Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Олег Слободчиков по прозвищу пенда, 6268.35kb.
• Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
• Тема : Узагальнення з теми „Княжа Русь Україна, 48.74kb.
• Первые Киевские князья, 99.29kb.
• Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
• Программа вступительного испытания по предмету «История» Тема Древняя Русь (до ХIV, 24.7kb.
• -, 574.37kb.
• Прокуратурой Асекеевского района проведена проверка исполнения законодательства о несостоятельности, 98.97kb.
• О. П. Федорова Допетровская Русь. Исторические портреты. Ольга федорова допетровская, 3780.49kb.
• Итоговый тест по теме "Киевская Русь", 58.28kb.

Набирало силу короткое лето. На берегах поднялись травы, зацвел иван-чай, красно-лиловым покрывалом укрыв берега. К востоку от бухты вздымались снежные горы, одна из них курилась. Туда и посматривали монахи с тоской, работая топорами, освобождая железо из корпуса "Трех Святителей", день за днем откладывая свой вояж.

Погожим летним днем поднялся в небо столб дыма. Заполыхал смоленый остов судна, на котором прибыла на Кадьяк первая шелиховская артель с главным пайщиком на борту. Многим старовояжным галиот этот напоминал о молодости и оставленной родине. Освободив все гвозди, монахи умылись от сажи, попросили компанейскую байдару, чтобы покинуть лагерь. Но Сысой опять убедил их задержаться, будто больше некому доставить в факторию дорогостоящий железный якорь. Он хотел сам плыть с монахами третьим гребцом, но они его не взяли, чувствуя зловредный заговор против себя.

- Батюшки, да куда же вы среди бела дня? - забеспокоился Сысой, когда монахи, собрав бывших в лагере алеутов и кадьяков, стали укладывать якорь в байдару. - Утро вечера мудреней...

- Раньше уйдем, быстрей освободимся! - проворчал отец Ювеналий и оттолкнул байдару от берега. Глаза его были сердиты.

Монахи налегли на весла. Байдара с тяжелым грузом двигалась медленно. Не успели они отойти на две мили, как на юго-востоке показался компанейский шитик, посланный Барановым за железом с "Трех Святителей". Монахи замахали шапками, и шитик подошел к ним. Зычным голосом отец Ювеналий потребовал, чтобы на борт приняли якорь.

- За тем и пришли, батюшка! - сказал, улыбаясь, Михайло Москвитин.

Несколько промышленных накрепко привязали байдару к борту и быстро перекинули груз. Монахи повеселели.

- Да вы бы отдохнули! - не зная, чем угодить преподобным отцам, стал упрашивать их Москвитин.

- Некогда! - отрезал отец Ювеналий. - Испить бы чего не отказался, а то спина взмокла.

- Водочки по чарке не желаете ли? - угодливо осклабился Москвитин. - С устатку очень хорошо помогает.

- Чего мелешь-то, - пророкотал монах, - мы сей гадости не пьем. Винца некрепленого, если водой хорошо разбавить, это - можно...

- Есть винцо, - обрадованно засуетился Москвитин. - Очень хорошее винцо из папоротника и сараны. - В хитроватых глазах со знаками камчадальской крови заметались шаловливые огоньки. Монахи промолчали, и он вылил в ведро все вино из фляги, плеснул туда кружку пресной воды из бочонка и передал миссионерам, слегка скоморошничая при том. Москвитину стали подыгрывать другие промышленные.

Приняв ведро, отец Ювеналий сунул в него нос, настороженно понюхал:

- Водой разбавил? - спросил строго.

- Разбавил, батюшка, разбавил, - ухмыляясь, кланялся Москвитин. Другие азартно смотрели, что дальше будет.

Отец Ювеналий отхлебнул, почмокал губами:

- Вроде, крепковато?! - сказал и протянул ведро отцу Макарию: - Попробуй, брат!

Тот сделал несколько глотков и скривился:

- Крепко!

- Дай-ка, - дородный Ювеналий приложился, в полминуты зычными глотками опорожнил ведро, крякнул, поставил его на борт: - И верно, крепко. Пожалели воды, - проворчал, обсасывая ус. Сел, оттолкнул байдару и взялся за весло.

