Храбрость храбрость как личностное качество

Вид материала

Документы

Содержание Другие причины храбрости Лисица и осел Трусость часто рядится в различные маски. 5.9. Высшая стойкость

Подобный материал:

• Школьный этап всероссийской олимпиады школьников по литературе в 2011-2012гг, 58.89kb.
• Проект программы предназначен для работы с детьми школьного возраста. Актуальность, 133.01kb.
• Орден Александра Невского, 19.45kb.
• Классный час, посвященный Дню Победы. Тема: «Поклонимся великим тем годам!», 146.94kb.
• Призеров с довольными минами на лицах принялись за «конкретное юзание» своих призов,, 62.2kb.
• «Нажить много денег храбрость; сохранить их мудрость, а умело расходовать их искусство», 57.67kb.
• В поисках святого Грааля, 60.99kb.
• Поиск: Былины в статье Былины, 46.49kb.
• Первый советский орден появился в 1918 году, 254.38kb.
• Наставления начинающим, 1111.7kb.

тре­вогу и печаль. Это, без сомнения, отчасти объясняется их верой в земное предопределение и его не­избежность, а отчасти — твердым убеждением, что все русские обре­тут блаженство, и, наконец, отчас­ти великими тягостями, в которых они живут в этом мире». Другими словами, жизнь наших соотечест­венников в прошлом была настоль­ко тяжелой, что зачастую смерть казалась им лишь избавлением от страданий.

5.7. ДРУГИЕ ПРИЧИНЫ ХРАБРОСТИ

Только тот, кто не знает льва, может отнять у него овцу.

Сомалийская пословица

Помимо перечисленных выше, существуют и другие причины, обуславливающие смелое поведе­ние, но имеющие лишь внешнее сходство с настоящей храбростью. Во-первых, это так называемая «храбрость дурака» — смелое по­ведение человека, просто не осоз­нающего степени опасности, ко­торой он подвергается. Тот, кто лезет в электрораспределительный щит, не отключив при этом пита­ние и не надев резиновых перча­ток, вряд ли может быть назван отважным человеком — скорее

идиотом, не понимающим, что творит. Таких людей хватало во все времена — еще Менандр заме­тил две тысячи лет назад: «Нет в мире ничего отважней глупости», и этот лозунг вполне применим и к нашему времени.

Второй вариант «храбрости» — отсутствие страха, которое наблю­дается при некоторых психичес­ких заболеваниях — маниакаль­ном синдроме, некоторых формах шизофрении, при врожденном или приобретенном слабоумии. Петер­бургский поэт Вадим Шефнер, сам прошедший две войны, в од­ном из своих стихотворений так описывал сошедшего с ума чело­века:

Отступление от Вуотты, Полыхающие дома... У реки сидел без заботы Человек, сошедший с ума.

Мир не стоил его вниманья, И навеки отхлынул страх, И улыбка всепониманья На его блуждала устах.

Он молчал, как бессмертный Будда, Все сомненья швырнув на дно, — Это нам было очень худо, А ему уже — вес равно.

Третий вариант «смелости» — это отсутствие страха, вытекающе­го из нежелания жить — то, что в чистом виде встречается у само­убийц. Прыгнуть с Золотого моста в Сан-Франциско или облить себя бензином и поджечь — на это, ко­нечно, нужно бесстрашие, но по­добное качество на самом деле ока­зывается всего лишь формой про­явления безразличия к жизни, ибо истинная смелость подразумевает борьбу между инстинктом самосо­хранения и понятием внутреннего

долга. Там же, где инстинкт жизни уже угас, эмоции отсутствуют, а вместо яростной храбрости мы чувствуем лишь могильный холод.

Как писал в своем скандаль­ном романе «Это я — Эдичка» Э. Лимонов, «...мне не было страшно. Честное слово — совер­шенно не страшно. Я же говорю, что имел тогда какой-то подсозна­тельный инстинкт, тягу к смерти. Пуст сделался мир без любви, это только короткая формулировка, но за ней — слезы, униженное честолюбие, убогий отель, неудов­летворенный до головокружения секс, обида на Елену и весь мир, который только сейчас, честно и глумливо похохатывая, показал мне, до какой степени я ему не нужен и был- не нужен всегда, не пустые, но наполненные отчаяни­ем и ужасом часы, страшные сны и страшные рассветы».

