Geum.ru

Музы Серебряного века Вступление

Вид материалаДокументы

Содержание


Смех и слезы Тэффи
А. И. Куприн
От больших обид — душу знобит
Что ты там притаилась одна?
Пути не помнят своего.
Много счастия мне обещало
Подобный материал:
  1   2   3

Музы Серебряного века


Вступление.

В литературе Серебряного века появилось огромное количество женских имен. Если в XIX веке мы можем вспомнить, пожалуй, только графиню Евдокию Ростопчину, то в I трети XX столетия зажигаются буквально целые созвездия замечательных имён. Мне стало интересно узнать о них побольше, об их жизни, творчестве, познакомиться с их поэзией.

Трудно было подобрать литературу, так как эти имена малоизвестны, пришлось обратиться к мемуарной литературе (в частности к мемуарам Е.Гиппиус) и энциклопедической (Библиографический и энциклопедический словарь). Но все эти трудности были вознаграждены. Сколько интересного я узнала о Тэффи, которая смогла пошутить даже о своей смерти, о Софии Парнок, подруге Марии Цветаевой, о Марии Петровых, чей поэтический голос современники называли «чистым» и от природы «хорошо поставленным», и даже о вымышленной поэтессе Черубине де Габриак.

Таким образом, целью моей работы было создать информацию о биографии и творчестве малоизвестных поэтесс начала XX века.




«Я пришла живая...»


И вновь одна в степях чужбины,

И нет подобных мне вокруг...

К чему так нежны кисти рук,

Так тонко имя Черубины?

Елизавета Дмитриева


Летом 1909-го года в Коктебеле у Макса Волошина гостила Елизавета Ивановна Дмитриева. Двадцатидвухлетняя девушка из небогатой дворянской семьи. Она училась на Бестужевских курсах и одновременно преподавала в одной из петербургских женских гимназий. В Коктебель она приехала вместе с Николаем Гумилевым, который ухаживал за ней. Именно здесь поэт сделал ей предложение, но... получил отказ.

...Отец Елизаветы Ивановны, учитель чистописания, умер от чахотки. Сама она страдала наследственным туберкулезом, в детстве по многу месяцев не вставала с постели и из-за болезни на всю жизнь осталась хромой. Ее «странный и необыкновенный» брат отличался нервными припадками. «Он рассказывал мне страшные истории из Эдгара По и за это заставлял меня выпрыгивать из слухового окна, — вспоминала сестра. — Лет до пяти меня одевали, как мальчика, в брюки и курточку. Брат посылал меня на дорогу и заставлял просить милостыню со словами: «Подайте дворянину!». Деньги потом отбирал, бросал в воду и говорил, что стыдно тратить милостыню на себя... Брат от всех игрушек отламывал ногу: «Раз ты сама хромая, у тебя должны быть хромые игрушки».

«В этой молодой школьной девушке, которая хромала, жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только не хромал, а, как Пегас, земли не знал, — со свойственной ей витиеватостью писала Марина Цветаева. — Жил внутри, один, сжимая и сжигая. Максимилиан Волошин этому дару дал землю, то есть поприще, этой безымянной — имя, этой обездоленной - судьбу».

«В 1908-м году, — сообщает сборник «Встречи с прошлым», — она окончила Петербургский женский педагогический институт и стала преподавательницей гимназии. Как вольнослушательница посещала занятия в университете по испанской литературе и старофранцузскому языку. Бывала на литературных собраниях на Башне Вячеслава Иванова. Ездила в Париж и не­долго училась в Сорбонне.

В 1909-м году она пробует выступить в печати. Ее стихи должны были появиться в № 2 журнала поэтов «Остров», который начали издавать Н.С. Гумилев, М.А. Кузмин, П.П. Потемкин и А.Н. Толстой. Но тираж этого номера не был выкуплен из типографии и до читателя не дошел...» Именно во время отдыха в Коктебеле Волошин подарил Елизавете Ивановне морского чертенка. «Габриак был морской черт, найденный в Коктебеле на берегу, - рассказывал он позднее. - Он был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица. Он жил у меня в кабинете, на полке с фран­цузскими поэтами... Это был бес, защищающий от злых духов». А потом Макс и Елизавета приехали в Петербург. Здесь они отобрали несколько стихотворений Дмитриевой для нового журнала «Аполлон». Стихи были отвергнуты взыскательным редактором С. К. Маковским, сыном известного художника.

