Geum.ru

Портреты Владимира Соловьева крупных русских художников Бердяев Н. А. Трагедия философа и задачи философии. Хайдеггер М. биография

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   16

Все это приводит нас к такому заключению: жизнь духовного существа в целом обнимает собою два мира, из которых только один нам ведом, и так как всякое мгновение жизни неразрывно связано со всей последовательностью моментов, из которых слагается жизнь, то ясно, что собственными силами нам невозможно возвыситься до познания закона, который неизбежно должен относиться к тому и другому миру. Поэтому, закон этот неизбежно должен быть нам преподан таким разумом, для которого существует один единственный мир, единый порядок вещей.

Впрочем, не подумайте, что нравственное учение философов не имеет с нашей точки зрения никакой ценности. Мы как нельзя лучше знаем, что оно содержит великие и прекрасные истины, которые долго руководили людьми и которые еще и сейчас с силой отзываются в сердце и в душе. Но мы знаем также, что истины эти не были выдуманы человеческим разумом, но были ему внушены свыше в различные эпохи общей жизни человечества. Это одна из первичных истин, преподанных естественным разумом, и которую разум, проникнутый откровением, лишь освящает своим высшим авторитетом. Хвала земным мудрецам, но слава одному только Богу! Человек никогда не шествовал иначе, как при сиянии божественного света. Свет этот постоянно озарял дорогу человека, но он не замечал того источника, из которого исходил яркий луч, падающий на его путь. Он просвещает, говорит евангелист, всякого человека, приходящего в мир; Он всегда был в мире, но мир его не познал.

Привычные представления, усвоенные человеческим разумом под влиянием христианства, приучили нас усматривать идею, раскрытую свыше, лишь в двух великих откровениях - Ветхого и Нового Завета, и мы забываем о первоначальном откровении. А без ясного понимания этого первого общения духа Божьего с духом человеческим ничего нельзя понять в христианстве. Христианин, не находя в собственном своем учении разрешения великой загадки душевного бытия, естественно приводится к учению философов. А между тем, философы способны объяснять человека только через человека: они отделяют его от Бога и внушают ему мысль о том, будто он зависит только от себя самого. Обычно думают, что христианство не объясняет всего, что нам надлежит знать. Считают, что существуют нравственные истины, которые может нам преподать одна только философия: это великое заблуждение. Нет такого человеческого знания, которое способно было бы заменить собою знание божественное. Для христианина все движение человеческого духа не что иное, как отражение непрерывного действия Бога на мир. Изучение последствий этого движения дает ему в руки лишь новые доводы в подтверждение его верований. В различных философских системах, во всех усилиях человека христианин усматривает лишь более или менее успешное развитие духовных сил мира сообразно различным состояниям и различным возрастам обществ, но тайну назначения человека он открывает не в тревожном и неуверенном колебании человеческого разума, а в символах и глубоких образах, завещанных человечеству учениями, источник которых теряется в лоне Бога. Он следит за учением, в которое постепенно выливалась земная мысль, и чтобы найти там более или менее заметные следы первоначальных наставлений, преподанных человеку самим Создателем в тот день, когда он его творил своими руками; он размышляет об истории человеческого духа, чтобы найти в ней сверхприродные озарения, не перестававшие просвещать без его ведома человеческий разум, пронизывая весь тот туман, весь тот мрак, которым этот разум так охотно себя окружает. Всюду узнает он эти всесильные и неизгладимые идеи, нисшедшие с неба на землю, без которых человечество давно бы запуталось в своей свободе. И наконец, он знает, что опять-таки благодаря этим самым идеям разум человеческий мог воспринять более совершенные истины, которые Бог соблаговолил сообщить ему в более близкую нам эпоху.

