Geum.ru

Портреты Владимира Соловьева крупных русских художников Бердяев Н. А. Трагедия философа и задачи философии. Хайдеггер М. биография

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   16

Проблема России, т.е. характеристика её настоящего, осознание будущего, была для Чаадаева главной темой. Можно даже сказать, что все другие проблемы - из области философии, истории, истории философии он рассматривал в связи с этой главной темой. Разумеется, занимаясь ими, он входил в них как в таковые, высказывал много глубоких идей, но все же его интеллектуальная деятельность была направлена главным образом на решение центральной для него проблемы - России.

Чаадаев в своих письмах изложил свои историософские взгляды. Особенностью исторической судьбы России он считал "тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании... Мы живем одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя".

Он считал "наше положение счастливым", так как Россия стоит перед лицом опередившего ее Запада. "Мы пришли после других", а, следовательно, "можем делать лучше их", если сумеем "правильно оценить" свое преимущество и использовать опыт так, "чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия... Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество". Специфика же России в её "ограниченности", особенность истории - в географическом положении.

При этом Чаадаев придавал большое значение православию, которое, по его мнению, способно оживить тело католической церкви. Он признал, что в будущем Россия станет центром, интеллектуальной жизни Европы, если она осуществит миссию, предначертанную ей Богом. В этих своих мыслях Чаадаев перекликается с идеями славянофилов. Миссию России он видит в том, чтобы соединить цивилизацию Востока и Запада. Россия сама не принадлежит ни к Западу, ни к Востоку. России предстоит великое будущее. Оно может быть достигнуто сравнительно легко благодаря исторически сложившимся чертам русского характера и основанного на них механизмах развития страны - легкость проведения реформ сверху, свобода от традиций. Это будущее будет представлять собой реализацию продуманно отобранных идей, лучше западных, принципов и установлений. Вся значительность (для русской мысли) построений Чаадаева в том и состоит, что целый ряд крупных мыслителей России возвращался к темам Чаадаева, хотя его решения этих тем имели сравнительно мало сторонников.

Итак, приведенный отрывок из сочинения П.Я.Чаадаева, как мне кажется, наглядно демонстрирует всю сложность философии автора, его многогранное понимание жизненного пути и особенности исторического развития России. Чаадаев характеризует общество во всех его взаимоотношениях, указывает на влияние "первых дней" России на все ее последующее развитие. В произведениях Чаадаева, как я думаю, представлено органическое единство философского и исторического понимания развития России.

Источник: Лавриненко В.Н. Русская философия XIX века / В.Н. Лавриненко. Философия. М.:Юристъ, 2001. Т. 1 С.144-153.


Второе письмо. (О действии на нас неведомой силы)

В качестве отправного пункта мы используем фрагмент второго из "Философических писем", в котором Чаадаев указывает, что не все из того, что имеется в нашем сознании и присутствует в наших собственных поступках, принадлежит нам самим, и что мы, человеческие существа, в определенном смысле являемся ведомыми некой стоящей над нами силой.

"Многократно возвращаясь к основному началу нашей духовной деятельности, - пишет Чаадаев, - к движущим силам наших мыслей и наших поступков, невозможно не заметить, что значительная часть их определяется чем-то таким, что нам отнюдь не принадлежит, и что самое хорошее, самое возвышенное, самое для нас полезное из происходящего в нас вовсе не нами производится. Все то благо, которое мы совершаем, есть прямое следствие присущей нам способности подчиняться неведомой силе".

Процитированное место лишь одно из многих в "Философических письмах", в которых говорится о нашей подчиненности внешней по отношению к нам силе в том, что касается чисто человеческих качеств. Несколько ниже во втором письме Чаадаев снова пишет: "До определенного момента мы, безусловно, действуем сообразно всеобщему закону, в противном случае мы заключали бы в себе самих основу нашего бытия, а это нелепость; но мы действуем именно так, сами не зная, почему: движимые невидимой силой, мы можем улавливать ее действие, изучать ее в ее проявлениях, подчас отождествляться с нею, но вывести из всего этого положительный закон нашего духовного бытия - вот это нам недоступно".

Обратим внимание на мысль Чаадаева о том, что нелепо считать, что мы, люди, в самих себе заключаем u1086 основу своего бытия. Мы действуем именно так, а не иначе, но сами не знаем почему. И ту невидимую силу, которая нами движет, мы можем только пытаться изучать или даже отождествлять себя с ней, однако, мы не в состоянии вывести на основе всего этого закон нашего духовного бытия.

В предварительных чертах ответ на вопрос, в чем состоит самостоятельность человека, мы можем усмотреть, вернувшись к процитированному в начале настоящей работы месту из второго "Философического письма", где говорится, что самое хорошее, возвышенное и для нас полезное из происходящего в нас производится не нами, но есть прямое следствие присущей нам способности подчиняться неведомой силе.

А что же все-таки принадлежит нам самим? Ответ на этот вопрос Чаадаев дает тут же, в непосредственном продолжении данного фрагмента. Он пишет: "Единственная действительная основа деятельности, исходящей от нас самих, связана с представлением о нашей выгоде в пределах того отрезка времени, который мы зовем жизнью; это не что иное, как инстинкт самосохранения, который присущ нам, как и всем одушевленным существам, но видоизменяется в нас согласно нашей своеобразной природе".

Итак, единственная основа нашей собственной деятельности, т.е. той, в которой мы предоставлены самим себе, определена представлением о выгоде в пределах времени земной жизни; и этой основой является общий для всех одушевленных существ инстинкт самосохранения. Таким образом, уже в первом приближении вырисовывается четкое дихотомическое деление. Если единственной основой нашей собственной деятельности является то, что объединяет нас с другими одушевленными (т. е. живыми) существами - инстинкт самосохранения и т.п., следовательно, все, чем мы отличаемся от прочих одушевленных существ, т.е. наши специфически человеческие качества - духовность, способность к совершению блага, идеи о добре, добродетели и законе, - все это полностью привносится в нас извне, от неведомой нам силы. Нам важно зафиксировать, что при таком делении вроде бы отпадает надобность в вопросе о том, в чем же состоит содержание собственно человеческого момента, исходящего из человеческой же деятельности, - за отсутствием самого предмета вопроса. Так как весь собственно человеческий момент Чаадаев относит к влиянию внешней по отношению к человеку силе.


Первое и второе философские письма можно считать основополагающими в творчестве Чаадаева. Эти два коротких произведения точно отражают точку зрения автора на происходящие в тот период события и направления мысли в стране.

Видимым образом русское общество разделилось в сороковые годы в спорах о России. Задумываться о русской судьбе (или о русском призвании) в те годы поводов и мотивов было достаточно - после Двенадцатого года с его "всенародным опытом", после всех этих военных и невоенных встреч с Европой сопротивление напрашивалось само собой. Возник вопрос о месте России в общем плане, или схеме, всемирной истории. Историософия русской судьбы становится основной темой, пробуждающейся теперь русской философской мыслью. И снова с полной отчетливостью возникает религиозный вопрос.

