Конституция Российской Федерации существенно усиливает значение закон

Вид материала

Закон

Содержание Карпиков А.С.

Подобный материал:

• Конституция Российской Федерации основной закон, 56.58kb.
• Конституция Российской Федерации Конституция Республики Тыва закон, 94.84kb.
• Конституция Российской Федерации, законы Российской Федерации, указы и распоряжения, 19.79kb.
• Союза Советских Социалистических республик. М., 1988. Гл. 2, 20, 21. Конституция Основной, 541.48kb.
• Конституция Российской Федерации Гражданский кодекс, 32.3kb.
• Конституция Российской Федерации, федеральные закон, 300.5kb.
• Конституция Российской Федерации; закон Российской Федерации от 10 июля 1992 г. N 3266-1, 131.38kb.
• Конституция Российской Федерации, федеральные конституционные закон, 1461.26kb.
• Конституция Российской Федерации. Федеральный закон, 497.24kb.
• Конституция Российской Федерации, федеральные конституционные закон, 278.12kb.

О. СЕЛЕДНИКОВА,

РЕСТИТУЦИЯ И ИНЫЕ ФОРМЫ РЕАЛИЗАЦИИ КОНСТИТУЦИОННОГО ПРАВА ГРАЖДАН НА ВОЗМЕЩЕНИЕ ИМУЩЕСТВЕННОГО ВРЕДА, ПРИЧИНЕННОГО ПРЕСТУПЛЕНИЕМ

Конституция Российской Федерации существенно усиливает значение законности во всех сферах государственной и общественной жизни, закрепляет ее в качестве важнейшего конституционного принципа. Человек, его права и свободы признаны высшей ценностью, а за государством закрепляется обязанность признавать, закреплять и защищать эти права и свободы (ст. 2 Конституции РФ).

Новые экономические и политические условия, в которых находится Российское государство, повышают значение всех имущественных прав личности, в том числе конституционного права на возмещение имущественного вреда, причиненного преступлением. Вопросы защиты прав граждан, пострадавших от преступлений, имеют особую социальную значимость, так как имущественные права приобретают конкурентоспособное значение по отношению к любым иным значимым правам личности. В связи с этим возмещение имущественного вреда, причиненного преступлением, принятие мер по его обеспечению, восстановление нарушенных прав потерпевшего приобретает особую актуальность¹.

Важность разработки вопросов возмещения имущественного вреда, причиненного преступлением, определяется значением охраны собственности, так как эффективная борьба с преступлениями против собственности немыслима без восстановления нарушенного преступлением имущественного положения потерпевших за счет материальных средств тех, кто совершил преступление. Обеспечение имущественных прав потерпевших от преступлений — одна из наиболее актуальных проблем, стоящих перед уголовным судопроизводством, так как ежегодно причиняемый преступными посягательствами имущественный вред исчисляется миллионами рублей².

Интересы защиты имущественных прав лиц, пострадавших от преступления, требуют применения в уголовном судопроизводстве различных правовых форм возмещения причиненного имущественного вреда. Действующее законодательство предусматривает следующие формы реализации конституционного права граждан на возмещение вреда, причиненного преступлением: гражданский иск; уголовно-процессуальная реституция; добровольное возмещение (компенсация) причиненного преступлением вреда; взыскание ущерба по инициативе самого суда; примирительная процедура между потерпевшим и причинителем вреда; возложение обязанности загладить причиненный вред; компенсация морального вреда, причиненного преступлением.

Анализ изученных 1 375 уголовных дел, связанных с причинением материального ущерба и рассмотренных судами Белгородской, Воронежской, Курской и Липецкой областей, показал, что те или иные правовые формы возмещения ущерба применялись в 1 038 делах. Второе место после гражданского иска занимает уголовно-процессуальная реституция (41%)³.

Сообразно значению термина «реституция», который говорит о факте «возвращения утраченного, восстановлении первоначального положения, состояния»⁴, в уголовном и уголовно-процессуаль­ном аспектах данное определение, очевидно, предполагает восстановление имущественного положения физического или юридического лица, нарушенного вследствие преступления.

Стоит подчеркнуть, что уголовно-процессуальное законодательство ранее не включало и в настоящее время не содержит дефиниций представленного понятия. Несмотря на актуализацию в последних исследованиях возмещения имущественного вреда, вопросы применения реституции и иных способов, отличных от инициации процесса самим потерпевшим, все же не получили должного разрешения и в большей своей части остались перспективным направлением. Тем самым, как представляется, целесообразно обратиться к неисковым способам возмещения причиненного преступлением имущественного вреда, чтобы выявить терминологические диссоциации, недостатки нормативной регламентации и практики правоприменения.

Прежде всего важно подчеркнуть, что развитие взглядов исследователей на феномен реституции в процессе производства по уголовному делу дает повод говорить об отсутствии единого восприятия учеными-процессуалистами данного явления. Так, по мнению З.З. Зинатуллина под уголовно-правовой реституцией необходимо понимать «восстановление материального положения потерпевшего от преступления путем возвращения ему вещей или иных материальных ценностей, непосредственно утраченных в результате преступления, или их заменителей»⁵.

В свою очередь, С.А. Александров убежден, что реституция в уголовном процессе представляет собой возврат утраченных в результате преступления материальных ценностей, имеющий основой факт обнаружения последних и их поступление к органу, ведущему расследование⁶.

Обосновывая сущность реституции, А.Г. Мазалов делает акцент на возврате потерпевшему вещественных доказательств — непосредственно похищенных в результате преступного посягательства материальных ценностей⁷.

