Geum.ru

Митрополита Филарета Матери-Церкви на различных поприщах архипастырской деятельности. Особытиях церковной жизни, организатором и участником которых Господь благословил быть владыке Филарету, читатель узнает из непосредственных рассказ

Вид материалаРассказ

Содержание


29 апреля. Утром работал на своем импровизированном огороде. Теперь понемногу ежедневно надо им заниматься.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   13
Педагогическая работа

С преподаванием сольфеджио в детской музыкальной школе я быстро освоился. Эта работа меня удовлетворяла, так как я чувствовал, что учащиеся довольно успешно осваивали необходимые навыки. Методику этого предмета, на первых порах, я воспринял от И.И. Дубовского, посещая с этой целью его классы сольфеджио, которые он вел в музыкальной школе. Иногда я даже заменял его, если он по каким-либо причинам не мог прийти на урок. Со следующего учебного года Иосиф Игнатьевич передал мне большую часть своей нагрузки по школе, целиком сосредоточив свою педагогическую работу в консерватории и по совместительству — в техникуме.

Таким образом, я уже в полной мере закрепился на работе в музыкальной школе при Областном музыкальном техникуме.

С января 1932 года, параллельно с работой в техникуме, я начал вести сольфеджио и хор в детском отделении консерватории, куда меня пригласила директор этого отделения Ираида Васильевна Васильева по рекомендации Иосифа Игнатьевича Дубовского.

Период работы в детском отделении консерватории во многом способствовал выработке у меня более рационального метода преподавания сольфеджио, дополняя и шлифуя ранее применявшиеся мной приемы. Этому в значительной степени содействовало общение с преподавателями, которые вели там занятия по разделу музыкального воспитания. Мы регулярно проводили методические совещания, обсуждая текущую работу и успеваемость учащихся и принимая во внимание, что контингент их был неоднороден как по природным данным, так и по степени их подготовки.

Кроме того, некоторое время я занимался там с так называемой «особой группой» учащихся отделения. В нее входили ярко одаренные, но разновозрастные дети. Работа с ними была чрезвычайно трудна, каждый из них был индивидуум; они отличались друг от друга степенью одаренности, уровнем подготовки по специальности, слуховыми данными, объемом теоретических знаний и общим развитием. Среди них, к примеру, были: Марина Козалупова (скрипка), Роза Темаркина (фортепиано), Борис (Буся) Гольдштейн (скрипка), Игорь Солодуев (скрипка), Жанна Дубовская (виолончель) и другие.

Первое время с ними занимался профессор Владимир Васильевич Соколов (тот самый, с которым я встретился когда-то в Ярославле), но потом он взмолился, чтобы его от этого избавили. Ираида Васильевна предложила эту группу мне; я сказал ей, что попробую.

К концу учебного года я написал докладную записку, в которой обосновал необходимость для пользы дела рассредоточить учащихся группы по степени их подготовки или по старшим классам детского отделения, или по группам училища (такое было тогда при консерватории, помимо нашего техникума). Мой демарш возымел успех: «особую группу» рассредоточили.

Помимо музыкальных школ техникума и консерватории, у меня были в эти годы уроки в двух районных музыкальных школах (в разное время). В Куйбышевском районе, где директором был Анатолий Романович Мальберг, — она помещалась на бывшей Покровке (ул. Чернышевского, здание школы не сохранилось) и в Глазуновской школе в Еропкинском переулке, где директором была Любовь Владимировна Рубинштейн.

Настало время сделать перерыв в описании моей работы и рассказать о семейной жизни за прошедший период времени.

Осенью 1930 года у нас родился сын Александр. Я только что начал свой первый учебный сезон в училище в качестве преподавателя и вскоре заболел острой формой желтухи. Мне пришлось довольно долго лежать. Шура нянчила сына и ухаживала за мной. А за Олей, которой летом исполнилось пять лет, присматривали родные, с которыми мы жили.

В этот период к нам приезжала с мамой Мария Ивановна Курлова — моя родная тетя и крестная. Она была в Москве проездом из Курска, направляясь в Ярославль к моей сестре на постоянное местожительство.

Муся к тому времени овдовела, ей очень нужен был кто-либо из родных, чтобы присмотреть за двумя мальчиками, когда она уходила на работу. Мария Ивановна была в таком возрасте, что одной ей тоже было трудно жить, и поэтому она согласилась принять предложение сестры. Я был очень рад увидеть тетю Машу: ведь прошло очень много лет с тех пор, как мы виделись с ней в последний раз, а было это еще до революции.

