Митрополита Филарета Матери-Церкви на различных поприщах архипастырской деятельности. Особытиях церковной жизни, организатором и участником которых Господь благословил быть владыке Филарету, читатель узнает из непосредственных рассказ
| Вид материала | Рассказ |
СодержаниеКончина дедушки Предвоенные годы Летом в Исадах |
- Доклад Митрополита Минского и Слуцкого Филарета, 564.75kb.
- Рассказ матери «Мой сын Далай-Лама. Рассказ матери», 1347.95kb.
- Очерки церковной смуты, 4034.07kb.
- История русской церкви в период совершенной зависимости ее от константинопольского, 6213.38kb.
- По благословению Митрополита Минского и Слуцкого филарета, Патриаршего Экзарха всея, 72.23kb.
- Традиции и особенности церковной архитектуры Украины в период первосвятительского служения, 263.18kb.
- 1. Охоббитах Рассказ у нас пойдет в особенности о хоббитах, и любознательный читатель, 12983.83kb.
- Веции, побудил автора написать эту книгу, из которой читатель узнает о сенсациях подлинных, 2240kb.
- 1. Частичная стабилизация церковной и государственной жизни при царе Феодоре Иоанновиче, 95.62kb.
- Братья и сестры! Многие из вас задают мне вопросы по поводу происходящего сближения, 148.04kb.
Как я уже говорил, моя жизнь началась в нашем особняке на Ильинской площади. Родители и мы, дети, занимали весь верхний этаж дома.
В одной половине были комнаты родителей, в другой — детские комнаты; их разделяла большая лестничная площадка. Она служила прихожей и гардеробной и потому была соответствующим образом обставлена. Дверь из нее вела на чердак.
Мои первые детские впечатления так врезались в память, что я до сих пор их хорошо помню. Они возникают перед моим внутренним взором, как отдельные кадры.
...Я вхожу в ванную комнату на маминой половине; в ней разливается сильный приятный запах обваренных отрубей. Моя няня Матрёна ласково смотрит на меня и говорит: «Сейчас будем купать ребеночка». У мамы только что родился мальчик — брат Александр. Меня к маме не пускают, около мамы хлопочут акушерка, горничная и няня, а я предоставлен сам себе. Это осень 1906 года, и мне всего лишь два с половиной года.
...Мама сидит на низкой табуретке в детской комнате для маленьких, что около ее спальни, и кормит Алю грудью. Я верчусь вокруг нее. Мама спрашивает меня, шутя: «Ты тоже хочешь попробовать?» Я морщусь и отворачиваюсь от нее.
...Папа выходит из своего кабинета с подвязанными вверх усами, его подбородок и щеки в мыле, он брился и идет умываться в ванную комнату.
...Я болен и лежу в своей постельке с пологом (я пока еще на маминой половине), а Алю с няней поместили в хорной комнате, которая рядом через площадку. Старшая сестра Катя в маминой гостиной за стенкой без конца повторяет на фортепиано одну и ту же фразу; у меня жар и ее музыка меня раздражает.
...Няня приводит меня к дедушке, я здороваюсь с ним, он целует меня и дарит золотую монету. Сегодня день моего рождения — 5 марта! Бабушка выдвигает из-под кушетки в своей туалетной комнате большой ящик с деревянными солдатиками и позволяет мне осторожно поиграть ими. Она бережет их как память: это игрушки Миши, ее покойного сына, которого она очень любила. Он умер мальчиком.
...Дедушка, мой крестный, сидит в своем большом кабинете; на столе горит лампа, он что-то пишет. Весь стол завален бумагами и книгами. Мне изредка разрешалось заходить к нему, но, к сожалению, бывало это очень редко.
...Я спускаюсь с няней по лестнице, уже одетый для прогулки, и в это время вижу, как по коридору за стеклянной стенкой на площадке второго этажа проходит дедушка. Я хочу ему что-то крикнуть, но няня испуганно грозит мне и говорит: «Не мешай дедушке, он занят».
