Geum.ru

Ахиезер А. С., Гольц Г. А., Давыдов А. П., Кондаков И. В, Туркатенко Е. В., Яковенко И. А., Яковенко И. Гр

Вид материалаСеминар

Содержание


Революционное насилие в истории России ХХ века. Особенности массового сознания в России в кризисные времена.
Подобный материал:
1   ...   13   14   15   16   17   18   19   20   21
Социокультурная методология анализа российского общества
Независимый теоретический семинар

г.Москва
22 апреля 1998 г.

Тема семинара: Революционное насилие в истории России ХХ века. Особенности массового сознания в России в кризисные времена.
Докладчик Владимир Булдаков

 

     

     В.Булдаков: Известная формула А.С.Пушкина "Не приведи Господь увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный" обычно абсолютизируется, хотя после нее надо бы ставить не точку, а большой знак вопроса. Каковы особенности насилия в России? Откуда оно идет, как распространяется и какова его "конструктивная" роль?

     То, что насилие наиболее функциональный элемент человеческой истории, на мой взгляд, всем ясно. Понятно и то, что насилие сопровождает всю человеческую жизнь от рождения до смерти. Другое дело, что одни формы насилия не замечаются, другие вызывают ужас и недоумение. В обычной жизни насилие рассредоточено таким образом, что это перестает замечаться даже "жертвами"; во времена социальной смуты, напротив, насилие обретает масштабную определенность, предстает как "бич Божий" или как акт ритуального жертвоприношения. В данном случае мной сделан сознательный перекос на насильственную сторону российской истории. Предмет исследования не нов, но, прямо скажем, малоприятен. Заглянуть в бездну насилия страшновато. Возникают определенного рода барьеры и сдержки. Они присутствуют и у меня. Но всё же надо стараться на такие явления смотреть открытыми глазами.

     Если вернуться к формуле Пушкина, то он сам в своих произведениях показал, что русский бунт отнюдь не столь бессмыслен, иррационален, стихиен и т.п. Он имеет свою внутреннюю логику, структуру и даже ценностные основания. Если говорить о феномене русского бунта, то наверное стоит вспомнить и известную сцену из "Войны и мира": толпе, находящейся на грани бунтарского срыва, выдается в качестве жертвы совершенно невинный, случайный человек. Толпа с ним расправляется, и тут же недоумевает, ужасается тому, что она сотворила. Мне кажется, Лев Толстой в данном случае сказал далеко не всё. Рассматривая аналогичные случаи русского бунтарства, описанные отнюдь не в художественной литературе, я обратил внимание на то, что толпа не всегда удовлетворяется тем, что кого-то приносит в жертву. Если она сообразит, что ей на расправу дали "замещающую фигуру", она начинает искать "настоящего" виновника. Следует очередной акт "жертвоприношения" на более масштабном уровне. И так может повторяться не один раз. Это историческая реальность. И с этой реальностью мы обязаны считаться. Разумеется, рассмотрение всей отечественной истории в рамках понятий бунта и смирения будет грешить неполнотой, но подобный упрек можно адресовать и ко всякому иному методу ее анализа.

     Как историк, я предпочел бы говорить о вещах более конкретных. На сегодня все мы усвоили, что Октябрьская революция вовсе не бессмысленный бунт, что влияние этого "бунта" на российскую и мировую историю чрезвычайно велико. Мы признали также (во всяком случае, историки), что Октябрьская революция прямо и непосредственно связана с Первой мировой войной, что последняя явилась решающим событием не только русской, но и европейской истории по крайней мере первой половины ХХ века. Обращаясь к истории России, уместно поставить вопрос: почему эта война оказала особое влияние именно на ход российской истории?

     Считается, что "1905 год породил 1917-й" (существуют вполне антикоммунистические варианты этой формулы Ленина). На деле между насилием 1905 - 1907 годов и революционным взрывом 1917 года - качественное различие. Полагать, что шла механическая эскалация насилия, что Россия после 1905 года и последующих лет была обречена на еще более масштабную революцию, на мой взгляд, нет оснований. Во всяком случае, это вещь недоказуемая. События 1905-1907 годов могли быть своего рода прививкой от более масштабного и более массового насилия. Ситуацию изменила Первая мировая война. Произошла достаточно очевидная вещь: наложение кризисных ритмов мировой (европейской) и российской истории. О том, что Россия имеет свой особый ритм развития, повторять уже излишне. Однако, говоря о начала века, на мой взгляд, уместно говорить о системном кризисе империи (сегодня налицо тоже системный кризис, который (на данной его стадии) я называю вялотекущим).

     Если проводить аналогии с прошлым, то "красную смуту" начала ХХ века надо бы сопоставить со Смутным временем начала XVII века. Эта мысль не нова, она принадлежит вовсе не мне, но мне она представляется плодотворной. И в том, и в другом случае речь идет не только о внутриимперском системном кризисе, но и о взаимодействии, о наложении кризисных ритмов российской и мировой истории. Правда, следует признать, что в XVII веке те импульсы, которые исходили из Европы, ощущались намного слабее.

     Как разворачивается системный кризис империи? Я буду говорить о кризисе начала ХХ века, который мне представляется классическим - по крайней мере применительно к настоящему и будущему. Он достаточно легко разложим на определенные составные элементы и даже этапы развития. При этом можно говорить об их переплетении и взаимодействии. При этом надо учитывать, что те семь элементов, которые я выделяю, достаточно условны и стыкуются с другими, менее различимыми. В любом случае они происходят в империи, которую можно охарактеризовать как сложноорганизованную этносоциальную систему идеократическо-патерналистского типа. Это система, выстроенная на архаичных принципах "большой семьи" и в силу этого претендующая на универсализм.

     Итак, можно выделить следующие элементы (или компоненты) системного кризиса идеократическо-патерналистской империи. Во-первых, этический. Это связано прежде всего с моментом десакрализации высшей власти. Этот компонент то присутствует, то вроде бы исчезает, но, в конечном счете, обнаруживается в чрезвычайно острых формах. Можно вслед за тем особо выделить идеологический элемент. Если обратиться к истории России, то ясно, что идеологические основы самодержавия под влиянием западного либерализма, а затем социализма подтачивались на протяжении всего XIX века. Можно говорить о политическом компоненте, который, безусловно, играл провоцирующую роль. Связано это было не только с образованием системы политических партий, которая объективно выполняла задачу антисистемы по отношению к имперству. Оппозиция самодержавию в значительной степени носила непартийные организационные формы. К их числу можно отнести и органы самоуправления, и всевозможные самодеятельные общества, вроде "императорского" ВЭО.

