сделали полезным и которого следует привлечь на свою сторону.
    Уже в первый момент некоторые лица поняли, что Баррас, творец его фортуны, единственный из прежних членов Директории, сохранивший еще это звание, слишком полагается на свое влияние на него и слишком плохо его знает, если обнадеживает себя тем, что заставит его сыграть роль Монка; Бонапарт, который не согласился бы на нее, если бы и мог взять на себя эту роль, действительно не был в тот период в состоянии ее сыграть.
    Если бы такое предложение и было ему сделано, он не мог бы долго колебаться между ним и принятием хотя и не верховной власти, но таких полномочий, которые позволили бы ему на нее притязать.
    Из его сторонников многие, без сомнения, предпочли бы, чтобы он сделался просто членом Директории; но при создавшихся условиях приходилось желать того, чего желал он; сама природа вещей делала его во время переговоров хозяином положения. Между тем звание члена Директории его ни к чему бы не привело.
    Итак, было решено заменить Директорию тремя временными консулами, которые вместе с двумя комиссиями Совета пятисот и старейших должны были подготовить конституцию и предложить ее на утверждение избирательным собраниям, так как верховная власть народа была догмой, которую никто не помышлял тогда оспаривать (* За несколько дней до 18 брюмера у меня произошла небольшая сценка, весь интерес которой сводится к сопровождавшим ее обстоятельствам. Генерал Бонапарт, живший на улице Шантерен, пришел однажды вечером побеседовать со мной о подготовке к этому дню. Я жил тогда на улице Тебу в доме, числившемся затем, как кажется, под № 24. Он был расположен в глубине двора, и первый его этаж соединялся через галереи с флигелями, выходившими на улицу. Мы находились в гостиной, освещенной несколькими свечами, и вели очень оживленную беседу; был уже час ночи, когда мы услышали на улице сильный шум: к шуму колес экипажей присоединялся топот кавалерийского эскорта. Экипажи неожиданно остановились перед подъездом моего дома. Генерал Бонапарт побледнел, и я, вероятно, тоже. Мы оба одновременно подумали, что явились арестовать нас по приказу Директории. Я задул свечи и, осторожно шагая, отправился через галерею в один из выходивших на улицу флигелей, откуда можно было видеть происходящее. Сначала я не мог отдать себе отчета в причинах всего этого движения, которое, однако, скоро объяснилось весьма забавным образом. Так как в ту эпоху улицы Парижа были ночью далеко не безопасны, то по закрытии игорных домов в Пале-Рояль все деньги, служившие для игры, собирались и отвозились на извозчичьих экипажах, причем откупщик игорных домов добился от полиции того, чтобы оплачиваемый им жандармский эскорт сопровождал каждую ночь извозчиков до его дома на улице Книши или где-то поблизости от нее. В ту ночь как раз перед дверью моего дома что-то сломалось в одном из извозчичьих экипажей, благодаря чему они и остановились там приблизительно на четверть часа. Мы с генералом много смеялись над овладевшей нами паникой, которая была, впрочем, совершенно естественна для людей, знавших так хорошо, как мы, намерения Директории и крайности, на которые она была способна. Примечание Талейрана).
    Когда этот план был принят, то в силу полномочия, которое ему давала конституция, и под предлогом возбуждения, царившего в Париже, Совет старейших перевел законодательный корпус в Сен-Клу. Он рассчитывал устранить таким образом все препятствия к осуществлению задуманного плана. Ему сочувствовали два самых влиятельных члена Директории (Сиес и Баррас), значительное большинство в Совете старейших и часть Совета пятисот. Стража Директории, Ожеро, бывший ее начальником с 18 фруктидора, масса генералов и военных всех чинов, а также несколько любителей, в числе коих находился и я, отправились 18 брюмера (9 ноября 1799 года) в Сен-Клу.
    Несмотря на это скопление сил, Совет пятисот оказал такое противодействие, что едва не привел весь план к крушению. Между тем речь шла только о замене одного вида полигархии другим (мне всегда приходится возвращаться к этому варварскому слову за отсутствием у него синонима). Можно себе представить, какая судьба постигла бы того, кто бы захотел сыграть роль Монка и имел противником почти всех, способствовавших тем или иным способом успеху 18 брюмера. Наконец, при помощи отчасти убеждения, отчасти устрашения победа была одержана, Директорию распустили: Сиес, Роже Дюко и Бонапарт были назначены консулами, и от советов остались только комиссии, которые должны были разработать проект конституции. Через десять или двенадцать дней после этого я снова получил портфель министра иностранных дел.