Чаадаев принадлежал к предыдущему поколению, был современником декабристов. Его принято называть первым западником и с него начинать историю западничества. На формирование его взглядов сильно повлияло то, что он имел личные связи исключительно с некатолическими салонами. Почти всё его окружение - западники.

Чаадаев не был мыслителем в собственном смысле слова. Это был умный человек с достаточно определившимися взглядами. У него есть принцип, но не система. И этот принцип есть постулат христианской философии истории. История есть для него создание в мире "Царствия Божия". Из писем Чаадаева мы видим, что его исторический горизонт замыкается Западной Европой. Он указывает на неисторичность русской судьбы. Именно эта его идея и получила отражение в первых письмах. Позднее Чаадаев делает противоположные выводы понимая, что быть историческим новорожденным отнюдь ещё не значит, что будущего так и не предстоит. Он считает, что "христианство политическое" должно уступить место христианству "чисто духовному".

Таким образом, внимательно проанализировав данные два письма, мы можем составить точную картину настроений и мыслей Чаадаева по отношению к поставленной проблеме в определённый период его жизни. Данные произведения важны как с точки зрения исторических фактов, так и с точки зрения изучения деятельности автора.


П. Я. Чаадаев. Апология сумасшедшего (фрагмент)

О мои братья! Я сказал много горьких истин, но без всякой горечи.

Кольридж

В другой редакции для эпиграфа используются евангельские слова:

Adveniat regnum tuum ("Да приидет царствие твое").

Милосердие, говорит ап. Павел, все терпит, всему верит, все переносит2*: Итак, будем все терпеть, все переносить, всему верить,- будем милосердны. Но, прежде всего, катастрофа, только что столь необычайным образом исказившая наше духовное существование и кинувшая на ветер труд целой жизни, является в действительности лишь результатом того зловещего крика, который раздался среди известной части общества при появлении нашей статьи, едкой, если угодно, но конечно вовсе не заслуживавшей тех криков, какими ее встретили.

В сущности, правительство только исполнило свой долг; можно даже сказать, что в мерах строгости, применяемых к нам сейчас, нет ничего чудовищного, так как они, без сомнения, далеко не превзошли ожиданий значительного круга лиц. В самом деле, что еще может делать правительство, одушевленное самыми лучшими намерениями, как не следовать тому, что оно искренно считает серьезным желаньем страны? Совсем другое дело - вопли общества. Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну конечно иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и без сомнения, было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов. Прекрасная вещь - любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное - это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству. Не через родину, а через истину ведет путь на небо. Правда, мы, русские, всегда мало интересовались тем, что - истина и что - ложь, поэтому нельзя и сердиться на общество, если несколько язвительная филиппика против его немощей задела его за живое. И потому; смею уверить, во мне нет и тени злобы против этой милой публики, которая так долго и так коварно ласкала меня: я хладнокровно, без всякого раздражения, стараюсь отдать себе отчет в моем странном положении. Не естественно ли, скажите, чтобы я постарался уяснить по мере сил, в каком отношении к себе подобным, своим согражданам и своему Богу стоит человек, пораженный безумием по приговору высшей юрисдикции страны?

Я никогда не добивался народных рукоплесканий, не искал милостей толпы; я всегда думал, что род человеческий должен следовать только за своими естественными вождями, помазанниками Бога, что он может подвигаться вперед по пути своего истинного прогресса только под руководством тех, кто тем или другим образом получил от самого неба назначение и силу вести его; что общее мнение отнюдь не тождественно с безусловным разумом, как думал один великий писатель нашего времени; что инстинкты масс бесконечно более страстны, более узки и эгоистичны, чем инстинкты отдельного человека, что так называемый здравый смысл народа вовсе не есть здравый смысл; что не в людской толпе рождается истина; что ее нельзя выразить числом; наконец, что во всем своем могуществе и блеске человеческое сознание всегда обнаруживалось только в одиноком уме, который является центром и солнцем его сферы. Как же случилось, что в один прекрасный день я очутился перед разгневанной публикой,- публикой, чьих похвал я никогда не добивался, чьи ласки никогда не тешили меня, чьи прихоти меня не задевали? Как случилось, что мысль, обращенная не к моему веку, которую я, не желая иметь дело с людьми нашего времени, в глубине моего сознания завещал грядущим поколениям, лучше осведомленным,- при той гласности в тесном кругу, которую эта мысль приобрела уже издавна, как случилось, что она разбила свои оковы, бежала из своего монастыря и бросилась на улицу, вприпрыжку среди остолбенелой толпы? Этого я не в состоянии объяснить. Но вот что я могу утверждать с полною уверенностью.

Уже триста лет Россия стремится слиться с Западной Европой, заимствует оттуда все наиболее серьезные свои идеи, наиболее плодотворные свои познания и свои живейшие наслаждения. Но вот уже век и более, как она не ограничивается и этим. Величайший из наших царей, тот, который, по общепринятому мнению, начал для нас новую эру, которому, как все говорят, мы обязаны нашим величием, нашей славой и всеми благами, какими мы теперь обладаем, полтораста лет назад пред лицом всего мира отрекся от старой России. Своим могучим дуновением он смёл все наши учреждения; он вырыл пропасть между нашим прошлым и нашим настоящим и грудой бросил туда все наши предания. Он сам пошел в страны Запада и стал там самым малым, а к нам вернулся самым великим; он преклонился пред Западом и встал нашим господином и законодателем. Он ввел в наш язык западные речения; свою новую столицу он назвал западным именем; он отбросил свой наследственный титул и принял титул западный; наконец, он почти отказался от своего собственного имени и не раз подписывал свои державные решения западным именем. С этого времени мы только и делали, что, не сводя глаз с Запада, так сказать, вбирали в себя веяния, приходившие к нам оттуда, и питались ими. Должно сказать, что наши государи, которые почти всегда вели нас за руку, которые почти всегда тащили страну на буксире без всякого участия самой страны, сами заставили нас принять нравы, язык и одежду Запада. Из западных книг мы научились произносить по складам имена вещей. Нашей собственной истории научила нас одна из западных стран; мы целиком перевели западную литературу, выучили ее наизусть, нарядились в ее лоскутья и наконец стали счастливы, что походим на Запад, и гордились, когда он снисходительно соглашался причислять нас к своим.