«Тогда, - продолжает Волошин, — мы решили изобрести псевдоним и послать стихи с письмом. Письмо было написано достаточно утонченным слогом на французском языке, а для псевдонима мы взяли на удачу черта Габриака...

Черубине был написан ответ на французском языке, чрезвычайно лестный для начинающего поэта, с просьбой порыться в старых тетрадях и прислать все, что она до сих пор писала.

В тот же вечер мы с Лилей (так называл Елизавету Ивановну Волошин.— Авт.) принялись за работу, и на другой день Маковский получил тетрадь стихов.

В стихах Черубины я играл роль режиссера и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала только Лиля...» Первое письмо в «Аполлон», сопровождавшее стихи никому не ведомой иноземной красавицы Черубины де Габриак, принадлежащей к старинному аристократическому, возможно, испанскому роду, было написано на бумаге с траурным обрезом и запечатано черным сургучом. Стихи эти произвели на Маковского (и не только на него) большое впечатление.

Червленый щит в моем гербе,

И знака нет на светлом поле,

Но вверен он моей судьбе,

Последней — в роде дерзких волей.

Кто был автором этих, столь талантливо написанных опусов? Уж не сам ли Максимилиан Волошин, как и подозревали его современники? «Какие литературные реминисценции подсказали эту игру? Не помню в точности, в какой мере М. Волошин участвовал в ней и какие мотивы преобладали в нем — страсть ли к мистификации, желание осмеять литературный снобизм, рыцарская защита женщины-поэта?» - вопрошала в своих воспоминаниях литератор, друг Максимилиана Александровича Евгения Герцык.

«...Когда женщина оказывалась поэтом, или, что вернее, поэт — женщиной, его дружбе, бережности, терпению, вниманию, поклонению и сотворчеству не было конца»,— свидетельствовала о Волошине М. Цветаева. И приводила его собственные слова по поводу предполагаемого соавторства с Дмитриевой:

«Я бы очень хотел так писать, как Черубина, но я так не умею».

Утром меркнет говор бальный,

Я — одна... Поет сверчок...

На ноге моей хрустальный Башмачок.

Путь, завещанный мне с детства, —

Жить одним минувшим сном.

Славы жалкое наследство...

За окном.

Чуждых теней миллионы,

Серых зданий длинный ряд,

И лохмотья Сандрильоны *

Мой наряд.

«Образ ахматовский, удар — мой, стихи, написанные и до Ахматовой, и до меня,— до того правильно мое утверждение, что все стихи, бывшие, сущие и будущие, написаны одной женщиной — безымянной»,— так оригинально высказывалась о стихах Дмитриевой-Габриак М. Цветаева. ...Когда Елизавета Ивановна позвонила Маковскому, он неожиданно изрек: «Знаете, я умею определять судьбу и характер человека по его почерку. Хотите, я расскажу Вам все, что узнал по Вашему?» И рассказал поэтессе, что ее отец — француз из Южной Франции, а мать — русская, что воспитывалась она в монастыре в Толедо и т. д. Так талантливые мистифика­торы получили ценные сведения из биографии Черубины...

Волошин все-таки признавал: переписка с Маковским лежала исключительно на нем. Парадокс состоял в том, что сам Маковский, избрав хитроумного Макса своим наперсником, показывал ему эти письма и восхищался: «Какая изумительная девушка! Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук». Он не подозревал, до какой степени был прав! И наивно добавлял: «Если бы у меня было 40 тысяч годового дохода, я решился бы за ней ухаживать». Маковский стал переписываться с Черубиной, говорить с ней по телефону и вскоре заочно не на шутку влюбился в нее. Он так спешил напечатать ее стихи, что отодвинул намеченную публикацию Иннокентия Анненского, чем глубоко обидел поэта.

