Митрополита Филарета Матери-Церкви на различных поприщах архипастырской деятельности. Особытиях церковной жизни, организатором и участником которых Господь благословил быть владыке Филарету, читатель узнает из непосредственных рассказ

Вид материала

Рассказ

Содержание Примечания к воспоминаниям Варфоломея Александровича Вахромеева Владыка филарет Не говори Часть III

Подобный материал:

• Доклад Митрополита Минского и Слуцкого Филарета, 564.75kb.
• Рассказ матери «Мой сын Далай-Лама. Рассказ матери», 1347.95kb.
• Очерки церковной смуты, 4034.07kb.
• История русской церкви в период совершенной зависимости ее от константинопольского, 6213.38kb.
• По благословению Митрополита Минского и Слуцкого филарета, Патриаршего Экзарха всея, 72.23kb.
• Традиции и особенности церковной архитектуры Украины в период первосвятительского служения, 263.18kb.
• 1. Охоббитах Рассказ у нас пойдет в особенности о хоббитах, и любознательный читатель, 12983.83kb.
• Веции, побудил автора написать эту книгу, из которой читатель узнает о сенсациях подлинных, 2240kb.
• 1. Частичная стабилизация церковной и государственной жизни при царе Феодоре Иоанновиче, 95.62kb.
• Братья и сестры! Многие из вас задают мне вопросы по поводу происходящего сближения, 148.04kb.

Примечания к воспоминаниям
Варфоломея Александровича Вахромеева

По благословению Высокопреосвященного Филарета (Вахромеева Кирилла Варфоломеевича), Митрополита Минского и Слуцкого, Патриаршего Экзарха всея Беларуси, нами ведутся исследования по изучению рода Вахро(а)меевых.

Подлинным «маяком» в море архивной документации, касающейся рода Вахро(а)меевых, были для нас воспоминания Варфоломея Александровича — отца Патриаршего Экзарха. Стараясь как можно бережнее относиться к аутентичному тексту, мы дополняли авторскую речь собственными замечаниями лишь в случае крайней необходимости.

Имеем надежду, что изучение и анализ найденных архивных документов и других источников о носителях фамилии «Вахро(а)меевы» и об их потомках принесет благой плод.

* * *

1. На сегодняшний день составлена родословная Вахро(а)меевых, которая изложена в виде «поколенной росписи», начиная с середины XVII века. Генеалогическое древо насчитывает 290 лиц.

Ниже приводится перечень родоначальников по линии Варфоломея Александровича Вахромеева, отца Высокопреосвященного Филарета (Вахромеева Кирилла Варфоломеевича), Митрополита Минского и Слуцкого, Патриаршего Экзарха всея Беларуси:

Алексей Маслеников (сер. ХVII в. – ум. до 1678 г.).

Вахромей (Варфоломей) Алексеевич (вторая пол. XVII в. – ум. до 1709 г.), носил фамилию «Маслеников».

Никифор Вахромеевич (Варфоломеевич) (род. ок. 1669 г. – ум. до 1737 г.), носил фамилию «Маслеников».

Яков Никифорович (род. ок. 1714 г. – ум. 15 июля 1797 г.), носил фамилию «Маслеников», а затем «Вахромеев».

Андрей Яковлевич (род. в 1744 г. – ум. 13 февраля 1788 г.), он и все его потомки носили фамилию «Вахро(а)меевы».

Фёдор Андреевич (род. ок. 1762 г.– ум. 23 января 1806 г.), носил фамилию «Вахро(а)меев».

Иван Фёдорович (род. 12 октября 1786 г. — ум. 9 декабря 1839 г.), носил фамилию «Вахро(а)меев».

Александр Иванович (род. 12 февраля 1813 г. – ум. 7 июля 1895 г.), подписывался как «Вахромеев», а вслед за ним и все его потомки.

Иван Александрович (род. 13 августа 1843 г. – ум. 26 декабря 1908 г.).

Александр Иванович (род. 27 февраля 1875 г. – ум. 1921 г.?).

Варфоломей Александрович (род. 5 марта 1904 г. – ум. 11 декабря 1984 г.).

2. Как явствует из Поколенной росписи рода Вахро(а)меевых, прапрадедом Варфоломея Александровича был Иван Фёдорович Вахро(а)меев (род. 12 октября 1786 г. – ум. 9 декабря 1839 г.), а не Иван Михайлович.


3. По «поколенной росписи» рода Вахро(а)меевых Александр Иванович Вахромеев (род. 12.02.1813 г. — ум. 7.07.1895 г.), прадед Варфоломея Александровича, был женат трижды.

Первой супругой Александра Ивановича была Варвара Васильевна Блинова (род. ок. 1815 г. — ум. 1 февраля 1840 г.), дочь купца Василия Васильевича Блинова (Ф. 661. Оп. 1. Д. 30. Л. 9), торговавшего хлебным товаром (Ф. 501. Оп. 1.
Д. 858. Л. 60). Умерла в родах в возрасте 25 лет, упокоилась на городском Леонтьевском кладбище (Ф. 230. Оп. 2. Д. 68. Л. 309об. – 310). Рожденная тогда ее дочь, Надежда, умерла через два месяца, 1 апреля 1840 г.

Вторым браком Александр Иванович был женат на Глафире Дмитриевне Чепахиной (род. 5 апреля 1821 г. – ум. 13 января 1853 г.), дочери купца Дмитрия Александровича Чепахина и его жены Александры Сергеевны (Ф. 230. Оп. 1.
Д. 8206. Л. 200об.). Семья Чепахиных вела торг железным товаром (Ф. 501. Оп. 1.
Д. 384. Л. 10). Венчание состоялось 25 января 1842 г. в Благовещенской церкви
(Ф. 230. Оп. 2. Д. 230. Л. 172об.). Глафира Дмитриевна умерла в родах и была погребена на Леонтьевском кладбище (Ф. 230. Оп. 2. Д. 1486. Л. 173об. – 174).

Третья супруга Александра Ивановича, Мария Михайловна Латышева (род. ок. 1835 г. – ум. 13 августа 1888 г.), была дочерью купца из Ростова (Ярославская губ.) Михаила Фёдоровича Латышева. Венчание Александра Ивановича и его 19-летней невесты состоялось 24 октября 1854 г. в Благовещенской церкви (Ф. 230. Оп. 2. Д. 1487. Л. 165об.). Мария Михайловна скончалась от паралича в возрасте 53 лет и была похоронена на Леонтьевском кладбище (Ф. 230. Оп. 11. Д. 326.
Л. 159об. – 160).

В тексте «Воспоминаний» Варфоломей Александрович говорит, что вторую супругу его прадеда звали Феодосия Михайловна, и указывает, что его дед Иван Александрович был сыном от этого брака. Однако в поколенной росписи рода Вахро(а)меева фигурирует женщина по имени Феодосия Михайловна, по фамилии Лядкова (род. 1 июня 1789 г. – ум. 21 апреля 1821 г.), дочь посадского, которая являлась первой женой прапрадеда Варфоломея Александровича, Ивана Фёдоровича Вахро(а)меева (12.10.1786 г. – 9.12.1839 г.). Дата ее рождения установлена по надписи на надгробии («Здесь покоится тело ярославская купчиха Феодосия Михайловна Вахрамеева скончавшаяся 21 апреля 1821 года жития ей было 31 готъ
10 месе и 20 дней»). Умерла она от чахотки, похоронена на Леонтьевском кладбище (Ф. 230. Оп. 14. Д. 3722. Л. 127).

В связи с этим выступим с предположением, что дед Варфоломея Александровича, Иван Александрович Вахромеев (13.08.1843 г. — 26.12.1908 г.), родился от второго брака его прадеда Александра Ивановича с Глафирой Дмитриевной Чепахиной. Его крестным был отцовский брат Михаил Иванович (Ф. 230. Оп. 2. Д. 311. Л. 190об.).

Эти доводы можно подтвердить и такими сведениями: когда Иван Александрович будет венчаться, то поручителями по жениху будут ростовский купеческий сын Николай Латышев и ярославский мещанин Алексей Дмитриевич Чепахин — по свидетельству регистрационных документов, дядюшка жениха.


4. Надежда Александровна Вахромеева родилась 11 сентября 1847 г. от второго брака Александра Ивановича с Глафирой Дмитриевной Чепахиной (как на то указывают даты) и была их третьим ребенком из четверых совместных детей
(Ф. 230. Оп. 2. Д. 749. Л. 196об.).

В 1866 г. Надежда Александровна была выдана замуж за купца из
Ростова Ярославской губ. Андрея Александровича Титова, известного собирателя древних рукописей.


5. Позволим себе уточнить высказывание Варфоломея Александровича. Итак, Иван Александрович Вахромеев (13.08.1843 г. – 26.12.1908 г.) был женат на Елизавете Семёновне Крохоняткиной (род. 22 октября 1844 г.), дочери купца Семёна Ивановича Крохоняткина и Марии Александровны Крохоняткиной (в девичестве Пастуховой) (Ф. 230. Оп. 2. Д. 407. Л. 381об.). Их венчание состоялось 16 февраля 1864 г. в Благовещенской церкви. Поручителями по жениху были ростовский купеческий сын Николай Латышев и ярославский мещанин Алексей Дмитриевич Чепахин, дядюшка жениха; поручителями по невесте — ее брат Николай Семёнович Крохоняткин и дядюшка Андрей Иванович Крохоняткин (Ф. 230. Оп. 8. Д. 260. Л.  191об. – 192).

