Geum.ru

Книга вторая испытание

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   11

Артист

Неземная тишина висела над поселком. Несмотря на ноябрь, было тепло, как в сентябрьские дни бабьего лета. Виктор опустился в кресло и задумался. Опыт прожитых лет, ошибки молодости нередко заставляли его вспоминать те далекие годы. Вот и сейчас в памяти всплыл такой же теплый осенний вечер, когда он провожал первую красавицу Добрянки Валю Бесчастнову. В этот небольшой зеленый городок, раскинувшийся на берегах Камского водохранилища, он и его одноклассник Генка Михайлов попали после окончания нефтяного техникума. Оба легко и быстро освоились в буровой бригаде, и скоро их уже нельзя было отличить от бывалых буровиков. Такие же обветренные лица, мозолистые ладони, замазученная спецовка. Но, отстояв на буровой вахту, они преображались. Тщательно брились, гладились, натягивали модные костюмы, рубашки и галстуки и шли в местный дом культуры. Вызывая восхищенные взгляды добрянских девчат и зависть их парней — ухажеров.

В доме культуры их заметили и вскоре они уже пели в самодеятельном хоре. А осмелев, подготовили даже сольный номер — песню «Когда поет далекий друг», посвященную Иву Монтану, которую и исполнили дуэтом в одном из концертов. Реакция до отказа заполненного зала оказалась неожиданной, даже ужасной, — наступила полная тишина, не раздалось ни одного хлопка. Сгорая от стыда и неловкости, певцы вежливо откланялись и скрылись за кулисами. И вдруг зал взорвался аплодисментами. Прошло пять, десять минут, но зрители не успокаивались, продолжая аплодировать и кричать: «бис!», «браво!». Первой пришла в себя директор дома культуры, моложавая Галина Павловна.

— Какой успех! Поздравляю! — Она обняла парней. — Ну что же вы, мальчики? Идите, пойте!

На ватных негнущихся ногах Виктор и Геннадий снова вышли на сцену и повторили последний куплет. Но зал требовал всю песню. Они спели ее от начала до конца. А потом, уступая просьбам, сделали это еще раз. С тех пор, приходя в дом культуры, добрянцы обязательно интересовались: «А ребята-нефтяники петь будут?». И, получив утвердительный ответ, покупали билеты.

Однажды после концерта к Виктору подошла солистка, певица Валя Бесчастнова. В нее была влюблена вся мужская часть жителей Добрянки — от безусых мальчишек до зрелых семейных мужиков. Так она была хороша. Но дружила она только с одним человеком — своим аккомпаниатором, аккордеонистом Левой, невысоким, носатым, средних лет мужчиной. Несмотря на свои 22 года, Валя уже успела побывать замужем, родила дочь, развелась и, скрывшись в Добрянке от преследовавшего ее бывшего мужа, одна растила свою крохотную Машеньку. Ее близкие отношения с незавидным и совсем неподходящим Левой для всех были загадкой. Кто-то осуждал ее за эту дружбу, кто-то жалел. Тем более что носатый аккомпаниатор хоть и был женат, но дико ревновал ее к каждому столбу. Из-за этого они часто ссорились, подолгу не разговаривая друг с другом. Ясно, что их ссоры не проходили незамеченными.

В тот вечер, когда Валя подошла к Виктору, они с Левой были в очередной ссоре.

— А я к тебе с хорошей новостью, Витенька, — приблизившись к нему вплотную, проговорила она своим чистым певучим голосом. — Ваш с Геной дуэт заявлен на областной смотр-конкурс. Гордись, добрянский «Марк Бернес»!

— Неужели? — рассеянно спросил Виктор, глазами разыскивая пропавшего куда-то Генку.

— Не ищи его. Ушел твой друг с Юлей, танцовщицей. Может, и ты наконец догадаешься меня проводить? — Валя грудью коснулась Виктора.

— А где твой любимый Лева? Опять поссорились?

— И ты о том же? Да какая разница?! В ссоре мы или нет. Я свободная девушка. С кем хочу, с тем и дружу. Нужен мне этот аккордеонист.

— Ну так брось его! Вон сколько ребят по тебе сохнут. Любой на тебе хоть сейчас женится. А ты… Связалась с каким-то… он и ростом-то тебя ниже. Запугал он тебя, что ли? Или приворожил? Ведь все говорят, что не любишь ты этого Леву.

— Знают, что не люблю, а что толку? Вот ты поглядываешь на меня, нравлюсь я тебе, чувствую. Ну и что? Ты хоть раз подошел ко мне, заговорил, пригласил на танец?

— А зачем? Чтобы потом с твоим носатым объясняться? Пошел он.

— Вот-вот! И все вы так. Видите, что заблудилась, связалась не с тем человеком. Тут бы и помочь. Так нет, стоите в сторонке и ждете: интересно, когда у них эта любовь закончится? Вот рассорятся, разбегутся окончательно, а мы тут как тут, подрулим со своими ухаживаниями, — Валя едва сдерживала слезы. Последние зрители, одевшись, уходили, с любопытством поглядывая в их сторону. Виктор встал к ним спиной, заслонив Валю.

— Валя… давай прекратим этот разговор. Наговорил я тут тебе, извини. Ну, пожалуйста? — И он сделал наконец то, что хотел сделать давно, — обнял ее и прижавшись лицом к ее голове, зажмурил от удовольствия глаза. — Какая ты вкусная. Невероятно!