[....]Мир искони делился на две части - Восток и Запад. Это не только географическое деление, но также и порядок вещей, обусловленный самой природой разумного существа: это - два принципа, соответствующие двум динамическим силам природы, две идеи, обнимающие весь жизненный строй человеческого рода. Сосредоточиваясь, углубляясь, замыкаясь в самом себе, созидался человеческий ум на Востоке; раскидываясь вовне, излучаясь во все стороны, борясь со всеми препятствиями, развивается он на Западе. По этим первоначальным данным естественно сложилось общество. На Востоке мысль, углубившись в самое себя, уйдя в тишину, скрывшись в пустыню, предоставила общественной власти распоряжение всеми благами земли; на Западе идея, всюду кидаясь, вступаясь за все нужды человека, алкая счастья во всех его видах, основала власть на принципе права; тем не менее и в той, и в другой сфере жизнь была сильна и плодотворна; там и здесь человеческий разум не имел недостатка в высоких вдохновениях, глубоких мыслях и возвышенных созданиях. Первым выступил Восток и излил на землю потоки света из глубины своего уединенного созерцания; затем пришел Запад со своей всеобъемлющей деятельностью, своим живым словом и всемогущим анализом, овладел его трудами, кончил начатое Востоком и, наконец, поглотил его в своем широком обхвате. Но на Востоке покорные умы, коленопреклоненные пред историческим авторитетом, истощились в безропотном служении священному для них принципу и в конце концов уснули, замкнутые в своем неподвижном синтезе, не догадываясь о новых судьбах, которые готовились для них; между тем на Западе они шли гордо и свободно, преклоняясь только пред авторитетом разума и неба, останавливаясь только пред неизвестным, непрестанно устремив взор в безграничное будущее. И здесь они еще идут вперед,- вы это знаете; и вы знаете также, что со времени Петра Великого и мы думали, что идем вместе с ними.

Но вот является новая школа. Больше не нужно Запада, надо разрушить создание Петра Великого, надо снова уйти в пустыню. Забыв о том, что сделал для нас Запад, не зная благодарности к великому человеку, который нас цивилизовал, и к Европе, которая нас обучила, они отвергают и Европу, и великого человека, и в пылу увлечения этот новоиспеченный патриотизм уже спешит провозгласить нас любимыми детьми Востока. Какая нам нужда, говорят они, искать просвещения у народов Запада? Разве у нас самих не было всех зачатков социального строя неизмеримо лучшего, нежели европейский? Почему не выждали действия времени? Предоставленные самим себе, нашему светлому уму, плодотворному началу, скрытому в недрах нашей мощной природы, и особенно нашей святой вере, мы скоро опередили бы все эти народы, преданные заблуждению и лжи. Да и чему нам было завидовать на Западе? Его религиозным войнам, его папству, рыцарству, инквизиции? Прекрасные вещи, нечего сказать! Запад ли родина науки и всех глубоких вещей? Нет - как известно, Восток. Итак, удалимся на этот Восток, которого мы всюду касаемся, откуда мы не так давно получили наши верования, законы, добродетели, словом, все, что сделало нас самым могущественным народом на земле. Старый Восток сходит со сцены: не мы ли его естественные наследники? Между нами будут жить отныне эти дивные предания, среди нас осуществятся эти великие и таинственные истины, хранение которых было вверено ему от начала вещей.- Вы понимаете теперь, откуда пришла буря, которая только что разразилась надо мной, и вы видите, что у нас совершается настоящий переворот в национальной мысли, страстная реакция против просвещения, против идей Запада,- против того просвещения и тех идей, которые сделали нас тем, что мы есть, и плодом которых является эта самая реакция, толкающая нас теперь против них. Но на этот раз толчок исходит не сверху. Напротив, в высших слоях общества память нашего державного преобразователя, говорят, никогда не почиталась более, чем теперь. Итак, почин всецело принадлежит стране. Куда приведет нас этот первый акт эмансипированного народного разума? Бог весть! Но кто серьезно любит свою родину, того не может не огорчать глубоко это отступничество наших наиболее передовых умов от всего, чему мы обязаны нашей славой, нашим величием; и, я думаю, дело честного гражданина - стараться по мере сил оценить это необычайное явление.

Мы живем на востоке Европы - это верно, и тем не менее мы никогда не принадлежали к Востоку. У Востока - своя история, не имеющая ничего общего с нашей. Ему присуща, как мы только что видели, плодотворная идея, которая в свое время обусловила громадное развитие разума, которая исполнила свое назначение с удивительной силою, но которой уже не суждено снова проявиться на мировой сцене. Эта идея поставила духовное начало во главу общества; она подчинила все власти одному ненарушимому высшему закону - закону истории; она глубоко разработала систему нравственных иерархий; и хотя она втиснула жизнь в слишком тесные рамки, однако она освободила ее от всякого внешнего воздействия и отметила печатью удивительной глубины. У нас не было ничего подобного. Духовное начало, неизменно подчиненное светскому, никогда не утвердилось на вершине общества; исторический закон, традиция, никогда не получал у нас исключительного господства; жизнь никогда не устраивалась у нас неизменным образом; наконец, нравственной иерархии у нас никогда не было и следа. Мы просто северный народ и по идеям, как и по климату, очень далеки от благоуханной долины Кашмира и священных берегов Ганга. Некоторые из наших областей, правда, граничат с государствами Востока, но наши центры не там, не там наша жизнь, и она никогда там не будет, пока какое-нибудь планетное возмущение не сдвинет с места земную ось или новый геологический переворот опять не бросит южные организмы в полярные льды.

[...]Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа; но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили мое спокойное существование и снова выбросили в океан людских треволнений мою ладью, приставшую было у подножья креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия. Тот обнаружил бы, по-моему, глубокое непонимание роли, выпавшей нам на долю, кто стал бы утверждать, что мы обречены кое-как повторять весь длинный ряд безумств, совершенных народами, которые находились в менее благоприятном положении, чем мы, и снова пройти через все бедствия, пережитые ими. Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его; я думаю, что большое преимущество - иметь возможность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые в других местах мутят взор человека и извращают его суждения. Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества.

[...]Что же, разве я предлагаю моей родине скудное будущее? Или вы находите, что призываю для нее бесславные судьбы? И это великое будущее, которое, без сомнения, осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без сомнения, исполнятся, будут лишь результатом тех особенных свойств русского народа, которые впервые были указаны в злополучной статье. Во всяком случае, мне давно хотелось сказать, и я счастлив, что имею теперь случай сделать это признание: да, было преувеличение в этом обвинительном акте, предъявленном великому народу, вся вина которого в конечном итоге сводилась к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций мира, далеко от стран, где естественно должно было накопляться просвещение, далеко от очагов, откуда оно сияло в течение стольких веков; было преувеличением не признать того, что мы увидели свет на почве, не вспаханной и не оплодотворенной предшествующими поколениями, где ничто не говорило нам о протекших веках, где не было никаких задатков нового мира; было преувеличением не воздать должного этой церкви, столь смиренной, иногда столь героической, которая одна утешает за пустоту наших летописей, которой принадлежит честь каждого мужественного поступка, каждого прекрасного самоотвержения наших отцов, каждой прекрасной страницы нашей истории; наконец, может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина.