Третий вариант псевдосмелос­ти — это храбрые с виду поступки, за которыми стоит осознание без­наказанности и безопасности. Об этом варианте поведения лучше всего написал «дедушка Крылов» в басне «Лисица и осел», которую мы приводим:

Лисица и осел

«Отколе, умная, бредешь ты голова?»

Лисица, встретяся с ослом, его спросила,

«Сейчас лишь ото Льва!

Ну, кумушка, куда его девалась сила:

Бывало, зарычит, так стонет лес кругом,

И я, без памяти, бегом,

Куда глаза глядят, от этого урода.

А ныне в старости и дряхл и хил.

Совсем без сил

Валяется в пещере, как колода.

Поверишь ли, в зверях

Пропал к нему весь прежний страх.

И поплатился он старинными долгами!

Кто мимо льва не шел, всяк вымешал ему

По-своему:

Кто зубом, кто рогами...» —

«Но ты коснуться Льва, конечно,

не дерзнул?» — Лиса Осла перерывает. «Вот-на! — Осел ей отвечает. — А мне чего робеть? И я его лягнул: Пускай ослиное копыто знает!»

Так души низкие, будь знатен, силен ты, Не смеют на тебя поднять они и взгляда, Но, упади лишь с высоты. От первых жди от них обиды и досады.

5.8. ТРУСОСТЬ

Трусость часто рядится в различные маски.

М. Литвак

В романе братьев Вайнеров «Ле­карство против страха» есть очень интересное размышление на тему трусости. Они показывают, что она бывает разная — в одном слу­чае человек смеряется со своим недостатком, а в другом — сража­ется с ним — и поэтому заслужи­вает уважения.

«Жил на свете хороший па­рень, верный друг и талантливый человек Сашка Панафидин. Но однажды с ним случилась беда, и этого никто тогда не заметил. Он заболел. Он заразился страшным вирусом — в него вошел микроб Страха. Он еще жил, дружил, лю­бил, работал, а микроб в нем рос, он клубился от нетерпения его со­жрать, он наливался злой силой, выпивая из него кровь, душу, мозг. И однажды микроб стал больше его самого — это был Огромный Страх. И умер друг, умер добрый, любопытный человек, умер уче­ный. Осталась оболочка, напол-

ненная Огромным Страхом. Он; ходит по миру и обманывает лю­дей, рассказывая всем, что она якобы и есть Сашка Панафидин...

— Но мне Панафидин совсем не показался напуганным, — ска­зал я.

— Да? — безразлично спросил Лыжин. — Вы, наверное, не со­всем правильно меня поняли. Его страх не реакция на факт, это гра­диента поведения: Он управляет им всегда, он подчинил его, как раба.

Я перебил Лыжина:

— Скажите, а вот вы сами храбрый человек?

— Я? Я? ~ удивился Лыжин. — Я трус во всем и всегда. Я боялся темноты, отца, я боюсь соседки, начальства на работе, своей лабо­рантки, я боялся женщин, чтобы они не посмеялись надо мной, я боялся драться, чтобы меня не по­колотили.

— Тогда в чем же отличие?

— Я свой страх ненавидел, но не сдавался ему, я всегда с ним бо­ролся и презирал себя, когда мне не удавалось совладать с ним.

— А Панафидин?

— Он сделал из своего страха удобную идеологию и комфорта­бельную жизненную программу.

— Не совсем понятно — как можно что-то сделать из страха?

— Поясню. Он приспособился к нему, а я мечтаю страх уничто­жить».

Психолог М. Литвак полагает, что человек может переплачивать таксисту или щедро давать «на

чай» официанту не только потому, что ему понравился уровень об­служивания или от излишней щедрости, но гораздо чаще — от страха. От страха показаться жад­ным или бедным, из чувства тру­сости перед нагловатыми работни­ками бытовой сферы. Точно так же трусость может скрываться под маской доброты, принципиаль­ности или гостеприимства. И за проявляемым чувством солидар­ности тоже чаще всего скрывается обыкновенная трусость. Весь класс ушел с урока. Родители упрека­ют своего ребенка: «Ты же 'зна­ешь, что этого делать нельзя!» — «Знаю!» — «Почему же ушел?» — «Из солидарности!» Нетрудно по­нять, что ребенком на самом деле движет страх.