На шитике изумленно молчали, глядя им вслед. Наконец Баламутов прикрикнул на Москвитина, будто сам только что не посмеивался, не скалился над монахами.

- Тебе башка к чему дана - думать или шапку носить? - Зачем все вино в ведро вылил?

Москвитин растерянно улыбался:

- Почем я знал, что он четверть разом выхлебает?

А байдара с монахами, распевающими икос, уходила все дальше, следом за покатившимся к западу солнцем. В багровом закате взмахи весел казались крыльями чудной птицы, сжигающей себя в пламени. Не в силах уже что-нибудь сделать, смотрел им вслед с берега Сысой и шептал, крестясь:

- Храни вас Бог!


Путаясь в высоких травах, скользя по камням, увязая в низинных болотах, монахи шли на северо-запад по берегу реки, впадающей в Кенайскую губу. За дневной переход они с трудом преодолевали несколько жалких миль. Терентий Лукин пошел тем же путем, но позже, и вскоре догнал их. По следу понял, кто впереди, а когда увидел измученных монахов, долго еще стоял, прячась среди деревьев, раздумывая, стоит ли с ними встречаться. Но жалко стало бедолаг, не знающих леса.

Монахи обрадовались ему как брату. Вид их был плачевный: ноги стерты в кровь, сапоги разбиты, ремни на заплечных мешках с припасом уже порвались и путники несли их на плечах. Лукин скривился, разглядывая обувь.

- Что же вы о себе не позаботились, - усмехнулся. - Два месяца собирались в путь - обутку не приготовили.

- Бог поможет! - беззаботно взглянул на свои развалившиеся сапоги отец Макарий.

- Да не шибко-то ленивым помогает, - проворчал Лукин. Он сбросил крошни, достал из вьючного мешка моток сивучьих жил, кусок кожи и, пока монахи готовили ужин, починил их сапоги. Утром он подогнал заплечные мешки, показал, как их нужно носить. Через день без прежних мук сухими и проходимыми местами все трое пришли в квихпакское селение.

У кенайцев с квихпаками была вражда, потому они не дали провожатых. Не было у монахов и толмача. Привычный к чужим языкам Лукин полопотал на кенайском наречии, на кадьякском и вскоре нашел с ними общий язык. Монахи надели мантии и проведены были к тойону, который встретил их ласково. Русских угощали мясом и рыбой, плясали для них. Многие, наслышанные о миссии от соседних народов, желали креститься.

Среди квихпаков был мужик эскимосского вида, но рыжий и с бородой. Откуда вылезла в нем заморская кровь, ответа Лукин не добился и заспешил идти дальше. Он пошел тропой к верховьям реки, поглядывая на белые вершины, которые не давали сбиться с направления. Квихпаки говорили, что той тропой можно выйти к большому озеру. Терентий прошел через березняк почти российского вида и запаха, тут остановился: речка раздваивалась равными по ширине притоками. Между ними лежал большой черный камень.

Лукин долго сидел возле камня и осматривал его со всех сторон. Потом скинул крошни, развел костерок без дыма и повесил над огнем котел. Напившись чая, поев печеной нерпы и луковиц сараны, он обушком топора отколол кусочек от камня и бросил в костер. "Не горит, холера", - пробормотал, затушил костер, взвалил на плечи поклажу, поправил двуствольный пистолет за кушаком, плюнул на ладонь, ударил кулаком - брызнуло на север. Промышленный взглянул на курящуюся гору и зашагал навстречу своей судьбе.


Разобравшись в местном наречии, монахи всю неделю крестили и проповедовали. Как выяснилось потом, явились они сюда во время очередной размолвки тойона с шаманом, оттого и были приняты с большим почетом. Вскоре шамана, то и дело мешавшего крестить, жители прогнали из селения.

Миссионеры тепло распрощались с квихпаками и пошли дальше на северо-запад. Им дали почетных проводников, но те вскоре незаметно исчезли, оставив путников одних. Монахи потеряли тропу и шли берегом реки, то раздвигая руками высокую траву, то утопая в болоте, спотыкаясь о камни и валежины. Лес обступал все плотней, становился выше и гуще.