     На организационном компоненте кризиса системы стоит остановиться более подробно. У нас принято считать, что после Февральской революции возникло "губительное" для страны двоевластие. Но призрак двоевластия завис над Россией куда раньше. Это связано не просто с ослаблением самодержавного диктата в силу персональных слабостей Николая II. Стоит обратить внимание на другое. В ходе революции 1905 - 1907 годов в системе высшего управления империей появился интересный пост: председатель совета министров. Ранее все министерства замыкались на фигуре самодержца, не могло и речи быть о том, что бюрократия составляет нечто самостоятельное. И вот именно это произошло. Когда пост председателя Совета министров занял такой человек как Столыпин, административная система приобрела клановый характер, дело доходило теперь и до "забастовок" министров, когда высшие чины отстаивали те или иные решения, угрожая коллективной отставкой. Но и это мелочи. С начала первой мировой войны можно вести речь не только об элементах двоевластия, но и о феномене многовластия. Власть по существу разделилась на гражданскую и военную, появились к тому же "общественно-государственные", как я их называю, организации типа Земского и Городского союзов, деятельность которых самодержавие пыталось подчинить определенным министерствам. Появились особые совещания - по обороне, топливу, перевозкам, продовольствию, которые также весьма странно смотрелись в самодержавной "вертикали". То есть призрак организационного разброда был налицо, преодолеть его Николай II пытался с помощью известной "министерской чехарды". Таким образом, говорить, что пресловутое двоевластие, сложившееся после Февральской революции, довело страну до ужаса большевистского Октября, на мой взгляд, не корректно. В известной степени послефевральское двоевластие восстанавливало старую парадигму властвования в России: народу мнение, царю власть. В низах, если говорить о массовом сознании того времени, двоевластие, к тому же, воспринималось по старинной формуле: царь сказал, бояре приговорили. По телеграммам и письмам во власть видно, что все люди упорно желали плодотворного взаимодействия Совета и Временного правительства, все были уверены, что это не только возможно, но и естественно. То есть в 1917 году под покровом утопий и всевозможных доктрин, как либеральных, так и социалистических, царили вполне традиционалистские, порой даже более архаичные, чем в XIX - XX веках, представления о власти. Объективно Февральскую революцию уместно рассматривать как попытку сохранения имперства на реликтовых его основаниях.

     Далее я бы выделил социальный компонент. Массы уже начинают ощущать себя как нечто оформившееся помимо власти (в известной степени под влиянием различных доктринеров), то есть рабочие начинают думать о себе как о пролетариате, крестьяне как о "людях земли" и в этом качестве постепенно противопоставляют себя городу в целом. Даже городское мещанство ощущает себя какой-то компактной массой. Идет процесс социальной самоидентификации, который принимает вовсе не парламентские, а часто откровенно насильственные формы. Народ заявляет о себе языком бунта. И здесь уместно еще одно замечание. Бунт в России - это не способ достижения вполне практических целей. Бунт - это указание на то, что низы определенных действий власти не принимают (часто в силу чисто моральных сдержек, а то и суеверий). Бунт - это и демонстрация, и апелляция к верхам, которые другого языка уже не различают. Подлинная причина "стихийного" бунтарства в том, что система обратной связи перестает действовать: патерналистская власть не различает "гласа народа".

     Следующая, предпоследняя стадия кризиса, - охлократическая. На авансцену истории выходят не классы, а скорее новообразовавшиеся социумы - толпы. Не следует думать, что везде и во все времена толпа одна и та же. По социологии и психологии толпы написано и пишется до сих пор громадное количество литературы. Сегодня известные идеи (обычно Лебона) сочетаются с неофрейдистскими наработками. Уязвимое место в этих теориях - противопоставление непременно сознательного индивидуума бессознательной по определению толпе. В России эта антитеза не проходит. Дело в том, что Россия знала более чем своеобразную форму самоорганизации в виде общины. Что такое община в психосоциальном смысле? В иных ситуациях - это как раз нечто среднее между личностью и толпой. К тому же по поводу личности в России можно только прослезиться, и не только применительно к прошлому. Проблема личностной самоидентификации остро стоит до сих пор. Мы все еще мыслим категориями "своего" социума и воображаем всю страну в виде некоего коллективного социума. Это, кстати сказать, одно из последствий революции начала ХХ века. Личность как таковая нам до сих пор представляется ценностью более чем сомнительной. Как бы то ни было, на охлократической стадии личность может реализовать себя лишь в качестве вожака толпы.

     Последняя стадия кризиса - рекреационная. Происходит возрождение имперской системы в соответствии с культурно-антропоморфными кодами. Этот момент для изучения наиболее сложен. Я подозреваю даже, что этот процесс идет преимущественно на довербальном уровне, так как по текстам уловить его течение сложно. Это то, что происходит в душах людей. Рекреационный компонент прослеживается по источникам иного рода. Здесь нужно говорить о процессе своеобразной эстетизации возникновения порядка из хаоса, который проходит несколько стадий. Он наиболее зримо воплощается в монументалистской пропаганде, этом специфически имперском жанре. Пример чрезвычайно простой. Уже в 1917 году большевики задумали все крупные города уставить памятниками - и Карлу Марксу, и Стеньке Разину, и даже Бруту. Но первые гипсовые памятники были уродливыми и со временем просто рассыпались. Время истинно имперским монументам пришло в тридцатые годы. Здесь напрашиваются аналогии с современностью, если вспомнить об уродствах творений Церетели.

     Возвращусь к проблеме насилия. Каков механизм его распространения по этажам социальной пирамиды, каковы способы его проникновения в те или иные, достаточно изолированные социумы, каковы внутрисоциумные особенности?

     Начнем с Первой мировой войны. Макросоциологические причины ее возникновения многократно описаны, нет смысла к ним возвращаться. Хотелось бы обратить внимание на другое.

     Причины возникновения Первой мировой войны можно вынести в совершенно иную плоскость. Представим себе простую вещь. Начиная со второй половины XIX века во всей Европе, а затем и в России наблюдается колоссальный, неожиданный скачкообразный рост народонаселения. По переписи 1897 года люди до 30 лет составляли до 65% населения Российской империи. То есть произошло омоложение населения. Элементы так называемой юношеской деструктивности стали глобальным фактором. Но просто констатировать это, на мой взгляд, значит не сказать почти ничего. Всякая система социально стратифицирована, насилию поставлены определенные пределы. Оно, следовательно, может идти только по определенным руслам. География распространения насилия оказывается, к тому же, чрезвычайно своеобразной. Для России важнейшее значение имело то, что юношеская деструктивность сомкнулась с аграрным перенаселением. Это, вне всякого сомнения, страшное явление. Факторы патерналистского сдерживания перестали действовать. По губернаторским отчетам начала века мы уже можем заключить, что если поколение людей, которым за 60 лет, вело себя по старинке спокойно, а те, которым за 40 оставались работящим слоем, то молодежь оказалась лишена каких-либо авторитетов в среде, к которой она принадлежала. Во время Первой мировой войны эта часть населения в значительной степени (хотя и не в столь значительной, как принято думать) переместилась в армию. Поначалу напряжение внутри общины спало. Но думать, что эта молодежь сразу стала дебоширить в армии, не стоит. Бунты во время призыва были, но это был феномен обычного русского "озорства" - в частности из-за водки, то есть несоблюдения властью известного ритуала. Оказавшись в армии, рекруты быстро успокоились. Они получили неплохое обмундирование, довольствие, нормы которого их изумили. И всё было бы хорошо, если бы можно было без излишних потерь наступать, прихватывать трофеи, не копать окопы, не заниматься строевой службой, не зубрить уставы и т.п. Но к сожалению армейская действительность была иной. В армии, можно сказать, сохранялись худшие элементы крепостничества. Реформа в армии не была проведена.

