Кузнецов Б. Г. Эйнштейн. Жизнь. Смерть. Бессмертие. 5-е изд

Вид материала

Книга

Содержание Последние годы

Подобный материал:

• Московская Городская Педагогическая Гимназия Лаборатория №1505. Смерть и бессмертие, 171.98kb.
• Жизнь, смерть, бессмертие человека, 729.23kb.
• 1. Введение, 287.04kb.
• Реалистическая теория бессмертия, 110.65kb.
• Наша жизнь как ценность Круглый стол Цели мероприятия, 597.3kb.
• Севиндж Мамед Сулейман "жизнь, смерть, бессмертие", 535.47kb.
• …человек уходит из жизни, как выходят из трамвая: на его уход обращают внимание те,, 87.04kb.
• Учебное пособие Благовещенск Издательство бгпу 2010, 7595.36kb.
• Биография ученого - это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность., 9337.25kb.
• Боливия или смерть как шаг в бессмертие. , 161.5kb.

Эйнштейн по своим склонностям был близок к Спинозе. Он не раз говорил о профессии рабочего, ремесленника, смотрителя маяка как об идеальном общественном положении мыслителя. И он долго отказывался от вмешательства в жизнь окружающих, от общественных выступлений, от активного воздействия на события, происходившие в университете, городе, стране, мире... Его призванием, мечтой, служением была наука, чистая - в самом различном смысле этого слова - наука.


273


И тем не менее ни один из естествоиспытателей не вмешивался в мирские дела с такой энергией и с таким эффектом, как Эйнштейн. Это началось не в 1939 г., а почти на двадцать пять лет раньше, во время первой мировой войны; потом еще больше Эйнштейн занимался делами мира в годы нагрянувшей славы, во время путешествий, в борьбе с нацизмом, - в общем, всю жизнь в нарастающей степени. И вот теперь ему предстояло "перерезать ленту" перед таким, быть может, роковым вмешательством науки в дела людей, какого еще никогда не было.


Разумеется, никто - и меньше всех Эйнштейн - не мог думать, что последовавшие события зависели от действий Эйнштейна. Подпись Эйнштейна на письме, адресованном Рузвельту, не была ключом к ящику Пандоры. Но участие Эйнштейна, хотя бы и минимальное, в организации экспериментальных работ по делению урана и его последующая весьма активная борьба против военного применения атомной энергии - характерное знамение времени. Не только потому, что Эйнштейну принадлежит формула, связывающая энергию с массой. Теория относительности стала в свое время символом чего-то очень далекого от жизни, интересов и надежд людей. И вместе с тем она была объектом самого напряженного общего интереса. Теперь интуитивная уверенность в не только теоретической значительности концепции Эйнштейна начинала оправдываться. Человечество приблизилось к такому историческому рубежу, когда наука стала источником самых светлых надежд и самых мрачных опасений. Теперь отказываться от активного вмешательства было бы изменой науке: ее существо, ее объективность, рациональность и правдивость требуют, чтобы надежды людей оправдались, а опасения исчезли.


Перед Эйнштейном стоял призрак Гитлера, вооруженного атомной бомбой. С другой стороны, он не чувствовал доверия к правящим кругам США.


Это недоверие было настолько сильным, что уже в сентябре 1940 г. Эйнштейн говорил о своем письме Рузвельту как о "самом печальном воспоминании жизни" и оправдывал его опасениями, связанными с подготовкой атомной бомбы в Германии.


274


Письмо Эйнштейна было вручено Саксом Рузвельту не скоро - только 11 октября - и не произвело впечатления на президента. Как ни странно, на Рузвельта подействовал (на следующий день за завтраком) рассказ Сакса о том, как Наполеон прогнал Фултона с его проектом парохода и не мог использовать суда с новыми двигателями для вторжения в Англию. "Прояви тогда Наполеон больше воображения и сдержанности, история XIX столетия могла бы развиваться совершенно иначе", - добавил Сакс.


Выслушав эту фразу, Рузвельт написал записку слуге Белого дома, сервировавшему завтрак, и тот вскоре принес бутылку французского коньяка наполеоновских времен и налил его в рюмки. Рузвельт вызвал своего военного помощника генерала Уотсона, и машина подготовки к созданию атомной бомбы завертелась. Вертелась она не слишком быстро, и в марте следующего 1940 г. Эйнштейн послал президенту второе письмо, где снова говорилось о возросшем интересе нацистской Германии к урану. Но, несмотря на поддержку Рузвельта, в правительственных и деловых кругах задерживали развертывание работ. Судя по воспоминаниям Сциларда и других первых участников этих работ, в указанных кругах теоретическая мысль пользовалась очень небольшим кредитом. Делу помогал энтузиазм привлеченных к выполнению программы физиков и инженеров. Они разделяли с иниициаторами дела и веру в теоретические расчеты и страх перед нацистской бомбой.