Здесь надо также сказать о том, как сложилась жизнь у моих родных, оставшихся в Ярославле. После нашего с Шурой краткого посещения их в 1924 году летом, мама вскоре же переехала под Москву в Салтыковку по Горьковской железной дороге. Там Александр Иванович Вахрамеев («Чёрненький») арендовал пустовавшую дачу некоего Демурова и предложил маме и Сергею Ивановичу с Ксенией Геннадиевной поселиться в ней, что они и осуществили. Братья тоже со временем переехали в Москву. В дальнейшем по разным причинам им приходилось менять свои квартиры, но все они первое время продолжали жить в пригороде, за исключением брата Володи, который, женившись, поселился в городе.

Весной 1931 года, когда подходил к концу учебный год, мы переехали на дачу в Удельное. Это было 11 мая, погода установилась, и мы решили поскорее использовать благоприятные условия, которые нам предложили наши знакомые, имевшие там свою дачу. Это была семья Толкачёвых. Мы поселились у них в небольшом флигеле, который сняли совместно с семьей Анастасии Фёдоровны.

В Удельном нам очень нравилось, потому и в последующие годы с 1932 по 1934 мы продолжали выезжать туда на дачу.

Родители некоторых моих частных учеников по фортепиано тоже старались снимать дачи в Удельном или граничащим с ним Быковом, чтобы их детям не пришлось прерывать на все лето занятий музыкой. Могу здесь упомянуть, например, Нору Левит и Юлю Рубину, с братом которой по имени Вова я тоже начал заниматься позднее, когда ему минуло пять лет. Он обнаружил исключительные способности. Года через два его родители, опередив меня, показали Вову А.Б. Гольденвейзеру, который с похвалой отозвался о его природных данных, постановке и навыках. Таким путем Вова оказался в Центральной музыкальной школе. К этому и я направлял свои усилия, рассчитывая представить его в наи­лучшей форме. Говорю об этом здесь, чтобы не забыть в дальнейшем упомянуть о таком факте, который не часто можно встретить в педагогической практике.

Сразу по возвращении в 1931 году с дачи меня постигло несчастье: скоропостижно скончалась моя мама, Екатерина Алексеевна. Незадолго до этого она заболела брюшным тифом, потом стала поправляться и выходить, но осложнение на сердце привело к трагическому концу.

Похоронили мы ее в Никольском, что по Горьковской железной дороге. Большое участие в этом скорбном деле приняли дядя Серёжа и тетя Ксеня...

Оля подросла, и в 1932 году мы устроили ее в дошкольную группу детского отделения консерватории. Эту группу вела тогда М. Порывкина, а позднее Мария Павловна Андреева; она же аккомпанировала в те годы моему хору.

Спустя год Оля стала учиться игре на виолончели в классе профессора Марка Ильича Ямпольского; потом он передал ее своему ученику Роману Ефимовичу Сапожникову. Сложность этих занятий состояла в том, что Олю приходилось сопровождать в консерваторию три раза в неделю. Это целиком ложилось на Александру Фёдоровну.

Обстоятельства осложнились еще неожиданным острым заболеванием Шурика в ноябре 1930 года. Его пришлось срочно положить в больницу по поводу гнойного аппендицита. Операцию вполне удачно сделал профессор Рябинкин. Но в результате занесенной в хирургическое отделение Морозовской детской больницы, где лежал Шурик, инфекции скарлатины, 27 декабря Шурик скончался.

За десять дней до этого мы взяли его почти безнадежного домой. В   эти дни к нему ежедневно приходила хирург Евгения Николаевна Золотарёва и прилагала все усилия, чтобы его спасти... Шура и я очень тяжело пережили эту утрату...

Однажды летом в 1935 году к нам в Щетининский переулок пришел Яков Ефимович Гальперин; он вел у нас в техникуме класс фортепиано на теоретико-композиторском отделении.

Управление по делам искусств Мосгорисполкома поручило ему организовать в Советском районе Москвы детскую музыкальную школу. По рекомендации Иосифа Павловича Мусина, председателя месткома нашего техникума, он пришел предложить мне пост заведующего учебной частью организуемой школы. Иосиф Павлович Мусин знал меня не только по педагогической работе, но и по общественной линии: в то время я работал секретарем месткома. Это была моя первая общественная нагрузка, которую я старался добросовестно выполнять.

Предполагалось, что, приняв на себя обязанности заведующего учебной частью в новой школе, я останусь работать только в музыкальном техникуме, а все остальные уроки по совместительству с будущего года не возобновлю. Так оно и получилось.

Детское отделение при консерватории преобразовали в Центральную музыкальную школу. Совмещать там работу с техникумом я уже не мог; класс фортепиано, который у меня был в Глазуновской музыкальной школе, я, по предложению Гальперина, перенес в музыкальную школу Советского района, а от теоретических занятий, которые я там вел, отказался.