— Спасибо, Витенька. А я и не знала, что меня можно кушать. Красивая, стройная — это слышала, но что съедобная — впервые сейчас узнала от тебя.

— Нет, я серьезно, — Виктор взял Валю под руку, и они направились к выходу. Спустившись с крыльца, медленно двинулись по скрипящему деревянному тротуару. Он наконец преодолел сковывавшую его робость, мужская страсть разгоралась в нем все сильнее. Остановившись, Виктор посмотрел девушке в глаза.

— Можно я тебя поцелую?

Она вся сжалась, словно от испуга, и даже отстранилась от него.

— Нет, нельзя… Как-нибудь потом, не в этот раз, хорошо? Только не сердись, слышишь? — И тут же прижалась к нему. — Лучше скажи: я действительно тебе нравлюсь?

— Очень, очень нравишься, — Виктор, насколько смог, справился с охватившим его волнением. — Как-то увидел тебя во сне. Идешь по траве в белом прозрачном платье, а солнце яркое-яркое, и твое платье просвечивается. Так, что… — Виктор запнулся и замолчал.

— …Так, что всю меня видно? — подсказала Валя.

— Да, твое тело, грудь, ноги.

— Значит, рассмотрел меня. Правда, я красивая? Господи, какой ты еще маленький, прямо ребенок! Говоришь о женском теле и краснеешь так, что даже в темноте видно. И еще, мой милый, запомни: разрешения поцеловать женщину не спрашивают. Целуют, и все. Как я тебя, — Валя обняла Виктора и крепко-крепко поцеловала.

— Это на прощанье, пришли мы. Вот мой дом, — Валя указала на добротный дом, окруженный высоким плотным забором.

— Конечно, он не мой, — она впервые улыбнулась, — я комнату здесь снимаю. Но очень повезло с хозяйкой, удивительно добрая женщина. Муж у нее умер, дети выросли, живут в Перми. Машеньку мою любит как родную. Если я вечером занята, забирает ее к себе. Поэтому мы здесь, как у себя дома.

— А где твой настоящий дом? Ходят разные слухи, откуда ты, как вышла замуж, кто твой бывший муж…

— Не верь никому и ничему, Витенька, все это сплетни. Когда-нибудь расскажу тебе всю правду. Хотя… зачем тебе это? Много будешь знать — быстро разлюбишь, — снова улыбнулась она.

— Не разлюблю. Только брось ты этого своего Леву. Зачем он тебе? — Виктора била дрожь от охватившего его безумного желания обнять Валю и поцеловать ее упругую, такую близкую и манящую грудь. Чтобы справиться с собой, он сунул руки в карманы плаща, сжав пальцы в кулаки.

Валя как будто догадалась о его состоянии. Она понимающе посмотрела на него и положила свои ладони на его плечи, словно удерживала засунутые в карманы руки.

— А я тебе зачем? — каким-то чужим, строгим тоном спросила она. — Для баловства, для забавы? Или, может, для опыта?

— Валя!

— Что, Витя? Не то говорю? Знаю, сейчас начнешь возражать, будешь говорить, что любишь меня, что жить без меня не можешь и на руках будешь носить, если поженимся. Все это, мой милый, я слышала. И не раз. И что в результате? Носатый Лева? А ведь я чистой любви хочу. И полюбить такого, как ты, молодого, неиспорченного, тоже мечтаю. А ты не мой, Витенька. Ну, кто я? Разведенная, старше тебя женщина, да еще и с ребенком. Твоей женой должна стать молоденькая, может, нецелованная девочка. Нарожаете вы с ней здоровеньких ребятишек, которые будут дороже собственной жизни. Запомни, Витя: по-настоящему любить можно только своих детей. К чужим просто привыкают со временем.

Валя замолчала, видимо, придумывая следующую фразу, а может, не решаясь ее произнести. Виктор решил воспользоваться этой заминкой и хотел сказать, что она не права и что ее Машеньку он будет любить, как свою собственную, но девушка, глубоко вздохнув, заговорила снова.

— Вижу, ты не согласен со мной. И, кажется, совсем меня не слышишь. Наверное, думаешь, о чем это она? Какие-то дети чужие. Ведь я так люблю ее… Да, не против я наших чувств, Витенька! Ты мне сразу понравился, как только тебя увидела. Но боюсь я в тебя влюбиться. Пройдет месяц-другой, и бросишь ты меня, не нужна я тебе буду. И правильно сделаешь, не стоит начинать семейную жизнь, как я, с ошибок, — Валя вдруг прижалась к нему и погладила его по щеке. — Какой ты еще мальчишка… Господи, что я делаю… Прости. И не сердись на меня за то, что сейчас скажу. Так вот. Лучше мы с тобой будем просто дружить. Ни от кого не прячась и не скрывая нашей дружбы. С Левой разберусь сама и встречаться с ним больше не буду. Обещаю. А теперь давай попрощаемся, хотя очень не хочется с тобой расставаться. Но я страшно замерзла, да и ты, вижу, весь дрожишь. Дай я тебя немножечко согрею, — Валя обняла и крепко поцеловала Виктора. — Ну, все, мой хороший, — грустно посмотрела на него и быстро зашагала к калитке. Открыв ее, оглянулась, помахала рукой и исчезла.

