Тема детей в «братьях Карамазовых» Ф.М. Достоевского. Сон о «дите» Дмитрия Карамазова. (Опыт комментария)
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
, если бы для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотмщенных слезках его основать это здание (14; 224).
Однако братья делают из аналогичных сюжетов диаметрально противоположные выводы. Если для Ивана сам факт существования ничем не оправданного зла уже заставляет отвергнуть будущую гармонию (то есть будущее преодоление и снятие зла), то у Дмитрия тот же факт рождает порыв к немедленному его искуплению, неважно, осуществимо это или нет. Иван отвергает гармонию, построенную хоть на одной слезинке замученного ребенка (14; 223), а Митя, напротив, преисполняется желанием что-то сделать, чтобы не плакало больше дитё, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого, и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем безудержем карамазовским. Если искупление состоится, то гармония будет истинной. Это глубоко христианская мысль.
Понятие о гармонии у героев, таким образом, едино, равно как и отношение к страданиям детей в мире как к чему-то нетерпимому, недопустимому и лишающему жизнь всякого смысла. Но Иван приходит от данной посылки к бунту против Бога, признанию неактуальности, бесполезности и даже вредоносности Христовой истины и, по собственной неумолимой логике, к отказу от жизни вообще (мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там кубок об пол! - 14; 239). Митя же после своего трагического сна пробуждается обновленный, преисполненный новых жизненных сил.
Сюжет о дите прямо соотносится и с другим символическим сном романа, видением Алеши Каны Галилейской, и тоже, как и он, означает заключенный завет в данном случае, со страдающим русским народом. Окончательный ответ на экзистенциальные вопрошания Ивана и Дмитрия дается в эпилоге, когда Алеша основывает братство (то есть гармоническое единство) на слезах и страданиях умершего ребенка, Илюши Снегирева, на светлой памяти о нем, объединяя в любви друг к другу и к Богу его бывших мучителей. Но, в отличие от Дмитрия, Алеша реалист-созидатель, не спешащий с окончательным торжеством, знающий о неизбежном распаде этого союза и жестоком искушении жизнью его участников. Тем не менее он, умудренный духовным опытом старца Зосимы, верит, что сие воспоминание западет в их души и со временем принесет много плода.
Райская гармония является высшим идеалом для героев пятикнижия Достоевского, который представляется героям зримо и воплощается в образе одновременно художественном, мифологическом и религиозном. При этом библейский земной рай, Эдем, в котором жили первые люди до грехопадения, соединяется в сознании героев Достоевского с образом античного золотого века. По художественной философии пятикнижия, смутное воспоминание о блаженстве первых дней мироздания заложено от рождения в душу каждого человека и постоянно проявляется: с одной стороны, в горечи при мысли о недоступности рая и своей отторгнутости от него, а с другой в предвкушении его нового обретения. Чаяние райской гармонии изображается писателем как самая сокровенная и святая мечта человечества, без которой оно не смогло бы прожить и дня: Мечта, самая невероятная из всех, какие были, которой все человечество, всю свою жизнь отдавало все свои силы, для которой всем жертвовало, для которой умирали на крестах и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть. (У Тихона 11; 21).
Образ гармонии рисуется Достоевским во всех романах пятикнижия, причем в каждом последующем романе он воплощается все четче, но наиболее полное воплощение приобретает в фантастическом видении Сна смешного человека. Некоторым героям даже удается ощутить ее во всей полноте, пусть только на короткий миг, и тогда они начинают верить в нее больше, чем в реальность повседневности. Князь Мышкин, постигающий гармонию в миг ослепительного озарения перед припадком, когда он испытывает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни (8; 188). Кириллов даже наяву секундами ощущает присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это... это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти секунд то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь… (10; 450).
Если не отчетливое переживание, то предчувствие подобного блаженства есть у всех центральных героев пятикнижия, даже из числа наиболее ожесточившихся. В любом развернутом философском дискурсе пятикнижия непременно упоминается о вечной гармонии, которая принимается или отвергается героями. Это образ вечного пира и хора жизни в последнем объяснении Ипполита, сон о золотом веке в Исповеди Ставрогина, видение Христа на Балтийском море в воображении Версилова, тезисы Ивана о неприятии им вечной гармонии и о почтительном возвращении на нее билета, швейцарские воспоминания князя Мышкина, Шиллерова ода К радости из Исповеди горячего сердца Мити и т.д. Образ вечной гармонии неотступно преследует ум героев Достоевского, являясь одновременно отправным пунктом и конечной целью в поиске ими смысла жизни.
Представить себе свой идеал зримо герои могут лишь в зн?/p>