В этом браке родилось шестеро детей:

Мария Ивановна (род. ок. 1865 г.). Записи о ее рождении в метрических книгах Благовещенской церкви не имеется. Мария Ивановна впервые упомянута среди прихожан этой церкви в 1865 г. (Ф. 1118. Оп. 1. Д. 250. Л. 234). Метрические книги Благовещенской церкви за 1865 г. не сохранились. В исповедных росписях за 1887 г.
рядом с ее именем отмечено: «Выдана замуж». Была замужем за камер-юнкером Императорского двора Курловым, но их брак был расторгнут.

Владимир Иванович (род. 2 августа 1866 г.). Его крестным отцом был дедушка, Александр Иванович. Умер от скарлатины в возрасте 8 лет, похоронен на Леонтьевском кладбище.

Максимилиан Иванович (род. 26 апреля 1870 г.). Его крестным был дедушка, Александр Иванович. Умер от скарлатины в возрасте 4 лет, погребен на Леонтьевском кладбище.

Александр Иванович (род. 27 февраля 1875 г.). Его крестными родителями были дедушка и бабушка, Александр Иванович и Мария Александровна Крохоняткина. Они же крестили младших братьев Александра.

Сергей Иванович (род. 20 января 1881 г.).

Семён Иванович (род. 9 октября 1884 г.).


6. Венчание Александра Ивановича Вахромеева (род. 27.02.1875 г.) и Екатерины Алексеевны Дружининой (род. 23.02.1877 г.), дочери купца Алексея Павловича Дружинина и его жены Екатерины Николаевны (в девичестве Вахрамеевой), состоялось 6 ноября 1894 г. в Благовещенской церкви.

Поручители по жениху были потомственный почетный гражданин Александр Павлович Крохоняткин и купеческий сын Иван Яковлевич Каюков, а по невесте — потомственный почетный гражданин Алексей Николаевич Вахрамеев и купеческий сын Николай Алексеевич Дружинин (Ф. 230. Оп. 11. Д. 326. Л. 219об. – 220).

В браке Александра Ивановича и Екатерины Алексеевны появилось на свет семеро детей:

Екатерина Александровна (род. 5 мая 1896 г.). В исповедных росписях Благовещенской церкви значилась ежегодно до 1918 г. Ее крестными родителями были
дедушка и бабушка, Иван Александрович и Екатерина Николаевна Дружинина
(Ф. 230. Оп. 11. Д. 326. Л. 254об. – 255). Они же крестили следующего ребенка Александра Ивановича и Екатерины Алексеевны.

Иван Александрович (род. 11 ноября 1898 г.). (Ф. 230. Оп. 11. Д. 326.
Л. 270об. – 271). В исповедных росписях Благовещенской церкви значился ежегодно до 1918 г.

Николай Александрович (род. 14 ноября 1900 г.). Его крестными родителями были дядюшка, Семён Иванович, и бабушка, Елизавета Семёновна (Ф. 230. Оп. 11. Д. 326. Л. 298об. – 299). Закончил Ярославское реальное училище (Ф. 562. Оп. 1
Д. 229. Л. 1). В исповедных росписях Благовещенской церкви упоминался ежегодно до 1918 г.

Мария Александровна (род. 13 июля 1902 г.). В исповедных росписях Благовещенской церкви значилась ежегодно до 1918 г. Крестные родители — упомянутые выше. (Ф. 230. Оп. 11. Д. 429а. Л. 3об. – 4).

Варфоломей Александрович (род. 5 марта 1904 г.). Крестными родителями были: дедушка, коммерции советник, потомственный почетный гражданин Ярославля Иван Александрович Вахромеев, и тетушка, жена камер-юнкера Императорского двора Мария Ивановна Курлова (Ф. 230. Оп. 11. Д. 429а.
Л. 39об. – 40).

Обучался с 1914 г. в Ярославском реальном училище (Ф. 562. Оп. 1. Д. 226. Л. 1).
В исповедных росписях Благовещенской церкви упоминался ежегодно до 1918 г. Зачислен на 1-й курс факультета общественных наук Ярославского государственного университета в 1920 г. (Ф. Р-51. Оп. 1. Д. 314. Л. 5).

Александр Александрович (род. 26 сентября 1906 г.). В исповедных росписях Благовещенской церкви значился ежегодно до 1918 г. Его крестными родителями были: дедушка, Алексей Павлович Дружинин, и двоюродная бабушка, купеческая вдова Варвара Алексеевна Вахрамеева (Ф. 230. Оп. 11. Д. 429а. Л. 84об. – 85).

Владимир Александрович (род. 14 апреля 1909 г.). В исповедных росписях Благовещенской церкви упоминался ежегодно до 1918. Его крестными родителями были: ростовский купец, потомственный почетный гражданин Андрей Александрович Титов, и потомственная почетная гражданка, купеческая жена Любовь Васильевна Вахрамеева (Ф. 230. Оп. 11. Д. 429а. Л. 150об. – 151).

Т.В. Кивалова-Станкевич, Ю.П. Кивалов-Станкевич

Часть II


ВЛАДЫКА ФИЛАРЕТ:

«…КАК В ЛЮБОЙ
ПАТРИАРХАЛЬНОЙ
СЕМЬЕ»

Великая Отечественная война коснулась нашей семьи — равно как и всех москвичей — бедами, горестями, потерями на фоне общей разрухи и голода. Но, милостию Божией, семья наша выжила. Отец хотя и болел, но продолжал работать. Он по-прежнему ходил изо дня в день на занятия в музыкальную школу в Мерзляковском переулке Москвы, где никого уже не было — все были эвакуированы. Этот момент был очень труден для нашей семьи: как убедить отца не хо­дить на занятия, потому что там — никого нет? А он шел, убеждался в отсутствии учеников и учителей и возвращался. Он был очень чес­тным работником, преданным учительскому делу, любил учеников и тяжело пережил период, когда нормальная жизнь в Москве была на­рушена.

Несмотря на настоятельные предложения эвакуироваться и нам, на семейном совете было решено, что мы в Казахстан не поедем и останемся в Москве. Таково было мнение старшего человека в се­мье — Анны Павловны Смирновой, матери моей мамы. Как в любой патриархальной семье, у нас прислушивались к старшему. А бабушка сказала: «Дорогие мои, вас там никто не ждет, и рады вам не будут. Здесь у вас квартира, здесь ваш родной дом, вот и оставайтесь в нем. Бог милостив». Авторитет бабушки, конечно, был непререкаем, и вся наша семья осталась в Москве.

Почему рассказ о своем доме, о своей семье я начал с военных лет?.. Наверное, потому, что для маленького мальчика начало войны было потрясением и в памяти осталось на всю жизнь. К началу войны мне исполнилось всего шесть лет, и я не без труда вспоминаю свои личные ощущения; во многом они переплетаются с рассказами родителей. Помню наши сборы на летний отдых — отец получил очередной отпуск как раз накануне войны; у нас даже сохранилась справка из училища Московской консерватории: «…разрешается очередной отпуск с 21 июня по
15 августа».

Родители собирались провести отпуск в своем любимом Коренёве Клепиковского района Рязанской области, что возле села Тумы. Но при этом они замечали много симптомов, которые заставляли их, как и всех внимательных людей, быть начеку. Всю весну 1941 года проводились учебные светомаскировки, газетные сообщения были очень разноречивы, Германия к тому времени уже оккупировала Польшу, к апрелю английский Ковентри был разбомблен, англичане сами стали совершать налеты на Берлин…

В воскресенье 22 июня отец взял меня с собой в магазин на Добрынинскую площадь, чтобы исполнить мое давнишнее желание — купить мне большой мяч. Здесь, на площади, мы и услышали выступление Молотова с сообщением о том, что немецкие войска нарушили нашу западную границу и бомбят многие населенные пункты.

Вместо мяча я получил маленький заплечный мешок, в который мама собрала самое необходимое для тех случаев, когда объявляли воздушную тревогу. Такие мешки были и у сестры Ольги, и у всех членов нашей семьи — как, впрочем, и у всех москвичей.

Первая воздушная тревога в Москве была объявлена 24 июня.
К счастью, она была учебная, но мы об этом догадались только в бомбоубежище. Так что именины отца — а это был день апостолов Варфоломея и Варнавы — мы провели не так, как всегда, потому что дни Ангелов членов нашей семьи всегда были радостными и веселыми семейно-церковными праздниками.

Первую настоящую ночную бомбежку в Москве пережила Мария Фёдоровна — сестра моей мамы и моя крестная. В ночь на 20 июля она была дома в Москве, а мы, то есть мои родители, бабушка, сестра Ольга и я, были за городом в Белых Столбах, где в течение нескольких довоенных лет снимали жилье на летний период. Мы всю ночь не спали, видя зарево московских пожаров, а утром отец поспешил в город. К счастью, наш дом уцелел и за всю войну не пострадал, хотя бомбы несколько раз падали сравнительно недалеко. Со временем налеты потеряли свою систематичность, но продолжались еще и в следующем году.

Помню, что с октября отец уже работал со своими учениками, а после того как фашистов отбросили от Москвы, жизнь столицы вошла в суровое, но в целом привычное русло. Отец много работал с учениками, иногда даже во время вечерних авианалетов они не оставляли занятий. Вскоре в Москве стала возобновляться деятельность музыкальных учебных заведений, и папа стал еще более занят своими профессиональными делами.