Утром, не пройдя и часа, они оказались у слияния двух притоков. Им в голову не пришло выбирать направление: как шли, так и продолжили свой путь, ничего не заметив. Развилки же да распутья, как известно, - места нечистые. И побрели они на запад, выбирая предназначенную долю.

Высоко в небе качались верхушки елей, внизу у корней было душно. Кричали за спиной потревоженные птицы. Отец Ювеналий смахнул с уха светлую прядь, обернулся к следу.

- Отчего галдеж там? - спросил удивленно. - Будто кто идет за нами.

- Должно быть, квихпаки сопровождают... Тайно, - устало вздохнул отец Макарий. Борода его взмокла от пота и висела дюжиной сосулек.

На закате путники надергали съедобных кореньев, заправили варево сухарями и долго молились. За полночь - легли спать возле костра на подстилку из веток и сухой травы. Раз и другой поднимал голову отец Макарий среди ночи, прислушивался к непонятным звукам. Все чудилось, ходит кто-то вокруг.

Им дали переночевать, позавтракать и помолиться перед дорогой. Монахи зашагали своим путем и вскоре под ногами появилась заросшая тропинка. Если бы они держались ее, им бы дали идти и дальше. Но путники скоро потеряли тропу и снова пошли по берегу ручья.

Отец Ювеналий, шагая впереди, сначала принял высунувшееся из травы копье за древесный сук и удивился костяному наконечнику на его конце. Он обернулся. Отец Макарий разевал рот, к его горлу было приставлено блестящее лезвие стального ножа. Десяток воинов, вооруженных копьями и старинными ружьями, окружили их. Они забрали котел и топор, усадили пленников на землю и стали деловито стаскивать с них сапоги.

Отец Ювеналий на квихпакском наречии повторял, чтобы их отвели к тойону, но дикие только посмеивались над ним, бросая презрительные взгляды. Немолодой и низкорослый воин ощупал парку на монахе, сунул руку за пазуху и вскрикнул, увидев блеснувший крестик на шнурке.

- Рановато тебе ко Кресту Животворящему прикладываться, - проворчал монах, резко оттолкнув руку туземца. Тот бросился на пленника и, наткнувшись на крутой кулак, распластался на траве. Трое дикарей повисли на руках отца Ювеналия. Сбитый с ног туземец с озверелыми глазами снова кинулся на него. Иеромонах зарычал, сбросил крутивших руки:

- Мать вашу!.. - вырвал из чужих рук топор, отмахнулся, как кистенем, направо-налево, пробился сквозь копья и ружья, скрылся в лесу. Дикие отпинали отца Макария. Другие, стреляя, бросились за Ювеналием и вскоре вернулись, уверенные, что убили его, принесли парку в крови. Шумно повздорив между собой, они погнали отца Макария, тыча копьем в спину.

После полудня пленного привели в селение на берегу озера с летниками и с бревенчатыми бараборами. Монаху связали руки и толкнули к стене. Он сел. Вокруг собралась толпа из любопытных женщин и детей. Они смеялись, поглядывая на чужака с восторженной жутью, как на диковинного зверя. Вскоре монах им надоел, женщины и подростки стали расходиться. Полдесятка чумазых детишек швыряли в него камни, целя в голову. Побив до крови пленного, убежали и они.

- Сидим? - пробасил вдруг над ухом знакомый голос.

Отец Макарий вздрогнул, обернулся. Со сбитыми в кровь ногами к нему прокрался брат Ювеналий и сел рядом, устало переводя дух. Бок его был окровавлен и стянут повязкой.

- Почему ты здесь? - простонал отец Макарий. - Шел бы назад, позвал аглегмют или русских на помощь...

- У нас одна надежда и помощь, - устало вытянул ноги иеромонах Ювеналий.

Макарий застонал и вдруг встрепенулся:

- Как ты прошел в жило? Ни одна собака не залаяла!

- Бог провел! - невозмутимо смежил глаза отец Ювеналий.

- Топор-то где?

- А, спрятал поблизости, чтобы не вводить в соблазн.