     Источником социального насилия невиданного масштаба стала война. Но думать, что всякий солдат, не умевший ранее зарезать курицу, а теперь вынужденный всадить штык в противника, навсегда стал террористом, не стоит. Всё гораздо сложнее. Обычно сознание блокирует память о военном убийстве - последнее выносится в "иное" измерение сознания. В принципе насилие становится доминантой социального поведения, если его "функциональность" ритуализирована или приобретает новый сакральный смысл. Разумеется, надо учитывать и послевоенное учащение связи между аффектом и убийством - в России последнее обычно связано с пьяной "бытовухой". Несомненно также, что вакханалию внутрисоциального насилия стимулируют представления об инфернальной тождественности "внешнего" и "внутреннего" врага. Если говорить о насилии военного времени, то самое опасное здесь идет не от убийства в ходе боевого действия, а от акций погромного характера, и прежде всего - по отношению к мирному населению. И здесь колоссальное деморализующее воздействие на бывших русских крестьян оказали казаки. Это профессиональное сословие, прекрасные военные, но это те люди, которые издавна привыкли "ходить за зипунами", то есть вести себя на войне как разбойники. Описание казачьего насилия у М.Шолохова в "Тихом Доне", у Б.Пастернака в "Докторе Живаго" - лишь бледная тень того, что имело место в действительности. Для казака всякий чужой, кроме "вышестоящего", был не человеком, а странным, нелепым и ненужным существом. Худшей разновидностью последнего был еврей. Антисемитизм у казаков был связан с тем, что еврей для казака - крайнее выражение чужака, совсем уже "лишнее" существо. И здесь надо прямо поставить вопрос о том, что исторически русский крестьянин знал только два стереотипа поведения - казачий и холопский. Без казачества крестьянские войны в России были бы невозможны.

     "Вспомнив" с помощью войны об определенных образцах поведения, солдаты понесли насилие в мирную среду. Разумеется, оно распределялось своеобразно. Говорить о том, что в "эпоху пролетарских революций" насилие было передано рабочему классу, как раз менее всего приходится. Российский пролетариат - маргиналы, обладающие своими формами социального протеста, причем достаточно умеренными. В первую очередь солдаты, как бывшие крестьяне, основательно заразили насилием сельскую среду. Это началось в конце 1917 года, когда произошла стихийная демобилизация армии. Пик аграрного бунтарства не случайно пришелся на конец осени 1917 - весну 1918 года.

     Колоссальное влияние привнесенное из армии насилие оказало на так называемые национальные революции. Здесь под покровом "освободительных" идей происходили дикие вещи: проснулись настоящие племенные инстинкты. Хотя формально национальными движениями в подавляющем большинстве руководили умеренные социалисты, степень внутренней их агрессивности была непомерно велика. И если петлюровцы на Украине по части еврейских погромов превзошли деяния времен Богдана Хмельницкого - то это как раз этнофобской агрессивности. Об этнонациональном насилии эпохи "красной смуты" мы далеко не всё еще знаем. Человеческая память блокирует воспоминания об известного рода событиях. До какой глубины грехопадения может дойти человек в эпоху кризиса империи, мы даже и представить себе не можем.

     Как всё это преломляется в массовом сознании? Все революции начинаются с прекраснодушных утопистов, которые выдвигают те или иные доктрины, указывающие, что движение к "светлому будущему" может идти только в строго заданном направлении, что иного не дано. Они исходят из должного, а не сущего. Утопии начинают взаимодействовать с коллективным бессознательным после того, как происходит десакрализация власти. В России этот фактор приобретает особо взрывоопасный характер: десакрализация оборачивается сакрализацией насилия. Путь к будущему, все хилиастические упования теперь мыслятся как движение через насилие. "Старая" нормативная этика отбрасывается в первую очередь. Вся сфера общественных отношений вульгаризуется. Место "высокой культуры" заступают наиболее активные (и агрессивные) субкультурные элементы. Фактически происходит сакрализация самых архаичных форм человеческого естества. В этих условиях происходит своеобразный цикл "смерти-возрождения" империи (одному англичанину это удалось легко проследить по художественной литературе двадцатых годов).

     Трагизм смутных времен в России заключается в том, что в них утопии - как доктринерски атрибутированные, так и народные - начинают взаимодействовать с коллективным бессознательным через насилие. Чем это оборачивается, известно. В начале XX века произошел не прорыв в будущее, а напротив - архаизация всей общественной структуры. Но думать о том, что это самоубийственный акт, не следует. Налицо лишь форма исторической саморегуляции системы, имманентно подверженной кризисам. Если говорить о кризисном ритме российской истории, то надо прямо сказать, что это катастрофический способ самоидентификации России и русских в мире, реализация "культуры взрыва". Причем парадоксальность последней связана и с тем, что кризис может быть спровоцирован невинным реформаторством. Всё дело в том, что российская патерналистская система не знала устойчивого "дисциплинирующего насилия".

     Если говорить о том, как же нам лучше двигаться, то очевидно, что в России всякие реформы должны быть направлены на человека. Строго говоря, единственный способ избежать смуты - с помощью образования пробудить и заставить устойчиво работать творческое начало в человеке. Насколько далеки мы сегодня от этого, говорить не приходится.

     

     А.Давыдов: Вы говорили об эстетизации возникновения порядка из хаоса и упомянули только о монументализации искусства, о монументальных памятниках. Вы не могли бы более подробно остановиться на этом тезисе?

     

     В.Булдаков: Это большой и сложный вопрос. Строго говоря, даже террор имеет свою поэтику. Монументализацию я связал с рекреационной стадией кризиса империи. В прошлом году в Пушкинском музее была выставка "Тоталитаризм в искусстве", на которой были представлены образцы монументального искусства гитлеровской Германии и их советские "аналоги". Налицо внешнее сходство, почти тождество. Тоталитаризм универсален - вероятно это хотели сказать устроители выставки. Но внешнее сходство может носить пародийно-соревновательный характер, в него может вкладываться разное сущностное содержание. Процесс монументализации проходит разные, в том числе "пробные" стадии. Одни памятники сносят, на их месте воздвигают другие. Но в основе лежит простая идея: "Чтоб построить новый храм, надо старый выжечь хлам". Это из стихов одного красноармейца, написанных в 20-е годы. Или другой образ: "Землю очистим, посадим сады". Кто-то сады хочет сажать, кто-то новые капища создавать. Своеобразная имперская равнодействующая - в желании власти воздвигнуть гигантскую статую вождя всех времен и народов. Мавзолей - тоже своеобразный монументальный памятник, даже сверхзнак эпохи, смысла которого мы до сих пор до конца распознать не можем. Подобные памятники вроде бы возникают случайно, но думать, что все эти случайности не складываются в закономерности, не стоит. Уместно особо отметить, что в России эстетизация возрождающегося порядка в особой степени обращена не на семью, традиционные ценности, а на властное начало. Это язык имперского культурогенеза. И здесь важнее не монумент, не его знаковая ориентированность, а его восприятие "снизу". Здесь масса проблем, связанных с появлением и утверждением новых культурных кодов. Похоже, что закрепление символов преодоленного хаоса связано с новым поколением, способным на окончательную эстетизацию насилия.