21 марта мне исполнилось семь лет, и 7 апреля 1942 года, на третий день Пасхи, отец начал учить меня игре на фортепиано. Я очень смущался, но вскоре все вошло в норму. Помню, что в мамин день Ангела на второй год войны мы с папой были в садоводстве на Воробьёвых горах и покупали рассаду капусты и помидоров.

Тогда все клочки московской земли при жилых домах жители использовали как маленькие огороды. И у нас тоже был свой огородик. Родители в тот день сажали зелень и вспоминали мирное время… На следующий год у нас за городом был уже участок побольше, и тогда я активно помогал папе убирать дерн и садить картофель.

…16 апреля 1942 года скончалась моя бабушка Анна Павловна, ее похоронили на Даниловском кладбище, там же, где покоится мой старший брат Александр, умерший 27 декабря 1930 года в возрасте трех лет. В сентябре я поступил в общеобразовательную и в музыкальную школы; учился, вроде бы, неплохо.

Весна 1945 года — это, прежде всего, репродукторы в каждом доме, по всей Москве, по всей стране, рассказывающие о событиях на фронтах. После первомай­ского парада разговоры были об одном — о падении Берлина. О том, что гарнизон города капитулировал, сообщили 2 мая. Светлое Христово Воскресение 3 мая было Пасхой долгожданной Победы: Светлая седмица стала торжеством витающей в воздухе вести об окончании войны. Люди буквально старались не отходить от радиоприемников и репродукторов, атмосфера была накалена, кажется, до предела!

Сообщение о подписании Акта о безоговорочной капитуляции
Германии состоялось 9 мая в 2.30: ночи уже не было, наступивший день
был жарким и в прямом, и в переносном смысле, а в 22.00 был дан салют Побе­ды — 30 залпов из 1000 орудий в свете разноцветных прожекторов!.. И бесконечная радость, и надежды, и вера, что теперь все будет только хорошо!

* * *

После войны тоже был период экономически трудный — не только у нашей семьи, у всего народа. Хотя родители уже оба тру­дились в то время, получали рабочие карточки как работники культуры, даже имели какие-то документы для выделения им дополни­тельных продуктов питания. В общем, выжили, все пережили, слава Богу, больших потрясений в нашей семье не было.

Отца не призвали на фронт, хотя он и получил повестку, но был «забракован» медкомиссией по состоянию здоровья. К тому же, кажется, он и как педагог не подлежал призыву.

* * *

В детстве у меня была мальчишеская привязанность к некото­рым традиционным дворовым играм. Тогда мячей-то не было. Кон­сервную банку гоняли с ребятами по двору — это называлось «иг­рать в футбол». Тогда все так было примитивно — сейчас как-то странно и даже больно вспоминать: дети были лишены элементар­ных игр и развлечений.

А вот когда повзрослел, и мы выезжали на отдых в деревню, там я уже с настоящим мячом познакомился, и с деревенскими ре­бятами мы играли в футбол, волейбол...

...Как память о довоенных детских увлечениях, у меня хранит­ся фотография, где я сижу рядом с горячо любимой тетей Пашей. Это было в деревне, куда мы на летнее время выезжали всей семь­ей. Хозяйка дома, где мы снимали жилье, работала колхозным ко­нюхом. А лошадки были еще одной моей детской привязанностью. Вот и ходил я «хвостиком» за «тетей конюхом».

* * *

Добром вспоминаю свои школьные годы. Там всегда была хо­рошая атмосфера. Я учился в то время, когда мальчики и девочки были в разных школах, и лишь в старших классах приглашались на вечера девочки, иногда и мы ходили на вечера в женскую школу, но мне почему-то общение с девочками не удавалось.

А вот школьные товарищи у меня были. Например, Алексей Ушаков, Олег Киселёв, Толя Парфёнов, Карен Карагезян — все они теперь добрые отцы семейства.

Неординарный путь, которым я пошел после школы, надолго прервал мои контакты с товарищами. А вот к старости потянуло к ним, и, разыскав человек десять из нашего выпуска, я поддерживаю связь с ними более или менее регулярно. А иногда всех приглашаю, и мы встречаемся. Шутя, мы называем себя «шестидесятниками» — по возрасту нашему...

* * *

Не могу не сказать о том, что музыка сопутствовала мне всю сознательную жизнь, все юные годы. Атмосфера музыки как бы оку­тывала меня от отроческих лет, если не от младенческих. Отец лю­бил свое педагогиче­ское дело, своих учеников, занимался с ними не только в рабочее время в школе, в училище, но и приглашал их к нам домой, где занятия продолжались. Чаще всего это были заня­тия по фортепиано. Ученики любили отца, любили музыку. И я вечером часто засыпал под музыку, а утром просыпался под нее — это уже музицировала сестра, готовясь к своим занятиям. И когда в стране появились разные «средства звучания», приемники, а потом и телевизионные аппараты, то мы, конечно, «ловили» всегда клас­сическую музыку.

Сестра Ольга училась вместе с такими одаренными молодыми музыкантами, ставшими позже известными композиторами, как Андрей Эшпай, Родион Щедрин и другими. Учеником моего отца был Кирилл Молчанов. Папа очень его любил, провидел в нем та­лантливого музыканта, каковым он и оказался. Впоследствии он был широко известен как композитор, а потом — и как директор Большого театра.

Это был период, такая эпоха, когда появилось много одарен­ных музыкантов. Помню Татьяну Николаеву, талантливую пианист­ку. Мама моя работала вместе с ее матерью в музыкальной школе на Софийской набережной, они были дружны. Николай Соколов — был другой папин любимец. Он, по-моему, работал в последнее вре­мя директором Дома-музея Ф.И. Шаляпина.

Сестра моя, Ольга Варфоломеевна, закончив училище при Мос­ковской консерватории, пошла по педагогической стезе и работала с отцом в одной музыкальной школе — детской музыкальной шко­ле имени С.С. Прокофьева. Естественно, получил музыкальное об­разование и я.

* * *

Развиваясь достаточно ровно — в отношении музыки, литера­туры, — тем не менее я имел и свои привязанности, которые совпа­дали со вкусами нашей семьи и людей нашего круга. Конечно, мы были под воздействием музыки Чайковского, его фортепианных кон­цертов, симфоний. Еще в отрочестве я прослушал все симфонии Петра Ильича под управлением известного тогда дирижера Кон­стантина Иванова.

Что касается литературы, то отец привил мне чрезвычайно по­чтительное отношение к А.С. Пушкину, рассказывая о том, как па­пин учитель литературы в Ярославле в реальном училище, когда приходил в класс и уходил из него, всегда цитировал какой-либо отрывок из «Евгения Онегина». Он знал весь роман наизусть и сво­им ученикам передал любовь к нему. Отец хорошо знал Пушкина и часто цитировал его. А «Войну и мир» он любил читать вслух отрывками. Причем имел обыкновение читать и отрывки, написан­ные Л.Н. Толстым по-французски. Может, язык этот папа знал и не в совершенстве, но читал хорошо.

* * *

Отец много лет занимался историей постановки оперы «Евге­ний Онегин». Поэтому хорошо знал жизненный путь, творчество П.И. Чайковского, все было перечитано о Петре Ильиче, включая его переписку. Он «выуживал» данные откуда только можно было и написал работу об истории постановки великой оперы. И мой, пока еще неоплаченный, долг — издать эту работу отца, которую высоко оценил М.Л. Ростропович. У меня хранится его отзыв.

Невозможно не любить эту оперу, в которой так счастливо со­единились гении Чайковского и Пушкина.

Вообще нужно сказать об особой атмосфере культуры в те вре­мена, когда классика была в почете, как в музыке, так и в литерату­ре. В особом почете была русская классика, она всех нас воспитыва­ла, — в том числе, в духе здорового патриотизма. «Иваном Сусани­ным» начинался академический год в Большом театре. И под Новый год всегда звучала эта опера. Конечно, по­пулярен был и Бородин с его «Богатырской симфонией» и «Князем Игорем», не говоря уже об увертюре П.И. Чайковского «1812 год». Все это звучало в теат­рах, в концертном исполнении, по радио. Это такая благородная музыка!

А что сейчас звучит?.. Просто страшно, люди-то все издерга­лись от нынешней «музыки». Она, как кукольный спектакль, когда на пальцах куколками управляют, как в театре марионеток. Бывает, видишь вроде приличных молодых людей, а как исполнят, с позво­ления сказать, эти «песенки» — так сразу же становятся неузнавае­мыми. Эти звуки разрушают, ничего не созидают, ничего не дают ни душе, ни разуму...

А тогда многие семьи питали свой интеллект, разум детей клас­сикой. И у нас в семье всегда обсуждали то очередной спектакль в Большом театре, то очередную программу в Большом зале консер­ватории, то что привезли на гастроли известные композиторы и исполнители.

И при этом вся семья — от мала до велика — была занята, все были погружены каждый в свое дело. Дисциплина в доме была стро­гая, все работали. А тогда и рабочий день был продолжительней, и суббота — рабочая. Так что, думаю, не ошибусь, если скажу, что до­суг для членов нашей семьи был продолжением работы.