Таким образом, с 1935/36 учебного года у меня начался новый этап моей педагогической и методической работы.

С осени 1935 года я с головой ушел в эту работу. Кроме преподавания в двух учебных заведениях, я продолжал давать частные уроки игры на фортепиано. Свободного времени совершенно не было. Но, несмотря на это обстоятельство, я был удовлетворен своей работой.

В музыкальной школе техникума мне поручили вести хор, и я был очень этим доволен. Меня всегда к этому тянуло, памятуя мои детские годы, когда пение было моей страстью и приносило всегда какое-то внутреннее одухотворение.

Работая в детском отделении консерватории, я в этом отношении кое-что приобрел и поэтому с удовольствием взялся за предложенную мне работу. Владислав Геннадиевич Соколов, который ранее вел здесь хор, переключился на работу в Центральную музыкальную школу.

В музыкальной школе Советского района с осени было много хлопот по организационной линии. Помещение школы было небольшим, и надо было приложить максимум усилий и смекалки, чтобы уложить весь учебный процесс в двухсменное расписание занятий20.

Бывали дни, когда я там работал с утра до вечера, но все же успевал между сменами приезжать домой обедать.

Я.Е. Гальперин подобрал довольно сильный преподавательский коллектив. Я установил со всеми педагогами хорошие товарищеские отношения, но в то же время пользовался авторитетом, так как многим их них помогал составлять их личные расписания занятий, консультировал составление индивидуальных и групповых поурочных планов.

За шестилетний довоенный период (1935–1941) школа быстро «встала на ноги» и выдвинулась из общего числа районных школ в более крепкий по составу преподавателей и результатам работы коллектив. В годы моей работы в музыкальной школе Советского района у меня сформировался довольно устойчивый состав учащихся класса фортепиано.

Его костяк составляли Нонна Лебедева, Генриетта Бартошек, Марианна Арьеньева, Александр Фомин, Валерий Миронов, Глеб Савельев, Валерий Николаев, Лев Ливанов, Николай Комаров.

Когда я стал работать в этой школе, мы перевели туда Олю в класс фортепиано Лидии Михайловны Юрьевой, которая ведала у нас отделом фортепиано. Занятия Оли на виолончели к тому времени прекратились.

В то время у нас было принято проводить, кроме общих зачетных вечеров, открытые вечера учащихся по классам преподавателей (см., к примеру, сохранившуюся программку моего класса).

Говоря о школьных вечерах, я вспоминаю один из них, который несколько выходит за свои обычные рамки. Расскажу о нем подробнее.

В 1934/35 учебном году Николай Паппиевич Куделин, преподаватель фортепиано в музыкальной школе техникума консерватории, просил меня позаниматься с его частным учеником Кирой Молчановым21 теорией музыки, сказав, что мальчик склонен к импровизации и сочинению пьес для фортепиано. Я согласился. При первом знакомстве с Кирой, которому было тогда 12 лет, он произвел на меня впечатление несомненно одаренного и, я бы сказал, увлеченного музыкой мальчика. Теоретические знания его вращались тогда в пределах тех сведений, которые учащийся приобретает, обычно, при постепенном освоении игры на каком-либо музыкальном инструменте под руководством преподавателя. Но внутренний музыкальный заряд моего ученика с лихвой перекрывал его теоретические и практические возможности. Он показал мне свои наброски и законченные пьески, которые были записаны детским, еще не окрепшим почерком. Многое находилось только в импровизационном состоянии. Но в каждом отдельном наброске проявлялся определенный характер и смысл задуманного.

Заниматься с К. Молчановым было легко, так как он все быстро схватывал и усваивал, а с другой стороны — трудно, ибо надо было одновременно ознакомить его с начальными элементами музыкальной формы и в то же время с простейшими азами теории и гармонии, которые он ощущал чисто интуитивно.

Во второй половине 1935/36 учебного года я решил устроить в музыкальной школе Советского района концерт-встречу юного композитора с учащимися отдела фортепиано нашей школы, полагая, что это принесет пользу в воспитательных целях для наших учащихся. У Киры набралось к тому времени с десяток вполне законченных пьес, которые он сыграл на этом вечере.

Перед его выступлением я кратко рассказал о нем и его занятиях. Игра К. Молчанова и его репертуар произвели на слушателей большое впечатление своей необычностью и имели успех. Второй частью программы было выступление наших учащихся в плане обычного зачетного вечера. Перед этим я также сказал несколько слов о том, что учащиеся показывают свою классную работу в порядке очередного зачета.

На вечер были приглашены родители выступавших учащихся.

Проводили мы также и общешкольные ежегодные отчетные концерты. Как в музыкальной школе училища консерватории, так и в музыкальной школе Советского района в этих концертах принимали участие мои хоровые классы.