[...]Надо сознаться, причина в том, что мы имеем пока только патриотические инстинкты. Мы еще очень далеки от сознательного патриотизма старых наций, созревших в умственном труде, просвещенных научным знанием и мышлением; мы любим наше отечество еще на манер тех юных народов, которых еще не тревожила мысль, которые еще отыскивают принадлежащую им идею, еще отыскивают роль, которую они призваны исполнить на мировой сцене; наши умственные силы еще не упражнялись на серьезных вещах; одним словом, до сего дня у нас почти не существовало умственной работы. Мы с изумительной быстротой достигли известного уровня цивилизации, которому справедливо удивляется Европа. Наше могущество держит в трепете мир, наша держава занимает пятую часть земного шара, но всем этим, надо сознаться, мы обязаны только энергичной воле наших государей, которой содействовали физические условия страны, обитаемой нами.

[...]Есть один факт, который властно господствует над нашим историческим движением, который красною нитью проходит чрез всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все эпохи нашей общественной жизни и определяет их характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной нашего умственного бессилия: это - факт географический.

Комментарий

Проблема России, т.е. характеристика её настоящего, осознание будущего, была для Чаадаева главной темой. Можно даже сказать, что все другие проблемы - из области философии, истории, истории философии он рассматривал в связи с этой главной темой.

Разумеется, занимаясь ими, он входил в них как в таковые, высказывал много глубоких идей, но все же его интеллектуальная деятельность была направлена главным образом на решение центральной для него проблемы - России.

Одним из способов распространения своих идей Чаадаев сделал частные письма: некоторые из них ходили по рукам, читались и обсуждались как публицистические произведения. В 1836 он опубликовал в журнале "Телескоп" свое первое Философическое письмо, работу над которым (оригинал был написан по-французски в виде ответа Е.Пановой) начал еще в 1828. Это была единственная прижизненная публикация Чаадаева. Всего им было написано восемь Философических писем (последнее в 1831). Чаадаев изложил в них свои историософские взгляды. Особенностью исторической судьбы России он считал "тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании... Мы живем одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя".

Публикация первого Философического письма стала важнейшим этапом в формировании русского исторического самосознания. По мнению А.Григорьева, оно "было тою перчаткою, которая разом разъединила два дотоле если не соединенные, то и не разъединенные лагеря мыслящих и пишущих людей" - западников и славянофилов. Общественный резонанс был огромным, Философическое письмо обсуждалось всеми мыслящими членами общества. Студенты Московского университета явились к председателю цензурного комитета графу Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорбленную Чаадаевым Россию. Жандармский генерал Перфильев донес своему начальнику Бенкендорфу о всеобщем негодовании, вызванном чаадаевской статьей. Министр народного просвещения Уваров представил Николаю I соответствующий доклад, на который царь наложил резолюцию, объявляющую статью "дерзостной бессмыслицей, достойной умалишенного". После этого журнал "Телескоп" закрыли, а Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим и обречен на отшельничество в своем доме на Басманной улице, где его посещал врач, ежемесячно докладывавший о его состоянии царю.

В такой атмосфере Чаадаевым была написана статья Апология сумасшедшего (1836-1837), задуманная как своеобразное оправдание перед правительством и обществом, как разъяснение особенностей своего патриотизма, своих взглядов на высокое предназначение России.

Чаадаев признал справедливость критики, но оправдывал свой взгляд, в котором чрезмерно сгустил краски, деятельной любовью к Отечеству, желанием лучшей участи для него и нетерпением к патриотизму Лени. Он писал: "Мне чужд... этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы".

В Апологии сумасшедшего Чаадаев пересмотрел свое отношение к будущему России. Он считал "наше положение счастливым", так как Россия стоит перед лицом опередившего ее Запада. "Мы пришли после других", а, следовательно, "можем делать лучше их", если сумеем "правильно оценить" свое преимущество и использовать опыт так, "чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия... Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество".

Основная идея Апологии - объяснить людям смысл Философических писем, показать им, что они их неправильно поняли, что Россия - вовсе не страна без прошлого, настоящего и будущего. Для этого Чаадаев готов даже отречься от некоторых своих утверждений. Он говорит о громадном развитии России по западному образцу со времен Петра I, но разве не о том, что мы ничего не взяли у мира и что, взяв "плащ", который бросил нам этот великий человек, мы не притронулись к просвещению, говорил Чаадаев в первом Письме? Или "глубокое убеждение" Чаадаева в том, что "мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество". Разве так оценивал Чаадаев роль России в Письмах?!

Так что нельзя сказать, что Апология сумасшедшего полностью продолжает Философические письма. Но также и невозможно утверждать, что Апология целиком противоречит им.

Историю России, пишет он, нельзя объяснить нормальными законами нашего разума, её таинственно объясняет верховная логика провидения. Специфика же России в её "ограниченности", особенность истории - в географическом положении.

При этом он придавал большое значение православию, которое, по его мнению, способно оживить тело католической церкви. Он признал, что в будущем Россия станет центром, интеллектуальной жизни Европы, если она осуществит миссию, предначертанную ей Богом. В этих своих мыслях Чаадаев перекликается с идеями славянофилов. Миссию России он видит в том, чтобы соединить цивилизацию Востока и Запада. Россия сама не принадлежит ни к Западу, ни к Востоку. России предстоит великое будущее. Оно может быть достигнуто сравнительно легко благодаря исторически сложившимся чертам русского характера и основанного на них механизмах развития страны - легкость проведения реформ сверху, свобода от традиций. Это будущее будет представлять собой реализацию продуманно отобранных идей, лучше западных, принципов и установлений.


В.С. Соловьёв. Фрагмент работы "Смысл любви" с комментариями

Об авторе. Неординарная личность В.С. Соловьёва, масштаб которой со временем не претерпевает изменений, и его своеобразное философствование вызывают неослабевающий интерес, как почитателей, так и хулителей. Сущность концепции русского философа нередко вызывает споры идеологического характера, концентрирующиеся вокруг фундаментальных понятий его философии, прежде всего, таких как София и всеединство. Вместе с тем мысли В.С. Соловьёва о человеке и человечестве обусловлены глубоким проникновением в проблему природной специфики мира, поиском парадигмы мира как воплощения идеи всеединства. В.С. Соловьёв всегда мыслит о мире как о гармонии, и эта гармония есть единство эстетического и этического моментов. Поэтому он как "философ вечной женственности", когда писал об откровении настоящей красоты, упоминал о ее плодотворности, поскольку она должна явить истину. Для Соловьева гарантом спасения человечества является любовь, единение добра, истины и красоты. В его учении люди разных философских и религиозных воззрений найдут для себя много поучительного.

