Митрополита Филарета Матери-Церкви на различных поприщах архипастырской деятельности. Особытиях церковной жизни, организатором и участником которых Господь благословил быть владыке Филарету, читатель узнает из непосредственных рассказ

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 13

«Пробный камень» в Москве

В первый раз я ездил в Москву с директором музея по служебным делам летом 1921 года. При содействии профессора Анисимова мы остановились в квартире его бывшего ученика, который в то время находился в отъезде. Жил он в Лаврушинском переулке на Пречистенке (ныне ул. Кропоткина). Большую часть времени нам пришлось провести в Отделе по делам музеев, который размещался тогда в Мёртвом переулке, тоже на Пречистенке.

Между прочим, в те годы этим учреждением руководила Троцкая, которую мне довелось там увидеть.

Нам удалось побывать в музее новой русской живописи в бывшем Морозовском особняке, благодаря тому, что он тоже находится на улице Кропоткина близ тогдашнего нашего пристанища. Кроме того, в нижнем этаже этого дома была квартира, в которой жил профессор Анисимов.
У него мы тоже побывали в гостях и пили чай.

В этот же приезд я успел сходить в консерваторию и навести справки по части условий и срока приемных испытаний. По возвращении в Ярославль Бабенчиков передал руководство Историческим музеем Нилу Григорьевичу Первухину, бывшему инспектору реального училища, с которым судьба опять меня свела. Откровенно говоря, я был этому рад, хотя и не рассчитывал долго здесь работать.

Бабенчиков оставил за собой только заведование организованным им художественным музеем.

Вернувшись домой и приступив к своей работе, я мыслями был уже в Москве. Оставшееся до осени время я старался использовать для более регулярных занятий. В музыкальной школе были каникулы, но Дмитрий Митрофанович по своей инициативе занимался со мной теорией и слуховыми упражнениями. Однажды я встретил у него Владимира Васильевича Соколова, будущего профессора Московской консерватории, который тогда брал у Дмитрия Митрофановича уроки сольфеджио. В то время он был уже не юноша и имел практику хорового дирижера. Как-то однажды я слышал в концерте выступление хора под его управлением.

Дмитрий Митрофанович познакомил нас и посоветовал диктовать друг другу музыкальные диктанты. Но встречи с Владимиром Васильевичем на этой почве не состоялись. Спустя много лет, мы встретились с ним в консерватории, уже будучи преподавателями, но об этом ниже.

Во второй раз я приехал в Москву осенью 1921 года с намерением поступить в консерваторию. Я остановился опять в Лаврушинском переулке. При содействии Александра Ивановича Анисимова я имел возможность до экзамена заниматься у его соседа по квартире, но это было кратковременно и всего лишь несколько раз.

К.Н. Игумнов устроил для меня предварительную консультацию с профессором Аргамаковым. С этой целью он пригласил его к себе и просил меня прийти к нему. Константин Николаевич жил на Сивцевом Вражке в районе Арбата. В назначенный час я пришел. Игумнов занимался с кем-то из студентов консерватории, я подождал в соседней комнате. Пришел Аргамаков и прошел к нему в кабинет, потом пригласили меня. Я сыграл свою программу. Аргамаков сказал, что у меня хорошее чувство ритма. С этим я ретировался, а про себя подумал: «И на этом спасибо».

Придя в день экзамена в Малый зал консерватории, я был поражен количеством поступающих: зал был полон. Ранее, когда я подавал заявление, то обратил внимание на большое число желающих поступить в консерваторию, но не мог представить себе, что по классу фортепиано будет такой большой наплыв.

Экзаменаторы сидели за большим столом в середине зала между рядами кресел. Насколько я сейчас помню, игравшие до меня имели различную степень подготовки: были почти начинающие, но были и хорошо подготовленные, с довольно сложным репертуаром.

Меня вызвали скоро. Я сыграл то, что мне предложили из моей программы: прелюдия Баха и «Свадебный день» Грига. Слышу голос Константина Николаевича, обращающегося к членам комиссии: «Хотите еще этюд Черни?» Но экзаменаторы отказались от этого предложения. На этом мое выступление закончилось. Послушав еще некоторое время игру поступающих, я ушел с уверенностью, что меня не примут.

В этом я не ошибся.

Но Константин Николаевич, видимо, считал, что мне следует оставаться в Москве, чтобы здесь заниматься музыкой. Он попросил Валентину Юрьевну Зограф-Плаксину прослушать меня и, если будет возможность, принять к себе в техникум.

В четвертом музыкальном техникуме, где Валентина Юрьевна была директором, последний день прослушивания для желающих поступить по классу фортепиано был назначен, помнится, на 19 сентября. Константин Николаевич сообщил мне, что я могу прийти туда без подачи документов, и меня допустят на прослушивание. Я пришел, меня записали. Поступающих было много, среди них и начинающие — дети, и с подготовкой — более взрослые. На общем фоне мое исполнение, как мне тогда показалось, произвело некоторое впечатление. Меня приняли и зачислили в класс фортепиано Александра Фёдоровича Гедике, который вел здесь класс специального фортепиано по совместительству с консерваторией.