Производя попытку развития представленных взглядов, В.Я. Понарин приходит к выводу о том, что уголовно-процессу­альная реституция есть «восстановление в уголовном деле материального положения лица, пострадавшего от преступления, посредством возвращения ему в порядке, указанном в законе, вещественных доказательств, а при необходимости предметов того же рода и качества или уплаты их стоимости, если это возможно без ущерба для производства по делу»⁸. Принимая во внимание самостоятельный характер реституции, автор вместе с тем придерживается мнения о том, что данная форма возмещения имущественного вреда «вспомогательная», поскольку возвращение вещественных доказательств возможно лишь в условиях обнаружения последних и, когда это возможно, без ущерба для производства по делу; гражданский истец и гражданский ответчик, как правило, не участвуют в процессе⁹.

Примечательно, что В.Т. Нор, в целом восприняв сущность представленных позиций, в определении уголовно-правовой реституции указывает на факторы (возможности) появления вещественных доказательств в уголовном судопроизводстве — их обнаружении и изъятии либо принятии от других лиц субъектами уголовно-процессуальной деятельности¹⁰. «Ведущий уголовный процесс орган, обладая всеми полномочиями, — подчеркивает исследователь, — возвращает потерпевшему вещественные доказательства — объекты преступного посягательства и, восстанавливая прежнее положение, тем самым осуществляет защиту его имущественных прав непосредственно на основании предписаний уголовно-процессуального закона»¹¹ (выделено нами. — О.С.). Такие начала определяют справедливость тезиса о приближении реституции в уголовном процессе к виндикации имущества¹² лишь в аспекте восстановления благосостояния субъекта общественных отношений.

Хочется отметить, что в более поздних исследованиях наряду с аналогичными нашли место и более расширенные по объему положения. Так, А.C. Карпиков, соглашаясь с рассмотренными выше позициями, понимает под реституцией восстановление материального положения потерпевшего посредством возврата вещей и иных материальных ценностей, утраченных в результате преступного посягательства¹³.

С другой стороны, основой определения анализируемого понятия, как полагает Г.А. Подкаура, следует считать не только возврат потерпевшему похищенного у него имущества («вещественных доказательств по уголовному делу»), но и случаи возмещения причиненного преступлением материального ущерба «в его натуральном, естественном, а также в стоимостном, в виде определенной суммы денег, выражении»¹⁴.

Как представляется, среди дефиниций, предлагаемых различными авторами, в большей степени приближены к истине те, что позволяют говорить о реституции как самостоятельной форме возмещения причиненного преступлением имущественного вреда в уголовном судопроизводстве. Так, по мнению А.Ю. Садова, реституция — это форма возмещения вреда, причиненного преступлением, суть которой заключается в передаче незаконно отчужденного имущества его владельцу¹⁵. Иными словами, справедливы утверждения, отражающие, с одной стороны, перспективы наиболее полного исправления наступившей вследствие преступления деструкции материального блага, а с другой — подчеркивающие источники реализации неотъемлемого права потерпевшего в уголовном процессе. Отсюда следует, что вполне адекватен подход авторов юридической терминологии к проблеме восстановления в уголовном деле материального статуса лиц, воспринявших конструкцию¹⁶, предложенную в свое время В.Я. Понариным.

В результате представляется необходимым дать следующее определение реституции: реституция — это самостоятельная форма возмещения причиненного преступлением имущественного вреда в уголовном судопроизводстве посредством восстановления материального положения потерпевшего от преступления путем возвращения ему вещей или иных материальных ценностей, утраченных в результате преступления, или их заменителей.

Рассматривая понятие реституции через призму теории конституционного права, мы должны иметь четкое представление о его структуре, прежде всего о действиях по реализации конституционного права на компенсацию причиненного ущерба.

Как видно, одни авторы видят в реституции в основном уголовно-правовое основание, другие — уголовно-процессуальное. Думается, обе позиции имеют право на существование и, более того, феномен реституции необходимо рассматривать в нескольких плоскостях. Аргументация такого тезиса подтверждает значение выделения настоящей формы возмещения вреда в уголовном судопроизводстве.

Имущественный вред, полученный лицом, организацией или государством в результате реализации преступления, имеет производный характер и следует непосредственно за совершаемым общественно опасным деянием, предполагающим применение норм уголовного закона (уголовной ответственности). Здесь, помимо ущерба, нанесенного собственнику, нарушается правоохраняемое общественное благо, социальная стабильность. При хищении личного, как и любого иного, имущества происходят негативные изменения в системе общественных отношений. В иных составах также могут проявляться факторы, тесно граничащие с имущественной утратой.

Как обоснованно подчеркивает Н.Ф. Кузнецова, деяния, отличные от хищений, где причиняется прямой материальный вред, зачастую способны повлечь за собой «целую цепочку последствий» — от косвенного социально-экономического вреда до имущественных изменений, выраженных в форме упущенной выгоды, банкротстве¹⁷.

Представляется, что именно для отражения подобной взаимосвязи последствий преступных посягательств целесообразно использовать раздельную трактовку мер восстановления прежнего состояния общественных отношений и имущественной сферы потерпевшего. Думается, что понятие «уголовно-правовая реституция» все же целесообразно применять при обращении к проблеме восстановления социальной справедливости, что будет говорить об использовании базового термина в широком смысле слова, с конституционно-правовой окраской и свидетельствовать об окончательной стадии реализации конституционного права на компенсацию причиненного ущерба. Возврат же имущества в первоначальном виде, либо равноценной вещи, либо денежной суммы, эквивалентной стоимости материального блага, утраченного вследствие преступления, основанные на нормативных установках, есть реституция процессуальная.

Применительно к представленному выше сравнению нельзя не отметить интересную позицию С.В. Бажанова, согласно которой развитие уголовно-процессуальной реституции в разрезе «компенсационно-восстановительной судебной ответственности за преступление» ведет к реституции «равновесия, существовавшего в общественных отношениях до криминального события»¹⁸. Тем самым подчеркивается и концептуальное, и практическое значение уголовно-процессуальных действий, производимых в целях имущественного возмещения, причем вне исковых инициатив потерпевшей стороны. Стоит, однако, заметить, что автор в структуре возврата к докриминальным общественным отношениям, в частности, усматривает содержанием уголовно-процессуальной реституции натурное восстановление материального состояния, нарушенного преступлением. Такое мнение все же противоречит содержанию восстановительного правосудия и наверняка в данном и смежном с ним походах выявляет существенное ограничение возможностей уголовного судопроизводства в части реституции нарушенных преступлением имущественных прав.