Имя Черубины де Габриак появилось уже в первом номере «Аполлона» за

1909-й год, а во втором номере журнала была напечатана подборка из двенадцати ее стихотворений. В их числе был адресованный Волошину венок сонетов «Золотая ветвь» с посвящением «Моему учителю». Предваряла стихи молодой поэтессы статья Волошина «Лики творчества. Гороскоп Черубины де Габриак». В статье повторялись биографические намеки из стихов Черубины о ее красоте, знатности, увлеченности рыцарской культурой и пр. Теперь уже мистифицировался читатель... «До мистификации Дмитриева не публиковала стихов. Их вызывали потрясения юности — самоубийства близких, болезни, насилие, которому она в тринадцать лет подверглась со стороны знакомого матери»,— пишет Наталия Колесова.

Эта цитата нуждается в пояснении. Первой любовью будущей поэтессы стал взрослый человек, как это частенько и бывает в жизни. Он же, в качестве друга семьи, поучал и наставлял влюбленную девочку, и, в конце концов, как она сама признавалась спустя годы, «взял ее почти без сопротивления».

Но вернемся к нашей истории. Судя по всему, поддавшийся розыгрышу редактор лично знал саму Елизавету Ивановну. «В редакции «Аполлона» читались и обсуждались стихи молодых поэтов, - вспоминала ту историю Е. Герцык: «Среди выступавших была Д. Незаметная, некрасивая девушка, и эстетствующий редактор С. Маковский с обидным пренебрежением отнесся к ней и к прочтенному ею. Через некоторое время он получил по почте цикл стихов. Женщина-автор тоном светской болтовни ссылалась на свою чуждость литературным кругам, намекала на знатное и иностранное происхождение. Стихи были пропитаны католическим духом, пряным и экстатичным. Тематика их, обаятельное имя Черубины, глухие намеки пленили сноба Маковского... Маковский шлет ей цветы, по телефону настаивает на встрече...»

«Наконец мы с Лилей решили перейти на язык цветов. Со стихами вместо письма стали посылать цветы. Мы выбирали самое скромное и самое дешевое из того, что можно было достать в цветочных магазинах, веточку какой-нибудь травы, которую употребляли при составлении букетов... Мы были свободны в выборе, так как никто в редакции не знал языка цветов, включая Маковского, который уверял, что знает его прекрасно».

Темно-лиловые фиалки

Мне каждый день приносишь ты;

О, как они наивно жалки,

Твоей влюбленности цветы...

Однажды влюбленный редактор послал Черубине на ее вымышленный адрес огромный букет белых роз и орхидей. В ответ снова получил стихи и письмо, которое гласило:«Дорогой Сергей Константинович! Когда я получила ваш букет, я могла поставить его только в прихожей, так как была чрезвычайно удивлена, что Вы решаетесь задавать мне такие вопросы. Очевидно, Вы совсем не умеете обращаться с нечетными числами и не знаете языка цветов». Когда в тот же день Волошин зашел к Маковскому, то застал его в очень встревоженном состоянии. «Даже безукоризненная правильность его пробора была нарушена. Он в волнении вытирал платком темя, как делают в трагических местах французские актеры, и говорил: «Я послал, не посоветовавшись с Вами, цветов Черубине Георгиевне, и теперь наказан. Посмотрите, какое она мне прислала письмо!.. Но право же, я совсем не помню, сколько там было цветов, и не понимаю, в чем моя вина!» «Влюбился весь «Аполлон»... перестал спать весь «Аполлон», стал жить от письма к письму весь «Аполлон», захотел увидеть весь «Аполлон», -подчеркивала масштабность происходящего М. Цветаева. - Их было много, она — одна. Они хотели видеть, она — скрыться...»

В конце концов, Черубина сообщила редактору, что на время едет в Париж, дабы повидаться со своими духовными руководителями, так как собирается уйти в монастырь. Естественно, путешествие это, как и сама Габриак, существовало только в воображении.