23 марта 1941 года был организован показ работы нашего общешкольного хора музыкальной школы Советского района в зале Дома ученых. В нем приняли также участие некоторые лучшие наши учащиеся —
солисты.

А перед самой войной 11 мая 1941 года наш хор участвовал под моим руководством в общегородском итоговом концерте в Колонном зале Дома Союзов.

21 марта 1935 года у нас с Шурой родился второй сын — Кирилл. Лето этого года мы провели в Москве, благодаря чему и могла тогда состояться упомянутая выше встреча с Я.Е. Гальпериным, определившая мою работу вплоть до начала войны.

В 1936 году мы жили на даче в Белых Столбах по Павелецкой железной дороге. А начиная с 1937 года, три лета подряд мы отдыхали в предместье Мещеры в деревне Коренёво Клепиковского района Рязанской области, около села Тумы.

Поездка туда была вызвана следующим обстоятельством.

Еще в начале тридцатых годов у меня развился хронический насморк (так называемый сенной насморк) в результате раздражения слизистой оболочки сенной пылью. Причиной этого было то, что в 1927 году я пользовался для отдыха сеновалом, когда мы жили летом в деревне Кощеево по Северной железной дороге, станция — бывшая Спасское (ныне Зеленоградская). Позднее это заболевание привело к поражению дыхательных путей и возникновению сильных приступов бронхиальной астмы. Кроме того, это нарушение функций носоглотки отразилось и на слуховом аппарате. Пришлось прибегнуть к уколам и другим средствам. Однако врачи в один голос рекомендовали направиться летом в какую-нибудь лесистую местность, чтобы дышать там сухим, насыщенным испарениями сосны, воздухом.

При содействии наших друзей Салтыковых мы обнаружили такое место, и за сравнительно короткий срок приступы астмы у меня постепенно прекратились. А вот глухота осталась и с годами прогрессировала и продолжает прогрессировать.

Первый год в Коренёве с нами жил Коля Салтыков, мой ученик (во время войны он погиб на фронте). В последующие годы жил Лева Ливанов, тоже мой ученик по фортепиано, а в гости к нам приезжала племянница, Тата Бекова. Эти годы летнего отдыха мы всегда с удовольствием вспоминали. Для Киры они тоже были раздольем.

Война

В очередной летний отпуск в 1941 году я собирался пойти в конце июня. В музыкальной школе Советского района этот срок я согласовал с директором школы Яковом Ефимовичем Гальпериным, а в училище Московской государственной консерватории — с его руководством,
о чем у меня даже сохранились справки. В справке музыкальной школы Советского района от 14 июня говорилось: «...находится в отпуске с
16 июня 1941 г. по 10 августа 1941 г.», а в справке училища консерватории от
19 июня 1941 года говорилось: «...разрешается очередной отпуск с 21 июня по 15 августа включительно». Итак, отпуск в 1941 году я получил накануне войны!

В это лето мы собирались с Александрой Фёдоровной поехать опять в наше любимое Коренёво, но в то же время колебались. Было много симптомов, которые заставляли быть начеку: всю весну шли учебные светомаскировки; разноречивые газетные сообщения об обстановке на западе; оккупация немцами Польши; поездка Молотова в Берлин, когда на город уже совершались налеты английской авиации в ответ на варварские бомбардировки немцами Ковентри, важного промышленного центра Англии, в ноябре 1940 и апреле 1941 годов.

В воскресение 22 июня утром я пошел с детьми в магазин на Добрынинскую площадь с намерением купить Кирюше большой мяч, и вдруг слышу на улице трансляцию выступления В.М. Молотова с сообщением о нападении немецких войск на нашу западную границу по всему ее фронту и о бомбардировке ими многих населенных пунктов.

Мы сейчас же вернулись домой, Шура попросила меня пойти в продуктовые магазины и купить кое-что из товаров первой необходимости, с тем чтобы не выходить лишний раз на улицу. В магазинах на Полянке в толпах покупателей уже чувствовалось нервозное состояние.

Все наши планы рухнули! Через день, 24 июня в Москве была объявлена первая воздушная тревога (к счастью, как потом мы узнали, учебная). В тот момент Шура очень волновалась и решила пойти в бомбоубежище, как это было в свое время объявлено правилами противовоздушной обороны.

Убежище находилось в нашем переулке, в доме, где жила семья скрипача профессора Б.О. Сибора. Шурой заранее были заготовлены для каждого из нас аварийные заплечные мешки с соответствующим содержимым. Даже для Киры она сшила маленький мешочек. Мы надели на себя эту амуницию и пошли в убежище. Туда уже набилось много народа из прилегавших домов. Пришлось все время стоять, присесть было негде. Из семьи Сибора в бомбоубежище никого не было. Это наводило на мысль, что тревога, наверное, учебная и они, видимо, знали об этом от кого-либо из ответственных по убежищу лиц.