Мои занятия с ним происходили в его квартире в здании консерватории. Он жил в правом крыле, которое в то время предназначалось для преподавателей и профессоров консерватории. Александр Фёдорович был замечательным человеком, очень добрым, а как педагог он был в меру требователен. Впечатления от общения с таким большим художником и обаятельным человеком у меня сохранились на всю жизнь.

Александр Фёдорович «посадил» меня на очень легкий репертуар, с тем чтобы привести в порядок мою постановку. Это было не очень приятно, но я терпел и старался следовать его указаниям. Основное внимание он обращал на пальцевую технику. По его системе, пальцы не должны делать взмаха перед ударом (вздергиваться), а должны быть постоянно приготовлены для удара, то есть находиться всегда в позиции; иными словами, не лежать на клавиатуре, а быть приподнятыми, образуя вместе с ладонью округленную форму кисти руки.

Я довольно скоро освоил это ощущение, вырабатывая его на гаммообразных упражнениях. Помню, что через некоторое время я почувствовал большую свободу в пальцевой технике и беглость стала постепенно более совершенной.

Я забежал здесь несколько вперед, однако вернусь к вопросам моего тогдашнего благоустройства. Начались трудные, полуголодные студенческие дни, полные забот и умственного напряжения. В ту квартиру, где я остановился в Лаврушинском переулке, вернулся хозяин со своей семьей, и мне пришлось искать себе пристанище.

В это время ко мне приехал из Тутаева (Романово-Борисоглебска) юноша, с которым я познакомился у Бабенчикова в художественной галерее; звали его Юра Кириллов. Он приехал поступать в архитектурный вуз.

Комната, которую мы занимали в Лаврушинском переулке, пока оставалась за нами, но ее надо было спешно освобождать. И тут нам на помощь опять пришел Александр Иванович Анисимов. Он знал, что в квартире пианистки Веры Александровны Фидлер была свободная комната. Она жила одна. Согласно тогдашним порядкам, домоуправление могло сдать эту комнату незнакомым ей людям, и поэтому она согласилась на просьбу Александра Ивановича предоставить нам возможность поселиться у нее, основываясь на том, что мы зачислены в качестве учащихся в московские учебные заведения.

Дом, в котором жила Фидлер, был совсем рядом с нашей квартирой: это угловой дом на перекрестке Лаврушинского и Денежного переулков. Как только вопрос в домоуправлении был улажен, мы перебрались туда.

Вера Александровна была так любезна! Она дала нам кое-что из обстановки, и мы были рады, что имеем теперь свой угол. Встал вопрос и о том, где мне заниматься.

Оказывается, что и об этом у Александра Ивановича было с ней согласовано следующее: свой рояль она не могла мне предоставить, так как у нее бывали дома ученики, и сама она играла; кроме того, приходили иногда вокалисты, которым она аккомпанировала. Выбрать же точное время, когда она уходила на работу, было трудно; а главное, и это вполне понятно, — она берегла свой хороший рояль. Поэтому Вера Александровна обещала устроить мне возможность заниматься у своих знакомых на Зубовском бульваре. Это было близко от дома, где мы поселились. Таким образом, все вопросы быта были для начала улажены. Следовало приступать к занятиям.

В то время в техникуме были две ступени; меня приняли на старший курс первой ступени (3-й год обучения). Во второй ступени были два концерна по два курса. Из теоретических предметов я посещал только класс сольфеджио, который назывался тогда «подготовительным сольфеджио». На первое время для меня этого было достаточно, следовало уделить больше времени специальности.

По утрам я регулярно ходил играть к знакомым Веры Александровны. Хозяев квартиры я почти никогда не видел, они уходили на работу; оставалась лишь одна пожилая женщина, занимавшаяся хозяйством. Плохонький старый рояль стоял у них в мезонине в отдельной комнате, вернее — на большой лестничной площадке...

Наступили морозные дни, в доме у нас было холодно, центральное отопление едва теплилось. В комнате стояла маленькая чугунная печка — «буржуйка», на которой мы кипятили чай, а я готовил обед, если так можно назвать наше меню: пустой суп или пшенную кашу-размазню. Этим мы и довольствовались... С хлебом было трудновато. Позднее к нам присоединился еще один жилец — Юрин земляк по Тутаеву, некто Полуэктов, поступивший учиться в какой-то экономический вуз. Он был значительно старше нас, спокойный, нетребовательный и вполне довольствовавшийся нашей обстановкой.

Расскажу об одном типичном эпизоде, характерном для того времени.

Однажды в обычный час я пошел на урок к Александру Фёдоровичу Гедике. Подойдя к его подъезду, я увидел стоящий воз крупно распиленных сырых дров. Разгружал их возчик, а помогал ему Александр Фёдорович. Увидев меня, он, несколько смутившись, говорит: «Вот! Надо обязательно убрать их, на дворе оставлять нельзя...» Дрова следовало поднять на второй этаж к нему в квартиру. Не раздумывая, я включился в работу.

Через некоторое время приходит на урок следующий за мной по расписанию Иосиф Рыжкин. Он был тогда еще совсем юным подростком.
И ему волей-неволей пришлось нам помогать.