«В отсутствие Черубины, — продолжает безжалостный Волошин, -Маковский так страдал, что И. Ф. Анненский говорил ему: «Сергей Константинович, да нельзя же так мучиться. Ну, поезжайте за ней. Истратьте сто, ну двести рублей, оставьте редакцию на меня... Отыщите ее в Париже». Но Маковский в Париж не поехал. «Для его излияний была оставлена родственница Черубины, княгиня Дарья Владимировна (Лида Брюллова). Она разговаривала с Маковским по телефону и приготовляла его к мысли о пострижении Черубины в монастырь.

Черубина вернулась. В тот же вечер к ней пришел ее исповедник, отец Бенедикт. Всю ночь она молилась. На следующее утро ее нашли без сознания, в бреду, лежащей в коридоре, на каменном полу, возле своей комнаты. Она заболела воспалением легких.

Кризис болезни «совпал» с заседаниями Поэтической Академии в Обществе ревнителей русского стиха, так как там могла присутствовать Лиля и могла сама увидеть, какое впечатление произведет на Маковского известие о смертельной опасности... Среди торжественной тишины, во время доклада Вячеслава Иванова, Маковского позвали к телефону. И. Ф. Анненский пожал ему под столом руку и шепнул несколько ободряющих слов. Через несколько минут Маковский вернулся с опрокинутым и радостным лицом: «Она будет жить».

...Постепенно у Волошина и Дмитриевой накопилось столько мифических подробностей, что они доставили им множество хлопот. Так, мистификаторы придумали на свое горе кузена Черубины, к которому Маковский страшно ревновал свою таинственную корреспондентку. Этот якобы португалец, атташе при посольстве, носил такое странное имя, что только Маковский мог поверить в него: дон Гарпия ди Мантилья. «За этим доном Гарпией была однажды организована целая охота, и ему удалось ускользнуть только благодаря тому, что его вообще не существовало», - пишет М. Волошин.

Маковский со своими друзьями из редакции пытался во что бы то ни стало встретиться с таинственной корреспонденткой. Как-то раз он торжествующе сказал Максу: «Знаете, мы нашли Черубину. Она — внучка графини Нирод. Сейчас графиня уехала за границу... Тот старый дворецкий, который, помните, звонил мне по телефону во время болезни Черубины Георгиевны, был здесь, у меня в кабинете. Мы с бароном дали ему 25 рублей, и он все рассказал. У старухи две внучки. Одна с ней за границей, а вторая - Черубина. Только он ее назвал каким-то другим именем, но сказал, что ее называют еще и по-иному, но он забыл как. А когда мы спросили, не Черубиной ли, он вспомнил, что, действительно, Черубиной».

Елизавете Ивановне, всегда боявшейся призраков, казалось, что она должна непременно встретить живую, настоящую Черубину, которая призовет ее к ответу... «Черубина для меня никогда не была игрой,— признавалась она своему «сообщнику» в мае 1916-го года. - Черубина поистине была моим рождением; увы, мертворождением».

Некоторые (в их числе были А. Н. Толстой и М. А. Кузмин) сразу подозревали, что никакой Черубины не существует и Маковский имеет дело с искусной мистификацией. Беллетрист В. В. Гофман сообщал из Петербурга приятелю: «Говорят еще, что она изумительной красоты, но никому не показывается. Стихами ее теперь здесь все бредят, и больше всех Маковский. Волошин - все знает наизусть. (Еще бы! - Авт.) Стихи, действительно, увлекательные, пламенные, и мне тоже очень нравятся. Характерная черта их - какой-то исступленный католицизм, смесь греховных и покаянных мотивов... Во всяком случае, по-русски еще так не писали. Дело, однако, в том, что все это несколько похоже на мистификацию. Во-первых, начинающие поэтессы не пишут так искусно, а во-вторых, где же и кто же, наконец, эта Черубина де Габриак?»

Даже Ронсара сонеты

Не разомкнули мне грусть.

Все, что сказали поэты,

Знаю давно наизусть...

