Культуры
| Вид материала | Документы |
- «Методы изучения культуры», 536.8kb.
- Методические указания для подготовки к госэкзамену по истории зарубежной культуры Вопрос, 396.76kb.
- Концепция развития культуры К. Леонтьева, Н. Данилевского. Концепция развития культуры, 61.28kb.
- Культурология, 260.24kb.
- Краткое содержание темы, 353.84kb.
- Положение о проведении XV областного фестиваля Дни русской духовности и культуры "Сияние, 456.41kb.
- Проблемы современной культуры, 97.35kb.
- Программа для поступающих на направление подготовки магистратратуры 033000 «культурология», 52.29kb.
- Трансляции культуры, 54.03kb.
- М. К. Аммосова Факультет якутской филологии и культуры Кафедра культурологии рабочая, 62.5kb.
положение признающих ее индивидов. Кроме того, он не всегда эффективен и должен обязательно дополняться личными качествами. В частности, Бурдье опирается на возможность самому создавать «символический капитал».
Как Сорокин, так и марксисты, по мнению Бурдье, субстанциализировали и натурализировали социальное пространство. Они понимали группы и классы как некие субстанции, пытались определить их численность, границы и т. п. Это сопровождалось еще и тем, что на место «реальных» и «субстанциальных» они часто подставляли «бумажные», т.е. сконструированные теоретически классы. По мнению Бурдье, в обществе люди имеют дело с собственными, т. е. институализированными представлениями о социальном мире, о его границах и группах. Социология представляет собой не что иное, как топологию социального пространства, которое является многомерным, построенным по принципам дифференциации и распределения. Агенты и группы агентов определяются по их относительным позициям в социальном универсуме. «В той мере, в какой свойства, выбранные для построения пространства, являются активными его свойствами, можно описать это пространство как поле сил, точнее, как совокупность объективных отношений сил, которые навязываются всем входящим в это поле и которые несводимы к намерениям индивидуальных агентов или же к их непосредственным взаимодействиям» (Бурдье П. Социология политики. М., 1993. С. 56). В качестве таких активных свойств социального пространства сегодня выступают власть и капитал, которые существуют не столько в своей грубо-материальной, сколько в культурно-символической форме. В любом случае речь идет о «власти над полем, точнее, власти над продуктом, в котором аккумулирован прошлый труд (в частности, власть над совокупностью средств производства), а заодно и над механизмами, стремящимися утвердить производство определенной категории благ и через это власть над доходами и прибылью. Отдельные виды капитала, как козыри в игре, являются властью, которая определяет шансы на выигрыш в данном поле...» (Там же. С. 57). Таким образом, позиция и положение каждого субъекта могут быть описаны по отношению к власти, активированной в каждом конкретном поле. Это прежде всего экономический, культурный и социальный капитал, а также символический капитал, называемый престижем, репутацией, именем и т. п. Задача состоит в том, чтобы описать различные поля с их правилами игры и попытаться выяснить сцепленность этих полей и правил.
Социальное пространство вовсе не так очевидно, как оно описано П. Сорокиным. С одной стороны, оно затемняется теоретическими схемами, которые похожи на классификации зоологов. Однако эти теоретические классификации имеют шанс реализоваться, что зависит от того, насколько люди верят в них. С другой стороны, социальное пространство представлено в обыденном сознании как повседневность, которую все знают, и речь идет только о том, чтобы найти
134 Б.В.Марков. Человек в пространстве культуры
более эффективные способы восхождения по лестнице социальной иерархии. «Восприятие социального мира, — пишет П. Бурдье, — есть продукт двойного социального структурирования» (Там же. С. 63). С одной стороны, оно структурировано «объективно»: у владельца капитала больше шансов, чем у безработного. Удивительно, что именно в «низах» имеет место глубокий социальный реализм, который помогает им выживать. С другой стороны, ведется борьба за выработку как «здравого смысла», так и теории той или иной социальной группы, нацеленная на изменение. «Познание социального мира, точнее, категории, которые делают социальный мир возможным, суть — главная задача политической борьбы, борьбы столь же теоретической, сколь и практической, за возможность сохранить или трансформировать социальный мир, сохраняя или трансформируя категории восприятия этого мира» (Там же. С. 66). Простейшая форма политической власти в архаических обществах сводится к праву давать имя, т. е. представляет собой работу по производству символического. Постепенно, по мере возникновения других социальных полей, она перемещается в ведение профессионалов и осуществляется сегодня в форме производства культуры. Это не означает, что производство символического оттесняется материальным производством на задворки социума. Наоборот, социальный мир сам обретает статус символической системы. Потребление и обладание вещами выступает как отличительный знак.