Когда все дрова внесли и сложили в поленницу в кабинете Александра Фёдоровича, где мы занимались, он говорит нам: «Заниматься сегодня мы уже не будем, а вот чай пить мы сейчас будем и отогреемся с вами». На улице в этот день было довольно холодно.

В кабинете стояла железная печка, труба от нее шла в дымоход голландской печи, которой не пользовались (к ней мы и сложили дрова). Разведя огонь, Александр Фёдорович поставил чайник, сам принес из соседней комнаты посуду и прочее. Мы с удовольствием выпили по стакану чая с сахаром и хлебом и, не задерживаясь, ушли.

Придя на следующий урок, я заметил, что Александр Фёдорович чем-то озабочен. Я сел за инструмент, а он, как бы извиняясь, говорит: «Вы знаете, рояль-то мой охрип». Когда я начал играть, то сразу сообразил, что испарение от сырых дров при таком неравномерном отоплении возымело пагубное действие. Рояль сипел, расстроился, некоторые струны просто не отвечали на удар, так как молоточки размякли от сырости. Но все же кое-как мы позанимались. Пришлось некоторое время выждать, пока рояль не просох. Потом Александр Фёдорович сам настроил его. Вот такая любопытная картина той поры.

Жизненные условия были таковы, что свободного времени почти не оставалось. Все оно уходило на хозяйственные заботы. Так прошло первое полугодие. На зимние каникулы я поехал домой. Там отогрелся в прямом и переносном смысле, отдохнул от забот, которые отягчали меня в Москве, и, взвесив перспективу, ожидавшую меня во втором полугодии, посоветовавшись с мамой, решил остаться в Ярославле. В техникум я послал извещение, что по семейным обстоятельствамя вынужден прервать занятия.

Вопрос заключался, разумеется, в материальной стороне. Я не мог рассчитывать на то, что мама сможет обеспечить меня на второе полугодие. С ней были еще двое детей, которых надо было ставить на ноги. Уезжая в Москву, я имел некоторое сбережение из заработанных средств. Надеяться же на то, что я смогу в Москве учиться и работать, было бесполезно, принимая во внимание условия, в которых я там находился...

Вновь в Ярославле

После каникул я пошел в музей. Там меня встретили весьма дружелюбно, и я снова стал работать на своем старом месте. Так обернулся ничем мой «пробный камень». Но я не унывал. Во-первых, я получил много полезного от занятий с Александром Фёдоровичем Гедике, хотя они и были кратковременны. Во-вторых, я имел в резерве возможность вернуться в техникум.

Устроившись вновь на работу, я отправился в музыкальную школу к Анне Васильевне, объяснил ей причину моего возвращения, и она охотно согласилась возобновить со мной занятия. Начался второй этап моего музицирования в уютном домике на бывшей Дворянской улице, у доброжелательных супругов Саренко-Кучеренко, которым я симпатизировал и был многим обязан.

Примерно к этому периоду относится и возвращение из Крыма сестры Кати с мужем. Мама устроила их временно в соседней квартире, бывшей Чеканова, которую к тому времени понемногу привели в порядок. От них мы узнали подробнее о пребывании всех наших в Крыму в период оккупации его Деникиным и в последующее время после освобождения. Скажу об этом кратко, чтобы не бередить старых ран.

В последнее время отец пел в церковном хоре, но из-за голода и обострения его старого кишечного заболевания он сильно ослаб и в 1921 году умер в больнице.

В то время с ним находился в Алупке дядя Серёжа (Сергей Иванович), который и похоронил его на местном кладбище. Брат Иван уехал с эвакуировавшимися войсками, опасаясь репрессий. Основанием для этого было то, что его приезд в свое время в Ярославль из Москвы после выпускных экзаменов случайно совпал с первым днем мятежа, что могло привлечь внимание. А может быть, у него были и какие-либо другие соображения.

Николай остался с отцом в Алупке. Он играл в любительском драматическом кружке. В результате любовной интриги по ложному доносу он был репрессирован и погиб.

Единственным основанием для подозрений в его адрес было то, что в спектаклях он выступал под псевдонимом, как это было принято в среде артистов. В сложившейся в Крыму в то время ситуации это, разумеется, стало его оплошностью. Вот и вся вина!

Таковы печальные факты издержек революционных лет. Для мамы и всех нас это было вторым тяжелым ударом...

Но надо было жить, надо было работать и учиться, что я и пытался делать.

Как я уже заметил выше, отдыхом от работы и учебы для меня служил театр. При первой возможности я старался там бывать. Сестра Муся тоже любила драматический театр. В этом, видимо, по наследству сказалась давнишняя мамина привязанность к театру. В молодости и она принимала участие в любительских спектаклях. В частности, она участвовала в драматическом кружке, организованном тезкой моего отца — Александром Ивановичем Вахрамеевым («Чёрненьким»). Мама рассказывала нам, что они ставили в кружке «Дядю Ваню» Чехова, где она играла роль няни.