    Всем дружественным Франции иностранным державам свержение Директории было приятно или по меньшей мере безразлично. Так как с их стороны изменения настроения опасаться не приходилось, то в этом отношении не надо было принимать никаких мер. Что касается враждебных держав, то лишь при помощи новых побед можно было надеяться привести их к миролюбивому настроению. Но если не приходилось вести переговоров вовне, то внутри велись весьма важные и щекотливые переговоры; хотя официально я и не был призван руководить ими, я не мог остаться непричастен или безразличен к ним. Следовало восстановить монархию, или же 18 брюмера оказалось бы бесплодно, и надежда на ее восстановление отодвинулась бы в неизвестное и, может быть, бесконечно далекое будущее. Восстановить монархию не значило реставрировать трон. Монархия имеет три степени или формы: она бывает избирательной на срок, избирательной пожизненной или наследственной. То, что именуется троном, не присуще первой из этих трех форм и не всегда присуще второй. Но достижение третьей формы без последовательного прохождения двух других при условии, чтобы Франция не находилась во власти чужестранных сил, было безусловно невозможно. Правда, это было бы иначе, если бы был жив Людовик XVI, но убийство этого государя поставило тому непреодолимые препятствия.
    Так как переход от полигархии к наследственной монархии не мог быть осуществлен немедленно, то отсюда вытекал с необходимой последовательностью тот вывод, что восстановление ее и династии Бурбонов не могло совершиться одновременно. Следовательно, нужно было способствовать восстановлению монархии, оставив в стороне вопрос о Бурбонах, которые могли быть восстановлены лишь с течением времени, при том условии, что лицо, занявшее трон, оказалось бы недостойно и утратило его. Нужно было иметь временного государя, который бы мог сделаться государем пожизненным и, наконец, наследственным монархом. Вопрос заключался не в том, имел ли Бонапарт все необходимые для монарха свойства; он бесспорно имел те качества, которые были необходимы, чтобы снова приучить к монархической дисциплине Францию, еще сохранившую пристрастие к революционным доктринам; никто не обладал этими свойствами в такой степени, как он.
    Основной вопрос заключался в том, как сделать Бонапарта временным государем. Предложение назначить его единственным консулом обнаружило бы намерения, которые следовало возможно тщательнее прикрыть. Назначение ему коллег, равных по званию и власти, сохранило бы в силе полигархию.
    Полигархия сохранила бы силу и в случае организации законодательного органа, постоянного или такого, который без акта о созыве собирался бы в определенные периоды и сам себя распускал. Если бы этот орган, даже в случае его разделения на две отдельные палаты, мог один издавать законы, полигархия также сохранила бы силу. Наконец, полигархия сохраняла бы силу и в случае, если бы высшая администрация — в особенности судьи — продолжала назначаться избирательными собраниями. Проблема, требовавшая разрешения, была, как это видно, очень сложна и обременена такими трудностями, что было почти невозможно избегнуть произвола в ее решении. Его и в самом деле не устранили.
    Были созданы не три равных консула, а первый, второй и третий консулы, и каждому из них были даны такие прерогативы, что при некоторых видоизменениях, которые Бонапарт отлично умел вносить, когда дело касалось его личной власти, первый консул фактически оказался один наделен властью, которая в ограниченных или конституционных монархиях осуществляется монархом. Единственное важное отличие заключалось в том, что вместо того, чтобы ограничиться предоставлением ему права санкционировать законы, ему предоставили также законодательную инициативу, что привело к совмещению функций, ставшему роковым для него самого.
    Чтобы дать власти первого консула еще больше силы, я сделал в самый день его введения в должность предложение, с готовностью принятое им. Все три консула должны были ежедневно собираться с тем, чтобы все министры отдавали им отчет в подведомственных им делах. Я сказал генералу Бонапарту, что портфель иностранных дел, секретных по самой своей природе, нельзя открывать в совете и что ему следует оставить только за собой рассмотрение иностранных дел, которые должен направлять и решать сам глава правительства. Он понял пользу этого указания, а так как в момент организации нового правительства все вопросы решаются проще, чем впоследствии, то сразу было установлено, что я буду иметь дело только с первым консулом.
    Первым действием генерала Бонапарта на посту первого консула была отправка английскому королю письма, в котором он высказывал пожелание скорого примирения обеих стран. Подобный же шаг он сделал в отношении австрийского императора.
    Обе эти попытки не привели к примирению и не могли к нему привести, но они оказали счастливое влияние в отношении внутреннего мира, потому что они возвещали о желательных для народа намерениях и обнаруживали в великом генерале, ставшем главой правительства, способного государственного человека. Когда это было сделано и отказ обоих кабинетов стал достаточно ясен в виду отсутствия ответа на эти письма, не удостоившись даже извещения о получении их, Бонапарт стал помышлять лишь о том, чтобы померяться силами с врагом на поле битвы, где он встретил, однако, только одних австрийцев.