«С кем мы только не солидари­зируемся! — отмечает М. Лит-вак. — Половая солидарность, со­словная, национальная, возраст­ная. Одеваемся из солидарности, пьем из солидарности, любим и чувствуем из солидарности, убива­ем тоже из солидарности. За всем этим стоит страх отстать от стада. Ницше писал: «В стадах нет ниче­го хорошего, даже если они бегут вслед за тобой». Сколько несчас­тий происходит от того, что чело­век живет не своей жизнью, а из солидарности! Уберите страх! И тогда вы не побоитесь высказать свое мнение, тогда есть возмож­ность стать личностью, ecib воз­можность стать счастливым. В стаде можно быть только удов­летворенным».

Будет ли человек трусом или нет, зависит не только от природ­ных черт его личности, но и от Со­циального окружения. Так, царь по крови, даже будучи трусом, имеет все шансы скрыть свою тру­сость за безнаказанной жестокос­тью и гневом. А. Горбовский и Ю. Семенов в книге «Закрытые страницы истории» пишут сле­дующее: «Николай I признавался в своих записках, что господству­ющим чувством, которое он испы­тывал в детстве, было чувство страха. Он не знал еще, чего имен­но следует бояться, поэтому боял­ся всего. Боялся наказания, боял­ся фейерверков, смертельно боял­ся пушечной пальбы. Как-то, услышав ружейный салют, он так испугался, что спрятался, и при­дворные долго не могли найти его. Позднее, будучи уже в годах, он так же панически боялся пожара. Едва увидев огонь или ощутив запах дыма, он бледнел и чувство­вал сердцебиение».

Трусливые люди не только са­ми не способны на смелые по­ступки, но и провоцируют других на подобное поведение. Вновь об­ратимся к трагедии «Титаника», к тому моменту, когда часть людей уже находилась в спасательных шлюпках, в то время как осталь­ные пассажиры захлебывались в ледяной воде. Общеизвестно, что вместимость спасательных лодок позволила бы им подобрать вдвое больше людей, чем это произошло в реальности, но бессмысленный, животный страх за свою жизнь не

позволил счастливчикам протя­нуть руку помощи тонувшим со­братьям по несчастью. Вот как, на­пример, это происходило в шлюпке номер шесть, которой командовал матрос первого класса Роберт Хит-ченс. В ней находились двадцать четыре женщины, мальчик со сло­манной рукой и два стюарда. Жен-шины, слыша вопли и крики тону-ших в ледяной воде людей, не могли этого вынести и сказали Хитченсу, что следует вернуться туда, где затонуло судно. Но Хит-ченс заявил: «Нет, мы не пойдем назад, мы спасем наши жизни, а не их». Никакие уговоры и угрозы пассажиров шлюпки не помогли. Позже одна из них по фамилии Кэнди писала: «Командир шлюп­ки был полон страха, он помешал­ся на этом страхе. Он стоял за ру­левым веслом и говорил нам об ужасах, которые нас ожидают в случае, если мы вернемся к «Тита­нику». Он пытался внушить нам ужас, говоря об огромной ворон­ке, о взрыве котлов, о том, на­сколько крепка хватка утопающих, которые потопят нашу шлюпку...» Из-за этого шлюпка номер шесть, где было двадцать восемь человек вместо шестидесяти пяти, никого не спасла.

Для трусов вообще характерно и других людей считать такими же трусами, как они сами. Они про­сто не могут позволить признаться себе, что существуют смелые лю­ди — это был бы слишком чувст­вительный удар по их самолюбию. Вот хорошая иллюстрация данно­го тезиса из романа Константина



Рис. В. Брускова.

Симонова «Живые и мертвые», посвященного самому тяжелому первому периоду Отечественной войны:

«Синцов говорил, а старший лейтенант сидел и не верил. Он был молод, недобр и растерян. И как это бывает со слабыми и самолюбивыми людьми, злобное нежелание верить другим рожда­лось у него от мучившего его стыд­ного чувства собственной расте­рянности. Он сам просился на фронт, но, попав в эту страшную кашу под Москвой, в первый же день под бомбежкой в открытом поле испытал такое чувство ужаса, от которого не мог отделаться уже трое суток. Он изо всех сил ста­рался по-прежнему держаться так, как его обязывала надетая на него военная форма, и, пряча собст­венный страх, цыкал и упрекал в трусости своих подчиненных.