Сообразно выявленным недостаткам в доктринальной регламентации интересуемых нас частных случаев значимо четкое уяснение сущности реституции в уголовном процессе и в конституционно-правовом аспекте, а также, более того, перспектив совершенствования нормативных положений.

В соответствии с действующими установками материальные блага, полученные в результате преступных действий либо нажитые преступным путем, признаются в уголовном судопроизводстве вещественными доказательствами (п. 2.1 ст. 81 УПК РФ). Вместе с этим дополнением к уголовно-процессуальным нормам в прежней редакции стало содержание, что акцентирует внимание правоприменителя на необходимости возвращения законному владельцу имущества, денежных средств и иных ценностей¹⁹. Именно данная трактовка дает повод говорить об идентификации здесь предложения о реституции утраченных в результате преступления материальных благ.

Безусловно, признание наличия вещественного доказательства при производстве по уголовному делу, как и его возвращение собственнику, не может не иметь правового основания. Соответственно законодателем предусмотрено постановление о признании вещественными доказательствами и приобщении их к делу (ч. 2 ст. 81 УПК РФ) и вынесение приговора суда (ч. 3 ст. 81 УПК РФ), содержащего в резолютивной части «решение вопроса о вещественных доказательствах» (п. 2 ч. 1 ст. 309 УПК РФ). При вынесении приговора деньги, ценности и иное имущество, полученные в результате совершения преступления, доходы от этого имущества должны быть возвращены законному владельцу (п. 4 ч. 3 ст. 81 УПК РФ), кроме тех, что подлежат конфискации в соответствии с подп. «а» – «в» ч. 1 ст. 104.1 УК РФ.

Источником появления вещественных доказательств в уголовном процессе, пусть и неявно отраженным, представлен результат ареста и изъятия имущества, денежных или иных материальных ценностей (подп. 3.1, 4 ч. 2 ст. 82, ст. 115 УПК РФ). Кроме того, сохранены и дополнены правила обращения с вещественными доказательствами в рамках уголовного судопроизводства (ст. 82 УПК РФ).

Казалось бы, сегодня создана и существует полноценная основа для осуществления уголовно-процессуальной реституции, посредством которой могут более эффективно решаться вопросы обеспечения конституционного права на компенсацию причиненного преступным посягательством имущественного вреда. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что соотношение действующих норм УПК РФ позволяет думать об упущениях и, в ряде случаев, о нелогичности позиции законодателя.

Поскольку первопричиной возможности возврата того или иного материального блага, очевидно, является наличие постпреступного уменьшения имущественного благосостояния субъекта общественных отношений, понятие уголовно-процессуальной реституции наиболее тесно связано с понятием «потерпевший». Думается, что используемый в данном случае термин «законный владелец» не способен в полной мере отразить назначение реституции как отдельной формы возмещения имущественного вреда, применяемой в рамках уголовного судопроизводства. Именно отсюда происходит восприятие в правоприменительной практике возврата принадлежащих личности или юридическому лицу вещественных доказательств в качестве «придаточной нормы», вытекающей из итогов доказательного процесса и завершения судебного разбирательства. Не случайно в исследуемых автором материалах уголовных дел, тем более в приговорах судебного органа, не содержится информации, подчеркивающей значение возврата приобщенных к делу материальных объектов в целях возмещения потерпевшему имущественного вреда. Более того, иногда в ходе предварительного следствия или судебного разбирательства могут «теряться» данные о том, что при отсутствии требований потерпевшего — гражданского истца, и возможности суда разрешить проблему по собственной инициативе, можно говорить о целесообразности применения уголовно-процессуальной реституции.

Примером подобного рода недостатков можно признать производство по уголовному делу, рассмотренному в свое время Брянским районным судом Брянской области²⁰. Согласно доказательным моментам, реализованным в ходе судебного разбирательства, потерпевшему был причинен имущественный вред, выразившийся в хищении ковра и изъятии преступниками (соучастниками) под угрозой расправы денежной суммы в размере 30 руб. Однако во время предварительного расследования наряду с орудиями преступления лишь утраченная вещь была признана вещественным доказательством, требование возвратить которую было отражено в резолютивной части приговора.

Следует отметить, что потерпевшим по данному уголовному делу был заявлен гражданский иск сугубо об имущественной компенсации морального вреда в связи с наличием нравственных и физических страданий, вызванных угрозами и пыткой со стороны осужденных. Тем самым, что касается имущественной утраты, пусть и незначительной, совместно с исковой формой не получили инициации и процессуальные действия, лежащие в основе восстановления имущественных прав потерпевшего посредством реституции.

Подобные представленные выше коллизии правоприменения на фоне очевидного противоречия установкам полноты возмещения и компенсации приводят к ошибкам в оценке каждой из форм восстановления, прежде всего, имущественных благ потерпевшего. Вопросы соотношения гражданского иска и реституции в уголовном судопроизводстве приобретают в таком ключе значительную актуальность.

Думается, что лишь на основании необходимости доказывания характера и размера имущественного вреда можно сделать вывод о взаимодополняемости уголовно-процессуальной реституции и требований, предъявляемых гражданским истцом. Несмотря на то, что возвращение вещей или денежных средств является наиболее простым средством, потерпевший не может быть ограничен в праве поставить вопрос о разрешении проблемы возмещения имущественного вреда с «процессуальной проверкой» собственной позиции, отраженной в гражданском иске. Как представляется, более чем спорно утверждение П.П. Гуреева о беспредметности последнего при обнаружении в уголовном процессе вещи, сохранившей прежнюю ценность²¹.

