Geum.ru

День идет за днем, час за часом время бежит даже в палате

Вид материалаДокументы

Содержание


Где мать? На работе? Ты знаешь, где находится завод? Нет? Ладно, – и вышел в коридор.
Так точно, товарищ генерал, – прошептал заикающийся от неожиданности Омельяненко.
Подобный материал:




Глава 8


День идет за днем, час за часом – время бежит даже в палате. Интересно, минуты и часы тянутся жуть как медленно, а дни несутся, словно арабские скакуны, и никак их не остановишь.

Иногда одолевает тоска, иногда злоба – причина одна и та же: как же обрыдло находиться в обществе, изолированном от общества! Твой мир: семь соседей, два врача, три медсестры и явлений из другого, параллельного мира, в котором существует остальное человечество. Костя Тепляков, ярый уфолог, убежденный в реальности летающих тарелочек, утверждает, что смерть есть всего-навсего переход в другое измерение, где жизнь проходит, как бы в зеркальном отражении – если есть античастицы, то почему бы ни быть антимиру? Второго … пятого, шестого, седьмого и так до бесконечности? Частицы, античастицы ... Поставь два зеркала под определенным углом, сунь туда свою рожу, ты же отразишься там до бесконечности. Также миры и антимиры ...Ладно, не хрена рассуждать о том, в чем не разбираешься.

Уже апрель, во всю капель, тепло, и светит солнце. Все-таки Витька удивительное явление в наши дни – поэт-офицер! Морской! Хотя русскую литературу этим не удивишь, только офицерство уже другое, нынешнему не до поэзии – на Кавказ за вольнодумство не сошлют, прямо к стенке поставят, а пессимизм приравняют к идеологической диверсии. Витькин стих, старый, давно написан, а впечатление, будто на соседней койке лежит:

Дождь прошел, сверкнуло солнце,

Странный лик – как у японца,

Там восходит – здесь заходит,

А вино в крови не бродит!

И скребёт под сердцем мышка,

Неужели всем нам крышка?

На самом деле всё не так уж плохо. Профессор Мясников утверждал, что умирают не от инфаркта, а от страха перед ним. Алик в душе поаплодировал диагнозу и теперь вполне самостоятельно переправляется в каталку, даже несколько шагов тайком сделал. Правда, Оскар Аронович пригрозил настучать Солнцевой, но врет, не сделает этого.

По телевизору смотреть абсолютно нечего. Надвигается Ленинский юбилей, на экране мелькает сам юбиляр в иконописном стандарте, Леонид Ильич, постоянно цитирующий юбиляра и остальной люд, который цитируют Леонида Ильича! Сообщили об учреждении юбилейной медали. Художники творчеством не очень мучались – простенькая и без вкуса!

Кабы не Кирилл, совсем плохо было бы, принес книги: Набокова "Весна в Фиальте" – необыкновенно элегантные рассказы! Еще "Машеньку" и "Защиту Лужина". Приезжавший Яшка привёз очередную порцию Ниро Вульфа. Читать тяжело – пишущая машинка застукана, строчки – вплотную. Экономия бумаги, но порча глаз! Почему бы ни издать, ну ничегошеньки антисоветского.

Череда тусклых невыразительных дней – за окном серая погода, перед глазами постоянно серые халаты врачей, серые лица больных и серые стены. Всеобщая серость возбуждает раздражение. У всех! Образуется питательная среда для вируса скандала! Следующий этап – эпидемия: всеобщее недовольство, глаза тотчас же делаются крошечными и злыми, появляются раздражительность и злоба – мощные стимулы для склок и ненависти!

Человек, если не сумеет даже приблизительно определить, откуда надвигается гроза – будет пассивно ждать, пока не грянет гром! Так и было.

С утра в воздухе носились бациллы беспричинного раздражения, нервного состояния. Все были угрюмы, каждый был чем-то недоволен. Предчувствие не любит одиночества, если одним овладела ожесточение, оно передаётся окружающим по невидимым нитям, и довольно быстро превращает не только друга, но и просто встречного, во врага.

Терентию объявили, что дня через три-четыре его выпишут, но большой радости на лице у него не было. Оно и понятно – здесь хоть среди народа, а дома кроме жены никого нет, кто с ним дружить захочет! Такие же, как он? Так они весь мир ненавидят, а себе подобных уж тем более.