* * *

Насколько я помню свое детство, милостью Божией, оно не омрачалось никакими скорбями, не отягощалось, говоря современ­ным языком, конфликтами между родителями, между мною и роди­телями, ссорами с моей старшей сестрой. В семье были спокойные, ровные отношения, и мы благополучно жили вместе. И день начи­нался у нас вместе, и вечер завершался общей трапезой. Так что детские впечатления о семье у меня самые благоприятные. Конеч­но, иногда в памяти всплывает и грустное, но об этом и говорить непросто...

И поэтому можно кратко сказать о главном: в семье нашей были согласие и некая гармония, согласие и взаимное уважение всегда главен­ствовали. Хотя бывали, безусловно, и какие-то высо­кие ноты в разговорах, в оценках того или иного события или факта семейной жизни. Но всем нам в таких случаях очень помогало наше общесемейное религиозное настроение.

Для нас огромной примиряющей духовной силой был храм, который мы все посещали. Иногда вместе, иногда «по отдельнос­ти» — ведь взрослые были. В том числе моя сестра, будучи на де­сять лет старше меня, как самостоятельная барышня она и храм посещала самостоятельно. А я ходил в храм с крестной матерью или с моей родительницей, а иногда мы молились за церковным богослужением все вместе, особенно в праздники. И это, конечно, было для нашей семьи объединяющим и примиряющим моментом.

Хотя я тогда еще и не знал понятия «домашняя церковь», вгля­дываясь пристально в те годы, я понимаю, что в нашей семье жили дух и настроение этого явления. Слов этих никто, собственно гово­ря, не произносил, но вся атмосфера дома, уклад жизни, взаимоот­ношения — это и было домашней церковью.

Возьмем, к примеру, тот же период войны. Каждый вечер моя мама и крестная, и их сестры, — а мы все проживали в одном доме — обходили его с иконами и молитвой. И каждый вечер (может, и не каждый, но в моем сознании это осталось как каждый вечер) чита­лись акафисты: то Иисусу Сладчайшему, то Божией Матери, то свя­тителю Николаю и Ангелу Хранителю. У меня и сейчас в памяти звучит эта домашняя молитва. Да, действительно, моя семья была домашней церковью.

* * *

В нашем доме и до войны и во время нее частенько жили монашествующие, священнослужители и старцы Аристоклий Афонский, Иларион, Исаия. Всегда желанные, и гостями их не назовешь, потому что это были свои люди, которые приходили время от времени, на­пример, с Пантелеимонова подворья. Я всех их помню, хотя был совсем крохотным человечком. Кое-кто из них, например иеросхимонах Исаия, подолгу жили у нас, по-видимому, это было, когда Пантелеимоново подворье закрыли... Любили у нас дома монашествующих. В моей памяти особое место занимает игумен Каллиник, который жил в Москве на квар­тире у одной рабы Божией, но часто навещал нашу семью. Он слу­жил в Подмосковье, в разных приходах.

Но когда я был уже подро­стком, юношей, помню, он служил в Никольском приходе, у Нико­лы в Кузнецах, как говорят москвичи. Настоятелем этого храма был отец Александр Смирнов — известный московский священник, ко­торый позже стал ректором семинарии и академии, а одно время — и редактором «Журнала Московской Патриархии». Это был очень одаренный человек, который ввел в своем приходе просмотр так называемых «туманных картин» (тогда так назывались слайды или диапозитивы). Всю Библейскую историю он показал прихожанам на слайдах, что было особенно интересно детям. И я помню его замечательные вечерние проповеди — рассказы на библейские темы и иллюстрации к ним.

Так вошли в мою жизнь отец Александр Смир­нов, игумен Каллиник. Мы поддерживали отношения, и когда я уже был в сане, а потом — и архиереем. Бывало, я служил в этом Нико­ло-Кузнецком приходе, и было очень трогательно видеть старца, сослужащим мне как архиерею. Храню снимок, где мы с ним сфо­тографированы вместе...


* * *

...Из моего детства запомнилось и еще одно духовное лицо — отец Александр, настоятель храма во имя праведных Иоакима и Анны. И улица-то Якиманка (осталось и теперь название ее пре­жнее) именуется от «Иоаким и Анна». Отец Александр благосло­вил меня на поступление в школу. Это было в день Успения Божией Матери, мы с мамой пришли приложиться к Плащанице, а потом подошли к отцу Александру, — и он благословил меня на поступле­ние в школу. Шел 1943 год...

Так что атмосфера нашего дома действительно была церков­ной, во всяком случае, традиционно-церковной. Все праздники Цер­кви были нашими праздниками: в домашнем обиходе особо отмеча­лись Рождество, Пасха, Троица. Сказать, что в нашей семье царила «духовная обстановка», может быть, слишком смело, слишком от­ветственно, но я бы предпочел сказать, что она была церковной. Во всяком случае, именно всей домашней обстановкой, укладом жизни семьи я был подготовлен к тому шагу, который сделал с благослове­ния крестной матери — к поступлению в семинарию.

Внутренне, по-видимому, я был готов к такому неординарному в те годы поступку. Не видя в нем ничего противоестественного, выходящего за рамки здравого смысла, — хоть и по тем временам, — я, однако, с некоторым волнением задавался вопросом: «Како будет сие?» Ну, как я смогу стать студентом, воспитанником семинарии, когда я видел в Скорбящен­ском храме на Ордынке, как прислужи­вали, торжественно выходили из алтаря семинаристы — такие стат­ные молодые люди?..

Они, кстати, входили в круг знакомых моих родителей, род­ственников. И дома обсуждалось, как выглядели семинаристы, ка­кое впечатление производили, как держались. Поэтому перспекти­ва войти в их круг будила во мне мысль: «Как могу дерзнуть встать на этот путь?» Были и моменты сомнения, самоанализа, но все же путь этот был приемлем для меня, я чувствовал, что он желателен мне, хотя порой и возникало ощущение своего недостоинства: «Я не смогу…». Пришло время, и обстоятельства сказали: «Сможешь». И я вошел в круг этих людей.

* * *

Заповедь апостола Павла учит помнить не только духовных своих наставников, важно помнить о всех тех, кто тебя учи­л, наставлял от юности твоей до дней зрелой жизни. И даже на склоне лет своих всегда нужно о них помнить.

...Исходя из нашего священного долга памяти перед наставникам, я вспоминаю, прежде всего, свою крестную мать, девицу Марию — старшую сестру матери, то есть мою тетю, кото­рая многое сделала для моего воспитания.

Тетя Маня осталась незамужней, потому что в их семье было тринадцать детей (в живых осталось десять), и моя будущая крест­ная посвятила себя помощи маме в воспитании сестер и братьев. А когда умерла бабушка, тетя Маня взяла на себя заботы о млад­ших. Вот она-то и была моей крестной матерью, наставляя меня в вере. С нею я с самого раннего детства ходил в Свято-Никольский храм, что на Новокузнецкой улице, в Скорбященский храм на Ор­дынке. Моя крестная сыграла главную роль в выборе мною жизнен­ного пути.

Перед самым окончанием школы-десятилетки мне «повезло»: был апрель, впереди экзамены на аттестат зрелости, а я заболел желтухой, по-научному — болезнью Боткина. Она проходила без всяких болевых ощущений, просто я пожелтел. Но врачи уложили меня в постель на три месяца. Полагалось в больнице, но мама очень ее боялась, потому что в больнице умер мой брат, родивший­ся в 1930 году, — за пять лет до моего рождения. Он умер трех с половиной лет после операции аппендицита, подхватив инфекцию скарлатины, и, конечно, младенческий организм не выдержал. По­этому мама очень осторожно относилась к больницам, и когда ска­зали, что надо меня госпитализировать, сделала все, чтобы я ле­чился дома: комната превратилась в палату, все лишнее было убра­но, завешено белыми простынями, чистота — идеальная. Когда врач посетил меня, то сказал:
«В такой обстановке можно лечиться и дома». Вот я и лежал.

* * *

До заболевания у меня были кое-какие планы относительно поступления в вуз... Препятствием, однако, служило то, что я не состоял в рядах комсомола. Еще до болезни мы ходили с моим товарищем в институт иностранных языков, «пробовались» на со­беседовании. И мне как «некомсомольцу» отказали даже в допус­ке к приемным экзаменам. А мой товарищ, который меня агитиро­вал поступать, был принят. Он все пытался меня «утешить», мол, подавай заявление в комсомол, оформим тебя, примем, дадим ха­рактеристику, все будет хорошо. Я говорю: «Нет. В комсомол всту­пать не буду».

А товарищ мой этот институт закончил, работал в Германии корреспондентом. И однажды мы там с ним встретились. Дороги-то наши после школы разошлись, и я ничего о нем не знал. Как-то, работая в Германии, посещаю наше посольство и слышу фамилию Карагезян... Спрашиваю: «Карен?» — «Да. А что, — отвечают, — Вы с ним знакомы?» — «Ну да, знаком, — говорю. — Как нам можно повидаться?» Отвечают: «Сейчас позовем». Пригласили его, и сна­чала он меня не узнал. Правда, знал, что я — духовное лицо, но встречи не ожидал. Мы с ним поехали в таверну и там занялись воспоминаниями школьных лет. Так что Карен в юности своей до­рогой сам пошел, а мне дорогу избрала крестная мать.