И поэтому, далекий от попыток овладеть всеми заключающимися в мозгу человека измышлениями, он стремится лишь как можно лучше постигнуть пути господни во всемирной истории человечества. Он влечется к одной только небесной традиции; искажения, внесенные в нее людьми, для него дело второстепенное. И тогда он неизбежно понимает, что есть надежное правило, как среди всего необъятного океана человеческих мнений отыскать корабль спасения, неизменно направляющий путь по звезде, данной ему для руководства: и звезда эта вечно сияет, никогда не заслоняло ее никакое облако; она видима для всех глаз, под любым небом; она пребывает над нашей головой и днем и ночью. И если только ему единожды доказано, что весь распорядок духовного мира есть следствие удивительного сочетания первоначальных понятий, брошенных самим Богом в нашу душу, с воздействием нашего разума на эти идеи, ему станет также ясно, что сохранение этих основ, их передача из века в век, от поколения к поколению определяется особыми законами, и что есть, конечно, какие-то видимые признаки, по которым можно распознать среди всех святынь, рассеянных по земле, ту, в которой, как в святом ковчеге, содержится неприкосновенное средоточие истины.

Сударыня! Ранее, чем мир созрел для восприятия новых озарений, которые должны были однажды на него излиться, и то время как заканчивалось воспитание человеческого рода развитием всех его собственных сил, смутное, но глубокое чувство позволяло время от времени немногим избранникам провидеть яркий след светила правды, которое проходило по своей орбите. Так Пифагор, Сократ, Зороастр и в особенности Платон узрели неизреченное сияние, и чело их озарено было необычайным отблеском. Их взоры, обращенные на ту точку, откуда должно было взойти новое солнце, до некоторой степени предвидели его восход. Но они не смогли возвыситься до познания подлинных признаков абсолютной истины, потому что с той поры, как человек изменил свою природу, истина нигде не проявлялась <для него> во всем своем блеске, и невозможно было ее распознать сквозь скрывавший ее туман. Напротив, в новом мире, если человек все еще не распознает эти признаки, то это только добровольное ослепление: если он сбивается с пути праведного, то это не что иное, как преступное подчинение темному началу, оставленному в его сердце с единой целью сделать более действенным его единение с истиной.

Вы, конечно, предвидите, сударыня, к чему клонится все это рассуждение: само собой приходит на ум, каковы будут вытекающие из него последствия. В дальнейшем мы ими и займемся. Я уверен, что вы овладеете ими без труда. Впрочем, мы не станем более прерывать свою мысль такими отступлениями, которые на этот раз встретились на нашем пути, и сможем беседовать более последовательно и методично. Прощайте, сударыня


Комментарии


Первое письмо. Комментарий-1.

В письме нет ясного тезиса о "другом начале цивилизации", присущем России, но вполне определенно сказано о бесплодности попыток "нагонять" Запад - попыток, неизбежно сводящихся к пустому "подражанию" и "заимствованию": "В чем заключается жизнь человека, говорит Цицерон, если память о прошедших временах не связывает настоящего с прошлым? Мы же... не храним в сердцах ничего из поучений, оставленных еще до нашего появления. Необходимо, чтобы каждый из нас сам пытался связать порванную нить родства... Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих... Это естественное следствие культуры заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса".

Стоит отметить, что в опубликованном в 1836 году переводе первого письма заключительная фраза была достаточно верно передана так: "У нас нет развития собственного, самобытного...". Казалось бы, одно уже высказывание должно было заставить задуматься об истинном смысле "программы" Чаадаева. Ведь он и в других местах своего первого письма выразил ту же мысль. Так, он написал, что его угнетает "положение", в силу которого русская мысль не останавливается "ни на одном ряде идей, развивавшихся в обществе одна за другой", и принимает участие "в общем движении человеческого разума только слепым, поверхностным и часто дурным подражанием другим нациям" (я процитировал опять-таки перевод 1836 года). В другом своем сочинении, написанном еще в 1832 году (то есть за четыре года до появления в печати первого письма), но опубликованном впервые лишь в 1908 году, Чаадаев со всей определенностью утверждал: "Я полагаю, что на учебное дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, что возможно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире. Мне кажется, что нам необходимо обособиться в нашем взгляде на науку не менее, чем в наших политических воззрениях, и русский народ, великий и мощный, должен, думается мне, вовсе не подчиняться воздействию других народов".