Разгром нацистской Германии устранил этот страх. Но появилась новая опасность.


"В 1945 г., когда мы перестали беспокоиться о том, что немцы могут сделать с нами, мы начали беспокоиться о том, что правительство Соединенных Штатов может сделать с другими странами" [7], - писал впоследствии Сцилард.


7 Юнг Р. Ярче тысячи солнц, с. 157.


И вот он снова едет к Эйнштейну, чтобы с его помощью вручить Рузвельту свой меморандум - попытку предотвратить атомную бомбардировку городов Японии. Письмо было Эйнштейном послано, но не дошло до адресата. 12 апреля 1945 г., в день неожиданной смерти Рузвельта, оно лежало непрочитанным на его столе.


275


Трагедия Хиросимы и Нагасаки была тяжелым испытанием для Эйнштейна. Антонина Валлентен рассказывает о своей беседе с Эйнштейном, в которой была затронута эта тема.


""В действительности я выполнил роль почтового ящика, - говорил Эйнштейн. - Мне принесли готовое письмо, и я должен был его подписать". Мы говорили об этом в рабочем кабинете Эйнштейна в Принстоне. Сероватый свет проникал сквозь стекла большого окна и падал на изборожденное морщинами лицо и на глаза Эйнштейна, казалось, опаленные огнем его взгляда. Наступило молчание, тяжелое от немых вопросов. Его взгляд, как всегда, сверкающий, был обращен па меня. Я сказала: "И тем не менее вы нажали кнопку". Он быстро отвернулся и посмотрел в окно на пустынную долину и ярко-зеленую лужайку с группой заслоняющих горизонт старых деревьев. Потом, отвечая, казалось, не мне, а верхушке дерева, на которой остановился его взгляд, Эйнштейн произнес тихо и задумчиво, разделяя слова: "Да, я нажал на кнопку..."" [8]


8 Vallentin A. Le drame d'Albert Einstein, p. 215.


Фраза: "Да, я нажал на кнопку" - может быть понята таким образом, будто Эйнштейн считал свое письмо Рузвельту причиной катастрофы, обрушившейся в 1945 г. на Хиросиму и Нагасаки и нависшей над всей Землей. Такое впечатление осталось, по-видимому, у Антонины Валлентен и высказано в приведенном отрывке. Эллен Дюкас сказала однажды, что фраза: "Да, я нажал на кнопку" - не соответствует характерному для Эйнштейна представлению о значении его личности и его поступков для судеб человечества. Эйнштейну было органически чуждо представление о зависимости больших исторических событий от воли выдающихся людей - "творцов истории". Себя он во всяком случае не причислял к таким творцам - подобная мысль, как и вообще мысли о себе, о своей роли в науке и в истории, никогда не приходила и не могла прийти Эйнштейну в голову. Он в абсолютной степени владел искусством толстовской "зеленой палочки"; вернее, отрешенность от мыслей о себе была для него не искусством, а органическим свойством внутреннего мира.


276


К этому следует прибавить, что письмо Рузвельту для всех знакомых с историей работ по ядерной энергии не могло соответствовать выражению "я нажал на кнопку". Не этот эпизод был причиной глубокой трагедии, которую ощущал Эйнштейн в 1945 г. и в последующие годы. Трагедия атомной бомбы была лишь наиболее тяжелым выражением того, что мучило Эйнштейна издавна. С присущим ему чувством личной ответственности за все зло, которое существует в мире, он особенно глубоко переживал большую, многовековую трагедию иррационального и разрушительного использования достижений разума. Разум человечества ищет гармонию в природе и по своим внутренним тенденциям ведет общество к гармонии, к рациональной организации общественной жизни. Но в антагонистическом обществе плоды разума могут стать отравленными, и каждая научная идея, каждое открытие внутреннего ratio мира могут стать оружием иррациональных сил. Подобные мысли Эйнштейн высказывал не раз в течение многих лет. Теперь речь шла о применении одного из основных выводов теории относительности. Но Эйнштейн ощущал свою ответственность за характер указанного применения не потому, что он был создателем теории относительности, - Эйнштейн никогда не думал о себе как о ее создателе, и вообще строй его мыслей исключал подобные самооценки. Слияние с коллективным разумом человечества, чувство ответственности за науку в целом делали для Эйнштейна таким тяжелым новый акт длительной трагедии научного творчества. Эта тяжесть не подрывала уверенности в том, что человечество может устранить опасность атомной войны и использовать плоды науки для созидания. Сама по себе атомная энергия не угрожает человечеству - ему угрожает злоупотребление новыми силами природы. "Открытие ценных атомных реакций, - писал Эйнштейн, - так же мало грозит человечеству уничтожением, как изобретение спичек; нужно только сделать все для устранения возможности злоупотребления этим средством".