…Утром Виктору вручили повестку из военкомата. Это было неожиданно, потому что у него в связи с близорукостью (минус три на оба глаза) была отсрочка от призыва в армию. Но, получив повестку, он тут же прошел медицинскую комиссию, был признан годным к строевой службе и через неделю уже трясся в вагоне вместе с такими же, как он, наголо стрижеными призывниками, проклиная свой воинский долг, разлучивший его с любимой, пытаясь понять, что с ней произошло. Валя после того вечера перестала появляться в доме культуры. Проводить его она тоже не пришла, хотя Виктор несколько раз приходил к ее дому, пытаясь достучаться и встретиться. Но на его стук никто не выходил. Не ответила она и на записки, которые он каждый раз бросал в почтовый ящик, приколоченный к калитке.

Из армии он написал ей на адрес дома культуры несчетное количество писем, умоляя только об одном — ответить ему. И снова в ответ молчание. Демобилизовавшись из армии, Виктор сразу же кинулся в Добрянку. Нашел ее дом и постучался. Вышедшая навстречу хозяйка, узнав, кто он, рассказала, что тогда Валя, сильно простудившись, с воспалением легких слегла в больницу. «Болела очень тяжело, — вздохнула женщина. — Часто плакала, очень ждала какого-то Виктора, это тебя значит. Мы с Машенькой целыми днями просиживали у нее. Как-то заглянули в почтовый ящик, а там — твои записки. Отнесли их ей. Но было поздно. Тебя уже забрали в армию. В свой дом культуры она больше не пошла. Говорила, что не хочет встречаться со своим носатым. И вдруг собралась и уехала вместе с Машенькой к каким-то родственникам на Кубань. И так мне плохо без них стало! — Хозяйка заплакала. — Места себе не находила. Каждый день ее письма перечитывала. Будто разговаривала с ними… Потом письма стали приходить реже, — женщина вытерла слезы краешком платка, которым была повязана голова. — И в них она как будто извинялась за что-то. И точно. Как-то написала, что выходит замуж. Но тебя помнит и все еще любит. Мол, так и передайте ему, если вдруг встретите. Вот я и передаю».


Работать в Добрянку Виктор не поехал. Маму, Нину Михайловну, прооперировали, и оставлять ее без присмотра было нельзя. И потом — очень уж было тяжело возвращаться туда, где все напоминало Валю. Скрепя сердце, Бойченко подался на закрытый (оборонный) завод имени Калинина, куда был принят слесарем-сборщиком сборочного цеха. Теперь его, нефтяника, привыкшего к огромным тяжестям, шуму и грохоту буровой, к холоду и дискомфорту, окружал мир почти хирургической чистоты, белых халатов и сложнейших стендов и изделий. Сборка рулевых блоков, которые ставились на боевые баллистические ракеты, насчитывала сотни почти ювелирных операций. Интересная работа увлекла Виктора. Его заметили и назначили мастером. А когда началось освоение производства более мощных баллистических ракет, предназначенных для охраны и обороны Москвы и столиц союзных республик, работы добавилось. Смена Виктора была преобразована в группу, которую он и возглавил, став старшим мастером. Осваивая новые изделия (опыта сборки не было, многие операции выполнялись впервые), Виктор сутками не выходил из цеха. И группа добилась своего — блоки «пошли». Группа была отмечена и стала «Коллективом коммунистического труда», а сам Бойченко — членом заводского комитета комсомола. Теперь молодой старший мастер разрывался между свалившимися на него многочисленными комсомольскими обязанностями и основной работой, которая требовала все больше времени. Производственная программа продолжала расти, и сборщики, забыв о семьях и отдыхе, работали, не считаясь со временем. Как-то Виктор подошел к Володе Поморцеву, молодому долговязому слесарю с лицом известного артиста Сергея Филиппова.

— Надо поработать сверхурочно, Володя. Останься.

— Не могу, Виктор Сергеевич (молодые сборщики, даже ровесники Бойченко по возрасту, обращались к нему на «вы» и по имени-отчеству), честное слово! Понимаете, сегодня сдача спектакля, а у меня в нем одна из главных ролей. Завтра могу остаться, хоть на сутки.

— Ты что? Нет, ты кто? Артист?

— Ну как… Не совсем, конечно. В Перми есть народный театр, я в нем играю. Почти два года.

— Надо же! — Виктор, не скрывая восхищения, смотрел на своего слесаря. — Ну что с тобой делать… Не срывать же спектакль. Ладно, иди играй.

— Виктор Сергеевич, сегодня только сдача спектакля. Это как бы генеральная репетиция. А премьера послезавтра, в субботу. Может, придете? Я закажу пропуск.

Виктор, конечно же, пришел на спектакль. Поморцев играл в нем Лешку, одного из трех закадычных друзей, самого непривлекательного и, казалось, очень неудачливого. Но такого чистого, открытого и сильного, что невеста Лешкиного друга, красавица Лиля, вначале увлеклась, а потом и полюбила его по-настоящему. Играл Поморцев убедительно. Так, что, несмотря на невероятность происходящего, во все это верилось.

— Ну зачем я тебе, такой некрасивый, зачем? — шептал счастливый Лешка, несмело обнимая изумительную Лилю. — А если наши дети будут похожи на меня?

Лиля не дала ему договорить, прикрыв рот ладонью: «Не говори так! Не смей даже думать! У нас будут самые красивые малыши. Слышишь? Самые красивые».