Хочется подчеркнуть, что потерпевший, как никто другой, может иметь более правильное представление о всех нюансах совершенного преступного посягательства и в ходе производства по уголовному делу представить доказательства, подтверждающие в обоснование гражданского иска свойства имущественного вреда. Следовательно, справедливым можно считать следующий тезис: необходимость применения уголовно-процессуальной реституции к потерпевшему, подкрепленная наличием вещественных доказательств, не определяет неактуальности и, тем более, невозможности инициации гражданского иска о возмещении причиненного преступлением имущественного вреда.

Нельзя не обратить внимания на проблему соответствия возможностей признания материальных объектов вещественными доказательствами с вариантами уголовно-процессуальной реституции. Как ни странно, в научной литературе существуют лишь косвенные указания на необходимость сохранения корреляций такого рода, хотя неиспользование здесь всего ряда перспектив уголовного процесса отнюдь не способствует эффективности защиты имущественных прав потерпевшей стороны.

«Несвоевременное признание предметов и документов вещественными доказательствами, — как, в частности, подчеркивает В.Я. Дорохов, — может также без достаточных к тому оснований существенно стеснить права и интересы граждан»²². Отметим, что сравнительный анализ действующих уголовно-процессуальных норм все же не позволяет дать заключение о решении законодателем вопроса соответствия «видового состава» реституции и источников ее обеспечения.

Как известно, наряду с имуществом, денежными средствами и иными ценностями, полученными преступным путем (п. 2.1 ч. 1 ст. 81 УПК РФ), вещественными доказательствами могут быть признаны предметы, на которые направлены преступные действия (ч. 2 ст. 81 УПК РФ). Из этого следует, что вещественным доказательством и, таким образом, одним из источников уголовно-процессуальной реституции способны стать объекты, которые остались в сфере пользования гражданина или юридического лица, но вследствие преступления отчасти потеряли былую материальную ценность либо вовсе утратили возможность включения в имущественный (вещный) оборот. Однако, в отличие от случаев возврата потерпевшей стороне изъятых у субъекта преступления тех или иных имущественных благ, в УПК РФ не акцентируется внимание на действиях с приобщенными к уголовному делу такого рода вещественными доказательствами. Можно лишь на уровне предположений говорить о целях законодателя, который при использовании общего и частного в указанной диспозиции ст. 81 УПК РФ не представил решений, касающихся наличия или отсутствия перспектив применения реституции.

Помимо формирования у известных субъектов уголовного процесса неверного понимания ее (реституции) процессуальных основ, отнесение изъятых у потерпевшего и приобщенных к уголовному делу предметов к ряду «остальных», подлежащих возврату (п. 6 ч. 3 ст. 81 УПК РФ), наверняка не способствует правильному восприятию смежных положений института возмещения имущественного вреда. Такая позиция, как представляется, требует пересмотра, и, более того, в настоящий момент расширение возможностей применения рассматриваемой формы защиты имущественных прав²³ потерпевших обязано получить отражение в нормативных и, следовательно, разъяснительных конструкциях.

С учетом особенностей восстановительных свойств уголовно-процессуальной реституции, что определяется диверсификацией возможностей возврата потерпевшему вещи в неизменном виде предмета, идентичного утраченному, либо денежной суммы, эквивалентной стоимости материального блага, следует более внимательно относиться к необходимым и достаточным для исполнения такого возмещения условиям. Согласно позиции, отстаиваемой В.Т. Нор, в качестве последних следует принимать незаконное отчуждение имущества потерпевшего-собственника, обнаружение имущества и приобщение последнего к делу в качестве вещественного доказательства, сохранение предметом первоначального состояния, обладание свойством, находящимся в гражданском обороте²⁴. Представляется, что подобные, в целом правильные, установки все же не охватывают всего ряда ситуаций, когда возможно и, скорее, необходимо возместить вред путем возврата докриминального имущественного положения. Здесь наряду с фактом отчуждения имущества наверняка обязаны приниматься во внимание нередкие результаты порчи предмета собственности физического или юридического лица, заменителем которого способны стать нажитые незаконным способом материальные блага, причем нажитые, возможно, и вследствие иных преступлений, не являющихся предметом конкретного разбирательства. В итоге объективные признаки утраты в каждом случае полностью или отчасти материального блага, приобщение к делу вещественных доказательств — материальных ценностей (имущества, денежных средств, носителей имущественных прав и т. д.), удовлетворяющих по состоянию, прежде всего, имущественным интересам потерпевшего, составляют базовые критерии возможности применения уголовно-процессуальной реституции.

В соответствии с действующими нормами «предметы, не представляющие ценности и не истребованные стороной», при отсутствии ходатайств «заинтересованных лиц или учреждений» подлежат уничтожению (п. 3 ч. 3 ст. 81 УПК РФ). Тем самым при производстве по уголовному делу в целях сохранения гарантий полного возмещения причиненного преступлением имущественного вреда следователь, дознаватель и прокурор должны иметь четкое представление о ценности того или иного предмета, подлежащего реституции. Более того, в рамках уголовного процесса актуальна проверка того, насколько важна вещь, прежде всего, для самого потерпевшего. Очевидно, что основанием такого рода выводов обязаны выступить в комплексе: уголовно-правовые, социально-экономические, психологические критерии и недооценка данного правила способна порождать процессуальные ошибки, выраженные в неиспользовании реституции претерпевшему вред субъекту там, где объективно ее применение целесообразно.

Надо отметить, что исследование материалов практики применения ст. 81, 82 УПК РФ судами первых инстанций позволяет говорить о позитивном характере итоговых установлений порядка действий с вещественными доказательствами (и в приговоре позиция правоприменителя в большинстве своем удовлетворяет нормативным конструкциям). Другое дело, насколько последние соответствуют категории достаточности при защите имущественных интересов потерпевшего. Думается, что ответ на этот вопрос можно получить лишь на стыке теории с данными эмпирических исследований.