...Мы с няней идем по тротуару мимо церкви Илии Пророка, тротуар выложен плитами. Я смотрю себе под ноги, делаю широкие шаги с одной плиты на другую и с гордостью, в такт шагам, говорю: «А мне четыре года!» Это март 1908 года.
...Наш большой, светлый, золотисто-желтый зал сияет чистотой. Во всю его длину выстроились столы «покоем». Официанты из гостиницы заканчивают сервировку стола. Старших никого нет. Сестра Муся и мы с няней идем вдоль столов посмотреть на это «удивительное чудо». Подходим к середине стола, няня показывает на два прибора и говорит, что это — для жениха и невесты. В тот момент мы еще не можем сообразить, что происходит, и лишь к концу дня нам становится ясно. У нас в доме — свадьба! Дядя Серёжа (папин брат) женится на тете Ксене (Ксении Геннадиевне Ямановской). В то время как мы осматривали накрывавшиеся столы, взрослые были на венчании. Нас пустили вниз только после того, как кончился обед и начался бал.
В хорной комнате, через которую мы проходили, полно мужчин в солдатской форме с большими медными трубами и другими диковинными инструментами; пахнет табаком. Открыта вентиляция — громадная, как пасть кита. Две вставные ширмы под потолком зала открыты. Гремит духовой оркестр.
Нашей первой задачей было посмотреть на невесту — тетю Ксеню. Мы по-детски зачарованы ее видом: она такая красивая! Первое, что нас поразило и привлекло — это громадный шлейф и вуаль, спускавшаяся на него; а на конце шлейфа — букетик искусственных лиловых цветочков.
Тетя Ксеня идет по голубой гостиной, а мы с Мусей бежим за ней, стараясь схватить букетик: не успеваем, падаем на ковер и громко смеемся. Тетя Ксеня опускается на диван в красной гостиной, сажает нас рядом с собой, ласкает, целует и говорит, что будет с нами дружить. Мы счастливы!
...Уже поздно, гости отдыхают. Нас, всех детей, усаживают в ряд в зале против оркестра, находящегося на хорах, чтобы послушать напоследок еще одну пьесу и идти спать. Это было 30 апреля 1908 года.
...Купленный для молодых дом еще не был готов их принять, в нем шел капитальный ремонт, и поэтому они пока поселились у нас в двух комнатах второго этажа около дедушкиного кабинета, окнами во двор.
...Мы с Мусей теперь находимся вместе в одной комнате на детской половине, у нас няня Маша. Наши одинаковые кроватки с большими пологами стоят рядом по одной стене. Тетя Ксеня приходит иногда нас навестить и помогает няне укладывать нас спать. Мы ее очень полюбили.
...Вскоре наши молодые с дедушкой и бабушкой Елизаветой Семёновной отправились за границу. Дедушка был серьезно болен и по совету врачей поехал лечиться. Они остановились на одном из курортов Германии, а затем молодые поехали в свадебное путешествие в Швейцарию.
Лечение за границей не принесло пользы. Дедушка почувствовал себя хуже, и все решили вернуться домой.
Кончина дедушки
Зима, декабрь 1908 года. Накануне Николина дня вечером в голубой гостиной — молебен с акафистом Николаю Чудотворцу. Служит причт Спасо-Преображенского храма, в котором дедушка, а потом и папа были старостами. Во время службы ввозят дедушку в кресле на колесах. Я давно его не видел и, как сейчас помню, был удивлен его видом. Он очень похудел, бледное лицо в морщинах, впавшие глаза. Никто к нему не подходит, чтобы не беспокоить. Как мне показалось, он даже не реагировал на окружающую обстановку.
Несмотря на мой возраст (неполных пять лет), я сразу почувствовал какое-то тягостное состояние.
