Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 |   ...   | 62 |

Бросается в глаза сходство в отношении к исторической событийности. Примитивное истолкование жизни (вселенской и человеческой) видит в потоке событий постоянно случающееся выпадение из архетипа, которое может в любой момент привести к исчезновению, кризису и выпадению из бытия. Потому и нужно не терять связи с архетипом. Но и он сам представляется случайным, серией перво-жестов, произвольных миродержавных актов.

Парадигма же бесконечной истории, сузившая концептуальный обзор (в сравнении с предшествовавшей сверхидеей органическизаконченного исторического спектакля) до непосредственно движущейся панорамы событийно-герменевтических далей, придает особый статус интерпретативной случайности. Так как этот тип рефлексии может оценивать культурные данности только с точки КУЛЬТУРОЛОГИЯ - КАК ОНА ЕСТЬ И КАК ЕЙ БЫТЬ зрения их параллельного развертывания в рамках общего движения, - то начала, концы и цели исторического становления находятся в произвольном, ничем не мотивируемом ведении Трансценденции.

Может ожидаться любая продолжительность исторического потока и какой угодно исход. Они в этом смысле полагаются бытийно случайными. Случайно все происходящее с людьми, ибо жизнь есть доказательство, удостоверение и воплощение ключевых интерпретативных значений. А они - бесконечны и открыты, не признают ничего законченного, совершенного, абсолютного и незыблемого. Та же случайность, феноменологическая неожиданность всего исторического прямо следует из основной установки новейшей культуротворческой программы, сиречь из беспощадной критики, из необходимости постоянного переосмысления базовых принципов культуроустроения.

У архаической и новейшей культурософем есть и еще одно любопытное сходство в объяснении причинности исторических событий: им присуща установка, согласно которой и самые незначительные, незаметные события могут привести к необъяснимо огромным, даже фатальным последствиям. Это было исключено для двух упомянутых сакрально фундированных ориентаций, с их иерархийным соответствием и пропорциональной отраженностью причин и следствий. Что и располагает нынешнего культуролога к очень чуткому и внимательному анализу.

Также очень наглядно, что в современном принятии мира мы снова встречаемся с идеей бинарной соотнесенности исторических и этических значений. Что было первым опытом рационального членения бытия, предпринятым предметной, еще дикой мыслью, - воплотилось и как итог структурно-развитого понимания жизни в интуиции бесконечной истории. Ибо она строится как равнодействующая бесконечных поединков сил, чей общий исход неизвестен. Оправданность и концептуальных схем, и нравственных позиций в каждой коллизии надлежит доказывать заново.

Структурно подобными оказываются и два типа аксиологического принятия факта культуры. И для самого древнего, и для самого современного варианта очень типична ценностная насыщенность каждого возникающего обстоятельства. Если архаическая ориентация ощущала значимость спонтанных поступков как обнаружений таинственно-многоликих сил бытия, то модернистическая - ценит, к примеру, в любом акте общения его внутреннюю соотнесеность с нормами. А вместе с тем и признает уникальность всякой позиции и Андрей РОЖДЕСТВЕНСКИЙ способа самовыражения, их оправданность и необходимость для человеческого общежития. Здесь - это уже признак зрелости культурологической ориентации, способной довести и узреть свои метазначения во всяком феномене культуры (для античной и христианской парадигм существены не все факты, а лишь сакрально важные).

Но это - еще не все сходство. Оно затронуло не только общие структурные параметры движения истории, но и их экзистенциально-имманетные корреляты, взгляд на сущности, в том числе на человеческую самость. Сущность здесь именно случается, она есть событие. Для человека она есть просветление-сокрытие истины существования сообразно представлению целостности жизни. Целостность же эта - трудно уловима. Она диктуется началами предпонимания, владеющими данной культурой, но не всегда исчислимыми ее собственными средствами. Аксиологические критерии существований, их подлинности и оправданности чем-то близки действующему продуктивному заблуждению, позволяющему при данных условиях истолкования-организации жизни максимальную свободу проективности5. Сходным образом утверждалась суть современного мифотворчества у французских экзистенциалистов в их идеях интенсивности абсурдного существования и роли граничных ситуаций.

Подобный культурологический смысл имеет и кредо Гадамера о естестве человека как воплощения игрового задания.