Эйнштейн говорил, что атомная энергия приводит к количественному возрастанию срочности и важности старой проблемы. "Освобождение атомной энергии не создает повой проблемы, но делает более настоятельным разрешение старой проблемы", - писал Эйнштейн в ноябре 1945 г. Проблема состоит в возможности агрессивного и


277


разрушительного применения научных открытий. Эйнштейн верил в грядущее радикальное разрешение этой старой проблемы, в перестройку общества на рациональных началах и в полное использование научных открытии в интересах людей.


Однако эта уверенность, в свою очередь, не устраняла трагедии, не позволяла Эйнштейну забыть о том, что произошло вчера в Хиросиме и может произойти завтра в другом городе. Она не освобождала Эйнштейна от ощущения моральной ответственности за пути использования науки. Всю свою жизнь Эйнштейн не мог примириться с общественными противоречиями, забыть о них хотя бы на минуту, опуститься до социального и этического равнодушия и житейских компромиссов.


В мае 1946 г. Эйнштейн говорил о трагедии атомной бомбы с Ильей Эренбургом. Приведем прежде всего отрывок из воспоминаний Эренбурга.


"Эйнштейну, когда я его увидел, было за шестьдесят лет; очень длинные седые волосы старили его, придавали ему что-то от музыканта прошлого века или от отшельника. Был он без пиджака, в свитере, и вечная ручка была засунута за высокий воротник, прямо под подбородком. Записную книжку он вынимал из брючного кармана. Черты лица были острыми, резко обрисованными, а глаза изумительно молодыми, то печальными, то внимательными, сосредоточенными, и вдруг они начинали смеяться задорно, скажу, не страшась слова, по-мальчишески. В первую минуту он показался мне глубоким стариком, но стоило ему заговорить, быстро спуститься в сад, стоило его глазам весело поиздеваться, как это первое впечатление исчезло. Он был молод той молодостью, которую не могут погасить годы, он сам ее выразил брошенной мимоходом фразой: "Живу и недоумеваю, все время хочу понять..."" [9]


9 Эренбург И. Собр. соч., т. 9. М., 1967, с. 520.


Эренбург записал некоторые замечания Эйнштейна, в том числе относившиеся к атомной бомбе. Эйнштейну казалось особенно страшным, что у многих людей в Америке разрушение Хиросимы и Нагасаки не ассоциировалось с тревогой за моральные идеалы и культурные ценности, накопленные за тысячелетия, прошедшие после появления человека на Земле. Такая потеря памяти казалась Эйнштейну величайшей угрозой для цивилизации. Он говорил Эренбургу:


278


"В Центральной Африке существовало небольшое племя - говорю "существовало" потому, что читал о нем давно. Люди этого племени давали детям имена Гора, Пальма, Заря, Ястреб. Когда человек умирал, его имя становилось запретным (табу), и приходилось подыскивать новые слова для горы или ястреба. Понятно, что у этого племени не было ни истории, ни традиций, ни легенд, следовательно, оно не могло развиваться - чуть ли не каждый год приходилось начинать все сначала. Многие американцы напоминают людей этого племени... Я прочитал в журнале "Ньюйоркер" потрясающий репортаж о Хиросиме. Я заказал по телефону сто экземпляров журнала и роздал моим студентам. Один потом, поблагодарив меня, в восторге сказал: "Бомба чудесная!.." Конечно, есть и другие. Но все это очень тяжело..."


Далее Эйнштейн упомянул об отказе от логики, от разума, от рационализма как о фатальной опасности.


Речь идет не об неизбежной эволюции логики, о ее парадоксализации, об изменении самого разума (его "углублении в самого себя"), об эволюции рационализма. Речь идет о логике в целом, которой угрожают алогические прорицания. "Дважды два - четыре" противостоит фразе, приведенной в романе Германа Гессе "Игра в бисер": "Сколько будет дважды два, должны решить не ученые, а господин генерал..." Речь идет о рационализме, противостоящем иррационализму и деспотизму.