Сегодня мало кто разделяет марксистскую идею о решающей роли изменения в способах производства и классового сознания. Давно уже говорят о смерти капитала и растворении рабочего класса. Столь же безапелляционно заявляют и о конце истории и даже о смерти человека. Разумеется, все это метафоры, значение которых состоит в том, чтобы подвергнуть сомнению и критической проверке на прочность ставшие привычными стереотипами убеждения. Действительно, безраздельная вера в человека, служившая опорой классической философии, на самом деле наталкивается на то обстоятельство, что человек сам находится под властью силы, неизмеримо более могущественной, чем он сам. Что это за сила? Маркс указал на экономические и социальные структуры, которые приспосабливают человека для своих целей и делают его «совокупностью общественных отношений». Сегодня бывшие советские марксисты почему-то восстали против марксизма и Маркса, обвинив их в том, что они превратили человека в винтик общественной системы. Но строго говоря, здесь все поставлено с ног на голову. Вообще-то отчуждение не создается теорией Маркса, которая обнаруживает и описывает его проявления в различных формах. Однако критики марксизма отчасти правы, так как парадоксальным образом теория не только не уничтожила отчуждение, против которого она была направлена, а, наоборот, усилила его. Т. е. на практике теории чаще всего играют вовсе не ту роль, которую первоначально на себя прини
Раздел II. Культурные пространства истории 135
мают. В то время как на Западе говорили об отмирании рабочего класса, именно у нас он, кажется, «растворился» гораздо быстрее, чем на Западе.
В сущности так повторилось и с другим крупным движением за эмансипацию — психоанализом, который немало способствовал другой важной революции — сексуальной, потрясшей устои общества в XX столетии. Как же получилось, что теории, звавшие к освобождению, на самом деле способствовали еще большему закабалению людей? Ранние марксисты начали с критики капиталистического отчуждения, которое они видели в том, что в обществе любые усилия и начинания — приватные и общественные, низкие и благородные — на самом деле приводили лишь к укреплению капиталистической эксплуатации. Например, Маркс говорил, что рабочий сам себе кует золотые цепи тем, что ходит сначала на работу, а затем на рынок за покупками. Однако если власть настолько эффективна, что любые усилия, направленные даже против нее, она умеет превращать в свою поддержку, то, строго говоря, марксисты должны был!? просчитать возможность того, что их протест также будет использован властью в своих интересах. Отчасти на Западе так и случилось: сегодня коммунист прочно ассоциируется с террористом и оказывается необходим как критикам, так и репрессивным органам, которые, чтобы существовать и расширенно воспроизводиться, должны усиленно культивировать не только образ врага, но и самих врагов.
Человек — это винтик общественной системы, осознавший свою зависимость от нее. Это тяжелый удар для всех тех, кто разделяет веру в автономию и свободу человека. Гуманизм настаивает на том, что все должно быть на службе у человека, а между тем, рожденный свободным, он везде в оковах. Это высказывание Руссо, множество раз повторенное русскими интеллигентами, интенсифицировало чувство революционного протеста. Однако почему-то реализовалось как раз то, что было подвергнуто разрушительной критике. Вряд ли можно в двух словах столь же прямо, как поставлен вопрос, ответить на него. Можно предположить, что революционная теория была всего лишь фразеологией, за которой скрывалось желание власти. Пролетариат хотел победить в политической борьбе, занять место буржуазии, но не менять систему порядка. Можно пойти дальше и утверждать, что любой порядок предполагает отчуждение в том смысле, что «общественные животные» с самого начала, независимо от того, формулируют и подписывают они общественный договор или нет, вынуждены отказываться от значительной части своих потребностей, желаний и прав ради выживания в рамках общественного целого. Это столь хорошо понимали такие благородные «гуманисты», как Платон и Аристотель, Макиавелли и Ницше, что основали свои теории справедливости на природной необходимости узурпации власти сильным,
136 Б.В.Марков. Человек в пространстве культуры КУЛЬТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО
Культура выступает по отношению к каждому отдельному человеку чем-то таким, к чему он должен быть воспитан. Культура — это то, что создается задолго до рождения индивида и составляет общее наследство человечества. По своему значению она вполне сопоставима с генетическим и экономическим наследством. В этом случае к культуре возможен, так сказать, «топико-экономический» подход. В гуманитарных науках она изучается как продукт и творение человека, и основное внимание исследователей сосредоточено на том, кто, что и как созидает. Философа культуры интересует в основном приращение смысла: наивысшую оценку получает тот, кто осваивает новые области мирового целого, предлагает более высокие ценности и творит прекрасные произведения искусства. Социологи культуры подходят к ней более прагматично с вопросом, как культура формирует человека. Она выступает для них своеобразной парадигмой, на основе которой можно судить о ментальности и предусматривать поведение включенного в нее человека. При этом педагоги и воспитатели озабочены интериоризацией культурных образцов, а социологи, опираясь на них, стремятся «высчитать» последствия применения этих образцов в тех или иных социальных условиях. Таким образом, можно указать на наличие разнообразных аспектов культуры, что связано с теми или иными ожиданиями. Человек, стремящийся к повышению своего культурного уровня, надеется стать умнее и лучше и руководствуется желанием мудрости. Большинство духовных практик как раз и нацелены на то, чтобы помочь человеку в самосовершенствовании. Общество также рассчитывает на определенный уровень культуры, который оно понимает более прагматично и усредненно. Культура для него состоит в системе взаимосвязанных норм и правил, которые выступают основаниями конкретных профессиональных и жизненных практик.
Судя по конфликтам в сфере образования, между этими подходами имеется не просто ощутимый зазор, но и глубокое противоречие. Не преодолевается ли оно историческим подходом? Ведь история более или менее нейтральна к тем актуальным общественным задачам, которые предъявляются к культуре. Конечно, современные оценки проникают и в описание прошлого, однако между нами и прошлым есть дистанция, которая и позволяет нам более трезво оценивать прошедшее. Но на самом деле в отношении истории к прошлой культуре есть немало проблем. Прежде всего актуализация прошлой культуры во многом вызвана надеждами использования ее для управления обществом. Даже если прошлое расценивается негативно, историки, описывающие его особенности, дают в руки современным политикам некую картографию человеческой души, которая используется в конъюнктурных целях.
Раздел II. Культурные пространства истории 137
Историки сегодня пришли к пониманию того, что не только знания и духовность составляли прошлую культуру. Труд как борьба с природой за присвоение ее вещества, общение и взаимодействие людей в процессе организации совместной жизни — все это нерефлексивные способы освоения мира и культурного творчества. Точно так же постепенно пришло в разумные рамки и увлечение социально-политической, экономико-технологической составляющими культуры. Поначалу протестом против засилья этой «бездушной» объективированной истории стал старый добрый психологизм и биографический метод с их ориентацией на отдельных людей. Но в противоположность истории героев и толпы XIX в. герменевтические историки больше ориентированы на вживание в дух эпохи. Соприкоснуться с культурой прошлого, вдохнуть ее аромат, постичь ценности и идеалы, желания и интересы тех или иных исторических деятелей — вот что значит быть историком.
Однако этот путь, несмотря на свою человечность, несмотря на то, что он способствовал выходу таких исторических сочинений, которые было интересно читать, все-таки подвергся критике. Историки опасались, что разгул исторического воображения приведет к размыванию границ между историей и литературой. Кроме того, на уровне сознания общественности стала снижаться потребность в социально-политически ориентированной исторической литературе. Люди, с одной стороны, далекие от политики, а с другой — уже не считающие ее единственной движущей силой общества, подозревают, что фундаментом культуры являются вовсе не вожди или правящие группы, организующие те или иные политические кампании среди населения, формирующие те или иные политические режимы, а, скорее, нормы, правила, традиции, выступающие условиями возможности упорядоченной частной и деловой жизни, которую политика если не разрушает, то стремится лишь регламентировать или использовать для своих целей. Этот почти единодушный, возможно также односторонний протест и стимулировал новое направление, манифестированное французскими историками Блоком, Броделем, Ле Гоффом и др.
