Отражение духовной и социальной деградации личности в русской прозе второй половины двадцатого века (В. Астафьев, С. Каледин, Л. Габышев)
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
вающую себя культуру.
Необходимый элемент другой прозы - абсурд. Он не являлся принципом или приемом, не был сотворен или сконструирован автором (как в театре абсурда, например, где эффект достигается намеренным пропуском какого-то логического звена в цепи причинно-следственных отношений). Другая проза перемещала читателя в иные сферы, к другим людям. Ее художественное пространство размещалось в замызганных общежитиях для лимиты, в коммуналках, на кухнях, в казармах, где властвовала дедовщина, на кладбищах, в тюремных камерах и магазинных подсобках. Ее персонажи в основном маргиналы: бомжи, люмпены, воры, пьяницы, хулиганы, проститутки и т.п. Абсурд в другой прозе возникал из реальной жизни, он составлял ее внутреннее качество, порожденное социальной, исторической, бытовой действительностью. Абсурд жизни определял ценностные ориентиры. Абсурд делает равноценными последствия поступков. Он не советует поступать преступно. Это было бы ребячеством, однако он обрекает на бесполезность угрызений совести
Другая проза - это литература экзистенциальная. В этом случае экзистенциализм полностью лишен теоретической оболочки, он вряд ли осознан. Он, скорее всего, самозародился из повседневности в условиях сменяющих друг друга пограничных ситуаций. Для персонажей другой прозы бытие в мире заменяется бытом. Именно в собственном быту осознает себя герой.
Для писателей другой прозы было характерно едва ли не постоянное обращение к предшествующим культурам. Их культурный фон складывался из литературных реминисценций начала двадцатого века, Гоголя, Достоевского, хотя литература прошлого для них - предмет иронического переосмысления, а не следования традиции или смыслопорождающая почва. Ирония, причем мрачная, - важнейшая черта другой прозы.
Другая проза стремилась освободить человека от иллюзий и догматов, от официальной идеологии. Разуверясь в классической отечественной традиции прямого воздействия литературы на жизнь, другая проза часто бывала пессимистичной. Причем в ней сочеталась безжалостность всеведения о герое с литературной игрой. Конфликты другой прозы заключались в разладе смысла и существования, жизни и судьбы, имени и образа.
В другой прозе необычайно велика роль времени. Оно могло появляться как самостоятельный художественный образ (А. Иванченко, Л. Петрушевская, М. Кураев). Это время отчужденное. В конечном счете, - это время безвременья, статичного, жестокого, вычеркивающего годы, силы, мечты, а взамен оставляющего пробел, черточку между датами, либо пыль, либо прогоревшие угольки. Но этот образ времени заполняет всю картину мироздания - диктует общий ритм бытия (Липовецкий). Образ времени вырастал до образа мнимой истории, абсурдного тупика исторического движения. Этим сплошным потоком, в котором человек отчуждается от самого себя, предопределяется невозможность какой-то иной жизни, невозможность экзистенциального исхода. Пограничные ситуации становятся буднями, привычкой. Выхода из этого привычного круга писатели другой прозы не видели.
Даже в обыденных эпизодах наблюдалось состояние тихого безумия реальности, какой-то фантасмагоричности, и это переставало быть патологией, а превращалось в привычную норму существования, возведенную в масштаб извечного закона бытия (Чупринин ). Пространство в произведениях другой прозы, как правило, ограничено и четко определено. Оно могло быть замкнуто, как в натуральном течении. Всегда в нем сконцентрированы типичные, узнаваемые константы советской и постсоветской действительности, которые предстают как вечные и неизменные условия существования человека, сформированного предшествующими десятилетиями.
Разные произведения другой прозы объединялись общей типологической чертой - отрицающим по отношению к литературе официоза пафосом. В основе альтернативной эстетики лежало стремление противопоставить оптимистической концепции отражения внешнего мира концепцию фиксации глубокого кризиса и его, и внутреннего, личного мира человека. Другую прозу 1980-х годов можно рассматривать как субсистему по аналогии с существующим в культурологии понятием субкультура, обозначающим суверенное целостное образование внутри господствующей культуры, отличающееся собственным ценностным строем, обычаями, нормами (Гуревич). Это маргинальное направление, в котором остается реалистическая основа, но в ней специфически проявляются модернистские (экзистенциальные или игровые) тенденции. Другая проза, которая в критике середины 1980-х годов рассматривалась как некий идейно-эстетический конгломерат, потенциально содержала в себе несколько впоследствии разошедшихся стилевых тенденций. Одна из них - экзистенциальная, другая - ироническая проза. Это деление довольно условно, так как историческое время - нечто вторичное по отношению ко времени человеческого Бытия, а ироническое отношение к действительности вообще - своеобразная примета всей другой прозы.
Экзистенциальное течение другой прозы сосредоточивало внимание на человеке, чье существование трагично, и трагизм этот самим героем не осознается, хотя ощущается. К такому герою применимо описание Кьеркегора: Одинокий, на самого себя покинутый, стоит он в безмерном мире, и у него нет настоящего, где бы он мог почить, ни прошлого, по которому он мог бы тоск