Зрители дружно аплодировали. Некоторые стоя. Кто-то крикнул: «Молодец, Леша! Не трусь, быстрей женись на ней!». Виктор тоже поднялся, восхищенно глядя на сцену, хлопая до боли в ладонях. Когда занавес закрылся в последний раз, он прошел за кулисы. Володю он нашел в гримерке в окружении поздравлявших его друзей-актеров. Заметив Бойченко, нерешительно остановившегося в дверях, Поморцев подошел к нему.

— Не пожалели, что пришли на спектакль, Виктор Сергеевич?

— Что ты, Володя! Твой Лешка — просто чудо! Ты сыграл его, как настоящий артист. Спасибо…

Виктор хотел еще добавить, что неплохо бы этот спектакль посмотреть всей его группе. Ведь среди сборщиц немало молодых женщин и совсем юных девушек, которым было бы полезно узнать правду о любви… Но в гримерку, словно вихрь, влетел пожилой очкастый мужчина. Он обнял Поморцева и, словно ребенка, прижал к себе.

— Спасибо, Володя. За Лешку, за его любовь к Лиле. Хорошая работа. Признаюсь, даже я не верил, что у тебя все получится. Ты — талант, Поморцев! Только вот что… Конечно, победителей не судят, но я-то имею на это право. Так вот, Володя: если ты на сцене целуешь партнершу, делай это так, чтобы, глядя на тебя, любому зрителю, хоть молодому, хоть не очень, захотелось сделать со своей соседкой по креслу то же самое. Запомни это на всю свою актерскую жизнь. А это кто? Твой приятель? — наконец заметил он Бойченко.

— Это Виктор Сергеевич Бойченко, старший мастер. Мой начальник, — Поморцев посмотрел в сторону Виктора.

— Такой молодой и уже старший мастер? — Мужчина, чуть сдвинув лохматые брови, уставился на Бойченко. — Между прочим, это хорошо, что старшие мастера интересуются театром. А вы сами не хотели бы попробовать играть на сцене? — вдруг огорошил он его неожиданным вопросом. И, заметив растерянность Бойченко, успокоил: — Сейчас не отвечайте. Но подумайте над моим предложением. Решитесь показаться, приходите. Поморцев подскажет, что нужно подготовить для приемной комиссии, — стихи, прозу, этюд, может быть, еще что-то. А тебя еще раз поздравляю. Не вздумайте сегодня надираться, завтра обсуждение премьеры, — обратился мужчина к Поморцеву и, скользнув взглядом по фигуре Бойченко, словно оценивая его, добавил: — Надолго с вами не прощаюсь. Все. Поехал на телевидение готовить ночной выпуск.

— Кто такой? — спросил Виктор Поморцева, когда мужчина вместе с актерами вышли из гримерки.

— Неужели не догадался? Футлик это, Лев Иудович, наш главный режиссер. Он же постановщик этого спектакля. И еще он главный режиссер Пермского телевидения. Как его хватает на все, не знаю.

— Любит он вас, словно своих детей. Тебя расхваливал — слов не жалел.

— Это эйфория от зрительских аплодисментов. А вот что будет завтра на обсуждении спектакля, подумать страшно.

— Неужели будет ругать? А за что? Все так здорово играли, особенно ты…

— Вот-вот, мне и достанется больше всех, как «главному игроку». Ведь как рассуждает Лев Иудович? На второстепенных участников спектакля можно не смотреть, говорит он. Ходят они или стоят, что-то бормочут или молчат — какая разница? Все его внимание приковано к главному герою. Играет он — спектакль смотрится. Не играет — пусть хоть толпа стоит на сцене, надо закрывать занавес и останавливать спектакль.

— И что, останавливали?

— За два года, что я в театре, такое было, кажется, раза два. Разнос главный устраивал тут же, еще зрители оставались в зале, правда за занавесом. «Бездари! Ни двигаться, ни говорить не можете! Неучи народные! Мне ваша фальшь — серпом по яйцам»… Бывают выражения и почище. Но вы не бойтесь, Виктор Сергеевич. Вы еще не наш, а он чужих не обижает. Вот станете актером, получите по полной.

— Я — актер? Да ты что, Володя? Нефтяник я, ну еще немного сборщик. Театр для меня — это какой-то нерелигиозный храм…

— Вот и идите туда смелее, не бойтесь. Есть примета, причем очень хорошая: если Футлик на кого-то положил глаз — быть еще одному актеру. Вас он заметил, и это неспроста.

— У тебя, Володя, здорово поставлена речь. Говоришь, будто по писаному. Мне бы так.

— Это благодаря театру. До этого я и двух слов не мог связать. Ну так что? Принимаете предложение Льва Иудовича?

— Не дави, Поморцев. Дай подумать. Это так неожиданно и в то же время приятно. Иди, обмывай свой успех, ребята тебя заждались, наверное. А я домой, надо хорошенько выспаться. Поступил спецзаказ, а это сплошные проблемы. Мы таких ответственных заданий еще не выполняли. Так что если твой театр, как у вас говорят, начинается с вешалки, то мое утро начинается с привычной головной боли. До свидания, Володя — Леша, завтра в цехе увидимся. Еще раз спасибо за этот вечер.