     

     С.Кирдина: Видите ли вы за насилием созидательный процесс? И что вы относите к системе обратной связи в обществе?

     

     В.Булдаков: Насилие - форма исторического творчества. Именно насилие исторически наиболее функционально. А что именно творится - этого, как правило, не дано знать. В широком смысле всякий творческий акт - уже насилие над устоявшимся. Другое дело творчество, как личное самопознание, и "творчество" охлоса. В последнем случае впору ужаснуться тому, что натворили, но, с другой стороны, даже акт коллективного вандализма в пространстве большого исторического может смотреться по-другому, как культурогенное действо.

     Система обратной связи в России осуществляется главным образом на неформальном, неинституционном уровне. В качестве компонента смуты появление таких фигур как Распутин не случайно. Власть прислушивается не к министрам, а к частным информаторам. Российская империя изначально построена по принципам идеократии и патернализма. Это своего рода "большая семья", где высшей власти положено всё знать и очень оперативно действовать. Когда такая система обратной связи не срабатывает, когда народ видит, что его глас не доходит до власти, - начинается демонстративный бунт. Далее, по мере десакрализации власти, доходит до вакханалии взаимного истребления. Причину последнего можно свести именно к блокированию привычной обратной связи.

     

     С.Патрушев: Какова роль религии и церкви в кризисных процессах? И какова связь между архаическим сознанием и современными государственными формами. Например, зачем нужна была Государственная Дума?

     

     В.Булдаков: Духовенство в России было замкнутым, бедным, бесправным и, увы, всеми третируемым и часто даже презираемым сословием. И то, что в 1917 году иные прихожане могли в церкви курить и говорить батюшке - хватит тебе, мол, чепуху молоть, это показатель бессилия православия. Если говорить об особенностях положения православной церкви, то это замкнувшийся на себя организм. С другой стороны, власть отводила духовенству роль служилого сословия - служилого государству, а не Господу. Естественно, что после падения самодержавия церковь начинает заниматься самоорганизацией, пытается восстановить патриаршество, дабы начать "организованно" служить Господу. Но тем самым она себя выключила из активного социального процесса. В этом ее историческая трагедия, обернувшаяся далеко идущими последствиями. Характерно, что новая государственность по-своему отреагировала на эту ситуацию. В 1920-е годы известна попытка подключить к формированию новой идеократии так называемых живоцерковников. Потом началось давление на церковь. На примере живоцерковников видно, как государство традиционные формы сознания, известные народные утопии собиралось поставить на службу идее создания коммунистического будущего.

     Связь архаического сознания с парламентаризмом в России более чем своеобразна. Крестьяне I Думу воспринимали как собрание своих ходоков во власть. То есть этот зародыш парламентаризма воспринимался ими на дополитическом уровне. Вот ходоки расскажут царю об их нуждах, царь откликнется. Дума воспринималась в народе как шанс восстановления обратной связи. Когда низы почувствовали, что в Думе происходит нечто иное, они сделали вывод, что налицо предательство их интересов. Думаю, излишне проводить параллель с сегодняшним днем. Ясно, как европейская политическая культура качественно отличается от российской. Зачем нужна была Дума? Либералы видели в ней путь к парламентаризму. Но насадить искусственно какую-то политическую форму никогда не удастся, надо действовать через традицию. Этого европеизированные российские элиты не учитывали. Отсюда инструмент политического диалога стал орудием провоцирования насилия.

     

     Л.Кацва: Вы считаете, что роль революционного режима во всем этом процессе насилия была минимальной? Что он его не организовывал, а фактически плыл по течению?

     

     В.Булдаков: Революционная власть - функциональная величина насилия снизу. Любое насилие сверху, включая насилие якобинского типа, ограничено психосоциальными пределами. Примитивно думать, что если сверху скажут "уничтожайте!", то все этому последуют. Более того, если брать двадцатые годы, то сама власть подталкивалась у нас к репрессивным мерам снизу. Когда власть устала от репрессий, в обществе возникла вспышка суицида. И это не обычный феномен поствоенной суицидальности. Революционное насилие утратило векторную определенность, время государственной монополизации насилия еще не подошло. В обществе происходили очень сложные, взаимосвязанные, разноуровневые процессы, связанные с насилием. То есть объяснять дело так, что пришел кровавый Сталин и "учредил террор", увы - недостаточно. Сталин - ничтожная, "плывущая по течению" фигура, наилучшим образом отвечающая постреволюционному "сиротскому" состоянию народа. Возрождающаяся империя запоздала с упорядочением насилия. Отсюда, в частности, и ужасы "Большого Террора".

     

     А.Пелипенко: Первым пунктом в перечислении элементов кризиса империи Вы назвали этический и связали его с десакрализацией власти. Почему вы рассматриваете десакрализацию только в этических категориях, а, скажем, не в онтологических. И исчерпывается ли этим этический кризис или этим лишь выражается?

     

     В.Булдаков: В российском социокультурном пространстве все онтологические вопросы преломлялись и преломляются через этические. Непомерно велик и эстетический компонент. В сущности, мы до сих пор мыслим скорее образами, нежели философскими категориями и постоянно путаем одно с другим. Это не врожденный этносоциальный порок, а всего лишь способ идентификации - не лишенный известных преимуществ перед позитивизмом и рационализмом.

     

     И.Ионов: В воспоминаниях рабочих о событиях 1905 -1907 годов агрессия иногда не чувствуется совершенно, а иногда доходит до предела. Как по вашему, связано ли это с восприятием реалий 1905 -1907 годов через призму гражданской войны?

     

     В.Булдаков: Так называемые непритязательные воспоминания - на деле сложнейший, хотя и "благодарный" источник. Насколько наложились идеологические клише на воспоминания рабочих, написанные через десятилетия после случившихся событий, сказать сложно. Надо разбираться с каждым конкретным случаем - где правда, где подсказанный вымысел. Но если взять 1905 год, то тогда в Центральной России крестьяне громили помещиков, как правило, не покушаясь на их жизнь. В 1917 - 1918 годах было нечто противоположное. То есть формы насилия меняются под влиянием Первой мировой войны. Насилие приближается к своей первозданной племенной форме - убийству.