Согласитесь, что воистину нелепо хоть в каком-то смысле причислять к западникам мыслителя, выдвинувшего такую "программу". Но ведь и в "злополучном", как назвал его сам Чаадаев, первом письме было достаточно определенно сказано о "пороке" России: он состоит, по убеждению мыслителя, в том, что "у нас нет развития собственного, самобытного", а вовсе не в том, что мы не идем по пути Запада. Почему же этого никто не увидел?

Есть все основания утверждать, что читателями опубликованного в 1836 году письма была воспринята (и полностью заглушила подлинный его смысл) одна только предельно резкая, прямо-таки беспощадная критика положения в России - критика, которую сочувственно или даже с восхищением встретили будущие западники и негодующе либо с прямыми проклятиями - будущие славянофилы.

"Опыт времен для нас не существует, - объявил Чаадаев, века и поколения протекли для нас бесплодно... мы миру ничего не дали... мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в интеллектуальном порядке" и т.д. и т.п.

Как ни странно, этого рода суждения Чаадаева до сего дня служат поводом для причисления мыслителя к западникам; между тем нет сомнения - особенно если исходить из смысла письма в целом, - что Чаадаев ведет здесь речь об отсутствии в России именно собственной самобытной мысли, которая должна вырасти из "опыта веков и поколений" российского бытия, а не усвоена извне, с Запада.

С западниками Чаадаева сближает только очень "резкая" и очень "преувеличенная" (по позднейшему признанию самого мыслителя) критика положения в России. Однако при достаточно внимательном анализе существа дела выясняется, что перед нами весьма своеобразная критика. И прежде всего необходимо понять, что это в конечном счете критика не страны, называющейся "Россия", а русского самосознания. Чаадаев усматривает в России отсутствие подлинной (имеющей, в частности, общечеловеческое значение) мысли (Россия - "пробел в интеллектуальном порядке").

Как уже говорилось выше, чаадаевские обвинения относились, в сущности, не к России, но к ее национальному самосознанию, которое, по мнению мыслителя, заведомо недостойно такого народа, как "русский народ, великий и мощный"; преувеличивая, он утверждал даже, что русское самосознание еще не существует вообще.

И в чем уж Герцен и все, поверившие ему, были абсолютно неправы - в том, что для России, с точки зрения Чаадаева, "будущего вовсе нет". Чаадаев исповедовал прямо противоположное убеждение.

Прежде чем цитировать его соответствующие высказывания, следует сделать одно существенное пояснение. Те, кто рассуждали о Чаадаеве, зная не только его первое письмо (таких, увы, было не столь уж много...), неизбежно сталкивались с всецело противоречащими общепринятой версии тезисами мыслителя. И чаще всего их пытались толковать как якобы позднейшие "отступления", вызванные начавшимися в 1836 году гонениями, которые-де "сломили" Чаадаева и т.д. Чтобы исключить такого рода соображения, я буду основываться на сочинениях мыслителя, созданных до опубликования его письма.

Горделивый прогноз Чаадаева с несомненностью осуществился уже хотя бы в том, что вскоре начали свой творческий путь Достоевский и Толстой, действительно представшие в своем творчестве как "настоящий совестный суд перед великими трибуналами человеческого духа", что давно признано всем миром.

Итак, Чаадаев говорит о нашей духовной деятельности, о самом возвышенном и полезном из происходящего в нас, - и вот это духовное, возвышенное и полезное происходит в нас, но производится вовсе не нами. Он говорит о нашей способности подчиняться неведомой силе, и только в результате этого подчинения мы совершаем благо.

В "Философических письмах" будущее России Чаадаев связывает с возможностью распространения и на Россию того процесса воспитания человеческого рода христианством, который совершился в Европе. Разберем фрагмент из первого письма, где рассматривается эта возможность.