Но себя самого он не мог об­мануть. И сейчас, сидя перед Син­цовым, он в глубине души чувст­вовал, что никогда бы не выдер­жал всего того, о чем рассказывал ему этот человек: не вынес бы трех месяцев окружения, не шел бы до последнего часа в комиссарской форме, не побежал бы, раненный,

под выстрелами из плена. И зная, что не сделал бы этого сам, из чув­ства самозащиты не хотел верить, что на это способны другие».

5.9. ВЫСШАЯ СТОЙКОСТЬ

■ ДУХА

Трус прячется от опасности и спасает свою жизнь, отважный смело идет ей навстречу и гибнет, восхищая людей своим героиз­мом... Чаще всего случается имен­но так. Но из любого правила бы­вают исключения. Я хочу расска­зать вам историю о человеке, который благодаря своему исклю­чительному мужеству победил смерть, выжил в таких условиях, где гибли более осторожные и трус­ливые. Он сознательно отказался от инстинкта самосохранения и в итоге победил.

Я хочу привести отрывок из очерка журналиста А. Стася об уз­никах фашистского концлагеря Маутхаузена. Бывший заключен­ный этого лагеря Василий Родио­нович Бунелик, рассказывая жур­налисту о своей жизни в Маутхау-зене, поведал ему почти фантастическую, но тем не менее реальную историю об Александре Дмитриевиче Морозове — челове­ке, победившем саму смерть.

«День тот, семнадцатого апре­ля, никогда не забуду. Вечером, под конец работы, Бахмайер в окруже­нии охранников в каменоломне появился. Возбужденный, из-под козырька фуражки на нас посмат­ривает как-то необычно, с улыб­кой, чего никогда раньше не заме-

чалось за ним. Никто из заклю­ченных не хочет с ним глазами встречаться: стрелял он из «пара­беллума» в людей просто так, раз­влечения ради, на ком взгляд оста­новит. А тут — улыбка! Сразу по­няли мы — затевает что-то, не к добру скалится. Походил он, по­махивая перчаткой, остановился. Переводчик тотчас подбежал к не­му. Видим, тот самый переводчик, который по-русски понимает.

— Сейчас вам покажут любо­пытное зрелище, — раздался голос Бахмайера, и в сумерках, что бы­стро сгущались в каменоломне, тотчас вспыхнули яркие лучи двух прожекторов. Стало видно как днем. — Смотреть внимательно! Всем смотреть!

Мы переглядывались, не пони­мая. А через минуту увидели. В по­лосе света появились и двига­лись к нам какая-то серая масса, какие-то тени, оцепленные плот­ным кольцом эсэсовцев. Все во­круг замерли. Мне и до этого при­ходилось видеть такое, что волосы поднимались дыбом, но то, что происходило в каменоломне, не­возможно передать словами. Мы все были измождены, но люди, которых гнали охранники, показа­лись нам поднявшимися из земли мертвецами. Прожекторные лучи как будто насквозь просвечивали их тела. Люди эти, израненные, окровавленные, полуобнаженные, двигались медленно и неслышно, тесной толпой, обнимая и поддер­живая друг друга. Каждый из них в отдельности не смог бы стоять на ногах. Они только потому и дер-

жались еще, что были вместе, слив­шись как бы в одно целое. С их плеч свисали лохмотья. Пригля­девшись, я увидел наши, совет­ские, гимнастерки...

— Хальт! — захлебываясь, про­кричал Бахмайер, и люди-призра­ки остановились. Мы с ужасом глядели на них. Лагерники редко плакали. А тут плакали многие.

Бахмайер повернулся к нам — он любовался собственным голо­сом, что рокотал в мертвой тишине.

— Господа, разрешите предста­вить вам... Всем хорошо видно? Прошу подойти ближе! Ее ближе. Вот так. Известно ли вам, кто сто­ит перед вами? Не догадываетесь? Ну-ка, приглядитесь вниматель­нее. Красавцы, не правда ли? Так вот, это и есть те знаменитые большевистские комиссары, кото­рыми гор-дит-ся ро-ди-на. — Он захохотал, крутнулся на каблуках, шагнул вперед. Не спеша несколь­ко раз протянул руку в перчатке к изорванным гимнастеркам. Эсэ­совцы сразу же схватили тех, на кого он указал.