Наступает Рождество. Сестра Катя и старшие братья под руководством гувернантки Софии Адольфовны Гертнер готовят самодельные елочные украшения — бумажные цепи, звездочки; плетут бонбоньерки из специально заготовленной стружки. Мама приносит коробки с конфетами, яблоки, мандарины и елочные игрушки, к которым надо подвязать нитки. Работа приятная, и все с увлечением заняты делом. Елка будет в классной комнате, как и всегда. Большой елки в зале для приглашенных гостей в этом году не будет. У всех взрослых настроение тревожное и далеко не праздничное. Дедушка очень плох...
Наступил праздник. В первый день вечером было разрешено зажечь елку, тихо посидеть и поиграть около нее. Встав утром 26 декабря, узнаем, что дедушка скончался.
Вечер 27 декабря. Нас, детей, приводят в голубую гостиную. Мы встаем около двери в зал. Он полон народу. Гроб дедушки стоит на возвышении. Идет заупокойная служба — парастас. С нами, кроме мамы и других близких, стоит тетя Маша, моя крестная, с заплаканным лицом. Она всегда приезжает к нам на Рождество. Служба длится довольно долго.
После окончания присутствовавшие представители города, родственники и служащие нашего предприятия постепенно расходятся, и нам разрешают подойти ко гробу. На следующий день утром после краткой панихиды мы, дети, прощаемся с дедушкой. Папа стоит у гроба, а мы подходим с другой стороны, где были сделаны ступеньки. Когда очередь дошла до меня, папа слегка улыбнулся мне. Эта невольная нежность, промелькнувшая на его лице (как я теперь ее понимаю!), относилась к сознанию того, что с дедушкой прощается его крестник, который по воле покойного носит данное им ему имя.
Когда я взобрался на ступеньки, папа говорит мне: «Целуй сюда», — и показывает на венчик на лбу дедушки. Но я не мог дотянуться, поцеловал дедушку в нос и содрогнулся... Он холодный!
После прощания последовал вынос. Гроб установили на катафалк, и вся процессия двинулась мимо дома, огибая его угол. Мы прильнули к окнам в зале и наблюдали. Перед катафалком ехала двуколка с можжевельником, который разбрасывали по пути следования процессии.
Отпевание происходило в нашем приходе — в Благовещенском храме, который находится в переулке около набережной в районе пристаней. Похоронили дедушку на Леонтьевском кладбище рядом с могилой прадеда.
На смерть Ивана Александровича откликнулись многие печатные органы Ярославля, Москвы и Петербурга:
«Ярославские зарницы» в № 1 за 1909 г.: «И.А. Вахромеев», за подписью Н.К.
«Голос» в № 8 за 1909 г.: Ширяев В.Н. Памяти И.А. Вахромеева. Речь, произнесенная в заседании Ярославской Ученой Архивной комиссии.
Ярославец (И.А. Тихомиров). Из записок старожила (памяти
И.А. Вахромрева). Ярославль, 1909.
«Голос Москвы». № 301 от 30 декабря 1908 г. и № 2 от 3 января 1909 г.
«Новое время». СПб., № 11 от 4 января 1909 г. и № 14 от 8 января 1909 г.
«Русское Слово». М., № 2 от 3 января 1909 г.
«Утро России». М., № 216 от 5 января 1910 г.
После смерти дедушки в доме все осталось по-прежнему. Установившийся уклад жизни сохранялся, следуя традициям того времени. В связи с этим надо дополнить сказанное относительно дома.
Наш дом
В помещении нижнего этажа находился кабинет прадеда. Входы в него были: один непосредственно из прихожей — вестибюля парадного подъезда, другой — на противоположной стороне, из внутренних помещений. В кабинете вся обстановка сохранялась в том виде, как это было при прадеде.
Комната кабинета была слегка продолговатой. У стены против окон стояла большая тахта и мягкие кресла. На этой стене висел писанный маслом большой овальный портрет деда.
Иван Александрович изображен на нем в мундире городского головы с традиционным знаком отличия — круглой медалью на золотой цепочке поверх мундира.