Дома Виктор рассказал маме, Нине Михайловне, все. И про замечательный спектакль, и про блестящую игру своего слесаря, и даже про главного режиссера Футлика. Умолчал только о его неожиданном предложении. Нина Михайловна, хорошо знавшая сына, сразу догадалась, что он что-то недоговаривает, и, перестав греметь тарелками (они собирались ужинать), вопросительно посмотрела на него. Виктор уловил этот взгляд и, словно извиняясь, развел руки.

— Между прочим, мама, Футлик предложил мне показаться.

— Как это, показаться?

— Ну… подготовить что-нибудь для приемной комиссии — стихи, какой-нибудь этюд и выступить. А она, эта комиссия, уже будет решать, могу ли я играть в театре.

— Ты шутишь, сынок?

— Нет, мама, я серьезно. Футлик так и сказал: подумайте и приходите, если захотите показаться.

— И что ты решил?

— Пока ничего. Вот советуюсь с тобой, жду, что ты скажешь.

— Даже не знаю, что посоветовать, — Нина Михайловна внимательно посмотрела на сына. — Лучше я скажу то, что думаю, а ты обещай, что не обидишься на мои слова. Согласен? Давай пока так.

— Хорошо. Слушаю тебя.

— Конечно, такое лестное предложение вскружило тебе голову.

— Даже ничуть…

— Подожди, не перебивай. Понимаешь, ты человек увлекающийся. Увлекся работой на заводе с головой, забыв о своей «нефтяной» специальности. Хотя иногда нахожу журналы или вырезки из газет со статьями о нефти…

— Я всегда помню о том, что я нефтяник.

— Ну и хорошо. Но свою ювелирную сборку ты хорошо освоил и полюбил. И в Полазну или в Добрянку ехать уже не собираешься. А вдруг ты загоришься сценой и ради актерства забросишь работу, друзей, дом? Я для тебя, конечно, не авторитет в этих вещах, но уверена, что театральная сцена — это ловушка, в которую попадают некоторые, пытаясь потом из нее выбраться. Как правило, у них ничего не получается и они остаются в этой ловушке до конца жизни.

— Но тысячи актеров играют в театрах, снимаются в кино, на телевидении. И они счастливы, богаты, знамениты.

— Какой ты еще несмышленыш, сынок! Не знаешь, что этих, как ты говоришь, «счастливых, богатых и знаменитых» всего десятки. Остальные, а их многие тысячи, годами ждут ролей, живут на нищенскую актерскую зарплату, старея и чаще всего спиваясь. Без работы, не при делах, остаются даже самые способные, самые талантливые артисты. Я с некоторыми была знакома, так что можешь мне верить. А ты уверен, что у тебя есть актерские данные? И что в конце-концов ты станешь одним из тех редких «счастливцев», которым повезло?

— Конечно, нет, мама.

— Вот видишь, сынок. Поэтому постарайся успокоиться и, может быть, даже на время забыть о предложении этого Футлика. Пусть все остается так, как было. И еще. У тебя есть одно очень большое и очень ценное преимущество — ты молод. А молодость — это время, которым ты можешь распорядиться по-своему усмотрению. И от того, как ты потратишь это время — с толком, с умом или, наоборот, бездарно, зависит вся твоя жизнь. Запомни это. Кстати, твоя Галя вчера опять приходила. Якобы за рассадой. Но я-то видела, как она искала тебя глазами. И ушла почти со слезами.

— Никакая она не моя, мама!

— А чья же? Приворожил хорошую девочку — и в кусты. Разве можно так? А мне она очень нравится. Красивая, с фигурой, чистая, как ребенок. А, может, у вас что-то было?

— Да что ты, мама! После танцев как-то проводил до дому и поцеловал на прощание. Вот и все. А она возомнила бог знает что.

Виктор говорил правду. В тот вечер на танцах черноокая Галя не сводила с Виктора глаз. Но они с муллинским приятелем Славкой Евсюковым были увлечены другими девушками, и Виктору было не до ее влюбленных взглядов. Но вдруг в конце танцевального вечера, когда объявили прощальный «белый танец», Галя, протиснувшись через толпу танцующих, подошла к нему и, страшно смущаясь, тихо произнесла: «Можно я приглашу тебя?». Виктор не ответил, а просто обнял девушку за талию и повел на середину площадки. Танцевали они молча, а когда мелодия танго закончилась и все стали расходиться, Галя, прижавшись к нему, прошептала: «Я боюсь идти домой одна. Проводишь меня? Ну, пожалуйста!».

Прощались они, стоя под цветущей черемухой возле Галиного дома. И не то чтобы прощались. Просто молчали, неумело обнимаясь, сгорая от желания поцеловаться, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не сделать это. Но в какой-то момент Виктор не выдержал и поцеловал Галю в горячие, дрожащие от нетерпения губы. Она ответила ему таким страстным поцелуем, от которого у него все поплыло перед глазами. Неизвестно, как и чем закончилось бы это расставание, но вдруг скрипнула калитка, и на улице появилась Галина мама. «Доченька, ты где?» — негромко позвала она. Виктор метнулся в сторону и спрятался за палисадником. Затаив дыхание, выждал, когда Галя с матерью скроются во дворе, и быстро зашагал к своему дому.