В клубе спичечной фабрики, где работала Муся, организовался драматический кружок под руководством Н.И. Афанасьева — любителя театра, проживавшего вблизи фабрики. Муся приняла участие в этом кружке и предложила мне присоединиться к ним. У меня был уже небольшой опыт в этой области, так как в школе еще в первые годы после революции я участвовал в инсценировках некоторых драматических отрывков.

Таким образом, у меня появилась еще одна сфера деятельности, послужившая своего рода активным отдыхом после работы и музыкальных занятий.

Для спектаклей клуба было приспособлено отапливаемое деревянное помещение, в котором был устроен зрительный зал и небольшая сцена. Наш руководитель сразу взялся за Островского.

В репертуаре появились такие ответственные пьесы, как «Лес», «Гроза», «Без вины виноватые». Сейчас, разумеется, это может показаться несерьезным, но в то время людям нужна была разрядка и углубление именно в классику, чтобы отвлечься на время от тягот быта тех лет. Хотя наши спектакли были далеки от совершенства, зрителям они нравились, и рабочие посещали их с интересом.

В «Грозе» я играл Бориса, в «Лесе» — Буланова, а в «Без вины виноватых» — Незнамова. Играли мы еще одну комедию — «Темное пятно» и по моей рекомендации — пьесу «Цепи» Сумбатова-Южина (она мне нравилась).

К моему удивлению, моя игра, видимо, производила некоторое впечатление; одна из зрительниц даже спросила меня, почему я не учусь в театральном училище. В итоге я так увлекся этим делом, что оно пошло в ущерб моим музыкальным занятиям. Но я нашел в себе силы восстановить положение: летом 1922 года я много играл на фортепиано и наверстал упущенное.

С осени 1922 года я продолжал занятия с Анной Васильевной и по-прежнему работал в музее.

В течение второй половины 1922 года у меня возобновилась переписка с Михаилом Васильевичем Бабенчиковым.

Он написал мне, что продолжает работать в Московском историческом музее в должности научного сотрудника, получил в жилом доме музея квартиру и может предоставить мне возможность поселиться у него, чтобы продолжить мои музыкальные занятия в Москве.

Я долго раздумывал, как мне поступить. С материальной стороны наше положение несколько улучшилось, в семье теперь работали трое: брат Александр одновременно с учебой начал тоже подрабатывать рисованием. С осени Вера Владимировна рекомендовала меня своим знакомым для занятий музыкой с двумя девочками-близнецами.

Это был мой первый опыт преподавания игры на фортепиано. Девочки были понятливы и охотно занимались, а их родители были довольны моими уроками...

Мне казалось, что если я буду жить в Москве в семье, где имеется уже налаженное хозяйство, квартира с отоплением и прочими удобствами, то это позволит рассчитывать, что я буду иметь больше свободного времени и смогу найти работу, подобно упомянутому уроку, и таким образом не зависеть в полной мере от людей, с которыми мне придется совместно жить, хотя Михаил Васильевич и убеждал меня, что это его нисколько не стеснит.

Желание получить музыкальное образование в Москве возобладало. Посоветовавшись с мамой, я все же решился поехать в Москву ко второму полугодию 1922/23 учебного года.

Возвращение в Москву

Накануне отъезда в клубе шел мой последний спектакль «Без вины виноватые». Мы поздно пришли домой, я плохо спал ночь, а на другой день к вечеру поехал в Москву. На поезд меня провожал дядя Миша
(М.М. Орехов).

В Москву поезд пришел рано утром, было еще темно, но улицы довольно хорошо освещались; уже работали дворники — расчищали выпавший ночью снег. Стоял январь 1923 года. Городской транспорт еще не начал работу, и я отправился пешком по Мясницкой улице, следуя указанному адресу, к Историческому музею. Квартиры сотрудников находились в доме напротив музея в проезде Иверских ворот (Красная площадь, д.1). В то время часовня и ворота не были еще снесены. Квартира Михаила Васильевича находилась во дворе дома в правом корпусе. Обитатели ее еще спали, я разбудил их звонком.

Отдохнув с дороги, на другой день я отправился в музыкальный техникум, из которого выбыл год назад. Валентина Юрьевна Зограф-Плаксина встретила меня довольно благосклонно. Я сообщил ей о причинах, побудивших меня прервать занятия. Она поинтересовалась, занимался ли я в течение пропущенного года. Узнав, что я не прерывал занятий музыкой, она выразила желание послушать мою игру в присутствии заведующего учебной частью пианиста Дмитрия Николаевича Вейса.

В последнее время я проходил с Анной Васильевной фантазию Пахульского для фортепиано с оркестром. Оркестровую партию Анна Васильевна играла сама. Эта пьеса мне нравилась, и я, в общем, неплохо ее играл. Нот у меня с собой не было, поэтому по предложению экзаменаторов я сыграл несколько сольных эпизодов из этой пьесы.

Дмитрий Николаевич признался, что не слышал ранее этой пьесы, а Валентина Юрьевна сказала, что знает эту пьесу, но с учениками ее не проходила. В целом моя игра их удовлетворила, и они согласились восстановить меня в числе учащихся.