Кавторангу тоже предрекли скорейшую выписку, он уже ходит по палате и коридору, но очень плавно, без резких движений и ускорений.

Оскар Аронович сумрачен, хотя чувствует себя хорошо. Он по-прежнему веселит палату, приклеивая горчичники под лопатку, причем без всяких прокладок, а потом засыпает с ними. Алик ради любопытства – может горчичники ни к черту не годятся – попробовал из его пачки, но через две-три минуты чуть ли не с воем отодрал их.

Нахмуренным и расстроенным был Николай Иванович. Понятно, вчера он рассказал Алику, что плохо с его женой и, не долечившись, ему придется уехать домой. Алик видел его разговаривающим с молодым профессором Маслюковым, оказалось, что это его зять, он и сообщил грустную весть, дочь его беременна, кроме него некому за женой ухаживать.

Директор не радовал ни себя, ни врачей, давление прыгало, иногда до такой степени, что он неподвижно лежал на спине, не мигая, уставившись в одну точку на потолке.

Штатный хам и оптимист Гришка загрустил, признавшись накануне, что скучает, нет, не по дому, а по локомотиву, и даже не среагировал, когда кавторанг с насмешкой выразил ему соболезнование – ближайший друг так и не навестил его в больнице.

Алик вполне освоил больничный коридор, пообщался с больными из других палат, в душе порадовался – или он привык к своим соседям, или действительно повезло, уровень выше.

Делая первые шаги по палате, он вдруг испытал первый ощутимый признак выздоровления – захотелось курить, и обрадовался!

По мере улучшения состояния, Ирина забегала все реже и реже, ссылаясь всю на ту же преддипломную занятость. Алика это ничуть не трогало, он и так был ей благодарен.

С Ксенией состоялся как бы молчаливый уговор, она находила его в коридоре, где они накоротке и переговаривались. Алик про себя хохотал – издали, так точно влюбленная парочка, трогательная, но забавная – бородатый дядька в инвалидном кресле-каталке, откровенно не юношеского возраста, и красивая, вся в белом, девушка! Он со страхом понимал, что она всё больше и больше входит в его жизнь, что он уже с нетерпением ждёт её, что без неё становится всё труднее и труднее, и с ужасом представлял себе своё завтра – на что он, тяжело больной, с неизвестным будущим, мог надеяться?

Её знали многие больные из других палат, радостно подходили поздороваться. Сидорыч, увидев их, весело подмигнул Алику, но заметил, как зарделась Ксения, промолчал, кивнув головой, как герцог на приеме в Букингемском дворце.

Вроде бы всё ничего, а настроение было плохое, погода, что ли виновата – хлестал дождь из таких низких облаков, что руку протяни и достанешь.

ххх

Были обычные посетители. К Гришке пришли жена и старшая дочь. Они о чем-то таинственно шептались, но лицо у него было недовольное, видимо, хандра ещё не прошла.

К Алику заглянула тетка, и это добавило скверны в настроение, значит, мать опять была не в порядке. Тетка невозможна – опять притащила несметное количество салатов! Алик уже махнул рукой – бесполезно спорить! Она тоже была не в настроении, жаловалась на характеры братьев – не могут жить дружно, большая разница в возрасте, да ещё дурацкая женитьба мальчишки Марка! Мишка кроме джаза и книг ничего в жизни не признает, времени заниматься диссертацией не хватает! Вон Эдик Котляр, двадцать восемь лет, а вот-вот докторскую уже защитит. Она безнадежно махнула рукой, а на возражение Алика, что люди разные, Мишка не мальчик, всё понимает, значит, что-то стоит за этим, обиженно поджала губы. Хоть бы увлекся кем-нибудь, смотри, не удержалась она, Ирочка замечательная девушка, умненькая, красивая, каждый день к маме забегает, а этот ...Алик с вполне серьёзным лицом посоветовал ей женить Мишку на Ирочке, коль она так тётке нравиться. Та с не менее серьёзным лицом, деловито – бывшая актриса – спросила, а как же ты? Ну, ради брата, протянул Алик, и они оба расхохотались.