У противоположной стены вдоль окон, слегка отступая, были размещены застекленные витрины с различным библиографическим материалом. У стены наружного входа стоял большой книжный шкаф почти во всю стенку, в котором находился многотомный энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона в полном комплекте и другие книги. Перед шкафом стоял большой письменный стол прадеда со всеми принадлежностями, которыми он пользовался до последних дней своей жизни. И, как уникум того времени, — пишущая машинка.
У стены внутреннего входа располагалась мебель для посетителей и большой стол для работы технического персонала во время совещаний или приема. Этот кабинет использовался дедом, а по традиции — и моим отцом для совещаний со своими ответственными служащими (доверенными), руководившими производством и торговлей.
Рядом с кабинетом была небольшая проходная комната; в ней теперь жила бабушкина воспитанница портниха Варя (почти совсем глухая от природы девушка).
Из этой комнаты массивная дверь вела на площадку с закругленной винтовой лестницей в подвальное помещение, приспособленное для книгохранилища; в нем за железной дверью находилась знаменитая дедушкина библиотека. Между прочим, ключи от библиотеки было поручено хранить этой Варе. Вход в библиотеку находился как раз под залом, в центральном углу дома.
В первом этаже, далее от этого угла дома, находилась комната для приезжающих. Ранее это была спальня прадеда, она разделялась в середине драпированной перегородкой от самого потолка и имела вид гостиничного номера: салон и спальня.
Остальная часть первого этажа была занята комнатами прислуги, хозяйственными помещениями (у входа в дом со стороны двора) и двумя кухнями. Одна из них — с плитой, другая — с русской печью, служившая также столовой для прислуги.
Во втором этаже дома, кроме парадной анфилады комнат, о которой я упоминал, были помещения с окнами во двор. Если смотреть на дом с улицы, то от правого угла в тыловой части дома шли: (влево) дедушкин кабинет, «железная комната» с несгораемыми шкафами, туалетная, ванная и две жилые комнаты, где первое время находились дядя Серёжа и тетя Ксеня. Широкая парадная лестница, которая вела только во второй этаж, заканчивалась большой площадкой; с нее вели двери в бабушкин будуар, зал и жилые помещения этого этажа.
С левой стороны дома, также в тыловой части, от левого угла дома вправо после столовой располагались буфетная, зимний сад (над входом со двора), туалет и в середине между крыльями дома — широкая лестничная клетка, связывавшая все три этажа дома.
Продолжаю рассказ о нашей жизни до революции.
Предвоенные годы
Старшая сестра Катя и братья Ваня и Коля до поступления в школу занимались начальными предметами с гувернанткой Софией Адольфовной. Она в свое время окончила институт, владела немецким и французским языками и все необходимые азы успешно прививала своим ученикам. Поэтому, когда мы с Мусей подросли и вышли из младенческого возраста, к нам пригласили бонну, с которой мы должны были учить разговорный немецкий язык по ходу игр, прогулок или каких-либо рукоделий, например вышивания или рисования. Но бонны, которые у нас часто менялись, обычно владели русским языком и поэтому не очень утруждали себя привитием нам немецких разговорных навыков. Забегая вперед, скажу, что позднее у нас два лета подряд жила француженка мадемуазель де Бюррос. Она почти ни слова не знала по-русски. Поэтому за два лета мы довольно быстро освоили язык и могли с ней изъясняться по-французски. Она нам много читала из детских французских книг, гуляла с нами, была разговорчива и умела увлечь каким-либо рассказом о Франции. Старшие с ней реже соприкасались и поэтому хуже знали французский язык. Я имею в виду свободу изъясняться.
Когда старшие поступили в учебные заведения, то мы с Мусей перешли под руководство Софии Адольфовны; она готовила Мусю в гимназию Антиповой, где уже училась Катя, а меня — в приготовительный класс реального училища, в которое я поступил в 1913 году, сдав вступительный экзамен.
