. Эта книга

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 24 25 26 27 28 29 30 31 ... 61

Совсем иной низший разум в себе замкнувшийся; здесь есть только отрешение от действительности и уход в мир причудливых изгибов отвлеченного. Живя в природе и черпая все силы и возможности своего бытия из Всеобщего, человек строит в своем сознании совершенно особый мир, одному ему принадлежащий. Обычно он даже весьма мало это и сознает, ибо, постепенно утрачивая дар непосредственного общения с живой сущностью окружающего, он утрачивает и способность безотносительной самооценки. Человек есть завершающее звено космического процесса; являясь высшей ступенью органической эволюции, он в то же время есть последняя ступень нисхождения духа в его горнем естестве. Его призвание состоит в осуществлении актуального единства горнего с дольним, в конкретной актуализации первого и в победном просветлении второго. Человек есть истинный центр проявленного мира и ось его жизни и эволюции; именно в нем воссоздается синархический закон, ибо он проникает своим единством все ступени всех иерархий и вновь воссоединяет их в своем синтетическом единстве,

Энтелехия пути человека может быть адекватно определена как достижение полной имманентности с космосом, целокупное творческое слияние с ним в целом и членениях, и в наивысшем развитии индивидуальности — осознание себя самобытной осью всеобщего, свободно гармонирующего со всеобъемлемостью Абсолютного. Здесь индивидуальное не растворяется в безбрежности Всеобщего, но и не замыкается в себе; утверждая свою самобытность, оно органически сопрягается со всем, и все отражает в себе, и воссоздает в себе все. Низший разум есть абсолютная карикатура своей энтелехии — высшего разума, а потому характеризуется полярно-противоположными свойствами. Эволюция в категории разума, долженствующая на своей высшей ступени привести к имманентному слиянию с космосом, начинается со всевозрастающим развитием полной от него отчужденности человека. Если энтелехия пути состоит в высочайшем утверждении индивидуальной самобытности, то его первые звенья влекут не только к утрате первородного воспоминания об индивидуальности, но и к распылению субъективных качествований феноменальной личности. Периферичность всех форм и построений низшего разума глубочайшим образом перерождает примитивное сознание. Вначале в человеке пробуждается категория мистики, и вся его жизнь, познание, деятельность и стремления определяются инстинктами. Здесь человек есть истинное «дитя природы», ибо мистичность Tovot'a его бытия обусловливает его начальный бессознательный имманентизм с природой.

Зарождение субъективного внимания, памяти и объективированных стремлений знаменует начало диалектического процесса развития в категории разума. Каждое восприятие, фиксируясь и запечатлеваясь, начинает замещать собой соответствующую реальность окружающей действительности, и через это впервые возникает возможность отвлечения от непосредственной жизни. Все эти представления улавливают и объемлют лишь внешние признаки наблюденного, внутренний же его смысл, призвание, ме-

— 317 —

сто и связь с целым не только не познаются, но и не подозреваются. Рост низшего вида познавательной разумной способности влечет соответствующее развитие отрешенности от действительности, уничтожение начальной бессознательной ей имманентности. Когда же, наконец, пробуждается стремление к организации воспринятого и к определению относительной ценности конкретного, возникает онтологизирование периферической природы низшего разума. За начальное принимается наиболее отвлеченное, а потому с формальной точки зрения и наиболее общее. Человек начинает строить иерархию наизнанку — от наивысшей отвлеченности стремится придти к конкретности действительного. Разумеется, в последнем он может найти только некий предел, только некоторое положительно постулируемое negatio. Прекрасной иллюстрацией этого является система «Критики чистого разума» Канта.

Заслуга ясного осознания природы низшего разума и его отличия от высшего принадлежит безвременно погибшему В. Эрну. Бинер двух начал: Ratio и Лоуо$ 'а составляет основной лейтмотив всех его работ и раскрывается им почти с исчерпывающей глубиной. — «Ratio отрекается как от темных природных корней разума, питающихся древним родимым и зиждительным хаосом космической жизни, так и от светлых, но скрытых от большинства, вершин разума, объемлемых благодатной и умиренной лазурью неба. Это двойное отрешение — от Земли и от Неба — накладывает на рационализм печать необычайной сухости и отвлеченности»6. Отсюда Эрн остроумно и верно называет оторванных от горнего и дольнего рационалистов «сус-пендистами» (от «suspensus» — «подвешенный»)7. Из первого признака отрешенности низшего разума он прекрасно выводит второй признак — признание действительностью лишь отвлеченного и дереализацию действительности. — «В рационализме самый орган познания мэоничен. Вот отчего последовательный рост рационализма и все усиливающееся сознание единодержавия и исключительного значения Ratio сопровождалось замечательным и единственным в истории мысли процессом универсальной систематической дереализации познаваемой действительности. Рационализация познания сопровождается как тень неотступной и неизбежной мэонизацией Ratio, тая в своей призрачной сущности все растущий мираж, последовательно захватывая в свою власть одну область мысли за другой, делая все более зримыми и различаемыми все детали исторического марева, восставшего над человечеством, но в то же время все глубже порабощал мысль неотступной данностью этого марева, превращая его в единственную, философски и научно признанную действительность и объявляя всю подлинную действительность, не вмещающуюся в рамки рационализма, несуществующей, недействительной, относящейся к области субъективного вымысла»8.