Вообще же порядка там было мало. Спустя некоторое время был дан отбой. Вот так «весело» мы провели день моих именин! Обдумав создавшееся положение, посоветовавшись с Шуриной мамой и Марией Фёдоровной, мы решили поехать в Белые Столбы к нашим прежним хозяевам. Сперва поехала с детьми налегке Шура. Я их проводил на поезд, и мы условились, что на следующий день я соберу все самое необходимое и привезу на дачу. Так я курсировал несколько раз.

В тот день, когда я провожал Шуру с детьми, на перроне Павелецкого вокзала встретил Елену Наумовну Каценеленбоген — преподавателя музыкальной литературы музыкальной школы Советского района. Она только что проводила свою малолетнюю племянницу, эвакуировавшуюся с какой-то детской организацией, а сама не решила, что предпримет в дальнейшем. Я сказал ей, что отправил свою семью на дачу.

Когда мы на даче более или менее устроились, то к нам приехали Анна Павловна и Мария Фёдоровна; квартиру они поручили оставшимся в доме родственникам. Первый месяц войны для Москвы прошел относительно спокойно. Налеты на Москву начались в ночь на 20 июля. Мария Фёдоровна поехала накануне в Москву с намерением там переночевать, а утром вернуться обратно. Получилось так, что на ее долю выпало пережить эту трудную первую ночь. Мы почти всю эту ночь не спали, наблюдая за возникавшим над Москвой заревом пожаров. Заснули мы лишь на рассвете, когда уже был дан отбой.

Мы очень волновались за наш дом, и я решился поехать утром в Москву. Когда поезд проходил окраины города, то уже были видны поврежденные здания и обгоревшие постройки.

Недалеко от нашего дома на Пятницкой улице бомба большого калибра разрушила медицинский институт. Я шел с вокзала пешком. Выйдя переулком на Пятницкую, я оказался прямо перед этим зданием, которое еще тлело. Первое впечатление было гнетущее. Прекрасное старой постройки здание лежало в руинах. Подойдя к нашему дому, я убедился, что он невредим.

В этот период тревоги объявлялись почти ежедневно. Некоторое время спустя я поехал узнать, в каком положении находится музыкальная школа Советского района. Несмотря на то, что я формально находился в отпуске, меня беспокоил этот вопрос, и морально я считал себя обязанным явиться туда. Что же я застал там?

Школа и все прилегающие к ней здания в этом квартале и районе были целы. В этот день в школе дежурила наша сотрудница, сейчас не могу вспомнить, кто именно. От нее я узнал, что Я.Е. Гальперин уехал с семьей из Москвы в эвакуацию. Видимо, его отпустили официально, по согласованию с Управлением по делам искусств Мосгорисполкома. Я выразил удивление, почему же меня об этом не поставили в известность. Мне ответили, что Яков Ефимович сказал: «Варфоломея Александровича не надо сейчас беспокоить, у него призывной возраст, и он, наверное, будет вскоре мобилизован в армию».

Откровенно говоря, в тот момент я обиделся на него. Зная, что я в Москве, он должен был бы вызвать меня и передать школу мне как его заместителю, независимо от того, какое решение примет управление в дальнейшем. Яков Ефимович знал о статье, освобождавшей меня от военной службы, но, думаю, что ему в тот момент было просто неудобно перед окружавшими его близкими людьми, в том числе и передо мной, что он бросает свое детище на произвол судьбы...

На его место для охраны имущества и других административных дел по консервации школы был назначен по совместительству Асриев — инспектор музыкальных учебных заведений Мосгорисполкома. От той же сотрудницы я узнал, что в школе установлено ночное дежурство работников нашего коллектива, добровольно изъявивших желание участвовать в этом. Я просил включить меня в список дежурных и назначить мне день. В ту ночь, когда я дежурил, тревога была объявлена, но в целом ночь прошла относительно спокойно.

10 сентября я опять заходил в школу к Асриеву за справкой, аналогичной той форме, по которой выдавались справки всем преподавателям, в том, что с 11 августа (день явки на работу после отпуска) я нахожусь
«в отпуске без сохранения содержания ввиду временного закрытия детских музыкальных школ до особого распоряжения». Спустя месяц я еще раз приходил в школу за справкой, удостоверявшей весь срок моей работы в музыкальной школе Советского района с сентября 1935 по 10 октября 1941 годов (шесть лет). Обе упомянутые здесь справки у меня сохра­нились.