Смысл любви (фрагмент)

...Любовь родительская - в особенности материнская - и по силе чувства, и по конкретности предмета приближается к любви половой, но по другим причинам не может иметь равного с нею значения для человеческой индивидуальности. Она обусловлена фактом размножения и сменою поколений, законом, господствующим в жизни животной, но не имеющим или, вой всяком случае, не долженствующим иметь такого значения в жизни человеческой. У животных последующее поколение прямо и быстро упраздняет своих предшественников и обличает в бессмысленности их существование, чтобы быть сейчас в свою очередь обличенным в такой же бессмысленности существования со стороны своих собственных порождений. Материнская любовь в человечестве, достигающая иногда до высокой степени самопожертвования, какую мы не находим в любви куриной, есть остаток, несомненно пока необходимый, этого порядка вещей. Во всяком случае, несомненно, что в материнской любви не может быть полной взаимности и жизненного общения уже потому, что любящая и любимые принадлежат к разным поколениям, что для последних жизнь - в будущем с новыми, самостоятельными интересами и задачами, среди которых представители прошедшего являются лишь как бледные тени.

Мать, полагающая всю свою душу в детей, жертвует, конечно, своим эгоизмом, но она вместе с тем теряет и свою индивидуальность, а в них материнская любовь если и поддерживает индивидуальность, то сохраняет и даже усиливает эгоизм. Помимо этого в материнской любви нет, собственно, признания безусловного значения за любимым, признания его истинной индивидуальности, ибо для матери хотя ее детище дороже всего, но именно только как ее детище, не иначе, чем у прочих животных, то есть здесь мнимое признание безусловного значения за другим в действительности обусловлено внешнею физиологическою связью.

... Дружбе между лицами одного и того же пола недостает всестороннего формального различия восполняющих друг друга качеств, и если тем не менее эта дружба достигает особенной интенсивности, то она превращается в противоестественный суррогат половой любви. Ни человечество, ни даже народ не могут быть для отдельного человека таким же конкретным предметом, как он сам. Пожертвовать свою жизнь народу или человечеству, конечно, можно, но создать из себя нового человека, проявить и осуществить истинную человеческую индивидуальность на основе этой экстенсивной любви невозможно.

Смысл и достоинство любви как чувства состоят в том, что она заставляет нас действительно всем нашим существом признать за другим то безусловное центральное значение, которое, в силу эгоизма, мы ощущаем только в самих себе. Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое, как перестановка самого центра нашей личной жизни. Это свойственно всякой любви, но половой любви по преимуществу; она отличается от других родов любви и большею интенсивностью, более захватывающим характером, возможностью более полной и всесторонней взаимности; только эта любовь может вести к действительному и неразрывному соединению двух жизней в одну, только про нее и в слове Божьем сказано: будут два в плоть едину, то есть станут одним реальным существом. Видеть смысл половой любви в целесообразном деторождении - значит признавать этот смысл только там, где самой любви вовсе нет, а где она есть, отнимать у нее всякий смысл и всякое оправдание. Эта мнимая теория любви, сопоставленная с действительностью, оказывается не объяснением, а отказом от всякого объяснения.

...И у животных, и у человека половая любовь есть высший расцвет индивидуальной жизни. Но так как у животных родовая жизнь решительно перевешивает индивидуальную, то и высшее напряжение этой последней идет лишь на пользу родовому процессу. Не то чтобы половое влечение было лишь средством для простого воспроизведения или размножения организмов, но оно служит для произведения организмов более совершенных с помощью полового соперничества и подбора. Такое же значение старались приписать половой любви и в мире человеческом, но, как мы видели, совершенно напрасно. Ибо в человечестве индивидуальность имеет самостоятельное значение и не может быть в своем сильнейшем выражении лишь орудием внешних ей целей исторического процесса. Или, лучше сказать, истинная цель исторического процесса не такого рода, чтобы человеческая личность могла служить для нее лишь страдательным и преходящим орудием.

Чувство требует такой полноты соединения, внутреннего и окончательного, но дальше этого субъективного требования и стремления дело обыкновенно не идет, да и то оказывается лишь преходящим. На деле вместо поэзии вечного и центрального соединения происходит лишь более или менее продолжительное, но все-таки временное, более или менее тесное, но все-таки внешнее, поверхностное сближение двух ограниченных существ в узких рамках житейской прозы. Предмет любви не сохраняет в действительности того безусловного значения, которое придается ему влюбленною мечтой. Для постороннего взгляда это ясно с самого начала; но невольный оттенок насмешки, неизбежно сопровождающий чужое отношение к влюбленным, оказывается лишь предварением их собственного разочарования. Разом или понемногу пафос любовного увлечения проходит, и хорошо еще, если проявившаяся в нем энергия альтруистических чувств не пропадает даром, а только, потерявши свою сосредоточенность и высокий подъем, переносится в раздробленном и разбавленном виде на детей, которые рождаются и воспитываются для повторения того же самого обмана. Я говорю "обман" с точки зрения индивидуальной жизни и безусловного значения человеческой личности, вполне признавая необходимость и целесообразность деторождения и смены поколений для прогресса человечества в его собирательной жизни. Но собственно любовь тут ни при чем. Общественные и всемирные интересы человечества, связанные со сменою поколений, вовсе не требуют высшего пафоса любви. А между тем в жизни индивидуальной этот лучший ее расцвет оказывается пустоцветом. Первоначальная сила любви теряет здесь весь свой смысл, когда ее предмет с высоты безусловного центра увековеченной индивидуальности низводится на степень случайного и легко заменимого средства для произведения нового, быть может, немного лучшего, а быть может, немного худшего, но, во всяком случае, относительного и преходящего поколения людей.

Невозможно признать прямого соответствия между силою индивидуальной любви и значением потомства, когда само существование потомства при такой любви есть ишь редкая случайность. Как мы видели, 1) сильная любовь весьма обыкновенно остается неразделенною; 2) при взаимности сильная страсть приводит к трагическому концу, не доходя до произведения потомства; 3) счастливая любовь, если она очень сильна, также остается обыкновенно бесплодною. А в тех редких случаях, когда необычайно сильная любовь производит потомство, оно оказывается самым заурядным. Как общее правило, из которого почти нет исключений, можно установить, что особая интенсивность половой любви или вовсе не допускает потомства, или допускает только такое, которого значение нисколько не соответствует напряженности любовного чувства и исключительному характеру порождаемых им отношений.