Итак — энтелехия развития низшего разума как такового может быть адекватно определена как достижение полной оторванности от космической Действительности как в целом, так и во всех членениях, и утверждение самозамкнутого мира отвлеченного, безлично и безотносительно объемлющего в себе в формулах общего вида многообразие конкретности действительного методом целокупного замещения. Здесь индивидуальное не развивается до творческого сопряжения со Всеобщим и не отражает его в себе, но замыкается в пафосе построения отвлеченных схем, угашает свою самобытность и стремится выявить всеобщее путем наивысшего на-

О1О

Л О

пряжения абстракции. В. Эрн проникновенно определяет рационализм как великий мэонический миф9. Действительно, концепция природы как механического порождения абстрактных безличных законов и начальной пассивной атомной среды изгоняет из нее всякую жизнь, безмерно уничижает ее собственное достоинство и делает ее только придатком к системе отвлеченных начал. Уже один из основоположников гуманистической культуры, Галилей, сказал: «La natura non si diletta di poesie» («Природа не развлекается поэзией») и этим определил основной lavoc, зародившегося мировоззрения. Вся природа механична и не включает в себя свободно развивающихся конкретных начал, а потому она мертва. Ее видимая жизненность есть только марево наивного наблюдения, есть только иллюзия, взлелеянная произволом фантазии, ибо в действительности все процессы природы, как неорганические, так и органические, суть только сцепления причин и следствий, а потому всегда и во всем механичны. Такое мировоззрение основным началом природы полагает безжизненность, т, е. Смерть, Ничто, ovk ov. Человек есть часть природы, а потому и сам он есть также только машина10. Периферичность его природы и построений возводятся в основной онтологический принцип, и вся вселенная провозглашается царством державной Смерти. Как всякий идол, низший разум имеет свой особый культ. Чтобы взойти в него, нужно порвать все связи с жизнью, нужно заглушить в себе вечно таящуюся тоску о Вечном, нужно опошлить и развенчать сказку, нужно с корнем вырвать из сердца поэзию, нужно стать глухим к разлитому в мире Глаголу Красоты. Это есть обращение человека заживо в мумию, в бездушный автомат, осознание себя лишь «гносеологическим субъектом». И чем дальше подвигается в этом направлении человек, тем больше он даже внешним своим обликом напоминает смерть; таковы, например, Вольтер и Кант. Но также и целые сложные культуры человеческих обществ вырождаются под леденящими веяниями низшего разума. Органичность и непосредственность жизни замещаются искусственностью норм и форм общественного устройства, уродливой извращенностью руководящих стремлений и мерещащихся идеалов, бездушностью и поверхностностью всех человеческих взаимоотношений. Общественный организм превращается в машину, безмерно угнетающую всех, сколь совершенной ни казалась бы его отвлеченно задуманная идея. Законы большинства и механически образуемое общественное мнение, нивелируя все самобытные проявления, парализуют не только творчество как свободное продвижение вперед, но и даже способность надлежащей оценки происходящего, угнетают всякое свободное восприятие. Необходимость во всех сторонах жизненного пути считаться и согласовываться с формальными нормами исподволь развращает всякого человека, гасит священное пламя мечты об идеале. Врожденное дерзновение и жажда подвига у огромного большинства заглушается еще н юношеские годы, рано наступает старческая немощь духа, холодное безразличие ко всему выходящему за порог повседневности, и начинает царить только циническая насмешка над всяким порывом ввысь.