В селении вдруг зашумели, забегали. Из бараборы выскочили туземные мужики и стали глазеть на монахов. Среди толпы важно похаживал квихпакский шаман. По почтению к нему, иноплеменнику, можно было догадаться, что появление второго монаха дикие связывают с духами, служащими шаману.

Квихпак потребовал расширить круг обступивших его воинов, стал бить в бубен и выкрикивать что-то злобное. Глаза его горели бешенством. Подпрыгивая и приплясывая, он ткнул ногтем в живот отца Ювеналия. Монах вздрогнул. Толпа самодовольно заржала. Иеромонах от негодования на себя самого, выказавшего слабость, покраснел, шепча:

- Господи, дай сил не осрамить народ русский! - перекрестился, поднял лицо к небу и потянулся руками ввысь. Жест этот подействовал на диких как разрыв гранаты: воины и женщины кинулись врассыпную, похоже и сюда дошла весть о белом шамане, повелевающем грозой.

Квихпакский шаман с пеной на губах стал что-то кричать воинам. Те отшвырнули в сторону отца Макария, скрутили Ювеналия, а когда расступились, худосочный монах увидел брата, привязанного ногами вверх, на стене бараборы. Руки его, раскинутые как крест, были прибиты к стене березовыми клиньями, из рассыпавшейся по лицу бороды угольями светились глаза. Рубаха сползла на грудь, обнажив белый живот.

Осмелевшие туземцы плотным кольцом обступили подвешенного пленника. Женщины отпускали шутки по поводу белого тела и детородного органа. Шаман, успокоенный видом пригвожденных рук, стал неистово колотить в бубен, выкрикивая и вопя. Толпа охала, ждала чуда, распалялась.

- Дай сил, Господи! - прохрипел отец Ювеналий и вдруг почувствовал, как теплая волна коснулась его тела, дух захватило светлой радостью. Догадываясь, отчего его распяли, он прокашлялся, вздрагивая белым животом, и запел вдруг громовым голосом.

Глаза его сверкали все жарче, бас становился все громче. Потрясенные неслыханной силой голоса, туземцы стали отступать и пятиться. А бас все набирал и набирал силу, восходя к новым высотам, удивляя уже и отца Макария.

Шаман неистовствовал, глаза его лезли из орбит, а с губ срывалась пена. Он завыл, стараясь перекричать монаха. И вдруг охрип, закашлял, содрогаясь всем телом, понимая, что побежден в поединке, где плата - жизнь. Шаман завизжал, бросился к подвешенному, полоснул костяным ножом по белому животу. Из раны хлынула кровь, закапала по одежде, по бороде. Но монах, кажется, даже не заметил этого, продолжая петь громче и жутче. Передние ряды туземцев отпрянули, расталкивая стоявших сзади. Синий парящий кишечник пополз из расширяющейся раны.

Отец Макарий встал на колени и изрыгнул из себя остатки скудного завтрака с зеленой желчью. Еще гудело в воздухе "Аминь", а небо зарокотало, перед глазами теряющего сознание монаха появились кони. Из сини выехала золоченая колесница, но вместо Ильи-пророка правил ей златовласый и синеглазый воин со светлым ликом. И можно бы было назвать его юношей, если бы не глаза, несущие бремя власти и знания.

Отец Ювеналий узнал его и прохрипел слабеющим голосом, не смея взглянуть в эти глаза:

- Благодарю тебя, Господи, что сподобил пострадать за Имя твое! Прими ж к себе и дай покой душе!

- Оставь пустое! - прогрохотал небесный голос! - Беда грядет на Русь! Ты нужен мне там, мой воин!

На глазах потрясенного Макария отец Ювеналий легко выскользнул из пут, вскочил в колесницу с сияющим лицом, встал позади возницы. Сверкающим кнутом архистратиг вытянул вдоль селения по мечущейся перепуганной толпе. Раздался грохот жуткий, вспыхнула барабора. Визг и вой вознеслись к выси. Отца Макария смяли и бросили наедине с телом. Он пришел в себя, подобрал чей-то нож, связанными руками, перерезал путы на ногах Ювеналия. Тело завалилось через голову, закрыв кровавые вылезшие из орбит глаза. Монах пробовал выдернуть клинья из ладоней безвинно убиенного, но не смог. Нестерпимый жар заставил его отступить назад. Вскоре приторно запахло горелым волосом и мясом. Монах снова упал на колени, не имея возможности даже перекреститься.