Скажу, чтобы более не возвращаться к этому вопросу, что 16 июня 1942 года, к моему удивлению, я получил письмо от Я.Е. Гальперина, который, делая наивный вид, год спустя после своего отъезда, собрался со мной беседовать, пытаясь прощупать обстановку, с намерением возвратиться. Я ответил ему подробным письмом: высказал все начистоту, что чувствовал и думал о его отношении к нашему общему делу и людям, с которыми он работал бок о бок в течение шести лет...

И все же, несмотря на мои огорчения, причиненные им, скажу, что ценил его как музыканта, испытывал к нему уважение как к авторитету в вопросах музыкального исполнительства. Он, в свою очередь, ценил мои посильные организаторские способности, знания в теоретической области, а также мой педагогический опыт, хотя еще и не продолжительный.

После возвращения из эвакуации Яков Ефимович был однажды у нас в Щетининском переулке, бегло рассказал, что работал музыкальным руководителем в одной из военных частей за Уралом. Разговор о совместной работе не возникал.

В тот период я уже вновь работал в музыкальной школе училища консерватории и в музыкальной школе Бауманского района, а он стал возрождать свое детище — музыкальную школу Советского района. Спустя некоторое время он отпраздновал свое 60-летие, официальная часть которого прошла в Доме архитекторов. Товарищи из числа руководителей музыкальных школ просили меня, по старой памяти, провести это собрание и обратиться к нему с приветственным словом от их и моего лица. Что я и выполнил.

Яков Ефимович был человек больной, у него когда-то была язва желудка, ему сделали удачную операцию; было это еще задолго до войны. По возвращении из эвакуации он почувствовал себя хуже. В результате вновь серьезно заболел и умер в 1952 году.

Из дальнейшего будет видно, что после разгрома немецких войск под Москвой можно было, даже и в трудных военных условиях, возобновить работу музыкальных школ там, где администрация зорко охраняла государственное имущество. Так оно и получилось. Уже в феврале 1942 года я был назначен заведующим учебной частью курсов общего музыкального образования Ленинградского района в «Соколе».

По рекомендации заведующего Отделом музыкальных учебных заведений Мосгорисполкома Н.Н. Каретникова я направился на курсы. Там меня приветливо встретил директор Михаил Аронович Консисторум и предложил возглавить учебную часть, теоретический отдел и взять нагрузку учебных часов по любой из дисциплин, которые я обычно вел. Указанная встреча состоялась 23 февраля 1942 года, в день Советской Армии.

Прежде чем продолжить рассказ о моей учебной работе в 1941/42 учебном году, надо опять на время вернуться к домашним делам.

За городом мы пробыли до октября. Стало холодно и неуютно, к тому же налеты вражеской авиации уже не были столь систематичны, как в первые месяцы. Кроме того, надо было позаботиться о какой-либо работе и о хлебе насущном. В Москву мы вернулись 2 октября. Прежде всего я установил контакты с моими учениками по фортепиано — школьными и частными, которые находились в городе. Ими оказались Валерий Миронов, Лев Ливанов, Глеб Савельев, Валерий Николаев, Дина Котляр, остальных сейчас не припомню. С указанными учащимися я начал более или менее регулярно заниматься, насколько это позволяла обстановка.

Как известно, наиболее напряженным периодом в Москве были вторая половина октября и первая половина ноября. Когда же в начале декабря немцев отбросили от Москвы на всех направлениях, у жителей города было такое состояние, словно гора с плеч упала.

Руководители временно закрытых музыкальных школ, находившиеся в Москве, стали проявлять инициативу по подготовке их к открытию; помогали им в этом и родители. Каким-то путем до меня дошли слухи, что в Глазуновской музыкальной школе идет интенсивная работа в этом направлении. Небольшой особняк в укромном Еропкинском переулке на Остоженке (ул. Метростроевская), был мне знаком, я в нем работал до войны. В доме был хороший подвальный этаж, туда были свезены инструменты из некоторых музыкальных учебных заведений. Охраняла все это имущество бывшая бухгалтер и завхоз этой школы, и я был с ней знаком.

Когда я туда пришел, то она, что называется, ухватилась за меня и просила, чтобы я согласился работать в школе в качестве заведующего учебной частью и помог бы ей наладить учебный процесс, провести испытания желающих вновь поступить в школу. У нее была связь с прежним родительским активом, который она уже частично привлекла к работе.

С Отделом учебных заведений этот вопрос был согласован, поэтому она уже принимала плату за обучение от старых учащихся по существовавшему ранее тарифу, а также заявления от вновь поступающих.

Я стал там изредка бывать, чтобы находиться в курсе дел; знакомился с преподавателями, которые заходили в школу. Наступал новый год, после которого предполагалось открыть школу. Однако когда бухгалтер пошла в банк, чтобы сдать деньги на текущий счет, то там потребовали от нее представить отношение от Управления по делам искусств. Когда же она обратилась по этому вопросу в управление, то ей сказали, что Моссовет решил временно воздержаться от открытия школ, мотивируя это тем, что детей в Москве нет, большинство их эвакуировано.