* * *

Когда я заболел, тетя Маня сказала твердо: «Все, никаких ин­ститутов. Вот тебе Псалтирь, учись читать по-славянски. Вот тебе молитвослов, лежи и читай молитвы». Нельзя сказать, что все это было для меня внове, — наша семья была церковной, и, конечно, в храм Божий я ходил регулярно. И в школе сидел за одной партой с Алёшей Ушаковым, моим товарищем, с которым только мы вдвоем из всего класса носили на груди кресты, мы их не снимали никогда, и все, в том числе и педагоги, знали, что мы — «верующие учащие­ся». По этому поводу никаких проблем у нас не было...

...Вот так крестная мать и благословила на мой путь, сказав: «Готовься поступать в семинарию». Естественно, на моё решение, выбор повлиял и муж моей старшей сестры, священник. Конечно, его беседа, совет, слово были благословением на избрание этого пути, в те годы весьма необычного.

А аттестат зрелости в школе мне выдали, несмотря на то что я проболел конец учебного года и даже время экзаменов, — решением на специальном заседании педагогического совета. Директор школы глубоко уважала мою родительницу и, думаю, повлияла на педагоги­ческий совет, который принял решение, утвержденное районными инстанциями, о выдаче мне аттестата зрелости — без экзаменов.

И вот в 1953 году, в день Успения Божией Матери, я сдал доку­менты для поступления в Московскую духовную семинарию, ко­торая и тогда находилась в Троице-Сергиевой Лавре, в Сергиевом Посаде, в те годы называемом Загорском.

* * *

Мама поддержала мое решение поступить в Духовную школу, хотя и выражала вполне понятное опасение — ведь перед ее взором, людей ее поколения прошли трагические судьбы священнослужи­телей в послереволюционной России. Слухи о постоянных арестах, ссылках священнослужителей были известны в семье.

Мать знала судьбу этих людей, священнослужителей, которые ходили из квартиры в квартиру, из дома в дом, — где ночь переночуют, где две, а где их приютят, где накормят… Конечно, маму пугала перспектива возврата репрессий, которые в первое послевоенное время поутихли.

У мамы было очень трепетное сердце — все-то она чувствовала, о всем переживала. Приедешь, бывало, а мама: «Ну, говори, говори, что произошло, — я ведь все чувствую, все вижу». Мои переживания, проблемы, неудачи ложились на мамино сердце.

Поэтому, когда я уже направлялся в Троице-Сергиеву Лавру, она всплакнула серьезно. Отец был более спокоен. Когда мною было принято решение о поступлении в семинарию, он только сказал: «Сын, ты взрослый человек, выбирай сам свой путь...» Сестра и ее муж, отец Василий, были очень рады моему выбору. Вот таким образом я и оказался в Троице-Сергиевой Лавре, в большой келье Преподобного, в Московской духовной семинарии, а потом и академии.

Позднее, когда приблизилось время моего монашеского пострига, эту перспективу мама восприняла с большим драматизмом — не смогла удержаться от слез: «А я-то думала, что понянчу твоих деток», — и так далее... Но такие настроения, естественные материнские переживания, со временем сменились радостью. Однако, присутствуя на постриге, она горько плакала — сердце ее материнское чувствовало: не все будет гладко и радостно, еще предстоят скорби в нашей жизни, в жизни ее сына... А отец принял эту новость, как и прежде, спокойно.

* * *

Поступив в семинарию и перейдя на «постоянное место жи­тельства» в Троице-Сергиеву Лавру, я перенес это решительное из­менение в своей жизни безболезненно. Думаю, потому, что наша семья, сколько себя помню, регулярно посещала храмы, следила за изменениями на приходах, среди священства. Все родственники жили в одном доме, только в своих квартирах. И часто при мне мамины сестры обсуждали между собой приходские новости.

Наш дом посещали священники. В коротких отношениях с семьей был протоиерей Александр Смирнов, бывал у нас и прото­иерей Вениаминов, настоятель храма Всех Святых, что у «Сокола». Это очень известный и сильный приход. Тогда там станции метро еще, по-моему, не было. Отец Вениаминов был и профессором Мос­ковской духовной академии. Помню, как меня представляли ему в нашем доме, я у него брал благословение.
И даже отец Николай Колчицкий однажды, помню, посетил семью сестры моей мамы.

Протопресвитера Николая Колчицкого очень уважала церков­ная Москва, все его любили. И сейчас передо мной стоит его образ: солидный такой протоиерей, прекрасный оратор, говорил очень про­сто, но вкладывал буквально каждое слово в слушающих. Позже, уже будучи иподиаконом у Святейшего, я и другие иподиаконы, часто служа в соборе, находились под зорким оком отца Николая. Он любил дисциплину. Так что эти и другие знакомства, в самом хорошем и емком смысле слова, конечно, создавали в нашей семье ту атмосферу церковности, которая позволила мне безболезненно войти в мир Троице-Сергиевой Лавры и Духовных школ.

Я всегда помню названных мною людей, потому что так или иначе все они были моими наставниками...

Учился я прилично. Не буду говорить, что уж очень хорошо, потому что были послушания церковные, поездки, сначала — в приходской храм Иоанна Предтечи. Ездили-то мы все вместе в электричке с Ярославского вокзала. С нами ездили военнослужащие в Загорск. Мы здоровались, знакомились. Все в вагоне знали, что мы семинаристы, но настрой был хороший. Отношения были на расстоянии, но с симпатией.

В начале моей учебы в семинарии был привлечен владыкой Питиримом — впоследствии митрополитом Волоколамским и Юрьевским, а тогда диаконом Константином Нечаевым — к иподиаконству у Святейшего Патриарха Алексия I (Симанского). Это, конечно, было для меня совсем неожиданно. Просто владыка Питирим, будучи иеродиаконом, потом священником, всегда проявлял большую заботу обо мне и влиял на формирова­ние моего мировоззрения. Так что я как-то естественно и просто вошел в коллектив иподиаконов: сначала со свечой стоял, потом —
с крестом.

Все годы обучения в семинарии был иподиаконом Патриарха. Это, конечно, было и ответственно, и очень памятно по сей день: торжественные службы в Кафедральном Богоявленском соборе, Троице-Сергиевой Лавре, многих московских храмах. Святейший Алексий (Симанский) тогда был еще в силе и неопустительно посе­щал все церкви Москвы в дни храмовых праздников. Надо ли гово­рить, что Патриарх уже самим фактом моего пребывания «при нем», служения ему «лепил» меня как личность, многому научил.

Могу ли я не считать своими наставниками родителей моих, нашу семью (включая мужа моей сестры священника Василия Изюмского), которая всем укладом жизни сформировала, воспитала меня?! С редким в те времена единомыслием о церковной стезе юноши в моей семье сошлись на том, что мой путь должен быть путем свя­щеннослужителя нашей Святой Церкви. И я постоянно благодарю всех, кто этому послужил, благодарю Бога за путь, конечно, Им предопределенный.

Должен вспомнить своих школьных учителей, и первой — Ма­рию Петровну, наставницу первых четырех школьных лет; а затем преподавательницу русского языка и литературы Любовь Богослов­скую. Я храню по сей день ее письма, они очень интересны. Учи­тельница моя неизменно отвечала на краткие письма и денежные переводы, которые я направлял ей в интернат. Она всегда просила молитв, когда я навещал ее в доме-интернате...

Когда же по окончании школы началась семинарская и акаде­мическая стезя моей жизни, нас, воспитанников первого курса се­минарии, принял под свой покров владыка Питирим (Нечаев), о котором я всегда думаю с глубокой благодарностью. Он был клас­сным наставником, уделял нам много времени. Как-то получилось, что наши с ним взаимоотношения стали близкими и теплыми; поз­же мы часто встречались, оба работая в семинарской, а потом и академической корпорации. Но и по завершении моей «карьеры» в Московских духовных школах мы остались с Владыкой в самых дружеских отношениях. И я сожалею, что теперь встречи наши ста­ли нечастыми. А ведь сейчас, на склоне лет, так тянет к духовному контакту, сердечному разговору, совету... И я собираюсь в ближай­шее время возобновить наши встречи с владыкой Питиримом именно для таких серьезных духовных разговоров.

* * *

В Сергиево-Посадский период моей жизни моим духовником сначала был архимандрит Тихон (Агриков), ныне покойный. Доцент Духовной академии, он принял меня в постриге и был моим духовником до того момента, пока не выехал из обители. В связи с этим исчезла возможность окормляться у него. Тогда — и по сей день — духовником моим стал архимандрит Кирилл (Павлов), ко­торый в последние годы благословил мне обращаться и к другим отцам, потому что в силу его многочисленных обязанностей стал для меня малодоступен. Так, одно время я обращался за духовным руководством к владыке Сергию (Голубцову), ныне почившему.

Духовником Троице-Сергиевой Лавры долгое время был архи­мандрит Пётр, а потом — схиархимандрит Серафим, старец с боль­шим духовным и жизненным опытом. Я их всегда поминаю как ду­ховников нашей Лаврской братии, поминаю со всеми почившими насельниками обители преподобного Сергия.

Мои духовники оставили и оставляют свой след в душе. Я пре­исполнен им благодарности и стараюсь неопустительно поминать их в своих ночных молитвах...

Еще и еще раз — мои слова благодарности и признательности владыке Питириму (Нечаеву): когда я поделился с ним мыслями о принятии пострига в монашество, он сразу же дал мне книгу Аввы Дорофея, сказав: «Это — наша азбука. Давай ее и будем изучать. Вот тебе срок — полгода, тогда и поговорим на эту тему еще раз». Я про­читал Авву Дорофея, и поначалу мне показалось все так просто и, прости Господи, что употреблю такое слово, — даже примитивно. Но когда стал читать второй, а потом и третий раз наставления преподобного отца нашего Аввы Дорофея, то почувствовал огром­ную, порой не сразу постижимую, глубину мысли, которая сокрыта в его простых словах, поучениях... И Авва Дорофей стал моим на­ставником.