Комментарий-1. О "Смысле любви" и философии любви В.С. Соловьева

В деле преображения природы мира и человека, может быть, самым трудным станет отнятие у природы ее главного оружия, ее высшего оправдания, того механизма, каким она обеспечивает свой прогресс и который в силу этого окружила наибольшей привлекательностью: половой раскол, воспроизведение человеческих особей путем полового рождения. Тут и самая сласть для природного существа, и корень его неизбежной погибели для очистки места плоду этой страсти. Как писал В.С. Соловьев: "Само собой ясно, что, пока человек размножается как животное, он и умирает как животное". И еще: "Пребывать в половой раздельности значит пребывать на пути смерти". Здесь Соловьев вслед за Федоровым ставит задачу творческой метаморфозы половой любви, задачу, может быть, наиболее диковинную, но и существенную в дальних горизонтах активно-эволюционного, ноосферного идеала. Соловьев развивал идеи христианского активизма, богочеловечества, тесного объединения божественной и человеческой энергий в деле избавления мира от законов "падшего" материального естества и ввода его в эволюционно высший, нетленный, соборно-любовный тип бытия, Царствие Божие. Развивал эти идеи во многом параллельно Федорову, но значительно более отвлеченно-метафизически, без конкретной проектики последнего. Либеральный консерватизм Соловьева сочетался у него с мистико-максималистской проповедью "теургического делания", призванного к "избавлению" материального мира от разрушительного воздействия времени и пространства, преобразованию его в "нетленный" космос красоты, и с историософской теорией христианского "богочеловеческого процесса" как совокупного спасения человечества. "Следовательно, для того, чтобы Бог вечно существовал как действующий Бог, должно предположить существование мира как подлежащего божественному действию как дающего в себе место божественному единству. Собственное же, то есть произведенное единство этого мира, - центр мира и вместе с тем окружность Божества и есть человечество". 8 Соловьев восходит к эротическому через целую цепочку космических процессов. Совершенная половая любовь способна восстановить целостность человека и мира и ввести их в бессмертие. Человек располагает специфической энергией огромной мощи, которая в настоящее время расходуется, прежде всего, на воспроизведение его как природного существа. Стремление одухотворить, использовать для созидательных целей эротическую энергию, силу любви не раз возникало в мечте и мысли людей. "Любовь, так же как и мысль, в ноосфере будет пребывать в состоянии неизменного роста. Избыток увеличивающихся энергий любви перед все уменьшающимися потребностями размножения людей будет каждый день становиться все очевиднее. Это означает, что эта любовь, в своей до конца очеловеченной форме, имеет своей целью выполнять функцию гораздо более широкую, чем простой призыв к размножению". Рождение, половой раскол, эрос, смерть сцеплены нераздельно, и претензия на бессмертную жизнь требует своей последовательной логики. Задачу преодоления слепого полового рождения, трансформации эротической энергии Федоров ввел в план преобразовательно-космической практики, план построения преображенного порядка бытия. Воскрешение - фундаментальный "антиприродный" акт, обратный рождению. Темная, бессознательная родотворная энергия должна быть претворена, сублимирована в светлую, сознательную творческую энергию, направленную на познание мира, его регуляцию, воссоздание утраченной жизни. Федоров неоднократно подчеркивал, что он не просто отрицает плотскую любовь, что привело бы к аннигиляции силы эротической энергии. Он различает отрицательное и положительное целомудрие. Отрицательное целомудрие внутренне противоречиво; оно далеко не достаточно, это лишь "борьба оборонительная", которая не дает настоящих положительных результатов, а при своей абсолютизации приведет лишь к самоубийству человеческого рода. Отрицательному аскетизму Федоров противопоставляет "творческий процесс, воссоздание своего организма, заменяющее питание" (у Вернадского это автотрофность), отрицательному целомудрию - положительное, которое требует действительно полной мудрости, в смысле полного обладания своими силами и энергиями мира, идущими на воссоздание умерших, преображение и их, и себя. В любви, подчеркивает Соловьев, происходит действительное перенесение "центра личной жизни" в другого, оба любящих восполняют друг друга своими качествами, создавая вместе более богатое единство; истинная любовь предполагает обязательное равенство любящих; наконец, всем в любви известна идеализация предмета любви - живое и конкретное прозревание абсолютного содержания его личности и ее убеждение. Эти качества любви вовсе не нужны для простого размножения, увековечения чреды все таких же природно-ограниченных, более-менее улучшенных и ухудшенных существ. "Если смотреть... на фактический исход любви, то должно признать ее за мечту, временно овладевающую нашим существом и исчезающую, не прейдя ни в какое дело (т.к. деторождение не есть собственное дело любви)". Существующие качества любви предстают как некие задатки для восстановления в человеке идеального образа Божия, созидания из двух существ какого-то высшего единства. "Осуществить это единство или создать истинного человека, как свободное единство мужского и женского начал, сохраняющих свою формальную обособленность, но преодолевших свою существенную рознь и распадение, это и есть собственная ближайшая задача любви". Высшую задачу любви Соловьев, как и Федоров, выводит к "общему делу" борьбы со смертью, увековечивания и преображения высшей ценности - личности, наконец, к Делу возвращения всех сознательных и чувствующих жертв природного порядка за все время его господства, т.е. воскрешение всех умерших. "Человек, достигший высшего совершенства, не может принять такого недостойного дара; если он не в состоянии вырвать у смерти всю ее добычу, он лучше откажется от бессмертия". У Федорова задача направления извращенного порядка природы в неприродный, бессмертный тип бытия ставится как конкретное дело: победа над временем осуществление принципа сосуществования вместо последовательности, обретается в воскрешении; победа над пространством - путем достижения "полноорганности", способности безграничного перемещения в пространстве, "последовательного вездесущия". Соловьев выражается намного более туманно: "Победить эту двойную непроницаемость тел и явлений, сделать внешнюю реальную среду сообразную внутреннему всеединству идеи - вот задача мирового процесса". "Действительно спастись, т.е. возродить и увековечить свою индивидуальную жизнь в истинной любви, единичный человек может только сообща или вместе со всеми", стремясь к идеалу совершенного всеединства, где торжествует та нераздельность всех и их личностная неслиянность, та равноценность частей и целого, общего и единичного, которая составляет, по Федорову, проективный для человеческого общества идеал Троичного божественного бытия. Без знания конкретных Федоровских проектов включения космической среды в любовно-преобразовательную деятельность человечества (расселение человечества в космосе, регуляция космических явлений и т.д.) следующее заявление Соловьева также оборачивается довольно туманной фразой: "Но для полного их (различных форм разделения людей.) упразднения и для окончательного увековечивания всех индивидуальностей, не только настоящих, но и прошедших, нужно, чтобы процесс интеграции перешел за пределы жизни социальной, или собственно человеческой, и включил в себя сферу космическую, из которой он вышел". "Сила же этого духовно-телесного творчества в человеке есть только превращение или обращение внутрь той самой творческой силы, которая в природе, будучи обращена наружу, производит дурную бесконечность физического размножения организмов".