Что такое история? Сегодня история понимается под знаком наррации. Рассказ о том, как было. Но при этом историки во всем ищут смысл, разум. Но зачем история, если есть смысл? Формула «История — это придание смысла бессмысленному» радует, но и настораживает. Разве мы можем диктовать прошлому наши правила игры? Тем более, если речь идет об истории, которая репрезентирует себя формулой: «рассказать, как было на самом деле». Именно историческое исследование опирается на доверие к говорящему, к свидетелю в частности и к прошлому вообще. Не только мы должны говорить об истории, но и ей должна быть предоставлена возможность что-то сказать нам, научить нас и судить нас. Только так мы можем лучше понять себя и, может быть, измениться в лучшую сторону. В гадамеровской диалектике переговоров и диалогов о сути дела есть здоровое начало. Феноменология и герменевтика замкнуты
138 Б.В.Марков. Человек в пространстве культуры
на время. Но это время, схваченное мыслью. В нарративной речи и в феноменологическом восстановлении смысла, раскрывающем исток творения, господствуют формы времени. Но это не реальное время, которое порождает что-то новое, неожиданное. Это время, укрощенное мыслью.
Ненарративная история существует уже так долго, что даже если протест приведет к ее отрицанию, все равно следы ее останутся в разнообразных практиках освоения прошлого. Например, музей — это форма реализации позитивизма с его стремлением к чистой фактичности. Отсюда сегодня можно видеть протест против музеефикации и манифестацию частного коллекционирования и собирательства. История — это собрание ценностей, часто имеющих высокий денежный эквивалент. Но тот фат, что остатки, осадки (седименты) истории имеют не только форму памяти, но и материальное воплощение, не должен заслонять того обстоятельства, что, по идее, в коллекционировании и антиквариате находит своеобразную форму сохранение прошлого и его включение в настоящее. Наконец, есть еще такая солидная история, как история моды, костюма, жилища и т. п. Нарративные и смыслоищущие историки не знают, что делать с этими, к счастью, любовно собранными и описанными свидетельствами прошлого. Им явно не хватает смысла, и поэтому к ним тоже присоединяется и часто поглощает их целиком конструирование в форме описания и интерпретации. Одежда превращается в знак или символ. По-видимому, это неизбежно. Человек и его культура являются знаково-символическими образованиями. Но все-таки речь должна идти о коммуникации, т. е. о взаимодействиии, взаимопереплетении разнородного, а не о поглощении одного другим.
Материальная история хороша прежде всего тем, что делает исторической не только речь, но и оптику. Наш глаз, приученный к современным стандартным изделиям, взыскующий всего синтетического, сталкивается с грубыми естественными материалами, которые во многом диктуют форму и вид изделия. В материале прорывается дух, но прекрасные готические соборы возведены из камня, а не из железобетона. Сталкиваясь с древними вещами, мы ощущаем нечто непохожее на современность. Даже язык может быть рассмотрен с его материальной стороны, в его звучании или начертании, и поэтому нельзя адаптировать под вкус современного читателя тексты прошлого. Если мы будем внимательны, то в шрифте и тоне старинного письма сумеем уловить своеобразие эпохи. Но ярче всего это демонстрируют нам старинные вещи. Правда, и они ассимилируются, стилизуются или прямо вставляются в современные интерьеры. В сущности музей — это тоже форма осовременивания, инсталлирующая материальные останки прошлого в современный культурный пейзаж. Музей — собрание образцов, некое калиброванное современностью прошлое. Эти образцы могут в дальнейшем репродуцироваться, мультиплицироваться, тиражироваться и тем самым становиться доступными каждому, кто захочет украсить
Раздел II. Культурные пространства истории 139
свой интерьер прирученными вещами. Они уже не пугают нас, мы не стремимся избавиться от них, как это бывает сразу после культурной революции, когда вещи вывозятся на свалку, а картины поступают в запасники или на дешевую распродажу. Мода жестока, но она расчищает путь новому и требует уничтожения старых вещей. С появлением стандартного малометражного жилья все старинные супружеские кровати, столовые буфеты и семейные комоды — эти символы достатка, статуса, нормальности и моральности, организующие и упорядочивающие жизнь их владельца, оказались ненужными.