После этого случая он стал избегать Гали. Старательно обходил ее дом и не появлялся на муллинской танцплощадке. Она, наоборот, начала преследовать его. Не по разу в день проходила мимо окон дома, где жил Виктор, заходила к их соседям. А однажды, осмелев, под каким-то предлогом пришла к Нине Михайловне. Но, не успев даже поздороваться, чуть не расплакалась. Нина Михайловна поняла все сразу, успокоила девушку, которая ей очень понравилась, решив обязательно при случае поговорить с сыном. И вот, не сдержавшись, вдруг заговорила о ней. О чем сразу же пожалела, потому что разговор явно не получился. Больше о Гале они не говорили. Только спустя полгода Нина Михайловна, словно невзначай (будто проговорилась), сказала, что Галю сосватал какой-то заезжий богач и она собирается с ним уехать. Виктор довольно неожиданно прореагировал на эту новость. «Значит, закончилась наша любовь? Быстро же». «Выходит, задело. Уже хорошо. В другой раз не будешь поступать так жестоко», — с облегчением подумала — с облегчением подумала Нина Михайловна. Галя вскоре уехала. И сын так и не узнал, что перед самым отъездом, она, узнав от соседей, что Виктора нет дома, пришла к Нине Михайловне. Говорили они долго и очень откровенно, будто давние подруги. О ее любви к Виктору, о самой Гале и о ее нелюбимом богатом женихе…

Разговор с матерью о театре подействовал на Виктора словно холодный душ. И о предложении главного режиссера он вспоминал теперь все реже. Тем более что напряжение в группе в связи с освоением изделий специального заказа все нарастало. Но как-то в конце первой смены к нему подошел Поморцев.

— Виктор Сергеевич, сегодня вечером ваше прослушивание. Мне только что позвонили из театра, просили подъехать.

— Разве так можно? Что, нельзя было об этом сказать заранее? — возмутился Виктор. — Дело даже не в том, что я совершенно не готов. Просто я не могу сейчас оставить группу. Завалились типовые испытания блоков для спецзадания. Военные остановили их приемку, назревает большой скандал.

— Ну оставьте на два-три часа вместо себя мастера Лушина. Потом вернетесь, Виктор Сергеевич. Всего на несколько часов. Ну, пожалуйста!

— Но я совершенно не готов, Володя…

— Извинитесь и уйдете. Но это, по крайней мере, будет честно, по-мужски.

— Убил ты меня этим аргументом, товарищ артист. Хорошо, поехали.

Когда Бойченко с Поморцевым появились в театре, комиссия уже собиралась расходиться. Насупленный Футлик уже пожимал, прощаясь, кому-то руку. Увидев Виктора, он недовольно взглянул на него.

— Так… Все-таки пришли. Ну, давайте, что вы там приготовили…

В эти секунды Виктор испытал состояние, близкое к тому, какое испытывает человек, готовящийся к прыжку в бездонную пропасть, — жуткий страх и полное бессилие. Невероятным усилием воли он заставил себя успокоиться и прийти в себя.

— Я прочту стихотворение Александра Твардовского «Ленин и печник».

— Но оно, по-моему, очень длинное, — подал голос член комиссии, режиссер Коля Хомяков.

— Извините, замечание не по адресу. Претензии к поэту, не умевшему писать коротко, — нашелся Бойченко.

— Ого, ничего себе реакция, — Лев Иудович как-то по-новому, чуть приветливее посмотрел на экзаменуемого. — Читайте, когда будет нужно, мы вас остановим.

Стихотворение действительно было длинным. В нем говорилось о том, как однажды старик, хороший печник, отругал человека, шагавшего по засеянному овсом полю. А узнав в прохожем Ленина, стал жить в страхе, каждый день ожидая ареста. За стариком и впрямь приехали и увезли его в Горки, где в Ленинской усадьбе, оказывается, «дымила и совсем не грела печь». Старик быстро ее отремонтировал и потом долго чаевничал с Ильичем за одним столом, рассуждая о жизни. В конце-концов его доставили домой, вручив жене, уже не чаявшей увидеть своего старика живым.

Начал читать стихотворение Виктор осторожно, будто припоминая слова. Но, вспомнив, как выступал с «Печником» в армии на концертах солдатской самодеятельности, осмелел и в конце уже вовсю жестикулировал и даже картавил по-ленински.

— Так, со стихами покончено. Попробуем обойтись без прозы. Вдруг вы надумаете читать «Войну и мир» или «Анну Каренину», да еще в лицах, — Футлик что-то пометил в своем блокноте. — Вам приходилось петь? Спойте нам что-нибудь, пожалуйста.

— Сейчас, — Виктор опустил голову, лихорадочно припоминая свой песенный «репертуар». Песен он знал много, но ни одна из них, казалось, не годилась для прослушивания. «Надо что-то спокойное, под Бернеса или Трошина… — мелькнула спасительная мысль. — Ага, вот эта песня, «Три года ты мне снилась». Только бы не забыть слова! — Виктор поднял голову. Яркая молодая женщина, член комиссии, смотрела на него не мигая. — Пою для нее, будто это она снилась мне три года. Может, что-то получится. Ну, давай, Виктор!»

Пел он легко и спокойно, будто изливал душу очень близкому человеку, по-бернесовски проговаривая текст. И уже допевая последние слова: «Не знаю больше сна я, мечту свою храню. Тебя, моя родная, ни с кем я не сравню», увидел, как дама из комиссии вдруг достала из сумочки платок и прижала его к глазам.

Слова Футлика в наступившей тишине прозвучали словно гром.