Итак, в "Смысле любви" В.С. Соловьёва любовь - это та сила, которая подрывает корни всякого эгоизма, всякой отдельности. Благотворна уже физиологическая любовь, соединяющая разнополые существа. Но истинная любовь - это воссоединение в Боге, это платоническая любовь по преимуществу, это истинная духовность, что собственно, и обеспечивает спасение, воскресенье человека и вместе с тем приобщение его к вечности, то есть преодоление им смерти.


Комментарий-2 к фрагменту

Рассмотрим фрагмент из "Смысла любви" В.С. Соловьёва, который начинается с рассуждений философа о материнской любви. Соловьёв полагает, что материнская любовь очень сильна, но имеет не очень большое значение для человеческой индивидуальности, так как родители навязывают, в большинстве случаев, черты своего характера, своей личности детям, при этом сами теряют частицы своей индивидуальности и эгоизма. "Материнская любовь и по силе чувства, и по конкретности предмета приближается к любви половой, но по другим причинам не может иметь равного с нею значения для человеческой индивидуальности." Владимир Сергеевич обуславливает эту любовь фактом размножения и сменой поколений, законом, преобладающим в жизни животных, но не имеющем такого значения в жизни людей. "Материнская любовь в человечестве, достигающая иногда до высокой степени самопожертвования, какую мы не находим в любви куриной, есть остаток, несомненно пока необходимый, этого порядка вещей" Да согласно Соловьёву эта любовь сильна, но она далеко не всегда взаимна. "Во всяком случае, несомненно, что в материнской любви не может быть полной взаимности и жизненного общения уже потому, что любящая и любимые принадлежат к разным поколениям, что для последних жизнь - в будущем с новыми самостоятельными интересами и задачами, среди которых представители прошедшего являются как бледные тени." А по моему достаточно и того, что родители не могут быть для детей целью жизни в том смысле, в каком, дети являются для родителей. Родив ребёнка, мать начинает отдавать всё ему, теряет многое, переходит на другие отношения с мужчинами и вообще в обществе, теперь она не может позволить себе всего того, что позволяла раньше. "Мать, полагающая всю свою душу детям, жертвует конечно своим эгоизмом, но она вместе с тем теряет и свою индивидуальность, а в них (в детях) сохраняет и даже усиливает эгоизм."

Немного о дружбе. Однополая дружба, по Соловьёву, это что-то слабое и не сравнимое с любовью, но и в ней могут быть половые отношения. "Дружбе, между лицами одного и того же пола, недостаёт всестороннего формального различия восполняющих друг друга качеств, и если тем не менее эта дружба достигает особенной интенсивности, то она превращается в противоестественный суррогат половой любви"

Что касается патриотизма и любви к человечеству, то эти чувства при всей своей важности не могут упразднить эгоизм человека. "Ни человечество, ни даже народ не могут быть для отдельного человека таким же конкретным, важным предметом, как он сам" Пожертвовать свою жизнь народу или человечеству, конечно можно, но создать из себя нового человека, изменить себя полностью, проявить истинную человеческую индивидуальность на основе этой экстенсивной любви не возможно. В центре всё равно остаётся твоё старое эгоистическое Я, а народ и человечество относятся на периферию. Тоже самое можно сказать о любви к науке, искусству и т.п.

В.С. Соловьёв выделяет половую любовь, так как она по его мнению обладает полной и всесторонней взаимностью и только о ней сказано в слове Божьем: "будут два в плоть едину, то есть станут одним реальным существом". "Она отличается от других родов любви и большей интенсивностью, и более захватывающим характером, только эта любовь может вести к действительному и не разрывному соединению двух жизней в одну"

Совпадение сильной любовной страсти с успешным рождением детей есть только случайность, и притом довольно редкая, исторический опыт показывает, что дети могут быть удачно рождаемы, горячо любимы, и прекрасно воспитываемы своими родителями, хотя они никогда не были влюблены друг в друга. "Общественные и всемирные интересы человечества, связаны со сменой поколений, вовсе не требуют высшего пафоса любви". Значение потомства в силе любви практически нет, да и его существование (потомства) при такой любви - это редкость. Можно сказать, что, у Соловьёва, потомство- это какой-то случайный результат половой любви, а любовь к потомству - это уже совсем другое. "Как общее правило, из которого нет исключений, можно установить, что особая интенсивность половой любви или вовсе не допускает потомства, или допускает только такое, значение которого нисколько не соответствует напряжённости любовного чувства и исключительному характеру порождаемых им отношений".

Конечно, прежде всего любовь - "дар Божий", независимо от нас возникающий естественный процесс; но от сюда не следует, чтобы мы не могли и не должны были сознательно к нему относиться и самодеятельно направлять этот процесс к высшим целям.

Так в чём же "смысл любви" В.С. Соловьёва? "Смысл и достоинство любви как чувства состоят в том, что она заставляет нас, действительно, всем нашим существом признать за другим то безусловное центральное значение, которое, в силу эгоизма, мы ощущаем только в самих себе. Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое, как перестановка самого центра нашей личной жизни!"


Софиология Владимира Соловьева: обзор воззрений


Введение

Через всю отечественную историю сквозной и необычайно насыщенной сложным содержанием темой проходит образ Софии Премудрости Божией. Ни в какой иной культуре он не представлен так широко и разнообразно. Стоят посвященные Св. Софии величественные кафедральные соборы Киева, Новгорода, Полоцка, Вологды, Тобольска. Два храма во имя Св. Софии сохранились в Москве. Одновременно Св. София предстает в роли особого иконографического образа во фресковой живописи, иконописи, миниатюре, шитье, пластике. Она же является центральным или одним из главных образов целого круга литературных произведений; ей посвящены возвышенные песнопения и проникновенные молитвы. Сверх того Св. София Премудрость Божия "...выступает одной из важнейших доминант древнерусской мысли, имеет глубокий философско-символический смысл, содержит невыразимую в категориях абстрактного мышления эзотерическую таинственность и притягательную силу".

Возрастающий интерес к Св. Софии Премудрости Божией не случаен, т. к. она "...связует сакральное с эстетическим, премудростное с нравственным, эзотерическое с явной выразительностью, сокровенное с понятными для всего народа воплощениями". Этот образ связывает также местные автохтонные традиции с мировой культурой, с христианским миром, с древнейшими цивилизациями Востока, с началом человеческой истории, ибо он является одним из наиболее укорененных архетипов общечеловеческого сознания. В различных вариациях женский образ Премудрости, Устроительницы, Покровительницы присутствует в мифологии, религии, культуре большинства народов Земли. Это обязывает со всей серьезностью отнестись к русской интерпретации Св. Софии. Образ Софии, в свою очередь, имеет важное значение для понимания древнерусской философии и эстетики, ибо он в совершенных произведениях искусства выразил нерасторжимое единство мудрости и красоты. Платоновский эрос, который побуждал античную мысль стремиться к горнему знанию как высшему выражению прекрасного, проник через византийское посредничество на Русь и послужил мощным творческим импульсом в становлении древнерусской мудрости. Тема Софии Премудрости, пройдя через всю историю допетровской Руси и получив разнообразные формы своего бытия на благодатной древнерусской почве, перешла впоследствии в отечественную культуру Нового времени. Она проступает в творчестве философов XVIII- XIX столетий.