Таким образом, вопрос этот остался открытым до весны. Мне пришлось некоторое время туда заходить в часы приема и помогать бухгалтеру отвечать на запросы родителей.

Однажды при мне пришла одна гражданка и очень просила рекомендовать ей до открытия школы кого-либо из преподавателей, чтобы позаниматься с ее сыном. Заведующая хозяйством попросила меня поговорить с просительницей по этому вопросу. Я вышел в приемную и спросил, в чем состоит ее просьба. Она повторила свою просьбу указать ей педагога, который бы мог проверить данные ее сына и позаниматься с ним. Не дожидаясь моего ответа, она добавила: «Может, Вы согласились бы прослушать мальчика и позаниматься с ним?». Она так просила меня, что мое родительское сердце дрогнуло, и я согласился... Алик Леонов22 оказался музыкальным. Я начал с ним заниматься, и он стал делать успехи.

В то время ему было 13–14 лет, следовало спешить. В общеобразовательной школе у него тоже был перерыв, и Александра Филимоновна опасалась, что его могут мобилизовать на трудовой фронт. Примерно через год, весной 1943 года, я устроил его в музыкальную школу при училище консерватории, в класс контрабаса. На приемных испытаниях его слушал профессор Цейтлин и положительно отозвался о его слуховых и физических данных. По окончании музыкальной школы он был принят в училище, а затем в консерваторию. Таков результат той памятной встречи на рубеже 1941–42 годов.

После Нового года я продолжал занятия с моими учениками по фортепиано. Несмотря на мою скромную работу в этой области, я должен все же здесь признаться, что мне казалось тогда, да и теперь кажется, что, прилагая все усилия для продолжения этих занятий с оставшимися в Москве моими учениками, я выполнял полезное дело. Вот несколько записей из моего дневника того времени, рисующих ту обстановку, в которой приходилось жить и работать в первый год войны:

«6 апреля 1942 г. А ночь опять была неспокойная, стрельба в 2 часа и около 4 часов. Сбросили бомбу совсем близко — в Ленинский Совет; наш дом основательно тряхнуло, стекла целы. Но опять это вселяет беспокойство за будущее.

14 апреля. Всю осень и зиму, в «тревоги», под обстрелом и бомбежкой я не прерывал этой работы. Помню, как однажды в октябре 1941 года я занимался с Валей Николаевым во время «тревоги», и где-то по соседству была сброшена бомба. У них в квартире все пошло ходуном...

В начале марта при выходе с урока от Леоновых на Пироговской улице меня застала сильная стрельба (это было в марте 1942 г.) Небо было ясное, звездное. Трассирующие пули перерезали небо в разных направлениях и рассыпались грудами огней, словно искры из паровозной трубы. Так я и шел домой: постоишь немного в парадной какого-нибудь дома и опять скорее спешишь домой. Если переживем, то воспоминаний будет много и, пожалуй, на всю жизнь.

16 апреля 1942 г. В пять часов дня состоялся вечер учащихся моего класса у Валентины Александровны Ильиной. Играли также и ее ученики. В   основном все прошло довольно удачно. Глеб и Дина получили отличные оценки. Валерик и Валя были сегодня несколько бледнее. Алик Леонов находился на высоте своего положения, играл хорошо, сделал все, что ему было сказано, и не смутился новой для него обстановкой. Интересно, что можно будет с ним сделать в дальнейшем?

18 апреля 1942 г. С утра, вернее, с ночи чувствую себя очень скверно, болит голова и всё тело; очевидно, грипп. Сегодня педагогический совет на курсах. Мой доклад, — и я не мог из-за этого оставаться дома. Сейчас же после доклада вернулся домой и лег в постель. Температура — 37,7. На Моск­ве-реке ледоход в разгаре.

19 апреля. Лежал полдня, потом сел за стол и занялся корреспонденцией... Сейчас чувствую себя лучше, думаю завтра сходить на уроки... Сегодня написал И.П. Мусину, с которым с осени потерял связь, так как телефоны у него на квартире и в школе выключены... Мне очень хотелось бы с ним работать. Я люблю четкую организацию, а он мастер этого дела.
В нашей области, когда имеешь дело с большим коллективом преподавателей, педантичность бывает куда как полезна! До сих пор руководство, с которым мне приходилось и приходится работать, меня не удовлетворяло в этом отношении.