Александр Фёдорович Гедике в то время в техникуме не преподавал: он был серьезно болен. Поэтому Валентина Юрьевна согласилась взять меня в свой класс. Так начался мой второй период учебы в 4-м Музыкальном техникуме, которой с осени 1923 года стал именоваться Музыкальным техникумом имени братьев Антона и Николая Рубинштейнов.

У Валентины Юрьевны был очень большой по количеству учащихся класс, однако она со всеми занималась увлеченно, не жалея своих сил и времени. От занятий с ней я получил большую пользу, главным образом в отношении пианистического туше, которое у нее самой было поразительно певучим. Шло это от Василия Ильича Сафонова, ученицей которого она была и по классу которого окончила Московскую консерваторию.

В классе Валентины Юрьевны я пробыл два с половиной года. С 1925/26 учебного года меня перевели в класс Рудольфа Францевича Валашека вследствие разгрузки класса Валентины Юрьевны по настоянию руководящих организаций. И действительно, Зограф-Плаксина, являясь директором техникума, буквально минуты не имела свободного времени, чтобы заниматься административными делами.

Уроки у Рудольфа Францевича носили непринужденный, я бы сказал даже, доверительный характер. Занимался он со мной в большинстве случаев у себя дома, в Достоевском переулке около бывшей Екатерининской площади, где теперь находится театр Советской Армии. Рояль стоял у него в кабинете, все стены которого были увешаны многочисленными портретами Франца Листа разной поры: он был его кумиром.

Иногда после урока мы беседовали. Позднее, когда на почве творческих интересов мы ближе узнали друг друга, Рудольф Францевич играл мне отрывки своих сочинений, а я делился с ним своими скромными опытами. Помню, как однажды он даже вызвался переписать одну из моих пьес.

Рудольф Францевич старался разнообразить мой учебный материал, давая больше свободы в проявлении исполнительской интерпретации. На одном из зачетных вечеров я удачно сыграл две пьесы Н. Метнера — Сказку фа-минор и бравурную пьесу «Cоn irа» (гневно). С этим репертуаром меня выпустили на открытый вечер.

Вообще же на открытых вечерах я играл редко, так как это требовало более систематических домашних занятий, а при наличии второй специальности и сопутствующих ей многих предметов времени оставалось мало. Здесь еще надо учесть, что мне приходилось зарабатывать на хлеб насущный частными уроками...

Я забежал здесь несколько вперед, поэтому вернусь обратно.

В первые годы второго периода моего пребывания в училище ведущим преподавателем теоретических предметов у нас был Иосиф Игнатьевич (Исаакович) Дубовский, ученик Р.М. Глиэра, довольно широко эрудированный специалист. До Московской консерватории он учился одно время в Германии, где освоил систему линеарного контрапункта Э. Курта и применял ее в своей педагогической практике, дополняя ею общепринятую теорию полифонического письма.

Восстановившись в числе учащихся техникума, я попал к нему в класс первой гармонии со второго полугодия; некоторое время мне было трудно разобраться в ходе занятий, так как в этой области я тогда был совершенный профан. К тому же Иосиф Игнатьевич говорил не очень внятно, скороговоркой. По национальности он был польским евреем.

Однако в моей зачетной книжке сохранилась запись, что 13 мая 1923 года я сдал зачет по общему курсу «первой гармонии» (что означало — первый год обучения этому предмету). А в апреле 1924 года я сдал зачет и за второй год общего курса гармонии. Параллельно этому я проходил сольфеджио у А.Ф. Морозова (первый год) и у Андрея Фёдоровича Мутли (второй год). Кроме того, историю музыки у Ивана Васильевича Липаева, теорию игры на фортепиано у Григория Петровича Прокофьева и методику музыкальной грамоты у Иосифа Павловича Мусина.

Посещая групповые занятия, я вновь встретился на уроках с Иосифом Яковлевичем Рыжкиным. В то время он принимал участие в работе студенческой общественной организации — профкома — и продвигал там вопрос об открытии в нашем училище специального теоретико-композиторского отделения. В этом вопросе, по всей вероятности, ему содействовал Дубовский.

С 1925/26 учебного года в техникуме было открыто специальное теоретико-композиторское отделение. Я изъявил желание заниматься в нем. Вначале специальный теоретический класс вели И.И. Дубовский и
А.Ф. Мутли. Я поступил в класс Дубовского. После слияния Рубинштейновского и Скрябинского техникумов в 1929 году в одно учебное заведение, количество предметов и преподавателей в нем увеличилось. Учебный план теоретико-композиторского отделения был составлен с высокопрофессиональным уклоном и, при наличии крупных специалистов в качестве руководителей, давал учащимся возможность приобрести широкий круг знаний и навыков. В тот период у нас работали: Игорь Владимирович Способин (специальная теория и гармония), Александр Васильевич Александров, Сергей Никифорович Василенко, Павел Дмитриевич Крылов (композиторский класс, сочинение), Андрей Фёдорович Мутли (специальная инструментовка), Дмитрий Борисович Кабалевский (музыкальная форма), Константин Щедрин, отец композитора Р.К. Щедрина (история музыки), Василий Васильевич Небольсин (техника дирижирования), Вадим Васильевич Борисовский (камерный класс).