     

     Н.Шульгин: Поскольку деструктивная социальная энергия, как Вы сказали, носила дополитический характер, отсюда следует, что между основными политическими силами шла своеобразная конкуренция за то, на что эту энергию направить. Условно говоря, Временное правительство - на кайзера, Ленин на буржуазию, Махно - на каких-нибудь комиссаров. Следует ли из такой установки, что будь Ленин, скажем, оборонцем, то преуспело бы Временное правительство, и Россия с большей истовостью воевала бы против Германии, то есть вся эта энергия выплеснулась бы вовне, а не на внутреннем поле?

     

     В.Булдаков: Я боюсь, что в данном случае налицо чисто абстрактный подход. Народ устал "бесполезно" воевать. На третьем году войны заставить вчерашнего крестьянина дальше сидеть в окопах уже практически не возможно. По определению война для крестьянина не может длиться долго. Крестьяне смотрели на позиционную войну как на "зряшное" занятие. И здесь всё определила не позиция Ленина, не упрямство Временного правительства, а усталость от бессмысленности войны. В этих условиях верх брал тот политик, который указывал на сакральную цель ставшего привычным насилия.

     

     В.Чертихин: Россия знает три великие смуты: классическую, "красную" и ту, которую мы с вами переживаем. На какой стадии мы сейчас находимся?

     

     В.Булдаков: "Красная смута" отличалась от "классической" тем же, чем XX век отличался от XVII века, то есть появлением квазирелигий в виде идеологий. Разумеется, надо учитывать и фактор глобализации человечества под влиянием индустриализма, развития СМИ, роста народонаселения, миграций. Что касается нынешней смуты, осуществляемой иной раз под исторически сомнительными знаками "возвращения к здравому смыслу", иной раз без всяких знаков вообще, - то здесь всё очень туманно. Я назвал было нынешнюю революцию вялотекущей. Перерастет она или нет в острую форму, - пока не известно. Есть признаки, которые говорят, что обострение кризиса очень возможно. Однако, надо иметь в виду, что в начале века в России мы имели колоссальный рост народонаселения. Сейчас масштабы юношеской деструктивности не те, они локализованы субкультурными интересами и "замещающими" формами насилия. Впрочем, ничего нельзя гарантировать.

     

     А.Давыдов: Существовала и существует ли какая-нибудь альтернатива в культуре России тем особенностям массового сознания, о которых вы рассказали?

     Получило развитие представление о российской культуре как о расколотой, как движущейся одновременно в противоположных направлениях, которые деструктивно влияют друг на друга. В вашей концепции я этой расколотости культуры не почувствовал. Она вся однородно архаичная. Или я ошибаюсь?

     

     В.Булдаков: Альтернативы возможны лишь внутри кризисного ритма российской истории. Главную альтернативу я вижу в том, что если поведенческие замашки изменились - то альтернатива реальна. В сложноорганизованных системах имперски-патерналистского типа изменения происходят только на "клеточном" уровне. Иначе из старой парадигмы насилия не выбраться.

     Идея раскола не нова. Но я бы не стал выстраивать ее по бинарному принципу. Ясно, что российские элиты и народ находились в разных социокультурных измерениях. Но каково их численное соотношение? Если исходить из того, что массы вытеснили элиты, то получается не раскол, а избавление системы от "чужеродных" элементов. Впрочем, если говорить о конкретном материале "красной смуты", то здесь и привычный раскол, и линия на противопоставление "бедных" и "богатых". Появился, к тому же, образ "буржуя", а это уже какое-то инфернальное существо. Наличествует образ вездесущего и неуловимого врага. Сказать, что выстраивается четкая социальная иерархия расколотости, систематизировать ее - очень трудно. Проще говорить о сбое привычной парадигмы власти подчинения. Не случайно за смутой следует стремление к соборному единению. Здание соборности чрезвычайно архаично, но это социальная реальность. Может быть, острое ощущение расколотости - всего лишь своего рода рефлексия или надежда на преодоление смуты.

     

     С.Кирдина: Очень правилен тезис докладчика о двоевластии. Когда возникает две структуры, каждая из которых претендует на роль центра, то, естественно, одна как бы должна подчиниться другой. Уход Черномырдина с поста премьер министра - пример тому, что мы из таких ситуаций уже можем выходить не насильственными, а более разумными методами.

     Во всех смутах происходит обновление институтов, которые приобретают новые формы. В период классической смуты XVII века произошло восстановление монархии, в 1917 году - восстановление центра власти в лице КПСС, которая стала основополагающим институтом. И сегодня строиться новый центр власти - Президент с соответствующими подотчетными ему органами.

     От насильственных форм в переходные периоды мы уйдем тогда, когда массовое сознание превратится в массовое осознание. Сейчас мы стихийно пробуем то одни формы, то другие. Если мы эти периоды осознаем как переходы от чего-то к чему-то, если некая модель будет осознана массами, то тогда мы от насильственных форм уйдем. Мы продвигаемся, мне кажется, в сторону уменьшения насилия (если сравнить времена Ивана Грозного и сегодняшний день).

     

     Л.Куликов: Английскому историку Т.Зелдину<$FЗелдин Т. Социальная история как история всеобъемлющая//Thesis.Теория и история экономических и социальных институтов и систем. М., "Зима", 1993.> принадлежит мысль, что история - это набор фактов, скрепленных неким цементом. Этот цемент можно разрушить, и из этих фактов построить другую схему. Фактов и цементов - бесчисленное множество. И можно построить огромное количество исторических схем на любой вкус. Что является критерием выбора? Выбор здесь, на мой взгляд, нравственный. В качестве цемента можно выбрать и насилие.

     Если взять российскую историю и попытаться ответить на вопрос, куда мы движемся - к совершенству или от совершенства? То, что у нас есть - лучше того, что было, или хуже. Кто-то считает так, кто-то иначе. От того, как мы ответим на этот вопрос, зависит оценка насилия. Если мы считаем, что стало лучше, то насилие - творческий акт, если же хуже - нет. Но некоторые просто забывают то, что было. А если мы забываем свою историю, то по мнению А.Трошина, который делал у нас доклад, мы находимся в деструктивном режиме. Можно находиться или в конструктивном, или в деструктивном режимах. Другого не дано. И история России в основном проходит в деструктивном режиме. Иногда удается из него вырваться, но в целом, если оценивать процесс, это процесс деструктивный. И с этой точки зрения я должен определенно сказать, что насилие - фактор деструктивный. Есть заповедь "не убий", которая обязывает нас, если мы относим себя к этой цивилизации, соответствующим образом относиться к насилию.