Пришел Тоська, мрачный и злой – проигрался в заказной преферанс Женьке Рубину. Вполне закономерно, а чего лезешь, тот как игрок на два порядка выше тебя. Женька, после того как его не пустили на первенство мира по хоккею, написал серию блистательных репортажей "Сидя у телевизора", где комментировал матчи, просмотренные по ящику, и сразу, как настоящий диссидент, приобрёл славу. Счастливый роман с Жанкой тоже способствовал попаданию в белую полосу жизни, а таких лучше не трогать, человек на подъеме.

К Давиду Ефимовичу пришли два огненно-красных сына – большой и маленький. Они с Пелагией расположились по разные стороны баррикады, то есть кровати, но вполне мирно беседовали.

Терентий был один, жена в очередной раз не пришла, но в коридор он не ушел, а сидел на кровати в привычной для себя позе китайского болванчика, раскачиваясь взад-вперед. О том, чтобы не мешать людям и тактично уйти не могло быть и речи – в нем подлого любопытства было больше, чем хорошего воспитания.

Казалось, повеяло разрядкой, все подобрели, явно запахло общим разговором. Не тут то было, всё началось с Гришки.

Когда все уже ушли, он пошутил:

– Ефимыч, когда твои сыновья вместе приходят, спокойно можно тушить свет, две лампочки Ильича по сто ватт горят!

Давид уже приготовился ответить, как раздался скрипучий полушепот Терентия:

– Испортил поганый еврей бабу русскую и радуется! Эх, не доделал Гитлер до конца нужную работу, надо было пропустить до Урала, чтоб племя жидовское до конца истребил!

Растерянная тишина ... Нет ничего страшнее страха, страх плохой подсказчик в жизни, страх порождает растерянность! Алик оторопел, не знал, как быть ... И все растерялись, пауза затянулась!

Первым очнулся Гришка. Хрипловатым, дрожащим от переполнявшей злости, сначала тихим, сдавленным голосом, потом, срываясь на крик, заговорил:

– Что молчите? Не знаете, что сказать? Бздите? Тогда я скажу тебе, сволочь проклятая! Когда ты, сука позорная, раздевался в приёмном покое, я видел твою наградную колодку на паскудной груди – одни юбилейные медали, ни одной боевой, а "За победу над Германией" только по тюрьмам, подлюка, не раздавали! Значит, ты, курва, тля тыловая, за спинами хоронился? Воровал, гумозник, баб тыловых употреблял за кусок скраденного хлеба! - глаза у Гришки стали совсем красными, он весь дрожал, кавторанг испуганно отодвинулся от него, - отец погиб в сорок четвертом, а с ним всю войну провоевал, рядовым был, как папаша, дядя Сёма Блюмштейн! Другом отца стал, из одной миски щи хлебали, хлеба кусок пополам делили, одной плащ-палаткой от дождя и снега укрывались! Ранило отца, тяжело ранило, так дядя Сёма, сам почти без ноги, два километра его на себе тащил до медсанбата! Там отец и умер! Комбат о них матери в письме написал, их за тот бой орденом Славы наградили! До Урала, говоришь? У-у-у … сука позорная! Срань помоечная! Тварь! – моряк, предчувствуя, что Гришка сорвется с койки, вскочил и – в этот момент все забыли о своих болезнях – перекрыл проход между кроватями, - из-за такой подлюки, как ты, сколько народу хорошего погибло, а ты жив до сих пор! Ногу дяде Сёме отрезали, еле выжил, а ты, выблядок, на двух ходишь! – кавторанг едва с ним справлялся, - Гришка окончательно распалился, порывался встать, но кавторанг, забывший о своих осторожностях, перекрыл межкроватный проход, еле удерживая бешенного от ненависти Гришку!

– После войны пришел к нам, отец двоих детей малых матери оставил, посмотрел, как мы впроголодь живём, помогать стал деньгами, одежкой, а у самого двое детей было, жил не богато, сапожничал в артели, – Гришка забыл обо всем на свете, ненависть кипела в нём! - Не было б его, может мы с братом сдохли! Умер Маркыч, мать портрет его как икону в углу держит, молится на него, а ты, проблядь фашистская, до Урала пропустить! Если ты, тля болотная, сейчас не уебёшься из палаты, я тебя ночью придушу! Берегись, сволочь, убью! – чуть ли не завыл Гришка.