* * *

С детства, отрочества у меня была такая «жилка» — собирание книг. Действительно, их я именно собирал: хоть они в те годы продавались относительно недорого, приобрести книгу для меня было не просто, и такая покупка была событием — потому что бюджет нашей семьи был очень напряженным. К тому же еще и марками увлекался. Потом коллекцию марок передал маленькому племян­нику, и он так «заразился» собирательством марок, что и теперь, будучи немолодым человеком, интересуется ими...

Увлечение книгами у меня от отца, он любил книгу. Своими руками я соорудил для них полку, по копейке копил денежку. И если хотел потратить деньги на посредственное издание, отец меня оста­навливал словами: «Лучше мы купим классику...»

Когда я стал студентом семинарии, книги уже собирал посто­янно, и к тому времени у меня была хорошая библиотека.

...И по сей день иногда хочется открыть Пушкина — наугад — и почитать. Это бывает просто необходимо.

* * *

Сам владыка Питирим, будучи в те годы диаконом, потом свя­щенником, преподавая в наших Духовных школах, находился под руководством духоносных и прозорливых старцев. В частности, он советовался с одним отцом схиархимандритом, рассказывая ему и обо мне, испрашивая на мой счет совета, мнения, рекомендации. И вот однажды приезжает владыка Питирим от своего старца и пе­редает мне от него спелую грушу со словами: «Батюшка сказал: «Созрел». Это было определенным знаком, благословением делать шаги в направлении монастыря, монашества...

...Мирские люди, бывает, задают мне вопрос: принимая мона­шеский постриг, не руководствовался ли я честолюбивыми помыс­лами, целями? Эти чувства, слава Богу, были мне незнакомы, я не переживал ничего подобного, — видимо, по молитвам старцев и вла­дыки Питирима.

Был у меня товарищ, постриженный ранее в Глинской пусты­ни, отец Макарий, ныне покойный архимандрит. Мы с ним, будучи однокашниками по академии, на втором курсе перешли на послу­шание в монастырь. Отец Макарий всегда ободрял меня и вместе со мной так радовался этому шагу, что решил поддержать меня и вме­сте перейти в монастырь Троице-Сергиевой Лавры. Там и начались наши монастырские послушания.

Будущий владыка Питирим — Константин Нечаев — спустя некоторое время также принял по­стриг в Троице-Сергиевой Лавре. Так получилось, что мой настав­ник пропустил меня вперед: «Ну, — говорит, —
а теперь и я пойду». Естественно, он не только старше меня, но и во всех отношениях мудрее, опытнее, я с благодарностью и благоговением молюсь о нем как о наставнике.

* * *

Много лиц, много образов, которые оставили след в моей жиз­ни пример служения. Нельзя, например, пройти мимо образа мит­рополита Иоанна (Разумова), уже давно почившего Псковского митрополита. Намест­ник Троице-Сергиевой Лавры, когда я посту­пил в семинарию осенью
1953 года, был уже хиротонисан во епис­копа. Его очень любила Лаврская братия, студенчество — как мона­ха до мозга костей. А потом отцом наместником стал архимандрит Пимен из Псково-Печерского монастыря, тоже личность, оставив­шая след в моей душе, в моей памяти. Он стал епископом, митро­политом, наконец, Святейшим Патриархом. Будет справедливо, если скажу, что этот человек — один из моих наставников.

Не стану утверждать, что мы проводили долгие беседы, это и не нужно. Когда я был иподиаконом у Святейшего Патриарха Алек­сия I, владыка Пимен передал мне свою просьбу иподиаконствовать и у него, когда не служит Святейший. И, конечно, образ служе­ния владыки Пимена, его проповеди, духовный облик — все было поучительным для меня. А потом, став иеродиаконом, я иногда слу­жил с Преосвященным Пименом в качестве диакона.

* * *

Должен, справедливости ради, вспомнить замечательные лич­ности: отца Константина (Ружицкого), ректора Московских духов­ных школ, и Николая Петровича Доктуса, профессора, филолога, литературоведа, ставшего инспектором наших духовных школ. Это незабываемые люди, серьезные, внимательные к студентам и педа­гогам. И, Царство им Небесное, их имена первыми приходят на па­мять во время молитвы о моих наставниках.

Не могу не назвать отца Иоанна Козлова и протоиерея Алексан­дра Ветилёва — человека с трепетной душой; из наших академичес­ких мирян —
профессора Георгиевского. Это ему принадлежит заме­чательное выражение, которое запало нам в душу: «Научитесь ды­шать кислородом вечности в Церкви». Он вел у нас литургику. Его книжечка о Божественной литургии очень полезна и просто необхо­дима для изучающих богослужение вообще и Литургию, в частности; она дает правильное объяснение всех моментов Литургии.

Недалеко от Лавры, в Сергиевом Посаде, жил Николай Евграфович Пестов. Я бывал у него с отцом Николаем Ситниковым, ныне настоятелем Краснопресненского Иоанно-Предтеченского храма. Мы, семинаристы, живо интересовались работами Пестова, о кото­рых говорили, что они апологетического характера, хотя он, в об­щем-то, в большей степени занимался святоотеческой литературой. Кстати, он был доктором химических наук...

А как не вспомнить отца архимандрита, потом архиепископа Пимена (Хмелевского)! Именно он совершал мой монашеский по­стриг и нарек меня Филаретом. Наместник Троице-Сергиевой Лав­ры был крупномасштабной личностью, забыть такого талантливого человека невозможно.

И, конечно, имя и воспоминание образа служения Святейшего Алексия Первого (Симанского), Патриарха Московского и всея Руси, никогда не оставляет меня равнодушным. Иерарх величественной службы, он в то же время был очень простым человеком. Теперь-то, конечно, себя коришь: почему лишний раз не подошел (а ведь была такая возможность!) к Патриарху со своим вопросом, с каким-то ма­леньким разговором о сокровенном... Но мы в те годы были как-то естественно сдержанны, нам было свойственно чувство дистанции.

Но служение-то Святейшего перед глазами проходило. Что тебе еще надо, когда ты видишь, как человек молится, как совершает богослу­жение, как реагирует на какие-то нездоровые моменты в общении? Позже стало больше возможностей близкого общения: будучи ректо­ром, я ходил на доклад к Святейшему, представлял журналы заседа­ний Ученого совета академии и семинарии. Он интересовался жиз­нью Духовных школ. И всегда, прочитывая журналы, милостиво на­кладывал свою резолюцию. Письменные резолюции Его Святейшества заслушивались на заседании Ученого совета.

Святейший очень лю­бил школу и относился с любовью и к студентам, и к педагогической корпорации. Поэтому, может быть, многое и покрывал. Но этот его покров я вспоминаю с благодарностью молитвенной и осознаю как особое отеческое снисхождение, которое делается не потому, что ты достоин его, а потому, что тебе многое прощается. А такое снисхожде­ние заставляет подтянуться и исправиться — обязательно. Так что Святейший Патриарх нас по-своему тоже воспитывал...

Глубокий след в душе оставили протопресвитер Николай Фё­дорович Колчицкий. «Службист», а прекрасно совершал богослу­жения, проповедовал. В те годы особое впечатление производили проповеди митрополита Николая Крутицкого и отца Николая Колчицкого. Митрополит Крутицкий прекрасно говорил, красиво, с пафосом. Все слушатели восторгались. А отец Колчицкий, наобо­рот, сдержанно, без особых приемов, но вкладывал буквально каж­дое слово в тебя. И как проповедник мне больше нравился...

...Да, теперь, годы спустя, осознаешь, как много было рядом с тобой, перед твоими глазами живых свидетелей веры Христовой, свидетелей того, какой должна быть жизнь Церкви и какой — твоя жизнь в ней.

* * *

Особое слово мне хотелось бы сказать о митрополите Никодиме
(Ротове).

Митрополит Никодим... Большая личность, простой человек, доступный всем. Монах, возлюбивший Церковь до самопожертвования и в служении своем всю свою жизнь без остатка отдавший Церкви.

При наречении во епископа Подольского 9 июля 1960 года архимандрит Никодим в своей речи пред лицем Святителей Божиих и всех молившихся о нем в храме Троице-Сергиевой Лавры вспомнил слова пророка Иеремии: «“Господи, я не умею говорить, ибо я еще молод”. Но я помню, —
продолжил тогда 31-летний архимандрит, — что в ответ на это воздыхание Господь сказал: “ Не говори “я молод”; ибо ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь. Не бойся... ибо Я с тобою”
(Иер. 1: 6–8)». Вся жизнь в полноте церковного служения владыки Никодима была исполнением этого Божественного диалога.

Все мы, тогда — молодые студенты Духовных школ, служители, на которых он обратил свое внимание и которые стали затем епископами, по-видимому, должны поделиться своими воспоминаниями в преддверии двадцатилетия кончины митрополита Никодима, наступившей в расцвете его духовных сил, но, при этом, уже на исходе сил физических, которые были им отданы на служение Церкви и Отечеству.