Трагедия Эйнштейна и трагедия неклассической науки состоит в разрыве между рационалистическим духом науки и иррациональным характером ее применения. Философские выводы науки, ее эмоциональный аккомпанемент, ее моральные эквиваленты обосновывают претензии разума на суверенитет, неклассическая наука направлена против иррационализма и неизбежно переходит от идеала космической гармонии к моральной и социальной гармонии. Но использование выводов науки, особенно тогда, когда эти выводы кристаллизуются в определенную рецептуру и как бы отделяются от ищущего разума, пронизанного спинозовским amor intellectualis, могут быть использованы в интересах воинствующего иррационализма, тянущего историю вспять от идеалов общественной гармонии. Поэтому для Эйнштейна борьба против атомной угрозы была частью общей борьбы против общественной неправды.


279


Общественная и моральная непримиримость характерна для многих подлинных ученых. Служение науке требует такой независимости, последовательности, честности и смелости, которые в общем случае несовместимы с моральными компромиссами. Житейский и общественный оппортунизм часто бывает прологом идейного оппортунизма в науке и полного или частичного отказа от подлинно научных поисков. Но если для всех ученых научные и этические критерии переплетены, то у Эйнштейна, как это уже говорилось, они были слиты.


Поэтому он глубже, чем кто-либо другой из естествоиспытателей его поколения, переживал трагедию военно-агрессивного применения науки. Именно глубже, потому что непосредственные участники изготовления атомной бомбы пережили катастрофу в Хиросиме, быть может, острее и болезненнее. Для Эйнштейна речь шла не только о ряде ядерных исследований, в которых он, собственно, и не участвовал, а о науке в целом. С другой стороны, деятельность атомных учреждений США была наиболее рельефным выражением зависимости науки от иррациональных сил. Тот же демон иррационального выглядывал из протоколов всякого рода совещаний в военном ведомстве, в промышленных корпорациях и в зависимых от них университетах и институтах. Этот демон теперь не проклинал науку, но он заставлял науку служить ему. С вершин абстрактной мысли, где Эйнштейн чувствовал себя в своей стихии, было видно, что наука в целом попала в тяжелую зависимость от кругов, чуждых и враждебных бескорыстному служению истине. Для Эйнштейна наука была синонимом свободной мысли, служащей чему-то надличному и рациональному. Наука служит практическим интересам, не изменяя своему рациональному смыслу и выявляя этот смысл наиболее полным образом, если практические интересы состоят в рациональном, основанном на разуме и науке, а следовательно, на истине и справедливости, переустройстве общества и природы. Практика рационального, гармоничного общества - основа свободного и гармоничного развития, рациональной мысли. Интересы антагонистического строя враждебны истине и служат для науки внешними для нее, принудительными условиями.


280


Милитаризация науки и агрессивный курс внешней политики заставили Эйнштейна в феврале 1950 г. выступить по телевидению со следующей оценкой послевоенного положения в США:


"Создавали военные базы во всех пунктах Земли, которые могут приобрести стратегическое значение. Вооружали и усиливали потенциальных союзников. Внутри страны в руках военных сосредоточилась невероятная финансовая сила, молодежь была милитаризована, производилась тщательная слежка за лояльностью граждан, особенно государственных служащих, с помощью все более внушительного полицейского аппарата. Людей с независимой политической мыслью всячески запугивали. Радио, пресса и школа обрабатывали общественное мнение" [10].


10 Einstein, Ideas and Opinions, p. 159-160.


Выступления Эйнштейна против проверки лояльности продолжались и позже. В мае 1953 г. к нему обратился за советом Вильям Фрауэнгласс, учитель из Бруклина. Он был вызван в комиссию по расследованию, его обвиняли в поддержке интернациональных культурных связей. Фрауэнгласс отказался давать показания о своих политических взглядах. Это грозило ему множеством бед. Получив письмо Фрауэнгласса, Эйнштейн в мае направил ему, а в июне 1953 г. опубликовал в газете следующий ответ:


"Дорогой мистер Фрауэнгласс!


Проблема, вставшая перед интеллигенцией этой страны, весьма серьезна. Реакционные политики посеяли подозрения по отношению к интеллектуальной активности, запугав публику внешней опасностью. Преуспев в этом, они подавляют свободу преподавания, увольняют непокорных, обрекая их на голод. Что должна делать интеллигенция, столкнувшись с этим злом? По правде, я вижу только один путь - революционный путь неповиновения в духе Ганди. Каждый интеллигент, вызванный в одну из комиссий, должен отказаться от показаний и быть готовым к тюрьме и нищете. Короче, он должен жертвовать своим благополучием в интересах страны. Отказ от показаний не должен сопровождаться уловками... Он должен быть основан на убеждении, что для гражданина позорно подчиниться подобной инквизиции, оскверняю-


281


щей дух конституции. Если достаточное число людей вступит на этот тяжелый путь, он приведет к успеху. Если нет - тогда интеллигенция этой страны не заслуживает ничего лучшего, чем рабство" [11].