Высший разум исполняет все существо человека возвышенным и могучим радованием. Пробуждая человека от тягостного сна феноменальной жизни, высший разум пробуждает память о первородном достоинстве духа и его светозарном отечестве. Он видит суетность окружающего и тщету его засасывающих влечений, он не только лелеет мечту об идеальном, не только таит в глубине своей души дымчатый отблеск царства Истины и Красоты, но

— 319 —

и конкретно сознает непреложную действительность и горних озарений, и таящейся безмерной мощи собственного духа, и вневременную обетован-ность Горнего. Он не затерявшийся путник в фата-моргане изменчивого мира, покорно влекомый набегами его хаотических волн, но осознавший свою миссию пытливый исследователь глубин и самобытности своего духа, пришедший в эту юдоль для свершения конкретного опыта и поведения его ближним. Всякий, кому ниспосланы благодатные дары Логоса, не только просветляется всем существом своим, но и неустанно стремится приобщить к своим озарениям и бодрому счастью всех других людей. Премудрость есть истинный неугасимый светоч, и ее всеозаряющие лучи заставляют трепетать сознание, вдыхают жажду подвига, зовут к жертве и делают все принятые страдания тем более сладостными, чем сильнее вызываемая ими боль.

Так возник подвиг беззаветного служения истине, добровольного принятия на себя креста изживания страданием заблуждений ближних. В полном самоотречении и забвении личных непосредственных интересов, человек включал в себя переложением расколы, сдвиги и надрывы сознания, мятущегося в сонме неорганизованных двойственность мира, и в самых муках раздирания восхищался экстазом победно рождающейся истины. У одних пламенное стремление духа разделить подвиг Принесшего Свет, просвещающий всех, побуждало их идти на верную смерть в жесточайших муках при благовествовании высшей Правды и Горнего Ведения, другие удо- . стаивались раскрытия в себе самих всего скорбного пути жуткого подъема в светозарную высь Истины с его скольжениями, ушибами и провалами, третьи, приняв обет бедности, уходили в глушь для упорного и жуткого труда последовательного постижения, четвертые сгорали в экстазе пламенного, но еще преждевременного взлета к Солнцу.

Низший разум всегда исполнен бесконечной тоской. Он стремится замкнуться в себе, обособиться от потока жизни и двигаться лишь в своих собственных фанях. Он тщательно преследует все последние остатки реального и старается заместить все отвлеченными схемами и построениями. Соответственно этому происходит процесс механизации сознания и самоощущения человека. Увлекаясь построением схем, человек сам незаметно приспосабливается к искусственно созданному им виду жизни. Он не только перестает видеть что-либо отличное от схем, но и органически утрачивает самую к этому возможность. Целый ряд потенций окончательно атрофируется: категории мистики и воли теряют самостоятельное значение и свободу самобытных проявлений, делаясь только способствующими орудиями для достижения целей интеллекта. Весь окружающий мир и все внутренние процессы начинают восприниматься не иначе, как через призму низшего разума, и обратно — он делается единственным императивом всех усилий и желаний. Все не вполне соответствующее, а тем более — не соответствующее вовсе тенденциям интеллекта — объявляется или абсолютно ничтожным, или находящимся на низших ступенях развития. Отсюда естественно возникает трагическое столкновение такого сознания с окружающим. Как бы ни подавлялось значение двух других пневматологических категорий, это может быть достигнуто только отчасти, а с другой стороны, непосредственный опыт неизменно действует на них пробуждающим образом. Поэтому человек уже не может ограничиваться отвлеченным утверждением своего миросозерцания, а оказывается принужденным его отстаивать и бороться за него, И чем дальше он отошел от реальной жизни, тем неизбежнее с нею

— 320 —

%

столкновение, тем упорнее борьба и с миром, и внутри своего собственного сознания.