"Если та сфера, в которой живут европейцы и которая одна лишь может привести род человеческий к его конечному назначению, есть результат влияния, произведенного на них религией, и ясно, что если слабость наших верований или несовершенство нашего вероучения удерживали нас вне этого всеобщего движения, в котором социальная идея христианства развилась и получила определенное выражение, а мы были отнесены к числу народов, которым суждено использовать воздействие христианства во всей силе лишь косвенно и с большим опозданием, то необходимо стремиться всеми способами оживить наши верования и дать им воистину христианское побуждение, ибо ведь там все совершило христианство. Так вот что я имел в виду, говоря о необходимости снова начать у нас воспитание человеческого рода".

Рассмотрим мысли, содержащиеся в этом фрагменте.

Во-первых, речь идет о том, что сфера, в которой живут европейцы, есть результат влияния христианской религии. И лишь эта сфера может привести человечество к его конечному назначению, т.е. к водворению на земле царства Божия. Причем далее идет важное уточнение, что под влиянием христианской религии в Европе понимается развитие социальной идеи христианства в ее определенном выражении.

Во-вторых, говорится о том, что Россия из-за слабости верований и несовершенства вероучения испытала воздействие христианства хоть и во всей силе, но лишь косвенно и с большим опозданием. Обратим внимание на то, что данная фраза звучит, вообще говоря, несколько противоречиво: если Россия все-таки испытала воздействие христианства "во всей силе", то что значит "косвенно" и почему остается существенным, что "с большим опозданием"?

Чтобы снять это противоречие, можно допустить, что слова "во всей силе" означают признание России вполне христианской страной; но в то же время, как мы уже выяснили, христианство в России характеризуется, по Чаадаеву, аскетизмом и созерцательностью, т.е. отсутствием прямого вмешательства в социальную жизнь страны, что в свою очередь связано с тем, что христианство было пересажено в Россию в период, когда она уже сформировалась как целый особый мир. По-видимому, с этими характеристиками и историческими обстоятельствами можно связать слова Чаадаева "косвенно и с большим опозданием". Конечно, встает вопрос, насколько правомерно вкладывать мысли более поздних работ Чаадаева в его высказывания периода "Философических писем". Но можно обратить внимание на то, что истолкование слов о лишь косвенном воздействии христианства на Россию как именно невмешательства в ее социальную жизнь, соответствует словам Чаадаева в данном фрагменте про Европу, - где это воздействие явно не было косвенным, - о развитии там социальной идеи христианства.

Итак, в России, несмотря на то, что она в целом может быть признана в качестве страны христианской, отсутствовало развитие социальной идеи христианства, или по-другому, - христианство так и не выступило в России социальной силой. Однако лишь выступление христианства в обществе в качестве социальной силы "может привести род человеческий к его конечному назначению" - к водворению на земле царства Божия.

В-третьих, слова о том, что необходимо всеми способами оживить наши верования и дать им воистину христианское побуждение, теперь можно истолковать как призыв не обходиться лишь косвенной (созерцательной и аскетической) ролью христианства в России, но обеспечить в ней развитие его социальной идеи, для этого превратить само христианство в социальный фактор российской жизни, т.е., если говорить максимально конкретно, - наделить православную церковь в России той же светской мощью и возможностью направлять социальные процессы, какой обладает католичество в Европе.

Можно сделать вывод, что решение Чаадаевым вопроса, каким образом могло бы произойти распространение и на Россию процесса воспитания человеческого рода христианством, состоит в том, чтобы православная церковь перестала присутствовать в России в качестве исключительно духовного фактора, но взяла на себя, по примеру католической церкви в Европе, роль организующего начала в видах социального развития общества. И, может быть, даже опиралась для этой цели на соответствующие средства, которые хотя и "можно осуждать", но главное, чтобы эти средства обеспечили свершение промысла божьего.

Настоящий, разобранный нами фрагмент из первого письма не исчерпывает размышлений Чаадаева о возможной будущей судьбы России. В этом же письме Чаадаев, как мы уже ранее отмечали, выражает надежду также на то, что само нынешнее пока рационально непостижимое положение России станет понятным, т.е. обретет разумный смысл, в дальнейшем, в исторической перспективе "отдаленных потомков". Приведем полностью соответствующие высказывания. "Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру. И конечно, не пройдет без следа то наставление, которое суждено нам дать, но кто знает день, когда мы вновь обретем себя среди человечества и сколько бед испытаем мы до свершения наших судеб?"