Почему материальная история? Что в ней есть такого особенного? Вещи кажутся молчаливыми, и обычно они имеют свои ярлыки. Современные вещи сподручны и функциональны. Старые вещи, хоть и не имеют функционального применения, но получают символическое значение. Нарративные историки снабжают их подстрочными примечаниями и тем самым превращают в знаки. Теперь они демонстрируют нам смысловое и прирученное нами прошлое. Однако у истории вещей есть своя логика. Поэтому их нужно очищать от нарратива. Например, если сказать о необходимости изучения истории трусов, то сама эта тема вызовет брезгливое отвращение. История — рассказ о великом, об идеальном, в крайнем случае о социально-политическом или экономическом, о технике, книгах, войнах, деяниях героев, об их образе мысли, ценностях и т. п. А о чем нам говорят трусы? Сначала они были длинные, почти до щиколоток. Но дамы не носили их кое-где аж до XIX столетия. Обсуждался вопрос: могут ли носить их под сутаной монахи и священники? Итак, одним можно, а другим нельзя. Может быть, трусы — это тоже инструмент власти? Само их возникновение связано с увеличением количества носимой одежды, что свидетельствовало о статусе и богатстве владельца, с разделением ее на нижнюю и верхную и дальнейшей эротизацией символики нижнего белья. Сегодняшние брюки похожи на подштанники прошлого, а те — на первые трусы. Итак, вопрос о появлении и дальнейшей эволюции трусов вызывает интерес. Можно говорить об их начале, истоке, учредителе, который знал смысл нововведения. А может быть, история трусов должна быть написана на каком-то ином языке, предельно корректном к вещи и не заслоняющем, а показывающем ее. Возможен ли такой язык? Конечно, сказанное содержит элемент иронии. Однако на самом деле старательными неизвестными историками собраны интереснейшие сведения по истории костюма, жилища, семьи, с которыми наши теоретики совершенно не знают, как поступить.
Для примера можно описать курьезное столкновение научного и культурно-символического описания одного и того же феномена. В «Истоке художественного творения» Хайдеггер показывает, что картина Ван Гога «Башмаки» раскрывает истину бытия так, как научное исследование никогда не сможет сделать. Он пишет, что стоптанные женские башмаки говорят нам о крестьянской доле, о тяжелой До беспамятства усталости, коротком сне и снова бесконечном с раннего
140 Б.В.Марков. Человек в пространстве культуры
утра до вечерней темноты движении внаклонку вдоль борозд открытого ветрам и поливаемого дождями пшеничного поля. Описание Хайдеггера изменяет взгляд на картину и обнажает обычно скрываемую и эстетически приукрашиваемую суть бытия. Эта картина не для эстета, на нее нужно смотреть с точки зрения натруженных рук и искривленных от бесконечной ходьбы ног.
Однако возможен и иной подход как к башмакам, так и к изображению их на картине. Обычно научное и художественное описание мира не сталкиваются прямо, ибо существует какая-то негласная конвенция, по которой ученые и художники признают ценность работы друг друга, и даже считается хорошим тоном, если ученые являются ценителями искусства. Правда, если художники притязают на теоретическое познание, то это расценивается как дилетантство. И все-таки время от времени возникают споры о соотношении науки и искусства, назначение которых, видимо, состоит в восстановлении размываемых открытиями границ между ними. Время от времени случаются прямые и недипломатичные столкновения дискурсов науки и искусства. Как бы в ответ на интерпретацию Хайдеггера представители науки об искусстве предприняли исследование, что это за башмаки были изображены на картине Ван Гога, и установили:
это не женские, а маленькие мужские башмаки, принадлежавшие самому художнику. Ясно, что такого рода объективное исследование направлено на то, чтобы ограничить универсалистские притязания герменевтики.
Так мы сталкиваемся с вопросами, что же является истиной: научное или художественное описание мира; в каком пространстве — научном или культурном существуют вещи; насколько приемлемо допущение о том, что в картине Ван Гога или в описании Хайдеггера говорят сами башмаки? Конечно, необходимо уточняющее исследование о том, что такое «вещь» Хайдеггера в сопоставлении ее с «вещью в себе» Канта. Если кантовская «вещь в себе» — это нечто абсолютно другое, которое ни в какой форме нам не доступно, она никогда и ничего не говорит нам и не протестует даже при неправильном понимании или использовании ее для человеческих нужд, то хайдеггеровская вещь — это дар, с благодарностью принимаемый берущей человеческой рукой от бытия.
Естественно, что историк стремится заинтересовать своих слушателей и поэтому должен рассказывать увлекательные истории. Перед ним открывается опасная возможность отдаться художественному воображению. Для истории очень важно удержаться от литературы. Неудивительно, что два очень близких типа повествования на самом деле тщательно отделяются, хотя к этому стремятся только историки, в то время как писатели, наоборот, стремятся замаскироваться под историков или даже на практике стать ими. Ясно, что дело при этом не ограничивается только отношением к фактам: писатель и историк могут быть в одинаковой степени внимательными к событиям, но неизбежно отличаются по методу. Точно так же недостаточно ссылок