     

     А.Давыдов: Ю.Васильчук в докладе на прошлом семинаре представил свою концепцию развития России с позиций технократии, с позиций либерального видения оптимального пути этого развития. И его концепция - однофакторная, однонаправленная - вызвала возражения большинства участников семинара из-за упрощенного взгляда на развитие российской культуры. Сегодняшний доклад в чем-то прямая противоположность этой концепции, а в чем-то ее напоминает. Он гораздо больше приближен к реальности. Вся его аргументация, вся логика отражает реальность. Но методологически доклад страдает тем же самым подходом - однофакторностью. Так исследовать российскую действительность - недостаточно. В нашей историографии существует понятие раскола, двойственности, двусмысленности нашей культуры, в которой одновременно работают два фактора с разной семантикой. Докладчик говорил, что есть раскол между гласом народа и властью. Но это частная форма раскола, преодолеваемая в циклах, в кризисах, но это преодоление приводит к новым кризисам, а фактически общество топчется на месте. Да, происходит десакрализация власти и обратный вектор - сакрализация насилия. Фактически это тоже не альтернатива, она ведет к циклам. Но если эти частные альтернативы не являются принципиальной альтернативой тому глобальному процессу, в котором наше общество находится, значит мы обречены на цикличность, на тупиковость, на умирание. И как сказал В.Мильдон в своем последнем исследовании по Чехову<$FМильдон В.И. Чехов сегодня и вчера. М., 1996.>, надо научиться жить в состоянии умирания. Если это так, тогда сегодняшний доклад с методологической точки зрения правильный. Но мне кажется, что методологически такого состояния просто быть не может. Всякая архаика или всякий односторонний либерализм всегда чреваты противоположной тенденцией. И как бы мы не провозглашали, не обосновывали истинность одной из тенденций, в ней всегда заложен механизм, который эту тенденцию поворачивает в противоположном направлении.

     Мне кажется, что тенденция к насилию имеет всё же какую-то реверсивность. Вектор десакрализации Бога и власти, представляющей Бога на земле был направлен не только в толпу, не только в массовое сознание, не только в соборность и оживлял не только насилие. Он был направлен и в индивидуальное, личностное сознание. Возник эффект гуманизации сознания личности. В чем оно проявлялось? Элемент насилия был и в религиозной периферии (Бердяев, русская религиозная философия периода Первой мировой войны - все были за войну) и в революционно-демократической периферии (Герцен, Белинский - и тут был элемент насилия) этого вектора. Эпицентр же, ядро этого вектора находился в рефлексии наших великих русских писателей. Только там мы можем найти чистое абстрагирование от насилия. Там развивалась личностная рефлексия. Эта линия всеми запрещалась и изгонялась - и церковниками, и революционными демократами и др., но идея любви, свободы, рациональности, гражданского, человеческого достоинства - пунктиром прослеживается в русской литературе.

     

     Н.Козлова: Проблема насилия для историка относится к числу фундаментальных. Мне понравилось, что В.Булдаков не работает в логике проекта, а предлагает извлечь уроки из того, что было.

     Я люблю концепцию цивилизации как контроля над насилием. В этом отношении опыт занятий кризисными периодами очень плодотворен. Но мне кажется, здесь может быть концептуально интересным введение параметра самоконтроля. Эта проблема социально распределена. Люди, которые живут в разных стратах общества, обладают разной способностью к самоконтролю.

     В непривилегированных слоях и привилегированных, которые живут в рамках традиционной социальности, личность как бы отсутствует, насилие здесь - форма реакции, прежде всего, - на распад традиционной социальности, которая не замещается личностным развитием, нет механизма самоконтроля. Другой момент. Когда бунтует крестьянин и вообще непривилегированный? Не тогда, когда у него слишком много берут, а когда слишком мало остается. А мало или не мало - это уже культурно детерминированное представление о норме.

     Немного о проблеме реставрации. Мне кажется, у докладчика небольшой уклон к профессиональному производству классификаций. Если обратиться в область непрофессиональную, то там есть и неофициальные тексты, с которыми я работаю, в том числе т.н. "наивные". Первую мировую войну можно ведь интерпретировать и точки зрения проблемы стиля жизни. И на Западе эту войну интерпретируют не только как конфликт интересов, но и как перевал, смену стилей жизни, систем ценностей и т.п.

     Социальными процессами ведь мы все занимаемся не напрямую, а по источникам, то есть имеем дело с объективацией. И обращение к другого рода объективациям имеет смысл.

     На выставке "Тоталитаризм в искусстве" стилистическое сродство экспонатов маскирует совершенно разные социальные процессы, которые за этим стоят.

     

     Л.Машезерская: Доклад очень интересный, он вызывает массу размышлений. Насилие вещь вечная, оно укоренено в человеческой психике. Стремление к агрессии - часть человеческой натуры. Подсознательно она заключается и проявляется в архетипах поведения, которые вызваны стремлением охранять свой ареал. В частности, эта агрессивность сильно развита у интеллигенции, которая всегда охраняет свой концептуальный ареал. И это заметно на наших совещаниях. Каждый любит рассуждать так, как ему комфортно, удобно. То есть агрессивность проявляется и в концептуальной узости, нежелании и неумении воспринимать альтернативные суждения. А мир сейчас живет по-другому. Есть общее выражение - "вторжение другого". Оценивая итоги ХХ века, западные ученые приходят к выводу, что соотношение познанного и непознанного, здравоосмысливаемого и бессмысленного, соотношение элементов нарушается и подрывается увеличением хаотичных элементов, модели становятся хаотичными. Десакрализация власти сопровождается не менее опасной десакрализацией знания. Мы все довольствуемся какими-то полузнаниями, отрывочными представлениями. Мы совершенно не умеем создавать блоки, системы знаний, которые так превосходно делают на Западе.

     Сейчас в России есть элементы выстраивания новой человеческой модели, модели homo sapiens индивидуализированного. Никогда у нас общественная мысль не раскручивалась вокруг конкретного дела. А сейчас раскручивается. Создается предпринимательское сословие. Это совсем другие люди. И есть уже интересные исследования по формированию бизнесэлиты. Речь идет о строителях новых отношений, новой человеческой личности.

     

     Л.Китаев-Смык: История, если она дается корректно, скучна отсутствием детективности. Тем более, если речь идет о насилии как таковом. Докладчика провоцировали пойти по пути субъективизации, оценить насилие как прогрессивное или регрессивное, хорошее или плохое. Но и здесь докладчик устоял на платформе своих корректных, очень точных, достойных подходов.

     В названии книги докладчика "Красная смута" слово "красная" имеет содержание не "прекрасная" (как красная девица, Красная площадь), а - "кровавая". Интерес к субъективистско-детективному в понятии насилия был связан с тем, что мы живем во время, в которое кровавого насилия практически нет. В последний раз такое насилие было не далеко от сюда в 1993 году. Значительная часть населения Москвы старались не замечать этого. Хотя звуки выстрелов танковых орудий были слышны на 20 км. Большинство из нас точно также наблюдали за этим насилием, стараясь отторгнуть его разумность, его сущность. При таком подходе насилие кажется сумасшедшим, бездумным. На самом деле там рождаются собственные нормы, собственный разум.