– Гриша, Гришенька, - на крик прибежала Танечка, - ты что, с ума сошел, тебе нельзя так!

– Нельзя? – глаза у Гришки стали совсем красными от бешенства - забирай выблядка из палаты, а то я его ночью прикончу! Падаль эту фашистскую, его не лечить, кончать надо, медленно, чтоб мучался!

Николай Иванович подошел к сжавшейся от ужаса медсестре, обнял её за плечи, повёл к двери и, повернувшись к Терентию, который, судя по виду, не понимал, что происходит, сказал:

– Я настоятельно рекомендую вам попроситься в другую палату, а еще лучше выписаться из больницы вообще, я посодействую. Уходите!

Они втроём вышли.

– Гришенька, Гриша, ты ... ты ... молодец! – чувства захлестывали обычно уравновешенного Артёма, – Давид, ты чего плачешь, старый дурак, он не тебя оскорбил, он нам в душу плюнул, решил гаденыш, что с нами можно! Гришенька, как же я тебя уважаю – ты отличный мужик, настоящий! Завидую, завидую, растерялся я, как обухом по голове эта стервятина ударила! Черт, у меня даже давление упало!

– Да, Гриша за эти слова многие грехи вам простятся. Спасибо! – дрожащим, полным слез голосом, произнес Оскар Аронович. – И ещё спасибо знаешь за что? За то, что, уходя из больницы, я твердо буду знать, что не перевелись ещё порядочные, сильные люди! Спасибо! – голос у Оскара Ароновича звенел.

Гришка сидел молча, отрешенно, не реагируя ни на чьи слова. Он был где-то там, в своём мире. Что у него в душе делалось – неизвестно! Он посидел несколько минут, потом отвернулся к окну и улегся – опять, наверное, с тоской смотрел на небо.

Алик тоже молчал. И терзался, ему было стыдно – ведь он должен был среагировать первым, он должен был отхлестать подонка ...

Как же так ... растеряться ... не найти решения ... Вот тебе и контрольный миг в жизни! Момент истины! В пиковой ситуации повел себя как тряпка, дерьмо ... А может, просто струсил ... сторонкой, сторонкой, без меня разберутся ... не сдал экзамена на человека … Алик завидовал Гришке, он сумел проявить сильным, порядочным человеком! Он чуть не плакал от отвращения и презрения к себе, Терентий его уже не интересовал, его бесил он сам! Что бы он только не заплатил, чтобы всё началось с начала …

ххх

Оскар Аронович тяжело вздыхал, ворочался, но, когда услышал всхлипывания Давида, неожиданно твердым, совсем не своим, голосом сказал:

– Давид Ефимович, что вы слюни распустили, не понимаете, что это от зависти – прекрасные дети, семья, вы нашли счастье второй раз в жизни, а он?

– Знаете, Оскар Аронович, я ведь, как Гришенькин отец, войну прошел на передовой – офицером, командиром отделения самоходок. Воевали, и не было у нас в роте евреев, русских, татар, армян, то есть все были, но все были одной национальности – бойцы ...

Довоенный Баку – нет национальностей, есть бакинец, рассказывал отец, вспомнил Алик.

– ... шутить шутили, посмеивались, но друг за друга насмерть стояли. Костлявая стерва все время ходила рядом, перед ней все равны, она анкет не проверяла, и по цвету волос тоже не выбирала.

– Давид, так у тебя и награды есть? – оживился кавторанг.

– Есть, Геночка, есть. "Орден Боевого Красного Знамени", "Орден Красной звезды", "Орден Отечественной войны" второй степени и медали "За боевые заслуги", "За освобождение Праги", "За победу над Германией", а уже в мирное время – "Орден Знак почёта" и медали.

– Ого! – охнул кавторанг.

Все замолчали, каждый переваривал случившееся про себя. Алик уловил движение Оскар Ароновича, и сам повернулся к нему.

– Оскар Аронович, если вы по части Терентия, то, ей богу, не надо. Брезгуйте, не доставляйте таким радость своим огорчением и страданием.