Он не помнил, сколько времени простоял так у горящего сруба. К нему на цыпочках подошли туземцы. Среди них были воины, схватившие миссионеров в лесу. Тойон что-то лопотал, тыча пальцем в кожаный мешок. Распахнул его - там лежала голова квихпакского шамана. Наконец в селении отыскали толмача и на кадьякском наречии стали объяснять ничего не понимающему, рассеянному монаху, что шаман - чужой, шаман виноват. Бырыма - хороший, аглегмюты - друзья его...

Монаху сунули в руки мешок с головой и медный котел - бесценное сокровище селения, подтолкнули его к лесу, трепеща от суеверного ужаса, и выпроводили из селения. Отец Макарий бросил мешок и котел, шел куда-то несколько дней, питаясь кореньями и ягодой. Как всякий монах он был повенчан со смертью и никогда ее не боялся. То и дело, останавливаясь и молясь, он обращал внимание только на восток и на запад - все остальное перестало его интересовать.


Идя на север, Терентий Лукин без всякой пользы прошлялся полторы недели, не встретив следов человека, и, наконец, заметил дымки на берегу озера. Подойдя ближе, он увидел дикое селение, долго наблюдал за ним, высмотрел караулы и секреты, переночевал без огня, а утром подкрался к караульному на три шага и окликнул его по-алеутски.

Широкоскулый, стриженный наголо воин, обернувшись, бросил копье и упал на землю, чем нимало озадачил Лукина. При этом он повторял на кенайском наречии: "Бырыма - друг!" Терентий дружески улыбнулся, дав ему бисера, стал расспрашивать на знакомых языках и вскоре понял, что живет здесь племя аглегмютов: оно или присягало Русской царице, или собиралось это сделать.

Караульный с радостью согласился проводить гостя к тойону. В селении же Лукин был встречен как полубог. Ни один народ в его долгой и многотрудной жизни не оказывал ему таких почестей. Поговорив с тойоном, он незаметно спустил курки у пистолета и послал воинов принести спрятанный мешок.

Терентий одарил лучших людей и тут же был одарен несопоставимо своим подаркам. Его потчевали бобровым мясом, икрой, перетертой с ягодой и березовой корой, разными лесными деликатесами. Когда он спросил, не проходили ли здесь два монаха и описал их внешность, на лицах аглегмютов появился ужас. Отметив про себя эдакую странность, он стал расспрашивать, не живут ли в известных местах люди, похожие на него?

Дикие дружно закивали, что видели таких. Где-то рядом живут. Там, наверное! - кивнули на север.

- Может быть, там? - указал Лукин в сторону Кенайского залива.

- Да, там, - дружно закивали туземцы.

"Эге, да меня хотят поскорей выпроводить из селения!", - подумал Терентий. К вечеру догадка подтвердилась. Ему подарили молодую индианку с неуродованным лицом, с редкими черточками татуировки на скулах. Такая рабыня-калга стоила не меньше сорока одеял. Но туземцы всем своим видом показывали, что не ждут ответных подарков. Да и нечем было отдариваться Лукину. "Хотят, чтобы ушел", - снова подумал он и стал расспрашивать о пути и народах, живущих к северу. Когда же он сказал, что утром уходит, аглегмюты не смогли скрыть радости по этому поводу: на руках отнесли его в приготовленный летник, дали одеяло из рысьих шкур, привели индианку, ребенком вывезенную ситхинцами с устья реки Колумбия, проданную чугачам, затем отвоеванную или перепроданную дальше к западу. Испытания, выпавшие на долю этой девки, сделали ее непохожей на своих самоуверенных соотечественниц.

Лукин лег спать в одежде, сунув под бок пистолет и топор. Калга, робко щебеча, скинула парку, под которой ничего не было на ее теле, и, нырнув под одеяло, ловко стала возбуждать похоть в хозяине.