     

     В.Чертихин: Доклад очень интересный. Там были моменты, которые заставляют по-новому взглянуть на ход событий. Например, юношеская деструктивность. Докладчик больше остановился на характеристиках массового сознания, которые в какой-то степени традиционны. Это важно и интересно - и раскол, и противоречивость этнического характера, которая сложилась на Руси и которая приводит к тому, что народ всё время творит себе кумиров и через пять - десять лет их сбрасывает. И опять творит кумиров. Это приводит к потере чувства ответственности перед историей. Творя что-то и не думая о том, что творится, мы забываем о том, что история будет нас судить, что судить нас будет действительность, что всё не проходит бесследно. И естественно стремление любого человека жить хорошо. И мы забываем о таком вопросе: а заслуживаем ли мы того, чтобы жить хорошо. Возьмем классическую смуту. Заложена она еще Иваном Грозным, который перерезал половину элиты. Еще при Борисе Годунове она разворачивается. Далее - Борис Годунов умирает, Москва вместе с войском, которое в ней находится, присягает Федору. Басманова назначают главнокомандующим, потому что он присягнул первым. И не проходит двадцати дней, как Басманов изменяет, а Москва, которая только что присягнула Федору, его душит, царицу убивает, дочку насилует. И после этого разворачивается смута настоящая. То есть ничто даром не проходит. Другой пример. За что Россия мучается в конце XIX и в начале XX века? Проходят великие реформы, и (такое только на Руси возможно, достоевщина) - царя-освободителя убивают. Это тоже даром не проходит. Точно также - вся система ГУЛАГа, когда перерезали дикое количество людей и думаем, что это так вот даром нам пройдет. Не проходит.

     В отличие от первой и второй смуты мы сейчас находимся еще на той стадии, когда представители элиты не режут друг друга.

     По опросам общественного мнения, 76% населения сейчас не довольны своим положением, только 24% говорят - жить можно. Но несмотря на то, что негативные настроения превалируют, массовых действий нет. Значит чем-то они микшируются. Возможно, рыночными отношениями, тем, что удалось решить продовольственную и промтоварную проблемы. Для какой-то части населения (незначительной, но всё-таки, наверное, миллионов пятнадцать) важна свобода, то, что можно всё сказать и т.д. и т.д. Что сегодня беспокоит массовое сознание? В стране последние два года не платиться регулярно зарплата, пенсии, но по опросам общественного мнения о тревожащих факторах на первом месте коррупция и воровство. На втором месте - преступность, которая вышла на улицы, далее нестабильность. И только где-то на четвертом, на пятом месте идет зарплата и прочие вещи. Это говорит о том, что в обществе растет ориентация на сильную руку. В этом опасность. Демагог, который пообещает борьбу с коррупцией, с преступностью, может получить на будущих выборах около 70%.

     

     А.Ахиезер: Докладчик предложил нам концепцию хода истории России ХХ века. Привычные представления о движущих силах истории здесь либо отсутствуют, либо иначе трактуются. Речь идет о том, что в книге названо психоментальностью. Есть некое понятие "русская ментальность", которое может так или иначе интерпретироваться, и такие глобальные события, которые мы называли Февральской и Октябрьской революциями, очевидно, с точки зрения автора, могут быть объяснены целиком или частично ее содержанием. Это требует осмысления с философской, культурологической, социологической и т.д. точек зрения. Теоретически эта проблема здесь поставлена (хотя и в недостаточно обобщенной форме) ближе к эмпирике, чем к реальным выводам, но она поставлена, и она затрагивает нас, как представителей разных гуманитарных наук.

     Хотел бы отметить некоторые конкретные моменты, которые имеют значение для понимания истории России и для наших исследований. Для докладчика как будто основной категорией является категория смуты. Что такое смута? Это пока лишь эмпирически-эмоционально-метафорическая категория. Что это такое как историческая категория, которую можно поставить рядом с другими важнейшими категориями, такими, как, например, классовая борьба, которые достойны быть объяснительным принципом? Проф. В.Чертихин писал о циклах в связи со смутой. Фактически мы имеем перед собой концепцию русской истории. Возможно, здесь есть натяжка, но основания для этого достаточно ясны. В социологическом журнале недавно появилась статья, где говорится, что у нас вообще нет никаких концепций реальности России. Я думаю, что даже если брать только книгу В.Булдакова, эта точка зрения не может быть признана правильной. Надо попробовать объяснить причины "смутного" поведения русской истории и, может быть, сделать из этого выводы для других ее этапов. Эту задачу ставит перед нами докладчик, осознает он это или нет.

     Чрезвычайно важно, что этот подход апеллирует к социальному низу. Социальный низ является носителем этой психоментальности. Здесь возникает еще более сложная проблема. Докладчик сегодня не говорил о своей концепции происхождении и сути содержания ментальности этого мира. В книге это редуцируется до состояния дочеловеческого сознания. Какова же природа этой ментальности? Динамична она или статична? В книге есть упоминание, что она не статична, хотя и вскользь. Ясного понимания, какая динамика и откуда она берется, каковы ее движущие силы, нет. Это вопрос принципиально важный. И здесь сегодня говорилось о некоторых изменениях стереотипов массового поведения. Если автор прав, и наша история определяется частично или полностью содержанием этой ментальности, от этой динамики зависит судьба общества, страны. Можно ли влиять на нее? В заключительных фразах своего доклада В.Булдаков сказал, что, очевидно, можно, и высказал надежды на позитивное влияние образования. Хотелось бы надеяться на это.

     Докладчик ищет истоки насилия в психоментальности. Здесь существуют некоторые вещи, которые выходят за рамки самого предмета исследования. Можно описывать исторические факты насилия, можно задаться вопросом, какова природа насилия. Мне понравилось сегодня замечание докладчика, где он критикует гигантскую литературу о психологии толпы, в которой существует один методологический порок - разведение психологии личности и психологии толпы как иррациональной. Докладчик сформулировал важную мысль, что для России эта идея не работает. Дело в том, что эти книги написаны людьми западного образа жизни, где преобладает рациональное мышление. В России всегда преобладала эмоциональная, доосевая, догосударственная культура. Это культура, где проблемы решаются по некоторым стереотипам, имеющим эмоциональную нагрузку. Сложные кризисные проблемы, которые выходят за рамки повседневности, решаются эмоциональным взрывом. Есть психологические механизмы, воспроизводящие и поддерживающие социальные отношения. Автор выдвигает чрезвычайно важную для понимания России мысль (он как бы подошел с другого конца к идее эмоционального характера русской культуры): если нет разницы между ментальными основами поведения толпы и ментальностью личности, то это доосевая личность, которая живет в эмоциональном мире. Здесь открывается возможность и необходимость сравнительных исследований различий поведения толпы и личности в разных культурах. Эта проблема выходит за рамки возможностей исторической науки, но имеет для нее важное значение.