— В крематорий!

, Четыре безмолвные фигуры, повиснув на руках дюжих охран­ников, исчезли за полосой света. Их поволокли в лагерь, к печам, что дымились между кухней и ба­ней.

Пленники молчали. И мы мол­чали тоже.

— Я хочу спросить вас, — стоя перед пошатывавшимся сгустком тел в гимнастерках, Бахмайер вы­нул из кобуры пистолет и повысил голос, — нравилось вам быть ко-

миссарами? Вы были довольны красными звездами на рукавах? Молчание — знак согласия... Хо­рошо! В таком случае, может быть, среди вас найдется теперь хотя бы один, который обретет дар речи и скажет нам вслух, что он был ком­мунистом и комиссаром? Что? — Начальник лагеря приложил ла­донь к уху. — Не слышу! Молчите? Да, сейчас вы забыли даже, как слово «коммунист» выговаривает­ся, я понимаю...

Бунелик прикрыл глаза, паль­цы его сжали край стола.

И вдруг из толпы людей, осве­щенных прожекторами, медленно вышел человек. В голубоватом све­те мне видно было его лицо, тем­ное и скуластое. Он, прихрамы­вая, приближался к Бахмайеру и не отводил от него взгляда прищу­ренных глаз. Подошел почти вплотную, качнулся, но устоял на ногах и сказал хрипловато, окая, четко выговаривая каждое слово:

— Хочешь познакомиться? Что ж, давай. Я — Морозов Александр Дмитриевич, член Коммунисти­ческой партии и большевистский военный комиссар! — Слегка по­вернув голову в сторону опешив­шего переводчика, добавил: — Переведи ему, ты, падаль! Переве­ди слово в слово. Я коммунистом был, коммунистом остался и буду коммунистом даже после смерти. Что тебя еще интересует, фашист­ская мразь?

Бунелик поднял на меня глаза.

— Вам приходилось когда-ни­будь слышать тишину, такую, ког­да кажется, будто время останови-

лось? Я такую тишину слышал. Она стояла в тот миг в каменолом­не, только казалось, потрескивал пар, что вырывался из тысяч лег­ких.

Человек, назвавшийся комис­саром Морозовым, все YaK же смот­рел, не отрываясь, в лицо Бах-майера. В толпе за спиной это­го человека началось движение. Пленные расступились, и вышел еще один, молодой, высокий, в пилотке.

— Я — Пономарев, коммунист и красный комиссар!

Затем сразу двое:

— Комиссар Красной Армии, коммунист Федулов! Повторить?

— Тихонов, батальонный ко­миссар и, естественно, комму­нист! Чем и горжусь.

Бахмайер не попятился испу­ганно, нет. Он сделал лишь каких-то полтора шага назад, но этого было достаточно — даже солдаты-охранники поняли, что произо­шло. Они молча, с суеверным страхом смотрели на людей, кото­рые один за другим выступали вперед, навстречу дулам автома­тов, произнося разбитыми губами несколько слов, что раскалывали тишину. Даже на этих мясников в мундирах, на этих убийц подейст­вовал вызов, брошенный в лицо спокойно и без колебаний. На­чальник лагеря оглянулся, как бы ища поддержки у эсэсовцев. Он тоже сообразил: ничем уже не ис­править того, что случилось. Ни­чем! Даже если скосить всех стояв­ших перед ним очередями, сжечь или заживо закопать в землю.

И Бахмайер заорал нечленораз­дельно, как животное. Он бросил­ся в группу пленных, что росла возле него, силясь снова затолкать людей назад, в толпу.

И тогда послышался хриплова­тый голос Морозова:

— Чего беснуешься, гад? Смерть страшна трусам, и ты боишься ее! Не мы, а ты!

Бахмайер вскоре взял себя в руки. Постоял, поводя «парабел­лумом». Потом сказал:

— Смелость — это хорошо. Смелые будут расстреляны пос­ледними. Сделать это сейчас — слишком большая роскошь для вас, господа храбрецы!