Если брать тему Премудрости во всех ее проявлениях и во множестве близких ей понятий, то редкий древнерусский автор в той или иной мере не касался Софии, ибо сам тип мышления и мировоззрения того времени содержал софийный элемент.

В связи с этим нельзя пройти мимо такого имени, как Владимир Соловьев. Если задать вопрос о том, что представляла собой русская философия в конце XIX века, нашему современнику, не чуждому интереса к философии, он вряд ли нарисует слишком пышную картину. Конечно, Владимир Соловьев. С него начинается расцвет русской религиозной философии, главной темой которой является тема Софии. Дело, начатое Соловьевым, продолжали С. Булгаков, П. Флоренский, Л. Шестов, Бердяев. Значение Владимира Соловьева для русской духовной жизни давно признано. Выдающиеся русские мыслители, например, Лев Михайлович Лопатин и лучший знаток древней философии в России - князь Сергей Николаевич Трубецкой, называют Соловьева русским "Платоном", не ставя, разумеется, этих двух гениев на одну и ту же высоту. Кн. Е.Н. Трубецкой в статье "Личность В.С. Соловьева" пишет: "В истории философии трудно найти более широкий, всеобъемлющий синтез того великого и ценного, что произвела человеческая мысль. Ценностей, унаследованных от прошлого, он не отвергал, напротив. он их тщательно собирал: все они вмещались в его душе и в его философии; но он не находил в них окончательного удовлетворения. Он видел в них частные проявления единой и всецелой истины, разнообразие преломления того света, который сем светит, но в полноте своей доселе еще не раскрывался ни в каком человеческом учении. Тот заветный храм, который он искал, - для него характеризовался словами Евангелия: "в доме Отца моего обителей много"1 .

Известный богослов Никольский посвятил Соловьеву книгу под заглавием "Русский Ориген". Это заглавие выражает, может быть , лучше всех других, исключительное значение Соловьева в истории развития христианского мировоззрения. Ориген использовал все богатства, найденные им в древней, эллинистической и первохристианской мудрости для обоснования и развития христианского миро- и жизнепонимания. Соловьев отдал на службу христианской истине все сокровища не только древней и святоотеческой мысли, но и философии нового времени, прежде всего немецкой идеалистической философии.

Следует еще привести мнение замечательного русского поэта, критика и религиозно-философского писателя - Вячеслава Иванова, которому мы обязаны глубокой и прекрасной книгой о Достоевском. В сборнике "О Владимире Соловьеве" он сравнивает Соловьева с Толстым и Достоевским и приходит к заключению, что его значение для русского религиозно-нравственного сознания более велико, чем значение этих двух великанов. "Оба гениальных художника, - говорит Иванов. - бессильны были преодолеть бесформенность и бессвязность их религиозного синтеза: Толстой - поскольку он был анархист, Достоевский - как гений оргийный и трагический. Истинным образователем наших религиозных стремлений, лирником Орфеем, несущим начало зиждительного строя, был Владимир Соловьев".1

Приведем еще оценку, которую дает этому произведению первый издатель Соловьева - Радлов: "Два сочинения В. Соловьева мы считаем наиболее законченными и замечательными: "Духовные основы жизни" и "Оправдание добра". В них наиболее полно выразилось религиозно-нравственное мировоззрение философа. К ним, несомненно, русская мысль часто будет обращаться и в них черпать вдохновение и опору, но этим вовсе не сказано, что именно этим сочинениям суждено играть наиболее значительную роль в судьбе русской религиозно-философской мысли. Очень возможно, что мистическая сторона философии Соловьева, выразившаяся, хотя и не вполне законченно, в "Чтениях о Богочеловечестве", В "Истории и будущности теократии" и в "La Russie et l'Eglise universelle", найдет себе благодарную почву и разовьется в целое направление. Признаки этого имеются налицо и, может быть, самая незаконченность воззрений Соловьева, вызывая различные толкования, будет способствовать развитию религиозной мистики. Но в каком бы направлении пошло развитие русской мысли, - во всяком случае, прочное положение учителя жизни в ней займет покойный философ"1

На Западе - где известны только некоторые труды Соловьева, - его оценили главным образом, как апологета Католической Церкви, а не как создателя замечательной философской системы. О. Фридрих Муккерман говорил, что со дней блаженного Августина идея царствия Божия, которая опять выступает в сознании современного человечества, никогда не была представлена так всеобъемлюще, так глубоко и вдохновенно, как нашим поэтом-философом. Личность Соловьева настолько чарующа, что, по мнению Муккермана, не имеет себе равной во сей истории философии. Можно присоединиться к мнению, высказанному о нем знаменитым епископом Штроссмайером в письме к кардиналу Рамполла, предназначенном для папы Льва XIII: "Соловьев - это чистая, благочестивая и поистине святая душа".

Значительная часть религиозной лирики Соловьева посвящена таинственной "подруге вечной"; он говорит о ней с глубочайшим благоговением. Она открыла ему последние тайны бытия, благодаря ей он "осязал нетленную порфиру и узнавал сиянье Божества". На первый взгляд может показаться, что "вечная подруга" Соловьева подобна Беатриче или "бессмертной возлюбленной" Бетховена. Но при углубленном рассмотрении вопроса оказывается, что сравнение не точно. Образ "вечной подруги" Соловьева встречается в мистике Якова Беме, воспевающего божественную "Деву Софию", как творческую Премудрость Божию, как ее живой образ. Ни у немецкого мистика, ни у русского мыслителя-поэта этот образ не является условной поэтической фигурой; вернее будет охарактеризовать его как таинственное, непосредственное видение, перед которым открываются истинные первоосновы мироздания.

И именно тема Софии вызывает у исследователей множество вопросов. Один из них - неоднозначность этого термина в философской системе Соловьева. Несмотря на бесчисленные обращения и возвращения Соловьева к софиологической теме, его софиология так и не выделилась в стройную, законченную систему. Философ напряженно пытается то свести в один образ и даже в одну личность многие противоречивые характеристики женского божественного начала, то развести их, распределить между двумя существами или принципами - душой мира и Премудростью. В разное время было предпринято множество попыток решения проблемы, в частности ей занимались такие видные философы, как Лосев А.Ф., Зеньковский В.В., Булгаков С.Н., Мочульский К., Трубецкой Е.Н. и др. Но вопрос остается открытым до сих пор. В данной работе предпринята, своего рода, попытка обзора проблемы, а также приведены некоторые выводы, к которым пришел автор во время работы над рефератом.