     У докладчика есть пункт, с которым я не могу согласиться. Идея о творческом характере насилия - стара. Она возникла на русской почве, прошла через народничество, через революционное движение ХХ века. В литературе она иногда соотносится с Бакуниным. Она формулируется просто - "дух разрушающий есть дух созидающий". Какая удивительно простая и совершенно убийственная формула! Разрушай и всё, а созидание имманентно содержится в духе разрушения. О созидании в этой ситуации можно не беспокоиться. Это отвечает страху традиционализма перед инновациями, соответствует субкультуре люмпенов. Однако творчество и насилие -полюса дуальной оппозиции. Они где-то переходят друг в друга, и где-то зависят друг от друга, но тем не менее это - противоположности. В статичном, традиционном "холодном" обществе насилие играет роль защиты от инноваций, возможно несущих опасности. И в таком обществе формула, приписываемая Бакунину не вызвала бы никаких возражений. Но в обществах динамичных, где есть механизмы саморазвития, люди научаются постепенно управлять своими отношениями. Это ярко проявляется в бизнесе. Бизнесмен - это человек, который создает структуру для какой-то новой цели (в традиционализме это невозможно представить, там воспроизводились старые структуры, возможно, - на новом месте). В либеральном обществе эта формула не годиться. Там создание новой структуры - это возрастающий по масштабам творческий процесс. Он может сопровождаться какими-то разрушениями, но это органически не связано друг с другом. В либеральном обществе в результате усложнения решений насилие замещается диалогом, способным формулировать согласие на изменения.

     Природа насилия осталась за семью печатями. Мы, конечно, не можем закрывать глаза, что архаичная реальность и тот материал, с которым В.Булдаков имел дело, толкали его к такому выводу. Следует глубоко задуматься над попыткой докладчика показать, что события 1917 года могут быть адекватно описаны в представлениях и ценностях архаичного общества. Этот подход в конечном итоге меняет сложившиеся взгляды на российское общество.

     А.Давыдов удачно сравнивал сегодняшний доклад и доклад Ю.Васильчука. Эти два доклада брали две разных, противоположных стороны динамики России, и каждый из них, в силу того, что брал только одну сторону, был односторонен. Это их общий недостаток. Но Ю.Васильчук опирался в своих построениях на элементы русской культуры, значимость которых по масштабам, по энергетическому потенциалу на порядок ниже, чем значимость той реальности, на которую опирался В.Булдаков. Поэтому правомерность этих двух односторонних подходов, которые опираются на разные социальные базы, совершенно различна. Возможно, те малые проценты населения, которыми докладчик пренебрег в силу их малой значимости, дают нам надежду на дальнейшую динамику России. Но это уже вопрос другой. И он, возможно, не является сферой профессиональной деятельности докладчика.

     Чрезвычайно ценна мысль докладчика об альтернативности в России. Мы часто забываем, что люди действуют в соответствии с исторически сложившейся культурой. Они могут критически к ней относиться, но программы, которыми они руководствуются в своих поступках, они черпают из культурного наследия. Если следовать логике докладчика, то все программы, которые Россия застала в ХХ веке, своей массовой энергетической базой предрешили движение в том направлении, в котором Россия реально пошла.

     Вскользь было сказано о двоевластии. Оно - форма проявления хаоса в обществе, основа многовластия. Я считаю, что двоевластие - проявление социальной патологии. Дезорганизация становится важным предметом любого исторического анализа, во всяком случае России. Анализ институтов и культуры без использования таких понятий как дезорганизация и хаос превращается в неправомерную идеализацию. Это тоже урок из сегодняшнего доклада.

     Два слова о расколе. В русской литературе XIX - XX веков слово "раскол" носило скорее метафорический характер. Это слово, как и "смута", нуждается в возведении в ранг исторической и культурологической категории. Раскол - это прежде всего распад смыслового поля, когда люди в одном обществе не в состоянии обмениваться смыслами. Русская история проходит на фоне раскола как прекращения коммуникаций, например, между властью и народом. Достаточно вспомнить о реформе 1861 года, когда в понятие "земля" чиновник и крестьянин вкладывали совершенно разный смысл и поэтому не могли друг друга понять.

     Исторические процессы, о которых сегодня здесь говорилось, могут интерпретироваться в свете культурологических моделей, которые еще формируются. Необходимо продолжить анализ этих моделей, претендующих на некоторое объяснение тех явлений, о которых говорил докладчик как профессиональный историк, найти форму для коммуникаций между культурологией и исторической наукой.

     

     И.Петров: "Из слов системы создаются, словами диспуты ведутся", - говорил Фауст. И симптоматично, что А.Ахиезер сосредоточил внимание на некоторых категориях, которые позволяют нам как бы возвыситься над сегодняшним докладом и докладом Ю.Васильчука и занять некую метапозицию.

     Мне кажется, что надо говорить не о психоментальности (см. книгу докладчика "Красная смута"), а о ментальности, потому что это некая целостность, нерасчлененная реальность духа и поведения. И это понятие должно быть предметом обсуждения, можно сказать, философского с привлечением, конечно, исторического и культурологического материала.

     По поводу эмоционального характера русской культуры. У нас существует экспрессивное отношение к такому характеру культуры как к более низкому по сравнению с рациональным. На самом деле всё наоборот. И это выясняется в природе эволюции человечества и даже дочеловечества. В психологической литературе эмоции рассматриваются как фон мотивации или как сигнал для потребности, или - в лучшем случае - это как-то связано с интеллектуальными аффектами. Я был удивлен, что это родовое явление описывается с таким пренебрежением. Биолог П.К.Анохин как-то заметил, что эмоции выработаны в ходе эволюции для того, чтобы человек мог выжить и принять адекватное решение. Эмоции - это мгновенный, интегральный, нерасчленимый орган, он лежит в основе творения, принятия решения, отсюда путь к интуиции.

     Экспрессивно-негативный момент имеет и термин хаос. Сейчас ведь идет смена мировоззрений. Например, директор института прикладной математики С.П.Курдюк(?) спрашивает, когда мы займемся их типом мировоззрения? Там действительно всё переосмысливается. Хаос для них - это максимум свободы. Мы принижаем состояние бесконечного выбора, поиска, где в неравновесных положениях система делает каждый раз решение совершенно непредсказуемое. И они показывают, что вся прогностика построена на песке.

     При интерпретации категории насилия надо хорошо понять, что имеется в виду. Если деяние разрушающее, то что разрушается? Социальные формы? Но они идеальны, а не материальны. Материальны носители - люди, тексты, деяния, вещи. Насилие не обязательно должно быть разрушающее. Когда порождается новая форма, это творчество. И носитель должен уступить место новым формам.

     

     В.Булдаков: Я согласен, что то, о чем я говорил, односторонне, но это намеренная, провоцирующая односторонность. Иначе дальше двигаться невозможно. Насилие, увы, извечно. Если кто-то, где-то перестает его замечать, то это свидетельствует о высокой степени упорядочения, рассредоточения или ритуализации насилия, а вовсе не избавлении от него. Если подниматься на высоту каких-то обобщений, надо говорить о том, что человеческое существо само по себе генетически несет травму депрограммированности. Оно изначально амбивалентно, и этим объясняется очень многое, если не всё. Существуют различные способы обуздания крайних форм насилия. Наша задача - понять это и описать на конкретном материале. В данном случае важно понять, как российская имперская система действует в пространстве и времени. Познание специфики российского насилия на самом деле сводится к описанию и систематизации вполне конкретных явлений.


Семинар N20