Я помню Владыку 27-летним иеромонахом, который появился зимой 1956 года в Патриаршем Богоявленском соборе, где я исполнял обязанности иподиакона Святейшего Патриарха Алексия Первого. Иеромонах Никодим прибыл в Патриарший собор представиться Святейшему в связи с командировкой в Святую Землю в качестве заместителя начальника Русской Духовной миссии.

Впоследствии за три года своего пребывания в миссии (два из которых он исполнял послушание ее начальника) игумен, а затем архимандрит Никодим сразу вызвал глубокую симпатию к себе со стороны иерусалимлян-греков. Им было очень приятно, что молодой русский монах довольно хорошо изучил греческий язык и свободно общался с ними, впитывая огромный опыт Греческой и Иерусалимской Православных Церквей, накопленный в Святой Земле. Все весьма скоро увидели в нем человека с широко открытой душой, особо возлюбившего Церковь и ее богослужение. Поэтому о нем и доселе помнят в Иерусалиме, который он еще не раз посещал уже как епископ, председатель Отдела внешних церковных сношений, а также сопровождая Святейшего Патриарха в его паломничестве.

Начиная уже с тех лет первого зарубежного служения, Никодим, как тепло называют его в Иерусалиме, опуская, по местной традиции, звания, титулы и сан, — своим трудом и искренней любовью стяжал хранимую по сей день самую добрую память о себе во всех православных и инославных церковных кругах.

Те, кто работал и общался с Владыкой, всегда видели в нем иерарха, который ради Церкви Христовой жертвовал собой, не думая о том, что и как будут говорить о нем. Он твердо знал, что вся его деятельность направлена на пользу Церкви. И он служил этой пользе, ибо имел о ней глубокое сердечное рассуждение и духовное понимание. Ради нее он трудился на всяком поприще сверх меры своих телесных сил

Это факт, в котором я убежден. В свое время я сам загорелся этим огнем его сердечной горячности, любви и жертвенного служения.

Наша вторая встреча с приснопоминаемым владыкой Никодимом случилось довольно скоро. Он стал тогда уже архимандритом, начальником Русской Духовной миссии в Иерусалиме. К тому времени я был иеродиаконом Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. Здесь, в обители преподобного Сергия, мы познакомились поближе. Расспросив меня, архимандрит Никодим узнал, что я ношу фамилию семьи Вахромеевых из Ярославля. А в этом городе он нес в свое время священническое пастырское служение и полюбил Ярославскую землю, сам будучи сыном земли Рязанской. Позднее, когда ему приоткрылась вся история нашего рода, он при встречах расспрашивал меня уже более подробно.

И вот, в начале лета 1960 года в один из своих приездов в обитель уже в качестве заведующего канцелярией Московской Патриархии и заместителя председателя Отдела внешних церковных сношений митрополита Николая (Ярушевича), архимандрит Никодим вдруг посетил мое монастырское жилище. «А я, — говорит, — зашел посмотреть, где ты живешь, где твоя келия в Лавре».

Жил я тогда на третьем этаже монашеского корпуса. Конечно, я был смущен этим посещением, неожиданным и высоким для меня, простого иеродиакона. Взглядом своим он окинул мою келию: «Чем занимаешься? Какая тема твоего диплома?» — В то время я работал над эпистолярным наследием митрополита Филарета (Дроздова)...

Во время беседы я получил благословение быть в составе делегации на Первом Христианском конгрессе в Праге, который предстоял спустя год летом 1961 года. То была первая молодежная группа нашей Церкви, выезжавшая за рубеж, и подготовка к подобной поездке продолжалась в те времена весьма продолжительное время. Впоследствии, когда я закончил академию, был рукоположен в иеромонаха и исполнял обязанности помощника и старшего помощника инспектора, у нас с владыкой Никодимом неоднократно бывали разговоры на предмет разных командировок за рубеж. Но я как домосед, любивший уже возложенное на меня послушание, бывал несговорчив и не соглашался с предложениями Владыки, которые, впрочем, всегда были искренними, а подчас и весьма настойчивыми. В частности, были предложения отправиться на послушание в Святую Землю... Но я робел. Действительно, искренне робел перед столь ответственными послушаниями и просил благословения исполнять те обязанности, которые уже были возложены на меня в Московской академии
и в Лавре.

Итак, через несколько дней после этого визита я узнал о предстоящей хиротонии архимандрита Никодима во епископа Подольского, викария Московской епархии и о назначении его председателем ОВЦС.

На следующий день по епископской хиротонии владыки Никодима за его первым самостоятельным архиерейским богослужением мне выпала честь быть старшим диаконом.

Со мной тогда служил иеродиакон Макарий (Васысин), мой товарищ по академии. Тогда я впервые увидел и убедился в том, насколько владыка Никодим любил богослужение. Он превосходно знал не только порядок службы и церковный устав, но практически наизусть помнил весь месяцеслов! Святых любого дня, о каком бы его ни спросили, Владыка перечислял по памяти. С архиепископом Брянским и Севским Мелхиседеком (Лебедевым) они часто соревновались в знаниях церковного устава, месяцеслова, различных праздничных стихир. Позже я был свидетелем этих братских соревнований в Серебряном Бору.

Спустя год, во время работы того самого первого христианского конгресса, покойный ныне отец Алексий Останов привез в Прагу постоянному члену Священного Синода епископу Подольскому Никодиму указ о том, что он возведен в сан архиепископа

Владыка быстро продвигался по служебной иерархической стезе: епископ Подольский, потом архиепископ Ярославский. И вот во время очередного пребывания в Лавре в первых числах августа 1963 года он меня спросил: «А давно ли ты был в Ярославле, на родине отцов?» Я говорю: «К стыду моему, Владыка, я до сих пор никогда не был в Ярославле». «Ну, — говорит, — это непростительно! Готовься: сегодня же едем в Ярославль. Я улажу с начальством этот вопрос». Я быстренько собрался, и вместе с ним в машине мы проследовали в Ярославль. Там его встречал секретарь епархии игумен Мелхиседек, а в архиерейском кабинете для владыки Никодима был приготовлен белый митрополичий клобук, который Его Высокопреосвященству и был вручен.

...А я и не знал, что в тот вечер, когда Владыка пригласил меня в Ярославль, он был назначен председателем Комиссии Священного Синода по вопросам христианского единства и удостоен сана митрополита. Спустя три дня Владыка получил назначение на Минскую кафедру, где пробыл три месяца перед своим назначением в Ленинградскую епархию.

В Ярославле я, будучи к тому времени архимандритом, сослужил владыке Никодиму Божественную литургию, после которой мы вместе объехали старинные городские кладбища. Я тогда впервые увидел могилы своих предков...

Владыка каждый год приглашал меня на Актовый день Ленинградских духовных школ от Московской академии. Тогда в разговорах он высказывал намерение видеть меня ректором Ленинградской духовной академии и семинарии. И хотя этого не исполнилось, викарием Ленинградской епархии я все же был в течение более полугода. В этот период я познакомился с будущим митрополитом Смоленским и Калининградским, а впоследствии — Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Кириллом, тогда — Владимиром Гундяевым, иподиаконом и келейником владыки Никодима.

В 1965 году на Сергиев день 8 октября состоялось заседание Синода, на котором был положительно рассмотрен рапорт митрополита Ленин­градского и Ладожского Никодима и вынесено решение о моей епископской хиротонии и назначении епископом Тихвинским, викарием Ленинград­ской епархии.

Хиротония была организована Владыкой очень торжественно. Он пригласил моих родных: отца и мать, сестру с мужем и племянником...
В этот день 24 октября 1965 года в Ленинград прибыло много гостей; все было очень торжественно, искренне и радостно.

Как правило, владыка Никодим не долго изучал людей. Он умел рассмотреть некую глубинную суть того или иного человека и в большинстве случаев не ошибался в людях. Если когда-нибудь у него и бывали такого рода ошибки, то таковыми они могут казаться лишь с нашей человеческой точки зрения, ибо с точки зрения Промысла Божия подобных ошибок не бывает.

Владыка искал молодых людей, и, я думаю, высокая честь была оказана Божественным Провидением тем, кто попадал в поле его зрения и в поле его сердца, — потому что он многое чувствовал, привлекая людей к себе... А вернее, не к себе он привлекал, а к церковному делу. Ведь с ним работали не только такие, которые как бы нравились ему лично, но и те, в ком он просто видел людей, способных принести определенную пользу.

Митрополит Никодим любил молодежь и дерзал привлекать ее к церковной ответственной работе. Наверное, потому, что был молод сам и сознавал, что без притока новых, молодых сил Церкви действительно придется очень трудно.

Начиналась новая и очень непростая эпоха: 1961 год, вступление Русской Православной Церкви во Всемирный Совет Церквей, усиление хрущевских «заморозков» в отношениях государства и Церкви. Конечно, нужны были молодые силы. Многие говорят и пишут, свидетельствуя, что он был первым иерархом в Русской Православной Церкви, который начал смело и активно привлекать церковную молодежь к исполнению весьма ответственных послушаний. По-моему, Владыка очень верно делал.