Согласно проведенному автором опросу, где респондентами выступили следователи, судьи и работники прокуратуры Брянска и Брянской области (всего 76 чел.), большинство (88%) придерживается мнения о том, что практика уголовно-процессуальной реституции в части возврата отчужденных вещей (предметов) потерпевшему в целом далека от совершенства. Причинами такого вывода, с точки зрения представителей правоохранительных органов, послужило следующее:

1) невозможность по многим составам обеспечить право на подобное возмещение ввиду затруднений в идентификации нахождения незаконно изъятых у собственника вещей;

2) несовершенство действующего уголовного и уголовно-про­цессуального законодательства;

3) непрофессиональный подход к действиям, гарантирующим появление вещественных доказательств в уголовном процессе и, следовательно, их возврат потерпевшему;

4) отсутствие мотивации субъектов стороны обвинения к принятию мер в обеспечение перспектив восстановления имущественных благ.

Примечательно, что, согласно мнению большинства опрошенных (92,5%), основой проблемы применения уголовно-процессу­альной реституции выступают именно трудности обеспечения и (или) элементы позиции законодателя в отношении порядка действий с вещественными доказательствами.

Действительно, принимая во внимание статистические данные об эффективности раскрываемости преступлений и результатах розыска имущества, а также содержание и соотношение уголовно-процессуальных норм, трудно не согласиться с тезисом о необходимости изменений, прежде всего, положений УПК РФ. Надо сказать, что по аналогии с возмещением имущественного вреда посредством гражданского иска потерпевший зачастую заинтересован в немедленном возврате вещи, утраченной или нарушенной вследствие преступления. Иногда результат отчуждения, тем более длительного, того или иного материального блага может граничить даже с невозможностью дальнейшей деятельности юридического лица либо «достойного» включения личности в структуру социально-экономических отношений.

Так, согласно одному из уголовных дел²⁵, осужденные в составе группы по предварительному сговору совершили хищение имущества, принадлежащего лесхозу. При проведении инвентаризации было установлено, что объектом посягательства стала оргтехника, обеспечивающая работу бухгалтерии, — компьютеры, мониторы, принтеры и т. д. Ущерб, нанесенный предприятию, составил 66 000 руб., однако, помимо этого, утрата юридическим лицом финансовой информации, хранившейся на жестких дисках процессорных (системных) блоков, привела к крупным затраты на восстановление базы данных. Поскольку в ходе предварительного расследования по данному делу был реализован возврат потерпевшему лишь доли похищенного, предприятие в целом понесло значительный ущерб.

Отметим, что ситуация, подобная рассмотренной выше, может выразиться и в лишении средства, являющегося единственным источником дохода личности потерпевшего. С учетом этого распространенность составов, когда происходит незаконное изъятие у субъекта вещи, ценной прежде всего для него самого, делает актуальным применение процессуальных мер в целях наиболее скорого возвращения утраченного имущества собственнику. Очевидно, что здесь среди средств обеспечения уголовно-процессуальной реституции далеко не последнюю роль должны играть следственные мероприятия.

Как справедливо подчеркивает А.М. Ларин, одними из условий, способствующих нивелированию противодействия расследованию при розыске и обнаружении доказательств, выступают «быстрота расследования и внезапность производства следственных действий»²⁶.

А.С. Карпиков обоснованно указывает на то, что временной разрыв между совершением преступления и возбуждением уголовного дела в большинстве случаев используется преступниками в целях «сбыть, потребить, сокрыть, реализовать, изменить, уничтожить добытые преступным путем ценности»²⁷. Следовательно, эффективность возвращения имущества «зависит от оперативности проведения соответствующих следственных действий и розыскных мероприятий»²⁸.

Безусловно, подобные утверждения заслуживают поддержки, но для их реализации наверняка необходим более гибкий процессуальный механизм, нежели тот, что мы имели ранее и имеем сегодня.

Отсутствие качественной интерпретации положения о возможности сугубо в «исключительных случаях» осмотра жилища, обыска, выемки по инициативе следственного органа (ч. 5 ст. 165 УПК РФ) во многом делает бесперспективными «начала» уголовно-процессуальной реституции. На вопрос, следует ли считать исключительными случаи хищения у физического либо юридического лица имущества или других ценностей, а также иные ситуации, законодатель не дает ответа. Вместе с проблемой сохранения целостности материального блага в промедлении с указанными следственными действиями, очевидно, растет вероятность невозможности возврата вещи потерпевшему, а процесс возмещения имущественного вреда может получить значительную временную пролонгацию. Вследствие этого, здесь имеет место несоответствие реальных границ восстановления имущественных прав с доктринальными позициями об использовании всего ряда допустимых средств в защиту жертв преступных посягательств²⁹. Подобное положение требует пересмотра содержания ряда нормативных конструкций и актуализации разъяснений высшего судебного органа.

Возвращаясь к общей проблеме скорейшего возврата значимых для потерпевшего вещей и предметов³⁰, подчеркнем, что на практике необходимость восстановительных действий во многих случаях проявляется на стадии предварительного расследования. Однако нельзя не отметить, что сегодня содержание нормативных конструкций, устанавливающих порядок хранения материальных объектов, признанных вещественными доказательствами (ст. 82 УПК РФ), не в полной мере способствует реализации такого права. Сомнение вызывает адекватность ограничения законодателем вариантов, что предопределяли бы возврат материального объекта потерпевшему с момента приобретения им статуса вещественного доказательства в уголовном процессе. Если для скоропортящихся товаров и продукции, а также имущества, подвергающегося быстрому моральному старению, такая возможность предусмотрена (п. 2 ч. 2 ст. 82 УПК РФ), то почему подобные действия ограничены, например, в случаях отчуждения ценной для потерпевшего вещи или утраты денежных средств, недостаток которых может быть сопряжен с резко негативными последствиями и для личности (необходимость оплаты за лечение, финансовый долг), и для юридического лица (необходимость пополнения оборотных средств, угроза банкротства и т. д.). Очевидно, что в распространенных ситуациях длительного процесса по уголовному делу следование приведенным установкам рождает состояние, когда потерпевший от преступления может стать и потерпевшим от правосудия.