– Знаете, что я вам скажу, Алик: Конфуция спросили – правду ли говорят, что за зло надо платить добром? Конфуций ответил – а чем тогда платить за добро? За зло надо платить по справедливости, а за добро – добром.

Алик задумался…

Двадцатый век рано или поздно уйдет в историю, вызывая смех и слезы! Вопрос – чего больше?

Слёз. Руссо заметил: всякий человек, рожденный в рабстве, рожден для рабства. В рабстве человек теряет все, вплоть до желания освободиться от оков. Добавлю, в нашей стране нашему народу нравится быть рабом! Ленин, цитируя Чернышевского – "жалкая нация, нация рабов, все рабы, сверху донизу – все рабы"!

- Слово "еврей" произнести боятся, - помолчав с минуту, продолжил старик, - в газетах и журналах "тактично" пропускают. Как писали: генерал Иванов – русский полководец, раскрывший свой талант в сражениях за Вязьму; генерал Доватор, показавший чудеса храбрости и организаторские способности в боях под Москвой; генерал Семёнов – полководец, проявивший свой стратегический талант в боях за освобождение Кавказа! И невдомёк было – один русский, другой еврей, третий карачаевец! Вот только в какой-то энциклопедии прочел удивительно точную, редкостную по справедливости, фразу: "И. Левитан, великий русский художник, происходил из бедной еврейской семьи ..."! Если ты патриот, предан своему народу – хорошо, но это не значит, что другие народы плохие! Англичане говорят – сначала ты должен быть джентльменом, а потом патриотом! Они правы потому, что любовь к родине – одна из составляющих понятия джентльменства. Одна из! Я давно и мучительно думаю, - он говорил, подняв голову, неотрывно уставившись в потолок, словно что-то читал там - нужен человек, который сыграл бы роль совести народной и громко сказал – перед смертью все равны, независимо от цвета кожи, расы, национальности, вероисповедания! Раз все равны перед смертью, значит, все равны и перед жизнью. Никто не должен сомневаться, раз ты родился – ты равен другим!

- Э, Оскар Аронович, Иисус Христос же сказал, но он был один, Терентиев сколько угодно, они из тиши обкомовско-райкомовско-цековских кабинетов злобно науськивают – жиды виноваты, чурки черножопые, не мы … И верят им, верят потому, что они из народа, они свои, такие же! Давно верят, потому, что науськивать давно начали! Я где-то прочитал, что Джордано Бруно чуть не перед сожжением написал, словно завещание оставил, что евреи являются прокаженной и опасной расой, которая заслуживает искоренения со дня её зарождения.

- Ну и что? Философа сожгли, а раса осталась! Нет, Алик, есть иные, в нашей палате оказалось в семь раз больше!

- Оскар Аронович, - Алик оживился, - "Мятежь на "Эльсайноре" Джека Лондона читали? В последнем собрании сочинений повести нет, написана была в пору, когда он, как и Муссолини, от социализма к фашизму качнулся, в нём черпанул идеал сверхчеловеческий – «белокурая бестия»! На шхуне все матросики черненькие, гнусненькие – клопы и тараканы, только один капитан блондин, высокий и сильный, его даже клопы не кусают – нацистский образец!

- Да, читал, мерзкая книжонка. Знаете, Орвелл в своей первой книге, автобиографической повести "На дне", наверно не читали, а зря, представляет обнищавшего в эмиграции белогвардейского офицера. Не нашедший в англичанине антисемита, потрясённый этим сомнительным для него фактом, говорит ему, что у царских офицеров считалось дурным тоном даже плевать в "жидов" – нельзя, дескать, так расходовать офицерскую слюну! И тут же, почему я вспомнил, - рассмеялся Сольц, - пересказывает сюжет тургеневского "Жида", заменив червонцы франками, а Николая Ильича собой! Читал ведь офицер классика, запомнил сюжет!

Интересно, подумал Алик, в литературе – Иваны Ильичи, Николаи Ильичи, в политике – Владимиры Ильичи, Леониды Ильичи! Что это за папы – Ильи? Ильич! Клич! Вот! Кли-и-и-и-и-и-и-ч!

– Вперёд! – заорал про себя Алик, но верно громко, поймал недоумённый взгляд проходившего мимо кровати Артема Федоровича.