Комментарий-2

Я выбрала именно это письмо П.Я.Чаадаева, так как, на мой взгляд, в данном отрывке Чаадаев мировой философский опыт преломляет через опыт своего народа, своей нации, через особенности своего индивидуального восприятия. Чаадаев в своем "философическом письме" ярко и точно описывает всю проблематику современного исторического развития России, также в данном отрывке можно проследить всю сложность историко-религиозной мысли автора.

Петр Яковлевич Чаадаев является одним из ярких представителей философской мысли России западнического направления. Он всегда привлекал внимание историков. Чаадаев был первым, кто положил начало самостоятельному философскому творчеству в России. Оценка исторического процесса России и ее исторической миссии носит у него двойственный, и даже противоречивый характер. С одной стороны, он страстно обличает Россию и ее историческую роль; говорит о том, что само провидение как бы исключило ее из своего благодетельного действия, что она "заблудилась на земле", и мы живем одним лишь настоящим без прошлого и будущего, что "исторический опыт для нас не существует". Всячески превознося католический Запад, Чаадаев ставит его в пример православной России. Но, с другой стороны, он пишет, что в силу своего отличия от Запада Россия имеет особую, "вселенскую миссию", заключающуюся в осуществлении "интересов человечества".

Роль исторической концепции Чаадаева, как и сама эта концепция, противоречивы. С одной стороны, прославляя Запад, Чаадаев явился предтечей западничества в России. С другой стороны, оправдания исключительности России, ее особого предназначения послужило утверждением славянофильства. Сам автор, конечно, осознавал двойственность своей позиции и связывал ее с тем, что наш народ пока далек от "сознательного патриотизма" и любит отечество на манер тех "юных народов, которые еще отыскивают принадлежащую им идею, еще отыскивают роль, которую они призваны исполнить на мировой сцене".

Высокая оценка западного христианства определяется у Чаадаева всецело историсофскими, а не догматическими соображениями. Горячие и страстные обличения России у Чаадаева имеют много корней, - в них нет какой-либо одной руководящей идеи. Чаадаев не смог включить Россию в ту схему, какую навевала история Запада. Чаадаев откровенно признает какой-то странный ущерб в самой идее провидения: "Провидение исключило нас из своего благодетельного действия на человеческий разум..., всецело предоставив нас самим себе".

В развитии своего философского мировоззрения Чаадаев по-разному решал эту "загадку" России. В начале он пришел к выводу, что Россия предназначена для того, чтобы послужить уроком для остального человечества. Именно эта позиция выражена в первом из "Философических писем". Дальше эти мысли у Чаадаева приобретают большую определенность, он приходит к убеждению, что очередь для России еще выступить на поприще исторического действия еще не наступила. Дальше он развивает мысль: "Провидение сделало нас слишком великими, чтобы быть эгоистами. Оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества".

Идеи, связанные с таинственным смыслом исторического процесса, с ролью России в судьбах всего человечества составляют главный стержень первого философического письма. При оценке философского построения Чаадаева нужно отодвинуть на второе место "западничество" Чаадаева, которое имеет значение лишь конкретного приложения его общих идей. Чаадаев весь был обращен не к внешней стороне истории, а к ее "священной миссии", тому высшему смыслу, который должен быть отражен и свершен в истории. В этом разгадка того пафоса "единства Церкви", который определил у Чаадаева оценку Запада и России, - но в этом же и проявление особого подхода к истории у него, где возможно многое подчинить своей воле. Человек обладает достаточной свободой, чтобы быть ответственным за историю, - и это напряженное ощущение ответственности, это чувство "пламени истории", которое переходило так часто в своеобразный историко-философский мистицизм у Чаадаева, роднит его (гораздо больше, чем вся его критика России), с русской радикальной интеллигенцией, которая всегда так страстно и горячо переживала свою "ответственность" за судьбы не только России, но и всего мира в целом. Мысль Чаадаева универсальна, его свобода от узкого национализма, его устремленность "к небу - через истину, а не через родину".