Как представляется, необходимо дополнить подп. в) п. 4) ч. 2 ст. 82 УПК РФ следующими словами: «Денежные средства в натуральной форме возмещаются в аналогичной валюте потерпевшему в полном объеме с момента их изъятия».

Итак, налицо актуальность соразмерной упущениям законодателя критики, которая лишь в последнее время нашла отражение в уголовно-процессуальной доктрине.

Например, Ю. Боруленков, указывая на недостатки законодательной интерпретации операций с вещественными доказательствами, справедливо подчеркивает: «…можно только догадываться, что имел в виду законодатель, обусловливая возможность возврата этих предметов, в широком смысле слова, утраченных вследствие преступного посягательства (выделено нами. — О.С.), законному владельцу отсутствием ущерба для доказывания»³¹. Данный тезис явно небезоснователен, поскольку в многочисленных комментариях уголовно-процессуального закона действительно трудно найти предложения, раскрывающие представленные установки. В противовес нормативным упущениям в уголовном судопроизводстве зачастую применяются гражданско-правовые возможности, определяющие свой порядок сохранения материальных благ (гл. 47 ГК РФ). Например, в рамках разбирательства по уголовному делу № 1-95 признанные вещественными доказательствами предметы оргтехники были переданы потерпевшему в обеспечение сохранной расписки. Таким образом, школьное учреждение еще на стадии инициации производства по делу получило возможность использовать утраченные вследствие преступления технические средства, которые, безусловно, представляли для последнего ценность прежде всего в аспекте сохранения непрерывности и качества образовательного процесса³².

Как было сказано выше, конституционное право на компенсацию причиненного ущерба обеспечивается целым рядом форм возмещения, обеспечиваемым уголовным процессом. И отдельной акцентуации в юридической науке заслуживают формы возмещения имущественного вреда, отличные от разрешения гражданского иска и уголовно-процессуальной реституции. В первую очередь это относится к средствам достижения компромисса между полярными сторонами уголовного процесса или, другими словами, к примирительным процедурам между потерпевшим и причинителем вреда.

Значение примирительного процесса имеет важнейшее значение уже потому, что факт взаимного удовлетворения нивелирует необходимость отстаивания сторонами доказываемых позиций и тем самым во многом «высвобождает» процесс разбирательства по уголовному делу. Значимо и то, что данные начинания нисколько не идут в ущерб процессуальной деятельности, сохранению уголовно-правовых принципов, как обоснованно подчеркивает А. Усс, «носят частный характер и не затрагивают стержневых направлений деятельности уголовной юстиции»³³. В случае «заглаживания» негативных последствий причинитель вреда по собственному убеждению возмещает имущественный вред в уголовно- и материально-правовом смыслах, чем нивелирует деликтное обязательство добровольным исполнением.

На стыке уголовно-правовых и процессуальных основ примирения сторон в значительной мере происходит установление социально-правового баланса. «Блокирование конфликта посредством примирения, тем более возмещение вреда (морального и имущественного) потерпевшему, — убеждена Л.З. Дмитриева, — восстановление его интересов, нарушенных в результате преступления, без применения карательных мер, мер принуждения, представляется более значимым социальным эффектом (курсив автора), нежели привлечение виновного к уголовной ответственности и осуждение»³⁴. Именно за подобными выводами следует необходимость более широкого применения представленного института, нежели это имело место до начал реформации уголовно-процессуального законодательства³⁵.

Очевидно, что для эффективной реализации процесса заглаживания вреда при производстве по уголовному делу требуется наличие межотраслевого механизма, который предоставлял бы максимальные возможности для обеспечения законности достигаемого компромисса и гарантировал бы для каждого субъекта уголовно-процессуальной деятельности прозрачность форм примирения. Соотношение же положений действующего законодательства, которые «примыкают» к рассматриваемому институту (ст. 25 УПК РФ, ст. 76 УК РФ), все же не позволяет думать о соответствии представленным критериям. Здесь следует выделить несколько существенных проблем, игнорирование которых в правотворческой деятельности будет определять в дальнейшем неполноту перспектив восстановительного правосудия.

Во-первых, нельзя не отметить, что законодатель, представляя факт примирения с потерпевшим как один из поводов для прекращения уголовного дела и освобождения от уголовной ответственности, столь значимый итог наряду с возмещением причиненного преступлением вреда, не акцентирует внимания на необходимости поддержки в уголовном процессе «заинтересованных» субъектов. Иными словами, сегодня нет нормативных установок, которые включали бы требование разъяснять потерпевшему и обвиняемому (подозреваемому) все возможности достижения обоюдного согласия. А ведь такое разрешение деликта по поводу утраты известной стороной имущественных или иных благ определенно должно стимулироваться.

В свое время исследователи, обращавшиеся к рассматриваемой проблеме, подчеркивали, что потерпевший и правонарушитель могут не знать о существовании процедуры примирения заглаживания вреда, а следовательно, при отсутствии «посредника» она может оказаться нереализованной³⁶. В настоящее время судебно-следственная практика свидетельствует об этом, и, поскольку сам потерпевший крайне редко проявляет инициативу, а правоприменитель не обременен обязанностью разъяснять сторонам варианты компромисса, редко используется этот важнейший институт. Безусловно, когда объективные свойства процесса предполагают целесообразность примирительных процедур, тем более когда подозреваемый или обвиняемый способен немедленно возместить вред, неосведомленность сторон о рассматриваемой возможности недопустима.