Коль скоро пошла речь о бытии мифа, мы натыкаемся на проблему Ничто. Это - вопрос о трансцендентности бытия, не вмещающейся ни в какое рациональное описание сущего. Оно не может быть поймано решительно никакими средствами, доступными культурам, но предоставляет им все свойства самовыражения и все шансы существования. В этом Ничто - корни жизненности. Именно оно и есть то основное, что происходит, и как мнится людям, лишь едва проблескивает в своих просветах-присутствиях. В сравнении с его мощью и глубиной, рядом с полнотой его реальности все случающееся, которое мы можем оценить и принять, есть лишь поверхность, сплетение экзистенциальных ролей. И верно, все исторически происходящее имеет характер со-бытия. Но это подтверждает лишь По этому поводу тот же Хайдеггер толковал о сопринадлежности и единосущности ин-зистенции и эк-зистенции и их пра-споре. Ин-зистенция - это обращенность к будничности, мероприятиям, к пребыванию на исторической сцене, а вместе с тем, и к внутренним условиям существования. Эк-зистенция же есть прорыв к всеохватывающей истине времени, ее мерам и нормам в единичности однократной истории раскрытия смысла того, что мы называем бытием (Хайдегер М. За същността на истината. В кн. Мартин Хайдегер. Същности, София, изд-во ГАЛ-ИКО, 1993, С. 49.) КУЛЬТУРОЛОГИЯ - КАК ОНА ЕСТЬ И КАК ЕЙ БЫТЬ креативное могущество Бытия-Ничто, не высказывая о нем самом ни слова. Весь рациональный свет культуры исходит и надеется на это Ничто: все его эталоны, чаяния и цели, синтетические идеи жизненной цельности, социального оптимума, оснований гуманности, все его последние вопросы рассчитывают на намеки, неясные прозрения и, самое большее, метафоры. А что же помыслить о возможностях постижения мира, о которых человечество догадывается, зная, что лобязано проходить мимо них из-за инаковости своих парадигмальных структур познания. Если сама схематика сущего живет такой бездной апофатики, то как же недостижима его Первопричина. Знаменательно: всеовладевающее познание-изменение мира только безмерно увеличило область этого Ничто, придя к идее исчерпывающей трансцендентности Бога.

И тут открывается, что первая и четвертая мифологемы совпадают в исповедании безбрежного присутствия этой неисследимой и властной апофатики - и в мельчайших, и в самых грандиозных явлениях. Их неожиданно роднит это полное слияние всего существующего с тайной его бытия, - при огромном, исторически накопленном различии в понимании трансцендентного6.

Есть и еще один аспект сходства домифической и новейшей, возникающей теперь на века, парадигмы культуры. Он касается не менее фундаментальной их особенности. Обе они не нуждаются в обосновании онто-идеальной реальности мифа средствами канонических, классических текстов, эйдетических сверх-образцов. Вхождение в их герменевтическое окружение определяло внутрикультурную принадлежность. Но - только в сакрально ориентированных культурах. Это, надо подчеркнуть, совсем нелицеприятно. Для архаических зачатков культуры это понятно: там еще нет письменности, господствует стихийный синкретизм, спонтанно-импульсивная разобщенность реакций всего во всем, не позволяющая схватывать Чего нельзя сказать об отчетливом отграничении трансцендентного во второй и третьей культурософемах: они держатся абстрактным обособлением полюсов катафатики и апофатики. Античность видела последние границы трансцендентного в сверхбытийности Хаоса и в исчезающей ничтожности бытийного ноля. Христианство раздвинуло расстояние между этими полюсами, подняв Бога над творением, сотворив человека из Ничего, и широко допустив эти начала в историю. Приходит на ум, с каким трогательным доктринерским пафосом твердил последний апологет о неустойчивоисчезающей условности природы человека, всегда готового обрушиться сначала в нравственное, а затем и в онтологическое ничтожение (в раю лишь безоргазмическая благодать поддерживала моральный контроль людей над их производительными силами, согласно 13 и 14 книгам О граде Божием) Андрей РОЖДЕСТВЕНСКИЙ миф как бытийно-идеальное единство, или постичь автономную самодостаточность сущности.

Совершено иные мотивы у новейшего стиля культуротворчества.

Его продуктивность не может исходить из какого-либо единственного супер-ключа всех значений. И кстати именно потому, что парадигма современности предполагает и задает высший тип собранности - и историко-культурных, и персональных связей. Это - схематика исчерпывающе посюсторонних отношений. В согласии с ней само же общество выстраивает свои бесчисленные контакты, руководствуясь интуицией постоянного восстановления неустойчивого равновесия (и в этике, и в политике, и где угодно). Любая, принципиально новая, возникающая перед глазами ситуация требует внесения более перспективных норм поведения, более масштабных и гибких стандартов мышления, серьезного пересмотра ценностных систем. Динамически организующееся единство культуры, не могущее не открывать более широкие начала культуроустроения - просто не в состоянии ужиться с неким догматически-непререкаемым Первообразцом.

