Семантическая оппозиция "покой–движение" в романе И.А. Гончарова "Обломов"
Курсовой проект - Литература
Другие курсовые по предмету Литература
судьбы: Измученное волнениями или вовсе незнакомое с ними сердце так и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому не ведомым счастьем. Все сулит там покойную, долговременную до желтизны волос и незаметную, сну подобную жизнь.
К жителям Обломовки приложимо определение вовсе незнакомое с волнениями сердце. К этой жизни, где правят тишина, мир и невозмутимое спокойствие, возможен приход и людей, уставших от жизни, сломленных ею. Но, вернее всего, их приход будет временным. Скука непременно сопутствует духовно развитому человеку в подобном мире (вспоминается Райский в Малиновке).
Ограниченность идиллической жизни немногочисленными бытовыми реальностями раскрывается в описании одного дня семилетнего Илюши. Точное указание возраста - важный элемент гончаровского романа, и даже идиллическая вневременность не стирает этого признака. Семь - сакральная цифра в русской мифологии, для Гончарова - это возраст уже сознательного осмысления ребенком мира и людей, когда он выделяется из хора и обретает свой голос. Мир ребенка и мир взрослых с первого момента описания детства Илюши даны в сопоставлении, нередко в противопоставлении. Начинается день Илюши с пробуждения, материнской ласки и утренней молитвы. Его мир поэтичен, подан в контексте поэтического же пейзажа: Утро великолепное, в воздухе прохладно… вдали поле с рожью точно горит огнем, да речка так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно (IV, 87). А в доме Обломовых утро начинается обыденно - с обсуждения и приготовления обеда, поскольку забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке. Именно она стояла в центре их такой полной, муравьиной жизни, символом которой становится исполинский пирог. Как пирог - всеобщая пища (от хозяев до кучеров), так и сон после обеда всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти (IV, 89). Общая еда, одновременный сон - примета обломовского мира, отражающая его нерасчлененность, его архаическую общинность.
Пространственная отъединенность и замкнутость на себе обеспечивают Обломовке все преимущества островной страны до изобретения паруса (наподобие южных островов, населенных туземцами, во Фрегате Паллада). Создавалась ситуация относительной безопасности в огромном и неизвестном мире (возможности от него спрятаться). Более того, рождалось даже настроение самоудовлетворения, поскольку не с чем даже было сличить им своего житья-бытья…, признавалось, что жить иначе - грех. Нездешний мир воспринимался с настороженностью и страхом, даже естественное любопытство было подавлено этими чувствами. Бессобытийность жизни (жизнь, как покойная река, текла мимо их), приращенной к родному уголку, определяла цикличность движения времени, день за днем, родины, свадьба, похороны… жизнь их кишила этими коренными и неизбежными событиями, которые задавали бесконечную пищу их уму и сердцу ((IV, 98) (слово кишила напоминаете муравьях, сравнение с которыми подчеркивает природоподобность и коллективность жизни в Обломовке). Между этими событиями была умиротворяющая апатия повторяемости: Их загрызет тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра (IV, 105).
Мир Обломовки цельный, но в своей отграниченности, приземленности, закрытости - неполный. Этот мирок для тела, расположенного к покою, но не для души, жаждущей впечатлений и движения: …в другом месте тело у людей быстро сгорало от вулканической работы внутреннего, душевного огня, гак душа обломовцев мирно, без помехи утопала в мягком теле. Обломовский мирок в своей малости, пассивности и духовной примитивности противопоставлен Миру. Днем, кажется, оба одинаково заняты суетой выживания (прозаическая сторона жизни). Но при наступлении темноты в минуты всеобщей торжественной тишины природы, в Мире дает о себе знать поэтическая: сильнее работает творческий ум, жарче кипят поэтические думы… в сердце живее вспыхивает страсть или больнее ноет тоска… в жестокой душе невозмутимее и сильнее зреет зерно преступной мысли. Ничего этого нет в Обломовке, где все почивают так крепко и покойно. Ответ на вопрос, зачем дана жизнь, казался обломовцам ясным (просто дана): Весной удивятся и обрадуются, что длинные дни наступают. А спросите-ка, зачем им эти длинные дни. Так они и сами не знают (IV, 101). Эта обессмысленность узаконена повторением такой жизни из поколения в поколение: не разум, а традиция, привычка, - главный аргумент в этом мирке, иррационально-абсурдном по существу. Обломовцы, находясь внутри своего мирка, не ощущают собственной ущербности, но автор романа видит ее. Он признает своеобразное очарование этого мирка, выпавшего из истории и отвергнувшего географию, живописуя его с наслаждением истинного художника. Тем не менее, в картинах Обломовки не только нет умиления, в них легко улавливается ирония. Недаром уже в момент публикации Сна прозвучало неодобрительное признание иронического тона красок.
Если в этих захолустьях живет еще только сердечная, хотя и неразумная, доброта, необщительная простота, то над ними нельзя трунить, как над детьми в пеленках, которые, несмотря на свое неразумие, милы, что и доказывает Сон Обломова. Одновременно, невозможно принять точку зрения, что Обломовка исходно создавалась как сатира на идиллии, ведь, кроме всего прочего, сатира чужда самой природе таланта Гончар