Во-вторых, не менее значима проблема адекватного подхода в уголовном процессе к самому понятию примирения.

По логике законодателя примирительная процедура невозможна без «заглаживания» любого причиненного преступлением вреда или, иными словами, к моменту признания факта примирения имущественный, моральный или физический вред должен быть возмещен или компенсирован. Казалось бы, данное требование вполне справедливо, однако оно не позволяет учесть соотношения положений каждой из сторон. Например, не совсем понятно, возможно ли соглашение между потерпевшим и подозреваемым (обвиняемым), когда последний не имеет возможности немедленно восстановить нарушенное им право, но готов сделать это через определенное время либо произвести денежные выплаты за тот или иной период в счет компенсации.

Статья 25 УПК РФ, в буквальном ее толковании, даже при наличии заявления потерпевшего или его законного представителя о прекращении уголовного дела, дает право субъектам стороны обвинения усомниться в том, что лицо действительно примирилось с потерпевшим и загладило причиненный преступлением вред. Например, в отдельных случаях может появиться убеждение в оказании давления на потерпевшего. Иначе говоря, для представленных и им подобных случаев, где может иметь место пролонгация действий по возмещению вреда, институт примирения может оказаться неуместным.

Думается, и для самой жертвы преступления, и для лица, нарушившего закон, подобная трактовка явно невыгодна и во многом именно это рождает в правовой доктрине новые предложения.

Следует отметить, что более правильную позицию занимают те авторы, которые под примирением признают «комплексный уголовно-правовой и процессуальный институт», где лицо, совершившее преступное деяние, «добровольно возмещает нанесенный ущерб или иным образом (выделено нами. — О.С.) заглаживает причиненный преступлением вред и заслуживает прощение потерпевшего»³⁷.

В развитие подобной мысли следует привести следующий тезис: гарантии со стороны подозреваемого или обвиняемого по поводу возмещения вреда наряду с достижением согласия по поводу отсутствия каких бы то ни было претензий обязаны определять достаточность в принятии решения о примирении сторон. Другое дело, каким образом в рамках производства по уголовному делу должны фиксироваться данные гарантии и должны ли фиксироваться вообще. Как известно, законодатель не устанавливает правил документального подтверждения фактов заглаживания подозреваемым (обвиняемым) причиненного вреда. Тем не менее уже подчеркнутая выше сущность положений ст. 25 УПК РФ явно предполагает включение диспозиции, которая регламентировала бы непреложность установления факта возмещения (компенсации). В этой связи интересен опыт и инновационные предложения, представленные в одном из периодических изданий.

Так, С.П. Желтобрюхов, проводя анализ законодательства и судебной практики, касающейся использования рассматриваемого института, приходит к выводу о том, что вопрос о примирении, как и о соответствии компенсированного вреда, причиненного преступлением, решает исключительно потерпевший³⁸. В предложении исследователя сказано, что если последний (потерпевший) считает, что возмещение осуществлено, то это его волеизъявление и никто из участников уголовного судопроизводства не вправе давать оценку принесенной потерпевшему компенсации за причиненный вред. Трудно не согласиться с данным утверждением, поскольку, действительно, потерпевший есть заинтересованное в адекватном возмещении (компенсации) лицо. Однако спорным, как представляется, является другой тезис, согласно которому в условиях, когда потерпевший утверждает, что причиненный ему вред заглажен, нет необходимости выяснять, как именно это сделано³⁹.

Иными словами, следуя логике автора, не обязан иметь подтверждение факт возврата материального блага, выплаты денежного вознаграждения и, в широком смысле слова, принятия любых иных компенсационно-восстановительных обязательств в отношении потерпевшего. Сомнение возникает в связи с возможностью влияния на потерпевшего либо лиц, представляющих его интересы, путем угроз, запугивания, шантажа, когда, следуя опасениям, субъект стороны обвинения готов совершить любое процессуальное действие. «Обобщение судебной практики, — как бы продолжая поднятую проблему, замечает В.Н. Курченко, — показало, что судьи не придают должного значения тому факту, что для фактического установления примирения сторон недостаточно одного лишь заявления потерпевшего». Как справедливо подчеркивает исследователь, правоприменитель должен выяснять причины и условия примирения, состоялось ли оно в действительности, не стало вынужденным⁴⁰.

Думается, выявление и регистрация факта добровольного возмещения (компенсации) не должно ущемлять права и интересы лиц, претерпевших вред, и скорее будет способствовать реальному разрешению производства по делу. Сказанное, безусловно, справедливо в отношении юридических лиц, как субъектов, причиняющих имущественный вред и (или) претерпевающих последний.

В заключение акцентируем внимание на отсутствии прямых стимулов к реализации такого ценного права, как право на примирение потерпевшего и обвиняемого в уголовном судопроизводстве. Следствием того, что потерпевшей стороне часто не разъясняются уголовно-правовые и процессуальные возможности рассматриваемого института, стала целесообразность установок на преимущественную реализацию восстановительных функций, или, как указывают некоторые авторы, «поощрительные нормы», что существенно влияло бы на превентивные меры ответственности в случае «активных действий, возмещающих жертве вредные последствия деяния»⁴¹. В значительной степени гарантиями адекватности примирительных процедур должны стать именно законодательные новеллы, где целесообразна регламентация возможности компромисса по инициативе каждой стороны⁴².