- Эй, милая?! - Лукин снял с себя ее руки. - В грех-то не вводи! - сказал по-кенайски. Индианка вдруг прижалась к нему и, вздрагивая всем телом, зарыдала:

- Купи меня! Купи меня!

- Ну, ладно!.. - Лукин погладил чернявую головку: - Не брошу! - сказал по-кенайски. - Даст Бог, встретим твоих сородичей, жених тебе найдется, и заживешь как положено.

Индианка затихла, успокоенная его бормотанием и вскоре уснула, Терентий полежал, прислушиваясь к звукам селения. Вздохнул, тронутый детскими слезами дикарки. Индианки воспитывались в презрении к боли и страданиям. Равнодушные алеутки, по крайней мере, никогда не показывали слез русским. "Испортили дитя рабством, - подумал он. - Кто же теперь из своих к тебе в мужья пойдет?!" Он тихо отодвинулся, встал и начал молиться. Чувствовал Терентий, что на этот раз близка земля, которую искал полжизни. Прельщала нечисть, посылая испытания на последних подступах к ней... За сорок перевалило Лукину. Устал он по земле бродить, без родины, налегке, всегда среди чужих. И думалось ему: коли примет царство Беловодское, упадет у ворот его, год будет читать молитвы благодарственные за счастье жить среди своих кровью и духом.


Девка оказалась проворной и работящей, в ходьбе не была обузой. И костер разложит без напоминания и чай заварит. Двух понятий не мог ей втолковать Лукин: что умываться нужно каждый день и стыд иметь, испражняясь. Она же задирала парку, где приспичит, выставляла напоказ круглый зад, и, пока Терентий не пригрозит хворостиной, - не вспомнит, что "косяков" это злит. С умыванием было и того хуже. Устав напоминать об одном и том же, Терентий хватал ее, волок к ручью и шершавой, как заступ, ладонью плескал в лицо студеной водой. Девка орала, дрыгала ногами. А то и отбегала от костра перед сном, ждала, когда Лукин помолится, уляжется и уснет. Потом осторожно, как кошка, ложилась рядом, прижималась к его спине, согревалась и засыпала со страхом - утром хозяин мыть будет.

Они долго шли на север, перевалили горы, спустились в лес, переправились через большую реку. Ночи становились все холодней и дольше, ягода все слаще. Лукин уже сносно разговаривал со своей калгой. Последнее прозвище ее было Манны - яйцо. Так девку называли за лицо без проколов и татуировки, что в обычае у рабов.

Как-то среди скал и мха они увидели облако пара. Подошли к горячему озерцу. Лукин радостно помолился: по всем приметам, близко было Беловодье, посылало знаки ищущему его. Он развел большой костер, набрал остывшей золы, разделся и полез в горячую воду мыться.

- Эй, Манька, подь сюда! - поманил девку. Но та, настороженно, как зверек, стала отодвигаться от костра, мотая головой.

- Не бойся, поди, спину потри! - Терентий похлопал себя мокрой рубахой в золе по мускулистому плечу.

Индианка, боясь ослушаться, на цыпочках подкралась, готовая каждую минуту дать стрекача. Взяла рубаху, натерла спину до красноты. И вдруг огромная ручища капканом схватила ее за ногу. Она рванулась, но было поздно. Лукин одним махом сорвал с нее парку и окунул с головой в горячую воду. Девка завыла, стала царапаться, но он тер ее, пока не затихла, покорившись и всхлипывая. Сидя по шею в воде, Манну размякла, разомлела и позволила промыть с золой свои волосы.

- Ишь, стерва, поняла свое удовольствие?! - ворчал Лукин.

Тлел отодвинутый в сторону костер. Земля под постилкой из хвои и мха была горяча. Сохла выстиранная одежда. Пожаловавшись на непривычно скрипящее от чистоты тело, индианка уснула, прижавшись к спине хозяина, самого странного из всех бывших прежде. Подрагивала во сне, всхлипывая как ребенок. Мерцали над ними высокие северные звезды, среди которых вершатся человеческие судьбы.