— Несомненно, певец вы лучше, чем чтец. И хотя это не принято, я аплодирую вам, — Лев Иудович захлопал в свои большие ладони. За ним стали аплодировать остальные члены комиссии. Яркая дама, отложив платок, хлопала дольше всех.

— Скажите, Виктор, вы ходите на танцы? Если да, то пригласите на танец Клаву Попову. Да-да, ту самую, которая не сводит с вас глаз. Посмотрим, какой вы танцор, — Футлик, улыбаясь, посмотрел вначале на Бойченко, потом на Попову.

— Что вы, Лев Иудович! Я танцевать… ну, не очень… Да и как это можно делать без музыки? — вспыхнула Клава.

— А мы вам подпоем, — сидящий крайний справа средних лет мужчина что-то замурлыкал, барабаня в такт своей мелодии пальцами по столу.

— А можно я чечетку отобью? — Виктор окончательно успокоился и уже ничего не боялся. Ни вопросов, ни заданий Футлика. Хотелось лишь одного: чтобы этот спектакль побыстрее закончился.

— Чечетку? Вы умеете бить чечетку? — искренне удивился Лев Иудович.

— Да, немного.

— Хорошо. Покажите, только пощадите паркет, он новый.

Виктор посмотрел на пол. Паркет действительно был свежий и начищен до блеска. «А, была-не была!» — Он провел носком левой ноги по полу, словно отбрасывая ненужный камешек, и тут же притопнул пяткой. То же сделал правой ногой. Затем отбил дробь поочередно обеими ногами и ударил ладонями по коленям. После этого развел руки в стороны и, чуть пригнувшись, застрочил пулеметными очередями. Дробил он долго, ни разу не сбившись. Наконец, заметив, что Футлик делает ему какие-то знаки, остановился.

— Понял, что без команды вы не прекратите бить чечетку. А где вы научились так лихо отплясывать? — главный режиссер встал из-за стола и подошел к Бойченко. — А ну, покажите, как вы это делаете: с носка на пятку, с пятки на носок…

Виктор показал. Футлик попытался повторить прием, но, покачнувшись, чуть не упал, махнул рукой и вернулся на свое председательское место.

— Верно говорят: толку нет — беда неловко. Так где вы освоили это искусство?

— В армии, Лев Иудович. В нашем взводе был парень, чечеточник. До службы он танцевал в самодеятельном ансамбле. Однажды показал нам, как это делается. Ну и заразились мы этой чечеткой. В карауле стоять холодно, ноги отмерзают, вот мы их и грели… Пока два часа стоишь, натанцуешься вдоволь. Освоили до автоматизма.

— Не зря, значит, в армии служили. Ну и ну! — Футлик перестал улыбаться и спросил уже совсем серьезно: — И сколько вы служили?

— Три года.

— И все три года она вам снилась? Дождалась она вас? Или…

— Да так… То есть почти… Скорее нет, — Бойченко уставился в пол.

— Извините, Виктор, язык подвел. Я себя имею в виду. Еще раз, простите, — Лев Иудович провел пятерней по своей лохматой седеющей шевелюре и сказал, больше обращаясь к членам комиссии: — Ну что, уважаемые коллеги? Ситуация проясняется. Но хоть один этюд вам, Виктор, исполнить придется. Знаете, что такое этюд?

— Ну это когда художники со своими… как их… мольбертами что-то там рисуют.

— Почти правильно. «Этюд» — от французского «этудэ», что значит «первоначальный набросок», чаще всего он делается с натуры. Вот и сделайте такой набросок, только не кистью и красками, а своими жестами, мимикой, движениями.

— Как это?

— Хорошо, подскажу. Представьте себе такую картину. Перед вами река, вода в ней ледяная. Очень холодно, а тут еще надо вброд перейти на ту сторону. Покажите, как вы будете перебираться. Ну, смелее, Виктор!

Бойченко съежился, изображая мерзнущего человека. Сделал шаг вперед и рукой коснулся пола, будто пробовал, какая вода в реке. Потом разулся и показал, что входит в воду. И вдруг понял, что совершенно не знает, что и как делать дальше, что изображать и как показывать. Он беспомощно посмотрел на сидящих за столом и стал обуваться.

— Будем считать, что в воду вы все-таки вошли, но реку переходить не стали, — миролюбиво проворчал Футлик. — Ну, бог с ней, с рекой. Не в ней счастье. Лучше скажите: вы действительно совсем не готовились к сегодняшнему показу?

— Совсем, да, совсем не готовился. О том, что меня будут смотреть и слушать, узнал от Поморцева только что.

— Это наша вина. Я должен уехать и довольно надолго. Вот и решили встретиться с вами до моего отъезда. Ну что? Будем заканчивать? — обратился Футлик к членам комиссии. — По-моему, решение уже напрашивается.

— У меня есть предложение, Лев Иудович… Пусть Виктор сыграет этюд, который он сам предложит, — несмело предложил Коля Хомяков, виновато поглядывая на Бойченко.

— Хорошая мысль, — поддержал Хомякова Лев Иудович.

— Попробуете? — обратился он к Виктору.

— Не знаю… Ничего не приходит в голову, извините, — стушевался тот. — Хотя, знаете… В цехе, на моем участке, есть ультразвуковая установка для промывки очень ответственных деталей. Воду для этой операции готовят специально и по особой технологии в соседнем цехе. Но часто подводят, не давая воду вовремя. Я попытаюсь показать, как мои мастера ведут себя в такой ситуации.