В те годы в программы открытых вечеров и концертов включались лучшие сочинения учащихся отделения. Устраивались вечера, целиком посвященные творчеству учащихся теоретико-композиторского отделения. В них принимали участие иногда и наши преподаватели, сочинявшие музыку. Запомнился мне один вечер, когда мы с И.Я. Рыжкиным играли вальс В.А. Зиринга для двух фортепиано.

Рассказав о моем возвращении в Москву и возобновлении занятий в музыкальном техникуме, хочу теперь коснуться моего быта тех лет.
У Бабенчикова я прожил немногим более года: с января 1923 по февраль 1924-го. Первое время он и его тетка (сестра его покойной матери) Вера Александровна были ко мне внимательны, даже заботливы. Михаил Васильевич устроил мне возможность заниматься на фортепиано в квартире их хозяйственника, жившего в том же доме. Спустя некоторое время Бабенчиков решил взять напрокат рояль, заплатил за его доставку и за определенный срок проката вперед. Инструмент был оформлен на мое имя согласно справке музыкального техникума. Таким образом, условия для моих домашних занятий были обеспечены.

Вера Владимировна Вахрамеева, узнав, что я вновь уехал в Москву, начала и здесь мне покровительствовать! С некоторых пор она поселилась в Москве в квартире своего сына Александра Ивановича. Жили они тогда в Средне-Овчинниковском переулке в Замоскворечье. У Александра Ивановича и его супруги Елизаветы Николаевны, урожденной Гельтищевой, была дочь Вера. К этому времени лет ей было примерно девять-десять. Александр Иванович слыл большим любителем музыки и сам немного играл, поэтому Вера Владимировна, не долго думая, рекомендовала меня им в качестве преподавателя по фортепиано для своей внучки.

Не помню сейчас, каким путем она связалась со мной, но помню, что меня просили к ним прийти по указанному адресу. Встретили меня там радушно, по-родственному и просили заниматься с Верочкой. Так началась моя преподавательская деятельность в Москве.

Елизавета Николаевна была одной из многочисленных сестер большой осиротевшей семьи, которую воспитывала их тетка Лидия Яковлевна Гельтищева, в чьем бывшем доме они и жили. За одним уроком потянулись и другие предложения. Вскоре я уже имел довольно много учеников, в основном у родственников и знакомых Вахрамеевых — Гельтищевых. Например, сразу три урока в семьях сестер Елизаветы Николаевны — Екатерины Николаевны, Анны Николаевны и Ольги Николаевны, которые все жили тогда в районе Таганской площади.

Лето 1923 года я провел в Москве. С осени количество уроков у меня прибавилось. Я получил приглашение заниматься музыкой и с детьми родственников Гельтищевых по линии их брата Анатолия Николаевича. Это были семьи сестер его жены Анны Фёдоровны, урожденной Смирновой. У старшей из них, Веры Фёдоровны Мошковой, был сын Юра лет десяти,
а у другой — Елизаветы Фёдоровны Евстифеевой — дочь Валентина (Ляля) —
лет восьми. Эти дети были довольно музыкальны и неплохо успевали в игре на фортепиано. Их семьи жили близко друг от друга, тоже в Замоскворечье на Большой Ордынке: Мошковы в Погорельском переулке, а Евстифеевы в Щетининском переулке в доме их матери Анны Павловны Смирновой.

Бывая на уроках в доме Смирновых, я познакомился со всей их семьей и, в частности, с младшей сестрой Александрой Фёдоровной, которая тоже изъявила желание брать уроки музыки (ранее, в детском возрасте, она некоторое время училась играть на фортепиано). С этим предложением ко мне обратилась ее мать Анна Павловна. В то время я старался избегать занятий со взрослыми, зная, что это в большинстве случаев бесперспективно. Но, не желая обидеть людей, которые оказали мне внимание и доброе расположение, я согласился...

Во время зимних каникул 1923/24 учебного года я съездил в Ярославль повидать родных. Мама по-прежнему была занята домашними заботами, находясь постоянно в затруднительном материальном положении. Муся вышла замуж за Николая Ивановича Афанасьева. Он получил по службе перевод в Ростов-Ярославский, где я и навестил их в этот приезд.

Вернувшись в Москву, я приступил к своим занятиям в техникуме и возобновил беготню по урокам.

В этот период у меня возникли трения в отношениях с Бабенчиковым и его теткой. Несмотря на то, что Михаил Васильевич знал всю ситуацию нашей ярославской трагедии, тетушка его нет-нет да и сводила разговор к тому, что не может себе представить, как это могло случиться, что мы оказались в таком безвыходном материальном положении и т.п. Суждения ее меня крайне обижали, особенно когда она намекала на то, что моя мама, видимо, скрывает от нас, детей, свои возможности и на этом основании (делает вывод Вера Александровна) не помогает мне в материальном отношении. Иногда я не выдерживал такого «натиска» и довольно резко ей возражал. Но главное заключалось в том, что и Михаил Васильевич в эти моменты не становился на мою сторону, но склонен был молчать или даже косвенно присоединяться к тому, что выражала Вера Александровна, хотя ничего конкретного в подтверждение своего взгляда ни он, ни она привести не могли.