Из всех собранных констатаций образуется одно, фундаментальное инвертированное подобие этих двух эпох мифотворчества, представляющее особый интерес для культурологии наших дней, потому как оно в значительной мере канализирует ее задачи. И в первичном, и в самом развитом случае тип понимания структурности мира не чреват представлением неизбывного и неизбежного финала. Но в первом случае истолкование бытия устремлялось ко все более законченной, априорно-канонической его картине, все безапелляционней управлявшей судьбами людей. Это-то и привело к основной мифической коллизии двух последующих сакральных парадигм, когда все героические усилия самоутверждения Я в конце концов только подчеркивали априорную схематику культуры, понятую как Промысел. Совсем не то - в последней сверх-идее культуры. На протяжении всего ХХ в. все его катастрофы, революции и войны, становившиеся все более угрожающими для существования людей, приучали их к мысли, что судьба человечества - в его руках, и что она зависит от всего ансамбля своевременных и максимально продуманных усилий. В том же направлении (фактически реализуя принцип подобия) шло и теоретико-культурологическое изживание доверия к имагинерным гипер-схемам всеобщего спасения.

Единство жизни, как и целостность культуры, тут видятся возможными только как переменчиво-непредсказуемые. Что и обеспеКУЛЬТУРОЛОГИЯ - КАК ОНА ЕСТЬ И КАК ЕЙ БЫТЬ чивает небывалую самостоятельность и жизненную исчерпательность мифа7.

В этом ключе понимания люди ищут не некую всеобъясняющую формулу планетарного универсализма, а его непосредственное и весьма рискованное воплощение (так как практически невозможно учесть баланс всех действительных сил, да и заинтересованность людей в событиях всегда останется партикулярной и противоречивой). Но в том-то и дело, что доктринерский поиск универсализма человеческого общения обречен на провал. Путь к нему возможен только в находках жизни, прагматичных, но и всецело идеальных.

Вот что избавляет миф от напыщенных деклараций его бытийной мощи, как и от схоластического худосочия.

Собирание модернистического мифа, однако, не завершено.

Может быть, к тому и сводится суть развития всех мифологий, да и неизвестно, завершится ли оно когда-нибудь. Это видно уже в том нарочитом экстраполировании интуиций историкоперсоналистического мира на образ мышления естественных наук, о котором я упоминал. И это - не только полемическое заострение в интересах скорейшего господства нового пред-понимания. Здесь присутствует его кардинальная схема, работают присущие ей перспективы видения. Все же, к дальнейшему открытию жизненной целостности культуры и человека и сводятся основные интересы культуролога. И тут ему не обойтись без расчистки локаменелостей, рудиментов предыдущей парадигмы.

В свое время огромным достижением христианства был эпохальный шаг упрощения и укрупнения глобальной схемы культуры. Оно В сакральной же культурософеме от воображаемых, статически обособленных звеньев чаще всего и зависела бытие-концепция мифа, так как таким идейным стержням - фантазмам придавался максимум бытийной силы. Так для греко-римской античности наибольшей бытийной мощью и наиболее чистой полнокровной идеацией заряжен Разум (у космоса, у человека), а не его энергийное объединение со стихиями (плотью) - Душа имеет низший ранг бытийности. Здесь миф - насильственно, механически, честным словом (сиречь верой) соединенный агрегат. И потому эталоном его цельности явилось под-культурное единство организма. Визия лорганичности культуры и человека развенчивалась постепенно, скатываясь к вульгарно-профанному. Известно, что идеологический апофеоз расы и крови настаивал на спонтанном выражении органической, инстинктивной жизненности и силы. Его крах компрометировал (опять-таки парадигмальный) упор на лорганичности единства человеческого естества, ибо это было идеалом механически собранной конструкции его природ, допускающей и диффузное, и раздельное их существование (при всем мистическом фаворе неслиянности и нераздельности ее Первообразца).Органические аналогии повторили судьбу всех подобий - они жили и умерли вместе. Поэтому представления о сверх-органичности культуры неизбежно возникли вкупе с идеей безличностного Бога.

Андрей РОЖДЕСТВЕНСКИЙ освобождало историю от метафорики природы, дало более экзистенциально-правдивую формулу этики и вывело структуру личности из ее деятельности. Она еще более раздвинуло границы людских ориентаций, исходящих из единого центра человеческой онтокультурной самоидентификации. И тем - усложнило и динамизировало структуру социальности.

Pages:     | 1 |   ...   | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 |   ...   | 62 |    Книги по разным темам