Вскоре после епископской хиротонии Его Высокопреосвященство вручил мне грамоту, перечислив в ней мои обязанности как викария, которые я старался в строгости соблюдать. У меня остались самые светлые воспоминания об этом полугоде на Ленинградской кафедре в качестве викарного епископа. Высокопреосвященный Никодим сам решал все вопросы управления, а я местоблюстительствовал во время его отсутствия. Порою приходилось долгое время оставаться без него... Всякий раз, когда правящий архиерей возвращался из Москвы, я смиренно докладывал ему о происходивших в епархии событиях, а он очень тактично, деликатно, просто и откровенно подсказывал, как надо себя вести в тех или иных обстоятельствах. При этом он соблюдал по отношению ко мне и моим самостоятельным действиям полное доверие. Мы все — я говорю «мы», потому что был первым викарием Ленинградской кафедры, но после меня были еще многие, — чувствовали его простоту, открытость и в то же время прин­ципиальность и требовательность в его отношении к тому, как мы несли свои послушания и совершали богослужения. Это была хорошая школа. То, что было воспринято мною в те короткие месяцы, остается по сей день моим правилом служения: от устава службы до управления епархией.

Владыка был очень прост в отношениях с людьми. Он принимал всех, оказывая всем равное уважение. Когда он присутствовал в епархии, то более всего ждал тех минут, когда будет в храме вместе со своей паствой во время молитвы, служения, проповеди. Во время богослужений и в процессе разных административных встреч он отдавал всего себя совершению исполняемого дела — от беседы с Богом в молитве до тонкого дипломатического разговора или сложной богословской дискуссии.

Богослужение было тем единственным моментом его жизни, когда он принадлежал только Богу и самому себе. Когда он молился, служил, произносил проповедь — он питался этим «кислородом вечности», который существует только в Церкви за богослужением. Это видели все, и кто имел чувство привязанности к богослужению, подражали ему.

Требовательность к совершению богослужений была у него очень высока: он буквально «пробудил» духовенство Ленинградской епархии. Конечно, Владыка мечтал о возвращении Церкви многих памятных храмов его кафедрального города, и особенно — Свято-Александро-Невской Лавры, Тихвинского монастыря...

Будучи на Ленинградской кафедре, митрополит Никодим очень много внимания уделял Духовным школам. Он организовал учебу семинаристов за рубежом — в Афинах и в Риме; узрел и привлек к работе такие личности, как отца Ливерия Воронова, владыку Михаила (Мудьюгина), профессора Димитрия Петровича Огицкого, отца Виталия Борового и многих иных. В то время все в Церкви приходило в движение: в Ленинград и в другие духовные центры направлялись целые потоки делегаций, организовывались одна за другой различные богословские встречи, консультации, собеседования. Это активизировало деятельность не только Ленинград­ских, но и Московских духовных школ. Вся наша отечественная богословская мысль возродилась именно благодаря подготовке к богословским собеседованиям и конференциям, на которых нужно было свидетельствовать о Православии. Эта же причина заставила нас обратиться к святоотеческому наследию и нашему отечественному богословию конца прошлого — начала нынешнего века. Это сокровище премудрости и святости сегодня не менее современно и является естественным и необходимым фундаментом нынешнего богословского знания. Одним из следствий этого подъема стало, в частности, то, что в Духовных школах начали выдвигаться близкие к жизни темы научных работ.

Возвращаясь из поездок, Владыка всегда привозил с собой в Ленин­град каких-нибудь интересных гостей, с которыми часто и много общался. Для них составлялись весьма насыщенные программы, их сопровождали не менее интересные люди, и такое общение всегда было взаимно обогащающим. Сам он очень любил беседы с мудрыми людьми. Был такой церковно-общественный деятель Александр Львович Казембек. Владыка очень много времени проводил в беседах с ним, потому что Александр Львович долгие годы прожил за границей и рассказывал немало интересного и полезного. Он был автором большого числа различных сочинений... Митрополит очень часто и подолгу с ним разговаривал, а мы, сотрудники, бывало, ждали и ждали своего времени для встречи с митрополитом.

Когда 14 мая 1966 года я получил определение Священного Синода о моем назначении епископом Дмитровским, ректором Московских духовной академии и семинарии и готовился отбыть в Сергиеву Лавру ко дню Святой Троицы, владыка Никодим сказал: «Ну что ж, мои планы не осуществились, но я рад, что ты возвращаешься в свою родную школу. Ты ее любишь, я знаю. Тебя там тоже любят, так что никаких проблем не будет. Езжай с Богом!» Я очень оценил то, что он не удерживал меня и на заседании Синода не отвел мою кандидатуру на должность ректора. Он знал, где я, скажем так дерзко, принесу больше пользы, и как бы «пожертвовал» своим помощником, отпустив меня в alma mater.

Однако спустя семь месяцев, председатель ОВЦС митрополит Никодим настоятельно потребовал, чтобы я был его вторым заместителем после владыки Ювеналия в Отделе внешних церковных сношений. И с
28 ноября 1966 года мы вновь работали вместе, а я при этом оставался ректором. Конечно, такое обстоятельство не позволяло мне выполнять обязанности второго заместителя в полную меру, и потому я чувствовал себя несколько неловко. Ведь академия и семинария — это весьма большая и ответственная нагрузка, предполагающая массу мероприятий общественного характера, так что я года полтора-два работал, каждый день пребывая в поездках.

Владыка Никодим был мудрый человек. Я видел, присутствуя на некоторых встречах в Совете по делам религий, сколь искренне и открыто говорил он о Церкви и ее значении в обществе. Говорил, может быть, даже неприятные для слушающих вещи, но всегда делал это открыто.

Тогда я для себя сделал вывод и принял его как правило: долг священнослужителей, поставленных на должности, контактирующие с государственной властью, показать значение Церкви в жизни общества и в жизни страны, убедить собеседника, что Церковь — это не «контрреволюция», что Церкви не свойственны никакие политические маневры, что Церковь хочет и должна заниматься только своим благословенным делом. Ну, а государственной стороне во все времена истории было всегда весьма желанно привлечь Церковь для подкрепления своих позиций и оправдания своих целей. Вот здесь как раз и заключалась мудрость пастыря стада Христова, чтобы не увлечься, но всегда держаться «золотой середины» в отношениях с властями. Митрополита Никодима государственные мужи всегда очень уважали и ценили за здоровый «мужицкий» ум. В свою очередь, владыка Никодим, безусловно, был гибкий и дальновидный тактик: он контролировал течение дел и событий и многое, многое
предвидел.

Пребывая долгое время на посту председателя ОВЦС, митрополит Никодим никогда не ослаблял своего попечения о Русской Духовной миссии в Иерусалиме, где начиналось становление его внешнецерковной деятельности, богословским основанием для которой было его академическое кандидатское сочинение на тему по истории Русской Православной миссии в Святой Земле. Но при этом митрополит Никодим был также первым служителем Русской Православной Церкви, который «пробился» на Афон. Это его несомненная заслуга. Ведь греческое правительство не пускало на Святую гору советского гражданина, тем более — священно­служителя, которому кроме этой инстанции нужно было получить согласие Вселенской Патриархии и Афонского органа монашеского самоуправления. К тому же, на Афоне всегда присутствовало и ныне присутствует определенная боязнь влияния русского, славянского монашества. Потому удавшаяся поездка Владыки имела огромное значение как поклонение паломника-первопроходца, и впоследствии он очень много сделал для организации регулярных паломнических путешествий чад Русской Православной Церкви на Святую гору.

Во времена нашей совместной деятельности мне особенно запомнились так называемые «Родосские» заседания, когда специально созданная Синодальная комиссия по изучению вопросов, выдвинутых на Святой и Великий Собор Православной Церкви, начинала свою работу весьма рано, а заканчивала столь поздно, что мы возвращались из Москвы в Лавру во втором часу ночи. К этой богословской работе были привлечены сильные кадры; все сто с лишним вопросов были изучены, и по каждому приняты определения и рекомендации, которые Синод впоследствии утвердил. Владыка митрополит принимал в работе комиссии активнейшее участие, не взирая ни на какие обстоятельства, связанные со здоровьем. Как говорят, он работал «на износ».

...Весть о кончине митрополита Никодима застала меня в Западной Германии. 5 сентября я в качестве Экзарха после посещения Дюссельдорфской епархии возвращался самолетом в Западный Берлин, и едва вошел в квартиру, как раздался звонок из Дюссельдорфа: «Владыка, Вы слышали? Митрополит Никодим сегодня скончался!» — «Как?!» — «Он скончался в Риме во время аудиенции у Папы...»

Из Москвы я получил лишь подтверждение: «Да... да... да...», и тотчас вылетел в Москву, а затем в Ленинград для участие в погребении.

Фантазия журналистов и политиков работала тогда очень активно. Но надо было знать, что для митрополита Никодима, перенесшего несколько сердечных приступов и инфарктов, ни одна зарубежная поездка в то время не обходилась без осложнений. Однако, не смотря ни на какие проблемы здоровья, Владыка шел, летел, ехал для исполнения своего церковного долга.

Похороны Папы Иоанна XXIII и избрание Папы Иоанна Павла II не предполагали отсутствия Владыки митрополита в Ватикане. Погода была очень жаркая, температура в Риме высокая — все время под 30° и выше. Приступ начался с утра, но все, и в первую очередь он сам, очень спешили, Владыка не хотел опаздывать... Все эти переживания наслоились друг на друга, и Владыка осуществлял эту поездку уже на последнем дыхании.

Владыки Никодима не стало... Он отошел к праотцам. Наш же долг, по Апостолу, помнить и поминать наставников наших. И я попытался рассказать о нем, — хотя не очень полно и не совершенно, но с искренней любовью, молитвой и почитанием.


Часть III