11 Ibid., p. 33-34.


Вернемся к противопоставлению спинозовской традиции изоляции от мира и лейбницевской традиции непрерывного участия в мирских делах.


Для Эйнштейна характерно единство спинозовского "телескопического" и лейбницевского "микроскопического" взгляда на мир. В классической науке постижение общих закономерностей бытия в уединенных размышлениях и изучение деталей мира, неотделимое от вмешательства в дела мира, идут рядом, оплодотворяя друг друга. Они связаны с двумя критериями: внутреннего совершенства и внешнего оправдания теории и могут реализовываться в какой-то мере изолированно. В неклассической науке они связаны гораздо ближе и тесней. Здесь постижение деталей все время сталкивается с парадоксальными фактами, которые находят рациональное объяснение в рамках преобразованной общей схемы мироздания.


Соответственно, изоляция от мира оказывается поисками нового мира, новой его картины, новых интегральных принципов бытия. Соответственно, "ученый-отшельник" становится активным преобразователем мира.


Фундаментальный динамизм неклассической науки меняет отношение поисков космической гармонии к борьбе за социальную гармонию, отношение постижения сущего к реализации должного, отношение науки к морали, научных идеалов к общественным. К этой проблеме мы вернемся в третьей части книги. Сейчас отметим только, что указанная проблема - не биографическая; это переход от биографии к истории. Причем не простой отбор биографических данных, обладающих историческим значением, оказавшихся ступенями общего поступательного движения науки. Нет, ощущение космической гармонии и воциальной гармонии, соединение объяснения сущего с реализацией должного включает исторический процесс в содержание индивидуальной жизни, делает это содержание бессмертным. К этим понятиям и проблемам мы сейчас и перейдем.


Смерть


ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

НЕКЛАССИЧЕСКАЯ НАУКА

И ПРОБЛЕМА СМЕРТИ

И СТРАХА СМЕРТИ

СМЕРТЬ ГУЛЛИВЕРА


Последние годы


Стремление к истине ценнее, дороже уверенного обладания ею.

Лессинг


С конца сороковых годов в письмах Эйнштейна все чаще мелькают замечания об усталости, общей усталости от жизни. И вместе с ними все чаще звучит печальная, хотя и примиренная нота прощания с уходящими из жизни и с самой жизнью. Эта спокойная грусть похожа па то настроение, которое иногда охватывает человека в тихие вечера. Подобное настроение редко входит в логически упорядоченное мировоззрение человека, оно остается эмоциональным, сотканным из полутонов, неосознанным. Человеку жалко прошедшего дня, его навсегда исчезающей неповторимой индивидуальности, того, что было и уже навсегда кануло в Лету. Ему жалко и индивидуальной человеческой жизни. Грусть об уходящем дне не закрывает радостного ожидания следующего дня, грусть об уходящей индивидуальной жизни не противоречит оптимистическому ощущению бессмертия бытия в целом. Она дополняет его и неотделима от него. Признание ценности и неповторимости локального, конкретного, индивидуального делает эпикурейское отрицание смерти более человечным, оно превращает логическую формулу в человеческую эмоцию. В свою очередь, мысль о бессмертии бытия делает примиренной и какой-то прозрачной и акварельной грусть об исчезающей индивидуальной жизни.


284


Позже, в главе о связи между проблемой смерти и неклассической наукой, мы увидим очень яркую, отчетливо выраженную эпикурейско-оптимистическую линию в сознании Эйнштейна, его действительное игнорирование индивидуальной смерти и безразличие по отношению к ней. Но она не исключала грусти об уходящей жизни. Что характерно для Эйнштейна, это сочетание относительного безразличия к собственной жизни с интенсивной, хотя и примиренной, грустью об ушедших и уходящих близких людях. Они уходили один за другим. Выше говорилось о реакции Эйнштейна на смерть Эльзы, о его мыслях, связанных с самоубийством Эренфеста, с кончиной Ланжевена и Марии Кюри, с медленным угасанием Майи Эйнштейн, о котором он писал Соловину с такой - повторим еще раз это слово - примиренной и в то же время глубокой, щемящей грустью.


Эти чувства накладывались на постоянное ощущение одиночества, связанное с непостижимостью космической гармонии - все новыми неудачами при построении единой теории поля, с уже давним разделением дороги, по которой шел Эйнштейн, и дороги, по которой шло большинство физиков в тридцатые - пятидесятые годы. Но недостижимой оказалась и моральная гармония, впечатления окружающей действительности были источником глубокой неудовлетворенности.