    Павел I, недовольный Австрией, которой он считал себя обманутым, отозвал свои войска из Германии(19). Первый консул воспользовался этим обстоятельством, велел собрать немногочисленных русских пленных, находившихся во Франции, приказал обмундировать их и без выкупа отправить их на родину. Он поручил одному из командовавших ими офицеров предложить императору Павлу меч Лавалетта, найденный на Мальте. Известно, что русский император взял мальтийский орден под свое особое покровительство. Легко увлекавшийся император Павел, тронутый этими любезными приемами, сделал Франции через генерала Спренгпортена предложение приступить к мирным переговорам, которые велись затем Колычевым и завершились окончательным договором; я вел о нем переговоры и подписал его вместе с Морковым.
    Морков впервые выступил на государственное поприще в царствование императрицы Екатерины и был позже отправлен в Париж, как один из наиболее способных государственных деятелей России. Он показался мне человеком капризным, без образования, но остроумным. Его дурное расположение духа направлялось тогда на его собственное правительство, что весьма удобно для министра иностранных дел другой страны. Пока был жив император Павел, деловые сношения с ним были легки и даже приятны, но по восшествии на престол императора Александра Морков стал вызывающе несносен. Мне пришлось вести с ним переговоры по сложному делу о секуляризациях в Германии (* Нужен целый том,— и, может быть, я напишу его,— чтобы полностью изложить этот важный вопрос. Маркиз Луккезини попытался сделать это, но свой труд он посвятил самооправданиям. Это весьма несовершенный способ писания истории, своего времени, так как он редко оказывает влияние на взгляды современников. Люди, призванные решать политические вопросы большой важности, вынуждены доставлять утешение тем, которых частные выгоды пожертвованы общему благу; им приходится сваливать вину на участников событий и без зазрения совести клеветать на них. Самое достоверное сочинение из посвященных этой эпохе принадлежит барону Гагерну, человеку острого ума: он был на службе у Нассауской династии. Примечание Талейрана).
    Генерал Карно, член Директории, бежавший из Кайенны(20), куда он был 18 фруктидора с такой жестокостью сослан вместе со многими другими, получил назначение в военное министерство. Его главные заботы по возвращении к государственным делам были направлены на сосредоточение двух армий —одной на Рейне, другой у подножия Альп. Генерал Моро получает командование первой из них, Бонапарт со второй устремляется в Италию по новой дороге и проходит, не теряя ни одной пушки, через величественный Сен-Бернар (20 мая 1800 года). Он неожиданно нападает на австрийцев и после нескольких счастливых сражений дает им 14 июня бой у Маренго, к концу которого судьба при поддержке генералов Дезе и Келлермана оказывается на его стороне, когда он сам уже не надеется на это. Заключенное затем перемирие снова сделало его господином Италии. Наученный страхом поражения, он сумел воспользоваться победой, не злоупотребив ею. Он понял необходимость укрепить свою власть прежде, чем расширять ее; отлично зная, что военная слава будет главным основанием его притязаний на власть, он боялся побед, которыми Франция не была бы обязана ему одному, почти столько же, сколько своих собственных поражений. Итак, он поспешил заложить при помощи перемирия основы нового мира, к которому присоединилась бы Германская империя; это сделало почти бесполезной победу у Гогенлиндена, открывшую генералу Моро дорогу на Вену.
    Переговоры между Францией и Австрией, выступавшей от имени своего собственного и Германской империи, должны были вестись в Люневиле. Император назначил своим представителем графа Луи Кобенцля и уполномочил его отправиться в Париж до начала переговоров. Венский двор выбрал его, потому что в Кампо-Формио он вел переговоры с Бонапартом, который был тогда только генералом итальянской армии, и потому что между ними установились короткие отношения, которые граф Кобенцль надеялся легко восстановить; однако первый консул скоро разрушил его надежды. По этому поводу произошла довольно любопытная сцена.
    Бонапарт дал ему первую аудиенцию в девять часов вечера в Тюильри. Он сам выбрал комнату для его приема; это была гостиная перед кабинетом короля. В углу он велел поставить маленький столик, за который сел сам; все кресла были вынесены, и оставались одни только кушетки, находившиеся далеко от Бонапарта. На столе лежали бумаги и стояла чернильница; горела лишь одна лампа; люстра не была зажжена. Кобенцль вошел; я сопровождал его. Мрак в комнате, расстояние, которое нужно было пройти, чтобы приблизиться к столу Бонапарта, которого он с трудом мог разглядеть, некоторое замешательство, возникшее вследствие этого, движение Бонапарта, который встал и снова сел, невозможность для графа Кобенцля сесть немедленно поставили каждого на свое место или по крайней мере на место, предназначенное каждому первым консулом.
    После совещаний Жозефа Бонапарта с графом Кобенцлем в Люневиле был вскоре подписан договор, и общий мир на континенте был почти восстановлен.