Их оставили в каменоломне. Шестьдесят восемь человек. Это были наши армейские политра­ботники, вчерашние райкомовцы и обкомовцы, некоторые, постар­ше, действительно носили комис­сарские звания, но немало оказа­лось среди них и молодых офице­ров, выпускников политучилищ. Но все так и остались для нас ко­миссарами. Только недолго про­жили они с нами.

Однажды, в день какого-то гитлеровского праздника, в вос­кресенье, эсэсовцы погнали их всех к тиру, где офицеры из лагер­ной охраны почти ежедневно тре­нировались в стрельбе. Весь ла­герь притих и замер в предчувст­вии беды. И скоро действительно начался кошмар. Мне казалось, что я схожу с ума: на наших гла­зах происходило такое, что было страшно даже в условиях Маутхау-зена. Комиссаров привязывали в

тире к столбам, и офицеры-эсэ­совцы, отойдя на несколько ша­гов, разряжали в них пистолеты почти в упор, на пари состязаясь в «меткости».

Морозов стоял там же, в тире, руки у него были скручены прово­локой. Не отрываясь смотрел он на товарищей, которые гибли под пулями. Два охранника держали его. Бахмайер дрожал, как эпилеп­тик, и кричал ему:

— Видишь? Ну, видишь, ком­мунист? — Он перезаряжал писто­лет, целился в очередную жертву и исступленно рычал:

— Этому я стреляю в перено­сицу, следующему продырявлю уши, а затем — горло... Наблюдай, ты же смелый!

Лицо Морозова окаменело. Раз-дав&аись выстрелы, слышались сто­ны, неистово галдели фашисты. А Морозов стоял... Скулы выдава­лись еще резче, на лбу вздулись жилы, волосы его медленно стано­вились белыми, как бы покрыва­лись инеем, из стиснутых зубов сочилась кровь...

Несколько часов стоял так Мо­розов. Не переставая трещали «парабеллумы», «вальтеры» и «за-уэры». Пороховая гарь, не успевая улетучиваться, ела глаза. А в бло­ках заключенные рыдали, закры­вали уши, били кулаками в стены и запертые двери.

Наконец комиссаров осталось четверо — это были те, кто пер­вым вышел из толпы пленников: Морозов, Пономарев, Федулов, Тихонов.

— Твой черед! — Бахмейер по-

казал пистолетом на Морозова. — К столбу его!

Глаза Морозова были прикова­ны к лицу начальника лагеря, как будто он хотел запомнить эту не­навистную физиономию. Бахмай­ер вскинул руку с пистолетом и вдруг закричал пронзительно:

— Опусти голову! Отвернись, будь ты проклят! Закрой глаза, слышишь!

— Боишься? — глухо спросил Морозов. — Я тебя все-таки за­ставлю смотреть мне в глаза, уб­людок! Убивать научился, а гля­деть прямо — кишка тонка? Чего побледнел? Я ведь привязан. Стре­ляй!

Трижды поднимал пистолет Бахмайер и трижды встречался со взглядом человека, смотревшего на него презрительно и без тени страха. По лбу начальника лагеря струился пот, у него начали тряс­тись руки. Тыча, как слепой, пис­толет в кобуру, он вдруг повернул­ся спиной к Морозову и пошел из тира, ускоряя шаг. Потом почти бежал, согнувшись, цепляя сапо­гами за камни. Эсэсовцы хмуро смотрели ему вслед, опустив авто­маты, и нервно курили. Потом один из них направился к Моро­зову и торопливо стал распутывать проволоку».

Было тогда Морозову всего тридцать лет. Служил комиссаром отдельного отряда десантников, выполнявших особое задание в тылу у немцев. Во время очеред­ного рейда в тыл врага был ранен и в бессознательном состоянии попал в плен. Родом из Кировской

области, из северного поселка Има. После того случая Бахмайер оста­вил Александра в покое, а осталь­ные эсэсовцы так вообще боялись его, сторонились как черт ладана, умолкали, когда он проходил ми­мо. После того памятного эпизода в тире немцы смотрели на Моро­зова почти с суеверным ужасом.

Потом Александр Морозов участвовал в работе подпольной антифашистской организации, дей­ствовавшей в Маутхаузене. После освобождения вернулся на Роди­ну, в свой поселок Има. Работал там бригадиром лесорубов. После войны у него родилось шесть до­черей. Вот такая история...