Кстати, когда знакомые заговаривали с Елизаветой Ивановной о Черубине, она язвительно критиковала ее стихи и не поддавалась никаким случайным возможностям разоблачения. Но столь далеко зашедшую игру пришлось прекратить, и вот почему.

Поэтессу все больше тяготила создавшаяся ситуация. Можно представить, как боялась она скандального разоблачения! «И приди она завтра в редакцию «Аполлона» самолично — такая, как есть, прихрамывая, в шапочке, с муфточкой — весь «Аполлон» почувствует себя обкраденным, и мало разлюбит, ее возненавидит весь «Аполлон», — с пониманием писала М. Цветаева.

А тут еще Гумилев, оскорбленный очередным отказом Елизаветы Ивановны выйти за него замуж, публично оскорбил ее: «Мадемуазель, вы распространяете ложь, будто я собирался на вас жениться. Вы были моей любовницей. На таких не женятся...»

Волошин счел необходимым вызвать его на дуэль, что и сделал 19 ноября 1909-го года. Спустя годы он вспоминал: «Мы встретились с ним в мастерской Головина в Мариинском театре во время представления «Фауста». В этот вечер я позировал. В мастерской было много народу, в том числе - Гумилев. Я решил дать ему пощечину по всем правилам дуэльного искусства, так, как Гумилев, большой специалист, сам учил меня в предыдущем году: сильно, кратко и неожиданно... Гумилев отшатнулся от меня и сказал: «Ты мне за это ответишь». (Мы с ним не были на «ты».)». Дуэль двух поэтов состоялась 22 ноября на Черной речке, неподалеку от места, где Пушкин стрелялся с Дантесом... Со стороны Гумилева одним из секундантов был М. А. Кузмин, со стороны Волошина — А. Н. Толстой. В своем очерке, помещенном в октябре 1921-го года в газете «Последние новости», Толстой так описал эту едва ли не последнюю дуэль в русской литературе: «...мы оставили на дороге автомобили и пошли на голое поле, где были свалки, занесенные снегом... Гумилеву я понес пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным черным силуэтом, различимый во мгле рассвета. На нем был цилиндр и сюртук. Шубу он сбросил на снег. Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выждал, пока я выберусь, - взял пистолет, и тогда только я заметил, что он не отрываясь с ледяной ненавистью глядит на Волошина, стоящего, расставив ноги, без шапки».

Толстой передал второй пистолет Волошину и в последний раз предложил мириться. «Я приехал драться, а не мириться», — решительно ответил Гумилев. Он выстрелил и по счастью промахнулся. У Волошина, тоже по счастью, случилась осечка. Но Гумилев требовал второго и третьего выстрела. Секунданты, как пишут исследователи, отказали в его просьбе. Но сам Волошин свидетельствовал: «Он предложил стрелять еще раз. Я выстрелил... Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались».

«Не повезло ему (Гумилеву.— Авт.) с... Черубиной де Габриак, - сетует Марина Заваруева, — из-за которой он стрелялся на дуэли с Максом Волошиным (язвительный Саша Черный назвал Волошина после этой дуэли Ваксом Калошиным)...»

Поединок дал богатую пищу для репортеров. Дуэль и скоропостижная смерть И. Ф. Анненского резко изменили эмоциональную атмосферу в кругах «Аполлона». Черубина отошла на второй план... М. Кузмин, каким-то образом узнавший ее тайну, сообщил обо всем Маковскому. А вскоре и сама Дмитриева приехала объясниться с ним. «Одно имя назову — Сергея Маковского, поведшего себя, по словам М. Волошина, безупречным рыцарем, - рассказывала об этом эпизоде М. Цветаева, - то есть не только не удивившегося ей, такой, а сумевшего убедить ее, что все давно знал, а если не показывал, то только затем, чтобы дать ей, Е. И. Д., самораскрыть себя в Черубине до конца».

Еще раз: в 1910-м году в одном из номеров журнала с пышной заставкой, выполненной Е. Лансере, было напечатано пятнадцать ее стихотворений. В этом же номере в общей женской подборке помещалось еще одно стихотворение «Встреча», но публиковалось оно под настоящей фамилией Дмитриевой. Стихотворения Черубины еще появлялись в альманахах, выпущенных в 1910-х годах, но лирическая тема ее героини была исчерпана.

«Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уже не воскресну», -признавалась сама поэтесса.

Братья-камни! Сестры-травы!

Как найти для вас слова?

Человеческой отравы

Я вкусила — и мертва...

В письме к Волошину она писала: «Я всегда давала тебе лишь боль, но и ты не давал мне радости. Макс, слушай, и больше я не буду повторять этих слов: я никогда не вернусь к тебе женой, я не люблю тебя. Макс, мой милый, видишь, так много я ждала от моей любви к тебе, такого яркого, ведущего, но ты не дал. Я ждала, что ты научишь меня любить, но ты не научил. Ты меня обманул...Я стою на большом распутье... Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи.

Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе».

Признание многозначительное и, на наш взгляд, еще ожидающее анализа исследователей...

В темном поле — только вереск жесткий,

Да ковыль — серебряная пряжа;

Я давно стою на перекрестке,

Где никто дороги не укажет...

В 1911-м году поэтесса вышла замуж за инженера-мелиоратора В. Н. Васильева... Вместе с ним много ездила, надолго покидая Петербург, по Средней Азии. Продолжала писать стихи о России, Петербурге, но печатать их не стремилась. В годы гражданской войны оказалась в Екатеринодаре (ныне Краснодар), где подружилась с С.Я. Маршаком и вместе с ним писала пьесы для детского театра, а также много переводила с испанского и старофранцузского.

Произведений ее сохранилось немного — значительная часть их, по ее утверждению, погибла. «...Пропали все мои рукописи, и нельзя восстановить. Половины не помню»,— писала она в сентябре 1921-го года Е. Архиппову, педагогу и библиографу, который собирал стихи своих современников, составлял рукописные антологии, накапливал сведения и материалы по истории русской поэзии. Ему же Елизавета Ивановна признавалась: «...Я еще даже не знаю, поэт я или нет. Может быть, мне и не дано будет узнать это... Но когда Черубину любят и бережны к ней, как Вы, я всегда боюсь, боюсь, не несу ли я обмана... Это было причиной моего ухода под землю, причиной того, что неохотно даю стихи и никогда не стану их печатать».

В 1921-м она возвратилась в Петроград, где жила до 1927-го-года. Недолго проработав в библиотеке Академии наук СССР, оказалась сосланной в Екатеринбург за участие в антропософском обществе. Уже сверстанный в издательстве «Узел» сборник ее стихотворений под названием «Вереск» был рассыпан... Вскоре Елизавета Ивановна перебралась к мужу в Ташкент. Там же оказался и Юлиан Щуцкий - китаевед, переводчик, последняя и самая большая любовь поэтессы. Из-под ее пера вышел стихотворный цикл «Домик под грушевым деревом», написанный от лица сосланного китайского поэта Ли Сян Цзы. Осенью 1928-го года Ю. К. Щуцкий опять приехал в Ташкент проездом из Японии, где был в научной командировке (позже эта поездка послужила причиной его ареста и гибели). Елизавета Ивановна бодрилась, но понимала: эта встреча последняя... Болезнь уже неотвратимо подступала к ней.

В больничной палате, узнав от мужа врачебный приговор, поэтесса отвернулась к стене, три дня молчала, а потом произнесла: «Если бы я осталась жить, я жила бы совсем по-другому».

Елизавета Дмитриева-Васильева умерла от рака печени 5 декабря 1928 года в возрасте сорока одного года.

Последнее ее письмо Волошину отправлено в январе 1928-го: «Так бы хотела к тебе весной, но это сложно очень, ведь я регистрируюсь в ГПУ и вообще на учете. Очень, очень томлюсь... Тебя всегда ношу в сердце и так бы хотела увидеть еще раз в этой жизни».

Под травой уснула мостовая,

Над Невой

разрушенный гранит...

Я вернулась, я пришла живая,

Только поздно -

город мой убит...