27 апреля. Все эти дни протекли однообразно. С четверга я уже работал... Кирюша тоже заболел вскоре после меня (21 апреля). Сейчас стало лучше, — поправляется. Температура нормальная, но надо выдержать, чтобы избежать осложнений, памятуя его слабые ушки, которые при любом заболевании у него дают себя знать.

29 апреля. Утром работал на своем импровизированном огороде.
Теперь понемногу ежедневно надо им заниматься.

На курсах состоялась хоровая репетиция, пришло довольно мало учащихся, но работали продуктивно.

13 мая, среда. Давно я не открывал страниц моего дневника, чему была своя причина. Болела правая рука (растяжение сухожилия) от работы на огороде. И сейчас еще боль не совсем прошла. Четыре дня держал руку в шине... Делаю горячие ванны, которые имеют целительное свойство... 10 мая на курсах состоялся концерт учащихся, посвященный первому мая. Пел мой так называемый хор, буквально слепленный в несколько занятий, но вышло довольно прилично. Сравнить с прежними моими работами, конечно, совершенно невозможно: как говорят — «небо и земля».

8 июня, понедельник. Недели полторы, как совершенно здорова рука. Это время по утрам и вечерам работал у себя на огороде... Кое-что посадил и посеял, есть уже всходы. Очень уставал, но хотелось использовать каждый свободный кусочек земли... На работе все течет нормально, по-старому. Михаил Аронович 6-го в субботу давал второй концерт в пользу строительства танков (первый состоялся 17 мая). Он играет хорошо, в техническом отношении вполне совершенно. Видимо, очень способный человек, но не работает так, как это следовало бы при его данных. Он мог бы быть блестящим пианистом...

Сегодня первый день работала на курсах В.А. Ильина, ее пригласил Михаил Аронович, она случайно зашла ко мне по одному делу, а он с ней разговорился и предложил закрепиться со своими учениками сейчас, а не с осени, с тем чтобы если откроются с сентября школы, то она была бы уже в штате. Я давно ей предлагал, но она все колебалась, а теперь решила, так как по состоянию здоровья не может больше быть донором.

23 июня. ...На курсах была Татьяна Ивановна Мушенко. Вел с ней переговоры о работе. Я решил ее пригласить, чтобы обеспечить ей работу с осени, а сейчас поручу две группы. Она, видимо, довольна. Шитье ей на­доело.

24 июня. Сегодня день моих именин. Всегда, бывало, в этот день мы уже на даче. Приятно вспомнить прошлые годы... Утром поехал с Кирюшей в садоводство на Воробьевы горы за рассадой, купили капусты и помидоров. Высадил в своем огороде при доме».

Был у меня еще огород в Покровском-Стрешневе. В.А. Ильина предложила мне взять на ее участке часть свободной земли. Трамвай не доходил до этого района, приходилось добираться пешком около двух километров. Вообще же, за это время я очень устал от огородных дел, не хватало сил, делал все, что только мог. Но было это необходимо, надо было думать о зиме, которая явно обещала быть очень тяжелой.

21 марта Кирюше исполнилось семь лет, и мы решили начать учить его игре на фортепиано. Первый урок с ним у меня состоялся 7 апреля — это был третий день Пасхи. Сперва он очень смущался, но потом постепенно все вошло в норму.

Ввиду того, что общеобразовательные школы в Москве были закрыты, Оля осталась не у дел. Лишь в апреле ей удалось поступить в авиационный техникум им. Орджоникидзе. 10 апреля она начала занятия. Занимались они всю весну и часть лета.

2 августа у них закончились все экзамены, и их группу направили на сельскохозяйственные работы в колхоз. Оля проработала там только одиннадцать дней и заболела фурункулезом. Ее отпустили домой. 26 августа она с трудом вернулась, были помехи в пути из-за неорганизованности администрации. Потребовалось время для того, чтобы приостановить процесс заболевания.

В конце лета в нашем доме произошло печальное событие. Муж Елизаветы Фёдоровны Михаил Васильевич Евстифеев серьезно заболел. 16   июля ему сделали операцию желудка в связи с раковой опухолью. 12   августа его привезли из больницы домой, но улучшение его состояния не наступало, и 10 сентября он скончался...

На курсах к этому времени у меня началась довольно напряженная работа: окончание первого военного учебного года (каникул не было), а с 10 сентября уже начало нового 1942/43 учебного года. Я был занят подведением итогов за прошедшее время, одновременно размещением учащихся нового приема по классам и составлением расписания занятий наступающего учебного года.

6 сентября состоялся отчетный концерт курсов общего музыкального образования Ленинградского района в зале Московского авиационного института. В акустическом отношении зал был очень хороший. Концерт, разумеется, оставлял желать лучшего, но, учитывая условия, в которых протекала работа, с достигнутыми результатами можно было мириться. Этим я закончу воспоминания о первом военном годе.