Дело кончилось тем, что между нами произошел полный разрыв во взаимоотношениях. Но поскольку я еще оставался в их квартире, потому что был прописан у них, мне надо было внешне не подавать вида о случившемся: к Михаилу Васильевичу приходили по делам посторонние лица и некоторые из знакомых...

Зима стояла холодная, особенно в конце января. В этот период я выходил на улицу в валенках и сильно натер себе ногу.

21 января умер Ленин, и Михаил Васильевич предложил мне в один из траурных дней пойти с ним в Колонный зал Дома Союзов, где был установлен гроб. Но я отказался, сославшись на больную ногу. Ему сопутствовал гостивший тогда у него скульптор Гаврилов (ученик С.Я. Конёнкова).

Мое пребывание у Бабенчикова становилось для меня невыносимым, а для него неудобным, так как бывавшие здесь лица замечали натянутость наших отношений. Михаил Васильевич пытался даже прибегнуть к посредничеству упомянутого скульптора, но все попытки последнего установить между нами прежние отношения были тщетны, так как он не знал причины нашего разлада, а я сообщать ее постороннему человеку не собирался. Поэтому временное умиротворение было бы неискренним и в любой момент могло быть вновь нарушено. Михаил Васильевич не хотел признать своей неправоты во взгляде на действительное положение вещей в связи с пережитой нами катастрофой. Пришлось срочно искать выход из создавшегося положения.

И тут мне повезло. У Смирновых во дворе был флигель — бывшая дворницкая, в которой жил одинокий студент, собиравшийся переехать на другую квартиру. До революции в этом помещении у них жил дворник. Я узнал об этом случайно из разговора и поспешил выразить пожелание, если это возможно, поселиться у них во флигеле.

В те годы НЭПа небольшие национализированные дома были возвращены бывшим домовладельцам, которые могли самостоятельно распоряжаться освободившейся жилой площадью. Этими вопросами у Смирновых ведала в тот период Анастасия Фёдоровна. С согласия домовладелицы Анны Павловны она быстро оформила мою прописку, и я в феврале перебрался со своим скромным скарбом к ним в сторожку. Числившийся за мной рояль необходимо было при переезде сдать в бюро проката, о чем я сделал соответствующее заявление.

Первое время, живя у Смирновых в Щетининском переулке, я ходил играть к их соседям Бирюковым. Но это продолжалось не долго, так как я через некоторое время вновь обратился в бюро проката с просьбой дать мне напрокат инструмент. Пианино там не оказалось, и мне пришлось выбирать рояль минимальных размеров, чтобы он мог уместиться в моей «келье». Поручительство за сохранность инструмента дал мне заведующий хозяйственной частью нашего техникума Иван Митрофанович Харитонов, который весьма сочувственно отнесся ко мне в этом вопросе.

Здесь уместно заметить, что в те годы и в последующее время в техникуме работали исключительно преданные своему делу люди. Это секретарь Зоя Александровна Кушнерёва, упомянутый бухгалтер и завхоз И.М. Харитонов, на которых В.Ю. Зограф-Плаксина, а за нею и другие руководители могли вполне положиться...

Может быть, мне не следовало так подробно описывать все эти перипетии, но, с другой стороны, я думаю: пусть молодежь полистает эти страницы моих воспоминаний и увидит, как трудно было в те годы пробиваться в люди, сколько нужно было иметь терпения и воли, чтобы достигнуть желаемой цели!

Время шло, приближалась весна. Мои отношения с Александрой Фёдоровной перешли в дружбу, наши занятия музыкой продолжались.

Летом у Александры Фёдоровны был трехнедельный отпуск; Мария Фёдоровна (ее старшая сестра, девица) решила поехать с ней в деревню Мумырёво в Костромской области и пригласила меня сопутствовать им в этой поездке. Я согласился.

Мумырёво — это родина их отца, Фёдора Ефимовича Смирнова. Из тех же мест и их мать, Анна Павловна. В то время это была небольшая деревня вдали от железной дороги, расположенная в глуши Чухломского района. От станции Галич надо было ехать сорок километров на лошадях.

Добрались мы туда благополучно и хорошо отдохнули, живя в принадлежащем им благоустроенном доме. На обратном пути я предложил Александре Фёдоровне заехать в Ярославль повидаться с моими родными, что мы и осуществили, пробыв там не более двух дней, потому что у Александры Фёдоровны кончался отпуск. Мария Фёдоровна осталась на некоторое время в деревне.

Возвратившись в Москву, Александра Фёдоровна и я решили просить Анну Павловну дать согласие на наше вступление в брак. Она, видимо, ожидала этого и, не колеблясь, согласилась, сказав лишь: «Бог благословит». После этого было уже открыто объявлено о нашей помолвке.