Параллельно этому естественно же возникает и другой вид дисгармонического столкновения. Основополагая периферичность и схематизм мышления, человек отмежевывается и от высших областей сознания. Вещие дары интуиции Горнего им отрицаются и высмеиваются. Он замыкается в своем ограниченном болотце, и всякий импульс, стремящийся вырвать его из полюбившихся ему низин, встречается им как дерзновенное посягательство. Сковав себя тяжелыми цепями бездушной механичности, он соответственно понижает иерархическое достоинство сознания и довлеющих ему возможностей. Вращаясь только в низшей сфере разумного начала, он одинаково отрывается и от его горних глубин, и от творческого мрака древнего хаоса. Ему одинаково чужды и тонкий флюид светлого всепроникающего и всеобъемлющего Аполлона, и сумеречные блики причудливых, невероятных форм, мелькающих и рвущихся к жизни в стоячих волнах нерожденного. Своей оторванностью и тяжестью движений он делается глух к родникам бытия, и, закрыв глаза на безмерный океан всеозаряющего Света, он бредет, влекомый лишь еле теплящимся огоньком еще оставшейся в нем жизни (Аркан IX). Но побороть совсем издревле вложенный дар внимать надмирному он не в силах. Как бы ни подавлялась чуткость к веяниям Эроса, как бы ни вырождались в бездействии высшие центры восприятий, довольно ослабеть бронирующему напряжению, чтобы тотчас же беззвучный шум крыльев парящего в мире Эроса пронзил сознание и бросил его в трепет. И высший опыт, и сладостный, и тяжкий, вмиг возвращает в ничтожество измученное капище схемы, бессильно расползающееся по всем швам. Прислушаться к откровению — значит сжечь все, чему до сего поклонялся, и поклониться всему, что сжигал. И вот человек начинает силиться своим бессилием осилить силу Всесильного... Он напрягается весь, возжигается дикой ненавистью ко всему, что чуждо привычному миру банального, и вступает с ним в жестокую борьбу. Всякое высшее озарение есть дерзновенное посягательство на милые фетиши, всякая мечта и призыв к дивному и возвышенному, сама тоска по приволью красоты необусловленной есть не только безумие, вдвойне опасное и по неизлечимости, и по странной заразительности, но и безмерно преступное по своему вызову привычному и по стремлению все это обесценить и ниспровергнуть.

Низший разум скромен и только пошл лишь в своем бессилии. Но если он располагает достаточною силой, чтобы активно вмешаться в жизнь, чтобы из замкнутого в себе зрителя превратиться в ее конкретного участника, стремящегося все подчинить своим законам, то он становится тираном, неописуемым по своей лютости. Его бездушный механизм всегда жесток; ему чужда глубинность жизни, непонятны ее изгибы и мгновенные порывы, порой более в себе таящие, чем длинная цепь больших и открытых событий; вмешиваясь в жизнь, он всегда ломает ее, искривляет ее собственное течение и, подобно слепой силе, считается только с собой. Врываясь в детскую, еще не искушенную душу, он безжалостно топчет цветы мечты и поэзии и их грустно опавшие лепестки старается выкинуть вон, как ненужный и вредный сор. Пробуждение низшего разума есть всегда сумерки душевной юности. Уходящая непосредственная простота уносит с собой врожденную чуткость, человек утрачивает разумение языка природы, общение с красотой без слов и знание без памяти. Чары сказки еще чудятся далеким эхом, а замирающая

— 321 —

песнь еще трепещет в сердце, но человек уже не тот, внутренная подмена, в нем свершившаяся, уже кладет свою печать. Все близкое и родное, к чему вот-вот опять готова потянуться душа, им с болью и досадой отвергается, ибо настал час попыток создания родины на неприветливой чужбине. Он порывает со старым и бросается вперед на стезю страдания, ибо должен исполниться древний закон прохождения через пустоту на грани двух миров, чтобы возвратиться назад, умудренным опытом и нашедшим себя в исканиях внешнего.

С самого начального мига своего зарождения низший разум проявляет* себя как безжалостный разрушитель начальной простоты Эдема. Он есть тот «великий убийца реального», о котором хранит память древняя мудрость Индии. Все его развитие есть беспрестанный рост обескровливания жизни, наложения в процессе познания железных цепей на природу и на самого человека. Огромное большинство людей довольствуется здесь только замещением непосредственного творчества переживаний их схематическими формулами, не вполне включая их в себя и не вполне отождествляясь с ними. Изначала довлеющая простота жизни уступает место столь же пассивно — простому следованию формулам общего вида, изменяется лишь вид дремоты, но не отношение к сновидениям Майи. Однако замещение предмета сновидения, поверхностность и внутренняя пустота построяемых интеллектом схем после сочной роскоши царства первобытной сказки уже не могут утолить жажду искания, как бы слаба она еще ни была. Порой человек обманывается, и им же вскормленные призраки на время дают удовлетворение и заполняют жизнь, но это всегда длится лишь немногие мгновения самообмана, за которыми с еще большей силой восстает неудовлетворенность и бесцельность жизни. Путь низшего разума — это путь тягостной, глухой и неисцелимой тоски. Как бы ни запутывался человек в сетях отвлеченного схематизма, как бы ни сторонился от стихийных порывов, как бы ни подавлял в себе мечты об ином мире — красоты и свободы, предвечная память о свободе духа продолжает еще теплиться в его существе, и на своем жизненном пути он не может не убеждаться постоянно, что «ничто преходящее — человека удовлетворить не может» (Упанишады). С другой стороны, путь земной жизни — это путь .страдания. Нет такой стороны существа человека, которая бы болезненно не напоминала ему о своем существовании; можно сказать, что в этой юдоли человек и сознает себя лишь постольку, поскольку он страждет. Эта страдность и тягостность жизненного пути человека происходят прежде всего из того, что он не ведает истинного смысла, цели и оправдания. Самое тяжелое страдание переносится человеком сравнительно легко, когда оно оправдывается или влечет его к высшей Цели; наоборот, даже незначительное препятствие, скоропреходящее и слабое страдание может стать воистину нестерпимым, когда оно представляется ему бессмысленным. Неведение цели, незнание источника, непонимание за-Аач — это самое тяжелое бремя,' и оно вечно тяготеет над человеком, когда он очерчивает область своих исканий узкими рамками своей феноменальной личности и условиями феноменальной среды. Печать беспросветного уныния и беспредельной тоски тяготеет над всеми, кто ищет одной лишь земной правды, одного лишь земного оправдания. Безжизненный пессимизм царствует во всех исканиях, как в области науки, так и в области искусства, когда они перестают искать источник, причины и цель по ту сторону мира Изменчивых форм и преходящих явлений.