Следом за нами подрастали младшие братья — Аля, которому к этому времени исполнилось уже шесть лет, и Володя, родившийся в апреле 1909 года. Старшие братья тоже учились в реальном училище, но Ваню в последние годы перевели в Москву, также в реальное училище. Он жил там в семье студента-гувернера, который руководил его домашними занятиями и вообще следил за его успехами и поведением.
Жили они в районе Зубовского бульвара. В течение учебного года Иван приезжал домой на рождественские и пасхальные каникулы.
Из детских лет, разумеется, ярче всего запечатлелось время каникул. Прежде всего это рождественские праздники. Кроме елки в классной комнате, о которой я уже говорил, устраивалась большая елка в зале. На эту елку приглашали гостей, родных и иногда наших товарищей по школе. Моя крестная, тетя Маша, ежегодно приезжала к нам на Рождество (последнее время она жила в Курске) и привозила всем подарки. Мама и мы, дети, очень ее любили. Она помогала маме украшать большую елку. Нас туда не пускали, поэтому мы терпеливо ждали, пока совершался этот красивый ритуал.
Танцевали на елке под граммофон, а иногда приглашали тапершу.
У мамы когда-то в детстве была учительница музыки, некая Мария Михайловна Кожухова. Последнее время она уже не преподавала, а играла по приглашению на домашних праздниках и балах. Это была старушка в парике с наколкой и почти совсем глухая; но бальные танцы того времени она знала хорошо. Однако играла она их, как заведенная шарманка: однообразно, невыразительно, но зато ритмично, что, главным образом, и требовалось в данном случае. На танцующих она не смотрела и останавливалась только тогда, когда ее об этом просили.
Коль скоро зашел разговор о музыке, коснусь этого вопроса подробнее, а именно: какое место занимала в нашей жизни музыка и какой она была по содержанию?
Скажу сразу, что классическую музыку у нас знали мало и однобоко. Однобоко потому, что граммофонные пластинки, которых у нас было много, по содержанию представляли преимущественно записи отдельных арий из русских и популярных западноевропейских опер и отдельных романсов. Симфоническая музыка в то время на пластинки еще почти не записывалась. Были пластинки с пьесами оркестровой духовой музыки, но это главным образом были танцы и марши.
Музыкального театра в городе не было, симфонических концертов не давали, изредка гастролировали исполнители-солисты. Уделялось у нас внимание и «цыганскому романсу», как в то время именовалась вся эстрадная вокальная музыка.
Мама любила петь, аккомпанируя себе, преимущественно слышанное ею в Москве, куда она изредка выезжала, привозя из этих поездок пластинки и ноты из репертуара таких певиц, как Каринская, Вяльцева, Варя Панина, Плевицкая и другие.
Папа обладал хорошим голосом и слухом, у него был бас. Учась в Москве в шестиклассной немецкой школе — «Peters-Pauls-Schule», он, разумеется, посещал иногда оперные спектакли и очень любил «Ивана Сусанина». Знаменитую арию: «Чуют правду» он пел без сопровождения. Он вставал в центре зала под люстрой (выбирая более выигрышное для резонанса место) и по нотам пел эту арию. Но более любимой его музыкой было церковное пение. Подробнее об этом я скажу ниже.
Систематически музыкой у нас в семье занимались сестра Катя, брат Коля и, значительно позднее, я. Коля был очень музыкален и хорошо успевал в игре на фортепиано; он вообще был талантлив.
Я с детских лет любил петь все, что слышал, без разбора. Быстро запоминал граммофонные записи и пел в удобной для меня тесситуре.
У меня было высокое сопрано (дискант, как тогда называли) широкого диапазона, поэтому мне было доступно практически всё, что я слышал.