Как и водится, дело не обошлось без пересудов, касавшихся преимущественно нашей неустроенности, но мы не обращали на это внимания и не принимали их близко к сердцу, зная, что в таком вопросе не может быть советчиков. Моя неустроенность в жизни нас не смущала. Время было, разумеется, трудное, и радужных перспектив на быстрое возрождение ждать не приходилось. Шура решила продолжать работать, а я — учиться и зарабатывать на нашу совместную жизнь уроками, которых к тому времени у меня было достаточно, и в будущем в этом отношении намечалась определенная стабильность. А все остальное предрешала сама жизнь, и планы тут были бы бесполезны.

Наша свадьба состоялась 28 сентября 1924 года. С моей стороны на свадьбе были мама, дядя Серёжа, Сергей Фёдорович Добрянский (Катин муж) и мой товарищ Юра Кириллов. Со стороны Шуры — все ее родные, проживавшие к тому времени в доме, и Мошковы. На венчании присутствовала Елизавета Николаевна Вахрамеева.

Поселились мы с Шурой в их доме в квартире Анны Павловны. Нам предоставили небольшую комнату в 14 квадратных метров, а в распоряжении Анны Павловны и Марии Фёдоровны была столовая и небольшая проходная комната — спальня.

За учебой и работой время шло незаметно. Лето 1925 года мы провели в Москве. 4 июля у нас родилась Оля. Появились новые заботы, но, благодаря вниманию родных, мы выходили из временных затруднений и не предавались унынию. Занятиями своими я был удовлетворен. Успевал даже принимать участие в общественной жизни техникума, состоя в активе профкома.

Когда было открыто теоретико-композиторское отделение, о котором я упоминал, я с увлечением начал в нем заниматься и жил интересами этого нового для тех лет начинания. Об этом периоде можно было бы написать много, но я коснусь только некоторых моментов учебы на отделении, а также на фактах, непосредственно касающихся моих занятий.

Как было замечено выше, специальные предметы — гармонию, полифонию, фугу и параллельные им курсы сольфеджио — я проходил в классе И.И. Дубовского. Индивидуальные занятия по первым трем дисциплинам он проводил у себя дома во 2-м Колобовском переулке на Петровке^¹⁹. В тот период в классе И.И. Дубовского занимались Владимир Васильевич Протопопов, Иосиф Яковлевич Рыжкин, Михаил Евдокимович Соловьёв, Нина Рудольфовна Котлер, Борис Абрамович Халип и Ростислав Таубе.

Спокойная домашняя обстановка располагала к работе, и я очень любил эти уроки. Особенно запомнились мне занятия полифонией. Метод «линеарного контрапункта» мне импонировал и, несомненно, содействовал развитию техники полифонического письма в многоголосии. Это особенно сказалось в период изучения фуги.

Помню, когда мы на экзамене по полифонии писали в классе работу на заданную тему, Иосиф Игнатьевич сказал А.Ф. Мутли, указывая на меня: «Обратите внимание, у него обнаруживается хорошая контрапунктическая техника». Хотя к концу курса я действительно ощущал, что мне легко дается полифонический стиль, но не думал, что мои работы чем-то выделяются на общем фоне. Перейдя в класс фуги, я дал волю своей фантазии и за год написал около тридцати фуг.

В классе сочинения у Павла Дмитриевича Крылова занятия происходили менее систематично: он не давал заданной темы или определенной формы. Мы писали то, что в данный момент каждого из нас интересовало, и приходили к нему на урок с набросками или законченными сочинениями. Павел Дмитриевич просматривал наши работы, указывал на слабые стороны, рекомендовал, как лучше их изложить или исправить. При этом он не навязывал своих пожеланий. В заключение он высказывал общее впечатление от прослушанного. Насколько я помню, под его руководством я написал три пьесы для скрипки и фортепиано, несколько романсов и первую часть трио (для скрипки, виолончели и фортепиано).

Все эти пьесы носили исключительно учебный характер и не представляли какой-либо художественной ценности, хотя две скрипичные пьесы были поставлены в программу отчетных концертов. Их исполнял мой товарищ по композиторскому классу Борис Халип, а партию фортепиано я играл сам. Трио было исполнено на выпускном экзамене. Его играли О.Ф. Бер (фортепиано), М.Е. Соловьёв (скрипка), а кто играл партию виолончели, я не могу припомнить.

О моих занятиях я уже упоминал выше; скажу лишь, что по классу специального фортепиано я окончил техникум в 1929 году зимой, в конце первого полугодия, когда уже произошло объединение Рубинштейновского и Скрябинского техникумов под наименованием Областного музыкального техникума.

Теоретико-композиторское отделение я окончил весной 1930 года. В последний год моего обучения я вел в музыкальной школе при техникуме группу сольфеджио в одном из младших классов по линии педагогической практики. С начала следующего, 1930/31 учебного года я был оставлен на работе при училище в качестве преподавателя-выдвиженца (была тогда такая форма), получив нагрузку педагогических часов в музыкальной школе по классу сольфеджио.

Из этого следует заключить, что я, видимо, в общем учился неплохо. Тут сыграла роль еще и моя общественная работа, а кроме того, в этом вопросе я многим обязан И.И. Дубовскому, который содействовал моему оставлению на работе в техникуме. Итак, я стал преподавателем!

Blog

Содержание