Итак, нельзя не указать на перспективы использования судебным органом собственной позиции в решении вопроса о восстановлении нарушенных преступлением прав субъекта общественных отношений. Сообразно ранее действовавшему положению (ст. 29 УПК РСФСР) все же имеет право на существование норма о возможности суда при отсутствии исковых требований самостоятельно сделать вывод о возмещении имущественного вреда. Будет ли последняя нарушать отстаиваемый законодателем принцип состязательности? Думается, нет, и здесь следует согласиться с теми исследователями, которые считают, что состязательность определяет «технологию процесса», а суд, действительно, не может принимать мер к установлению истины по делу, однако «создает необходимые условия для исполнения сторонами их процессуальных обязанностей и осуществления предоставленных им прав»⁴³. Таким образом, в случае материальной утраты за подтверждением (доказанностью) фактов причинения потерпевшему имущественного вреда возникает естественная ситуация для истребования известной, не требующей длительных расчетов и уточнений суммы возмещения. Здесь обращение суда к проблемам потерпевшего, когда отсутствуют факт признания субъекта гражданским истцом и (или) добровольного возмещения, не включает негативных моментов в целом для уголовного судопроизводства. Последнее, конечно, справедливо сугубо в отношении имущественной утраты, и для ситуаций вредоносных последствий в нематериальной сфере защита прав потерпевших предполагает во многом иное содержание.

Подводя итог анализу теоретических положений и действующих правовых основ применения реституции и иных форм реализации конституционного права граждан на возмещение имущественного вреда, причиненного преступлением, выделим ряд ключевых моментов:

1. Возмещение имущественного вреда, причиненного преступлением в уголовном процессе, — это форма реализации конституционного права граждан на возмещение имущественного вреда путем применения норм уголовно-процессуального, гражданского и гражданско-процессуального законодательства, направленных на доказывание и признание нарушения этих прав, а также мер, направленных на максимальное восстановление имущественных прав потерпевших от преступления лиц с целью восстановления социальной справедливости.

2. Действующее законодательство предусматривает следующие формы реализации конституционного права граждан на возмещение вреда, причиненного преступлением: гражданский иск; уголовно-процессуальная реституция; добровольное возмещение (компенсация) причиненного преступлением вреда; взыскание ущерба по инициативе самого суда; примирительная процедура между потерпевшим и причинителем вреда; возложение обязанности загладить причиненный вред; компенсация морального вреда, причиненного преступлением.

3. Формы реализации конституционного права граждан на возмещение имущественного вреда, причиненного преступлением, необходимо выделить в отдельную главу УПК РФ под названием: «Формы возмещения имущественного и компенсации морального вреда, причиненного преступлением».

4. Понятие реституции целесообразно рассматривать в двух смыслах — в широком и узком. В широком, аксиологическом, смысле под реституцией необходимо понимать восстановление социальной справедливости и окончательную стадию реализации конституционного права на компенсацию причиненного ущерба, а в узком, праксиологическом, — возврат имущества в первоначальном виде, либо равноценной вещи, либо денежной суммы, эквивалентной стоимости материального блага, утраченного вследствие преступления, основанные на нормативных установках.

5. Реституцию в уголовном судопроизводстве следует рассматривать не просто как форму возмещения причиненного преступлением имущественного вреда или восстановления материального положения потерпевшего, а как неделимое целое, сумму этих составляющих. В результате в целях повышения эффективности уголовно-процессуальной реституции как способа защиты имущественных прав, целесообразно в новой главе УПК РФ «Формы возмещения имущественного и компенсации морального вреда, причиненного преступлением», в статье «Уголовно-процессуальная реституция» закрепить понятие реституции в следующем виде: «Реституция — это самостоятельная форма возмещения причиненного преступлением имущественного вреда посредством восстановления материального положения потерпевшего от преступления путем возвращения ему вещей или иных материальных ценностей, непосредственно утраченных в результате преступления, или их заменителей».

6. Понятие уголовно-процессуальной реституции наиболее тесно связано с понятием «потерпевший», а не с понятием «законный владелец», так как последний термин не способен в полной мере отразить назначение реституции как отдельной формы возмещения имущественного вреда, поскольку первопричиной возможности возврата того или иного материального блага, очевидно, является наличие постпреступного уменьшения имущественного благосостояния субъекта общественных отношений.

7. Для эффективной реализации процесса заглаживания вреда при производстве по уголовному делу необходимо наличие межотраслевого механизма, который предоставлял бы максимальные возможности для обеспечения законности достигаемого компромисса и гарантировал бы каждому субъекту уголовно-процессуальной деятельности прозрачность форм примирения. Такой механизм может быть создан на стыке конституционного и уголовно-процессуального права, а его базовой основой должно стать изменение ч. 2. ст. 24 Конституции РФ путем изложения ее в следующей редакции: «Органы государственной власти и органы местного самоуправления, их должностные лица обязаны ознакомить каждого с его правами и свободами, имеющими значение в данном случае, а также обеспечить возможность ознакомления с документами и материалами, непосредственно затрагивающими его права и свободы, если иное не предусмотрено законом».

8. Под примирением необходимо понимать комплексный уголовно-правовой и процессуальный институт, где лицо, совершившее преступное деяние, добровольно возмещает нанесенный ущерб или иным образом заглаживает причиненный преступлением вред и заслуживает прощение потерпевшего при обязательном наличии гарантий со стороны подозреваемого или обвиняемого по поводу возмещения вреда наряду с достижением согласия в отсутствии каких бы то ни было претензий.

9. Необходимо дополнить подп. в) п. 4) ч. 2 ст. 82 УПК РФ следующими словами: «Денежные средства в натуральной форме возмещаются в аналогичной валюте потерпевшему в полном объеме с момента их изъятия».

10. В целях защиты конституционного права потерпевших на возмещение вреда, причиненного преступлением, от возможности влияния на него либо лиц, представляющих его интересы, путем угроз, запугивания, шантажа необходимо изложить ст. 25 УПК РФ в следующей редакции: «Суд, следователь с согласия руководителя следственного органа или дознаватель с согласия прокурора вправе на основании заявления потерпевшего или его законного представителя прекратить уголовное дело в отношении лица, подозреваемого или обвиняемого в совершении преступления небольшой или средней тяжести в случаях, предусмотренных статьей 76 УК РФ, если это лицо примирилось с потерпевшим и загладило причиненный ему вред и были предоставлены документальные свидетельства последнего».