Я знал и пел много русских народных песен. У нас жила горничная Анюта Каблукова, исключительная певунья. Она убирала наши детские комнаты, часто мыла крашеные полы во всем крыле третьего этажа и постоянно пела за работой, что ей не возбранялось. Поэтому весь ее «репертуар» перекочевал ко мне. Например: «То не ветер ветку клонит», «Коробейники», «Ах вы, сени мои, сени», «Среди долины ровныя», «Хазбулат удалой» и ряд других песен, которых я теперь уже не помню.
Когда к нам приходила мамина сестра тетя Зина (Зинаида Алексеевна Уланова), то всегда просила меня петь, обращаясь ко мне: «Вава, спой дамским голосом». Это, видимо, потому, что тембр моего голоса был действительно не детский, мальчишечий, а как бы от природы поставленное сопрано.
Музыкой я начал заниматься одиннадцати лет, когда перешел во второй класс реального училища. Наш учитель пения, зная мой голос по приготовительному классу (он вел у нас там все предметы), привлек меня к занятиям в общий хор. В этом же году я начал учиться игре на фортепиано.
Наша домашняя преподавательница полька Летковская была ученицей Анны Васильевны Саренко-Кучеренко, имевшей со своим мужем Дмитрием Митрофановичем в Ярославле частную музыкальную школу. Летковская преподавала в этой школе и была рекомендована нам Анной Васильевной11.
На уроки она приезжала к нам два раза в неделю. Мы занимались музыкой в маминой гостиной; там стояло хорошее пианино Шрёдера.
Я довольно быстро освоил всю первоначальную технику и успешно продвигался вперед. Кроме заданных уроков, я сам кое-что разбирал, а также подбирал аккомпанементы к любимым песням. Так, однажды на елке у тети Ксени я пел песню «Для чего певунья птичка», к которой сам сочинил сопровождение. Мелодию и слова я записал с граммофонной пластинки в исполнении певицы Каринской. Эта песня исполнялась на мотив русской песни «Не брани меня, родная». Аккомпанировала мне тогда Анна Никоновна (сестра Веры Никоновны Вахрамеевой-Александровой). Выступление мое прошло успешно...
На этом я пока прерву повествование о моих музыкальных занятиях и возвращусь к нему при описании других обстоятельств.
Летом в Исадах
Лето вся наша семья ежегодно проводила в Исадах. Как только у старших кончались переводные экзамены — начинались веселые сборы на дачу. Мы, младшие, освобождались раньше и в первое время летних каникул вынуждены были ограничиваться нашим садом при городском доме. Он был небольшой, но уютный. В нем была беседка, где иногда по утрам мы завтракали. Садовник немец Бом содержал его в порядке, было много цветов, аккуратные дорожки, садовые скамейки, довольно много разных цветущих кустов и деревьев. Все до известной степени располагало к отдыху.
Но нам, разумеется, нужны были простор для игр, лес для прогулок, река для купания, рыбной ловли! Этим мы, в общем, и занимались в Исадах, когда собирались там все вместе. Впрочем, каждый старался заняться своим любимым развлечением: кто-то — игрой в крокет, кто-то — рыбной ловлей...
Кроме того, на территории парка была устроена гимнастическая площадка. На ней находился столб для «гигантских шагов», большие качели, а на отдельной опоре были подвешены кольца, турник, веревочная лестница и качели для маленьких. В глубине парка находился кегельбан. Игрой в кегли занимались главные образом старшие и взрослые.
Купальня и лодочная пристань находились на территории мельницы. Они располагались выше мельничной плотины. Потому с этой стороны можно было плыть по реке лишь вверх по течению. Для нижнего же течения реки (то есть ниже плотины) лодки находились около дачи. К мостику с лодками вела тропка непосредственно из сада через калитку. Там же было устроено место для рыбной ловли в виде широкого настила на сваях с высокими глухими перилами.
В течение лета совершались и более отдаленные прогулки на лошадях, обычно в лес «с чаем».