    Незадолго до того в Мортфонтене тем же Жозефом Бонапартом было подписано соглашение с Соединенными Штатами, покончившее со всеми разногласиями между Французской республикой и этой державой.
    Англия, не имевшая союзников за границей и переживавшая некоторые затруднения внутри, сама испытывала потребность в мире. После обсуждений, интересных по остроумным доводам, приводившимся за и против перемирия на море, Аддингтон и Отто подписали в Лондоне предварительные условия, а затем лорд Корнуэльс и Жозеф Бонапарт подписали в Амьене окончательный договор. Франция, потерявшая все свои колонии, получила часть их обратно, не обязываясь со своей стороны возвратить что-либо. Возможно, что честь ее страдала от того, что все бремя компенсаций она возложила на Испанию и Голландию, своих союзников, которые были втянуты в войну только ею и для нее. Но лишь очень немногие люди способны на такие наблюдения, и они никогда не возникают в умах толпы, привыкшей принимать за талант успехи, венчающие недобросовестность.
    Я должен указать, что одна из статей Амьенского договора требовала оставления англичанами Мальты. Бонапарт, который изменил судьбу Средиземноморского бассейна,— овладев этим замечательным островом, требовал большого вознаграждения за возвращение его прежним владельцам; он сердился, когда я говорил, что охотно бы отдал Мальту в полную собственность англичанам, лишь бы только договор был подписан Питтом или Фоксом вместо Аддингтона. Соглашение, заключенное еще до этого договора, положило конец гражданской войне, разгоревшейся в Вандее и западных провинциях. Со времени битвы при Маренго между Бонапартом и римским двором завязались тайные сношения. Он имел в Милане несколько совещаний с посланником папы Пия VII, избранного в Венеции преемником Пию VI; совещания эти послужили отправным пунктом конкордата(21), подписанного позднее в Париже кардиналом Консальви. Это соглашение и его немедленная ратификация примирили Францию с папским престолом; оно встретило оппозицию только со стороны некоторых военных, весьма честных, впрочем, людей, ум которых не мог, однако, возвыситься до такого рода понятий.
    После этого великого примирения с церковью, которому я в сильнейшей степени способствовал, Бонапарт получил от папы послание касательно моего перехода в светское состояние. Послание это датировано в римском Святом Петре 29 июня 1802 года.
    Мне думается, что снисходительность ко мне Пия VII лучше всего выразилась в словах, сказанных им однажды кардиналу Консальви: “Господин Талейран!! да! да! Да пребудет его душа с богом, я его очень люблю!!”
    Швейцария, которую Директория, руководимая Лагарпом и Оксом, хотела преобразовать в единую и неделимую республику, снова сделалась, как она этого желала, конфедерацией со старинными союзами; это произошло в силу так называемого акта посредничества, потому что Франция служила посредницей между всеми старыми и новыми кантонами.
    По Базельскому договору Испания переуступила Луизиану Франции, которая передала ее Соединенным Штатам (30 апреля 1803 года). Последние удержали часть приобретения в виде возмещения за коммерческие убытки, понесенные американцами в результате абсурдных декретов Конвента.
    Оттоманская Порта, Португалия, королевство Обеих Сицилий восстановили с Францией старые дружеские и торговые узы.
    Распределение секуляризованных в Германии земель производилось при двойном посредничестве Франции и России.
    Можно сказать без малейшего преувеличения, что в эпоху Амьенского мира Франция пользовалась вовне такой властью, славой, влиянием, что самый честолюбивый ум не мог бы пожелать для своей родины ничего большего. Еще удивительнее была быстрота, с какой создалось это положение. Менее чем в два с половиной года, то есть с 18 брюмера (9 ноября 1799 года) до 25 марта 1802 года — дата заключения Амьенского мира,— Франция вышла из состояния унижения, в которое ее погрузила Директория, и заняла в Европе первое место.
Продолжая заниматься внешними делами, Бонапарт не пренебрегал и внутренними. Его невероятной активности хватало на все. Он дал администрации новые регламенты, которым он придал возможно более сильный монархический дух. Он умело восстановил порядок в финансовых делах. Служители культа пользовались почетом. Не удовлетворяясь ограничением влияния партий, он стремился привлечь их на свою сторону и до известной степени успел в этом. Принадлежность к прежней эмиграции или к прежнему якобинству не служила препятствием ни в каком отношении. В целях изоляции Людовика XVIII и лишения его, как он говорил, видимости королевского значения, придаваемого ему многочисленной эмиграцией, он разрешил многим эмигрантам вернуться во Францию. Он пользовался теми и другими, приближая их к себе. Якобинцы забыли свою неприязнь к единоличной власти; эмигранты стали меньше сожалеть о переходе этой власти в иные руки