— 322 —

Если путь низшего разума тягостен, а дары его жестоки для собственного сознания всякого следующего по нему человека, то это с еще несравненно большей силой проявляется по отношению к его активным деятелям и проводникам. У большинства людей влияние особенностей природы низшего разума ограничивается лишь поверхностью сознания. Более глубокие его стороны остаются преимущественно вовсе невыявленными, а то немногое, что проявилось актуально или еще только дало знать актуальному Я о самом факте своего существования, живет совершенно обособленно и самостоятельно, действуя и развиваясь вне всякой извне видимой зависимости от стилизованных периферических процессов. Эти две стороны сознания не только уживаются вместе, невзирая на свою противоположность, но даже были попытки узаконить раз и навсегда этот противоестественный разлад. За последние два-три века не только почти вся интеллигентная масса, наряду с фанатическим поклонением материалистической цивилизации, в то же время сохраняет способность к мечтательству, поэзии и религии, но и среди великих людей многочисленны примеры полного порабощения схематичностью интеллекта, идущего рядом с глубокой религиозностью и вообще способностью к эротическим восхищениям. С точки зрения низшего разума эта вопиющая непоследовательность есть лишь переходное состояние, когда атавистическое тяготение к нелепым фантазиям и отжившему религиозному пресмыканию перед страшным Неведомым, разрушенное в прямой борьбе торжествующим просвещением интеллекта, еще постыдно гнездится на задворках сознания, тщетно еще пытаясь спастись от неминуемо надвигающейся на него тьмы, где гниют отбросы исторического процесса. Сильный и действительно просвещенный паладин разума должен вырвать с корнем все эти нелепые пережитки далекого варварского прошлого. Есть одна высшая абсолютная субстанция — разум, а потому она должна занять в сознании подобающее ей положение, стать центром и единственным императивом. Все, что не с разумом, то против него, а потому ничтожно и должно быть выброшено вон, как истлевшая никчемная ветошь. Если в поверхностном овладении сознания низшим разумом происходит только понижение lovoc, 'a жизни, обеднение миросозерцания и механизация жизни и деятельности сознания, то при глубоком проникновении его леденящей струи совершается полное перерождение всей психики. Схематизированное на периферии сознание только бледно и пошло; создать же действительно глубокую кристаллизацию сознания, раскрыть в себе бездну оформляющей стихии, возжаждать внедрения в ее пучины и смело ринуться в них — удел весьма немногих. Схватываясь экстазом арктических красот навеки застывшего в неподвижности мира, воплотившего в себе, наконец, свой идеальный интеллектуальный план, человек особенно выпукло понимает пошлость и ничтожество обыденной жизни и самодовольно сознает свою особую отмеченность и холодный аристократизм. Если пассивное следование регламентирующим нормам деятельности и восприятий, выработанным схематизированной цивилизацией, только иссушает человека и подавляет его инициативу, то истинно могучий вызов реальному родится лишь в великом дерзновении, несет в себе причудливые, невообразимые восторги, порождает собою законы особого извращенного Логоса — черного солнца. Здесь нет величавой благости божественного строя, нет сияния первородного света, нежного и ласкающего, нет звучной ясности и жизни граней, как нет и вечных переливов из грани в грань, сверкания всего во всем и сладостного апофеоза каждой

Blog