Один наш лес — «Бородинский» — находился в южном направлении в сторону Ростова по пути в Осиновицы, другой — в северо-западном направлении за селом Гвоздево — назывался «Татариха». Он был весьма живописен, благодаря холмистости его местоположения. Кроме того, мы ездили на прогулку и в запущенное имение Осиновицы, о котором я уже упоминал.
Летом отец не жил постоянно на даче, бывая здесь лишь наездами, так как в городе его удерживали дела нашего предприятия. Кроме того, он был гласным городской думы. Однако он любил поездки в лес, и поэтому они всегда совершались с его участием.
Бабушка Елизавета Семёновна в первое время после смерти дедушки приезжала к нам на дачу и жила там в течение некоторого времени. Позднее она стала уезжать из города на все лето в принадлежавшее ей имение Мичкулово в Даниловском районе Ярославской области.
Так же проводила лето и семья дяди Серёжи (Сергея Ивановича). Станция, на которой они сходили с поезда, называлась «Вахромеевский разъезд»: по северной железной дороге в сторону Вологды, не доезжая до города Данилова. В Мичкулове было большое молочное хозяйство со стадом коров ярославской породы до пятидесяти голов.
В течение лета к нам в Исады иногда приезжали гости. Помню, как однажды у нас гостили мамины родители: дедушка Алексей Павлович и бабушка Екатерина Николаевна Дружинины. В нашем архиве сохранилась их фотография, снятая мамой в этот их приезд.
Между прочим, мама одно время увлекалась фотографированием, сама проявляла и печатала снимки. По ее стопам пошел и старший брат Иван, который впоследствии сделал в Исадах ряд снимков; к сожалению, они не сохранились.
Запомнился также приезд одной маминой знакомой с дочерью. Это была высокая представительная дама, некая Юзефович, певшая в свое время в хоре русской песни Д.С. Агренева-Славянского. Держалась она с наигранной театральностью, проявлявшейся в ее манерах и разговоре.
Дочь ее, 12–13 лет, занималась музыкой и, пока была у нас, играла по утрам свои экзерсисы на рояле, который стоял в зале дачного дома.
Однажды всех пригласили послушать ее игру. Хотя я тогда еще музыкой не занимался, однако помню, что она довольно бойко сыграла несколько пьес. Но вот ее мамаша поразила однажды всех своей выходкой, о которой расскажу подробнее.
У нас было принято перед обедом читать по очереди молитву «Отче наш». Эта дама попросила у папы разрешения прочитать молитву. И что же? Она не нашла ничего лучше, как произнести текст молитвы в нарочито светском декламационном стиле. Все присутствовавшие были буквально шокированы ее манерностью. От удивления и смущения мы с трудом сдерживали себя, чтобы не нарушить тишины и приличия. Этот из ряда вон выходящий случай в тогдашнем укладе нашей жизни до сих пор удерживается в моей памяти.
В контраст к этому эпизоду расскажу запомнившееся мне посещение Исад группой высокопоставленных лиц по приглашению отца.
В 1912 году из Ярославля в специальном вагоне, прицепленном к пассажирскому поезду Ярославль — Москва, прибыли генерал-губернатор Ярославля граф Д.Н. Татищев, Архиепископ Ярославский и Ростовский Тихон12 и викарные епископы Рыбинский Селивестр и Угличский Иосиф.
К этому приему мои родители специально готовились. Обед для гостей был дан отдельно от общего стола, а ужин был сервирован общий на веранде (террасе, как у нас ее называли). Попутно у отца с гостями была деловая беседа.
Вечером губернатор уехал в город, а архиепископ Тихон и его спутники остались ночевать.
На другой день утром я бегу по саду по направлению к дому (не помню, кто из братьев был тогда со мной), а навстречу идет владыка Тихон. Мы подошли поздороваться. Владыка увидел, что мой ремень, которым я был подпоясан, болтается на одной пряжке. Он заправил конец его в петлицу, погладил меня по голове и очень приветливо что-то мне сказал. Не помню его слов, но случай этот так запечатлелся в памяти, что я даже сейчас отчетливо помню то место в саду, где это произошло.