Виктор на секунду задумался, потом поднес к уху воображаемую трубку и заговорил, все больше и больше распаляясь. Это была необычная речь. Фразы состояли из вполне приличных слов, но были сдобрены такими выражениями, что члены комиссии вначале молча слушали, вытянув изумленные лица, а потом дружно покатились со смеху. Закончил разговор Виктор парой крепких нелитературных оборотов и, будто грохнув телефонной трубкой, с настоящей, ненаигранной злостью произнес, виновато глядя на Футлика: «До чего довели интеллигентного человека — до нецензурных выражений!».

Решение комиссии было единогласным — принять Бойченко в театр. Тут же, посовещавшись с коллегами, Лев Иудович подошел к нему и протянул небольшую книгу.

— Это пьеса пермского писателя Льва Давыдычева «Аллочка». В ней есть интересный персонаж, он геолог. Вы, как я знаю от Поморцева, нефтяник. Так что эта роль как будто специально для вас. Внимательно прочтите, и будем из вас делать этого геолога.

Окрыленный и счастливый Виктор переписал пьесу от первой до последней буквы, купил втридорога грим и спустя неделю уже ходил на занятия по дикции, гриму, танцам и актерскому мастерству. В театре ему нравилось все. Актеры, относившиеся к нему, как к равному, режиссеры и специалисты, терпеливо учившие его азам театрального искусства. И даже особая атмосфера закулисья, отличавшаяся традиционным беспорядком и затхлостью.

Все вдруг изменили события, которые произошли вскоре. Очередная партия «спецзаказовских» блоков не прошла повторные удвоенные типовые испытания. Представители заказчика (Министерства обороны) не только остановили их приемку, но и запретили сборку. Над группой Бойченко нависли тучи. Технологи, сбившись с ног, искали причины «завалов». Не помогали никакие проверки, ни самый тщательный контроль сборочных операций. В конце концов было решено еще раз изучить и даже исследовать материалы, из которых собирались изделия и которые прежде не вызывали нареканий и были качественными. И причина была найдена: оказалось, палладиевый провод и золото, которые шли на изготовление потенциометров, не соответствовали ГОСТу и требованиям заказчика.

Немыслимая нервотрепка продолжалась больше двух месяцев, в течение которых даже сама мысль о театре казалась кощунственной. Так быстро и бесславно закончилась театральная «жизнь» Виктора Бойченко.

Позже он узнал, что его театральному «крестнику» — Володе Поморцеву тоже не повезло с артистической карьерой. Хотя вначале все складывалось очень удачно. Поиграв еще пару сезонов в народном театре, он поступил в Ленинградский институт театра музыки и кино. Руководителем курса был народный артист СССР Василий Васильевич Меркурьев, который откровенно готовил Поморцева «на замену» окончательно спившегося, дряхлого, но по-прежнему популярного Сергея Филиппова (внешнее сходство к этому подталкивало). Удачи, казалось, преследовали Володю. Как-то на него обратил внимание «сам» Аркадий Райкин, предложивший Поморцеву «показаться» в его знаменитом театре. Однако судьба распорядилась Володиным талантом по-своему. Приехав на зимние каникулы, Поморцев вечером заглянул на огонек к бывшим одноклассникам. Неожиданно в разгар веселой, почти трезвой вечеринки к ним ворвались несколько пьяных мужиков. (Позже выяснилось, что они просто перепутали адрес.) У одного из них оказалось ружье, заряженное крупной дробью. Во время завязавшейся потасовки прозвучал выстрел. Дробины изрешетили стену, две из них попали в Поморцева — в бок и в левый глаз.

Полуслепой Поморцев все же окончил институт. Но ни в театр к Райкину, ни в мир кино он, конечно, не попал, хотя, еще учась в институте, сыграл в двух фильмах совсем незначительные роли. В одном — какого-то монаха, в другом — опустившегося бродягу…

Интересно, что много лет спустя (лет через двадцать), Виктор встретился с Футликом. Произошло это на областном хозяйственном активе, где Виктор Сергеевич выступал как нефтяник, а Футлик командовал телевизионщиками, снимавшими этот актив. Лев Иудович, обладавший прекрасной памятью, сразу узнал в седеющем мужчине «театрального абитуриента».

Они обнялись и, уединившись, долго откровенничали. Поговорили и о театре, который, к сожалению, не удалось сохранить. Многие актеры ушли на профессиональную сцену. Кто-то поступил в театральные вузы. Вспомнили и невезучего Володьку Поморцева.

— Талантливый был парень, — вздохнул Футлик.

— Почему «был»? Я не так давно видел его маму. Он женился, наверняка будут дети, такие же способные, как их отец.

— Но актерская жизнь у него закончилась. Кому нужен одноглазый артист? Ну а вы как? Слышал, как выступали и убедился, что нефтяник из вас получился. Больше на сцену не пробовали выйти?

— Нет. Что вы, Леонид Иудович! Один раз посмешил и хватит. Но помню тот экзамен, будто это было вчера.

— Ну что же… Погрустили и хватит. Надо жить дальше. А актер в вас живет по-прежнему. Поверьте мне, Виктор. Я редко ошибаюсь.

На этом Виктор остановил свои ностальгические воспоминания и посмотрел на часы. Был час ночи. «Пора спать. Завтра — куча дел. Надо хорошенько выспаться», — подумал он и прошел в спальню.