Разумеется, что в этом факте ничего особенного не заключалось, но запомнился он мне как чистое субъективное впечатление, которое иногда с детских лет проносится человеком через всю жизнь.
Я вспомнил об этом спустя тринадцать лет, когда в 1925 году подходил ко гробу Патриарха Тихона для прощания в одном из храмов Донского монастыря в Москве...
У мамы, кроме фотографирования, было еще одно увлечение — рыбная ловля. Ее способ ловли заключался в установке верш. В то время рыбаки обычно применяли верши, плетенные из ивняка. У мамы были и такие, но, кроме того, она приобретала верши веревочные, которые делались из рыболовных сетей. Основанием для них служил складной проволочный каркас. Когда его расправляли, то он получался по форме такой же, как верша из прутьев.
Мама брала с собой служащего, состоявшего при доме для различных подсобных работ. Они садились в лодку на нижнем течении реки и выбирали удобное для ловли место. Тут река была не очень глубокой. Вода была прозрачная, и местами хорошо просматривалось дно. Верши ставились преимущественно у обрывистых берегов, над которыми нависали кустарники или ветлы, чтобы можно было на них закреплять при помощи веревки опущенную на дно вершу. В вершу помещали какую-либо съедобную приманку. Через день-два вершу проверяли, и если в ней была рыба, то ее поднимали в лодку, извлекали рыбу и вновь ставили. Были случаи, когда в вершу попадалась крупная рыба: судаки, юрки, большие окуни; иногда даже заходили сомы.
В Устье было много рыбы. Из местных жителей мало кто занимался рыбной ловлей.
По возвращении с ловли рыбу помещали в фонтан, а чтобы она не заснула, воду в нем периодически меняли; по мере надобности живую рыбу брали для приготовления.
На лодках мы катались, главным образом, вверх по течению реки. Там, за деревней Левково среди открытых берегов был очень красивый «оазис» — рощица, расположенная на обрывистом левом берегу крутой излучины реки. У нас этот красивый уголок называли «райское место». Наша гувернантка мадемуазель де Бюррос (о которой я упоминал) называла эту рощу «Lil de paradis» («райский остров»); она любила эту прогулку и с удовольствием ездила туда, главным образом, со мной и сестрой Мусей. В эти годы (1914 и 1915), когда она жила у нас, я и Муся уже свободно управлялись с веслами.
Расскажу еще об одном эпизоде, относящемся к предвоенным годам нашей жизни в имении Исады. Дядя Серёжа, папин брат, как известно, получил высшее техническое образование в Москве (Высшее техническое училище, ныне имени Н. Баумана). Естественно, что его интересовали всякие технические новшества. У нас в Ярославле к тому времени у некоторых состоятельных лиц появились, как уникумы, автомобили. Первым из таких людей был известный в городе зубной врач и техник Попов, который сам управлял своей машиной.
Дядя Серёжа пригласил его сопутствовать ему в поездке в Москву для приобретения автомобиля, с тем чтобы доставить его своим ходом в Ярославль. Происходило это летом, мы были на даче. И вот однажды раздаются сигналы гудка. К воротам подъезжает блестящий черный фаэтон с открытым верхом, как у пролеток. Посмотреть на эту диковину сбежалось из деревни много народа, разумеется, особенно ребят. Машину ввели во двор. Доктор Попов и дядя Серёжа усталые, но довольные, выходят из автомобиля!..
После завтрака и краткого отдыха они предложили желающим покататься. Поехали старшие, я не ездил. По возвращении автомобиль поставили в тенистое место двора; было жарко. Я воспользовался этим и подробно осмотрел автомобиль. К вечеру наши путешественники продолжили свой путь в Ярославль.
Но не долго пришлось дяде Серёже пользоваться этим транспортом. С началом войны 1914 года автомобиль мобилизовали в действующую армию.