Если у меня родится сын, обязательно назову Ильей! И обязательно заставлю его всегда помнить, отец цитировал, ему священник на нарах шептал, слова истинного христианина протоиерея Владимира Свешникова, не дословно, суть точна – поклоняющийся Отцу Небесному сердцем должен знать, что он не только твой Отец, но и Отец другому народу, ибо все на земле было создано им, включая и тех, которых ты не любишь!

ххх

На следующий день Алик нежился в коридоре, с удовольствием наблюдая беспорядочное движение людей в белых халатах вперемешку с немыслимо грязно-коричневыми пижамами больных, когда подошел Оскар Аронович. Увидев его в первый раз во весь рост, Алик удивился. Лежа он казался ему маленьким человечком, наверное, из-за крохотной, яйцевидной, острым концом на шее, головы, а оказался высоким, худым, с нелепо приклеенной ко всей фигуре, головой.

– Алик, у вас тоже остался тяжелый осадок после этой грязной истории? Рана на сердце быстрее заживает, чем рана от ядовитого плевка в душу.

– Поначалу да, по зрелому размышлению нет. Меня терзает другое, я не сумел мгновенно отреагировать, оказался не готов, растерялся.

– А что вы могли сделать? Дать пощечину или выступить как Гриша? Но давайте признаемся себе, что на это имел право только русский человек.

Черт бы его взял, и так настроение похабное, а он добивает! Ясно же, из всей истории выходит – я трус! Ибо ничто не парализует так разум и тело, как трусость. Вот рассуждать, разводить бесполезную, по сути ничтожную демагогию, поблескивать интеллектом ты в силах, но собраться в нужный, может быть, единственный момент своей жизни, не смог. Старик сказал, что только русский должен был ответить, но это не правильно, это оправдание собственной неспособности дать жесткий отпор глупцам и негодяям. Тихо, в углу довольствоваться мыслью – я лучше, я умнее, даже возгордиться самосознанием, но как легко можно представить себе, что на месте Гришки, кавторанга, Артема Федоровича и Николая Ивановича оказались совсем другие люди! И что было бы?

– Ищите защиты на стороне? - помрачнел Алик, - вот за это вас и не любят! - он окончательно разозлился, - нельзя забывать, что за вами стоит, как говорит мой брат, маленький, но гордый народ с пятитысячелетней историей, создатель Торы и Библии, давший миру Иисуса Христа, а вместе с ним мировую религию. Первыми христианами были евреи и я думаю – главная вина евреев не в том, что они распяли Христа, сделали это римские легионеры, а в том, что они породили его!

– Да, интересная мысль – протянул Оскар Аронович, - мы получили десять заповедей, и мы же их нарушаем, за что и расплачиваемся.

– Любопытно, – разговор начинал раздражать Алика, он не видел в нем смысла и цели, – не обратили ли вы внимания, там – "не убий, не укради, не возжелай жену ближнего, почитай отца и мать своих" и прочее, но ответьте мне, почему там нет – "не воюй"? Да потому, по моему, что Моисею и его народу предстояло землю Ханаанскую отвоевать, а как быть, если бы такая заповедь была бы внесена в свод? Моисей, талантливый, хитрый вождь, промолчал, оставив после себя загадку – "не убий" есть, а "не воюй" нет, а что не запрещено, то разрешено! Вот и воюют! А война порождает не только героев, но убийц и предателей тоже!

– Слушайте, а что вы думаете, о ... – он увидел показавшуюся в коридоре Ксению, – так, вам будет не до меня, – встал и побрел в палату.

Гм ..., хмыкнул Алик – с другой стороны коридора показалась мать.

– Ма, знакомься, это Ксения!

– Мы знакомы, – мать повернулась к ней, – вы участвовали в госпитализации сына, не очень подходящая ситуация для знакомства. Ну, что ж, меня зовут Васса Владимировна. Друзья Олега рассказывали мне, как вы внимательны к сыну, – ещё бы, кто бы сомневался, подосадовал Алик, – спасибо, я очень благодарна вам!

Ксения порозовела.

– Что вы! – она уловила иронию в словах матери, – как ты себя чувствуешь? Все в порядке? До свидания, - она повернулась к матери, - всего хорошего, вечером я постараюсь заглянуть к тебе, – к Алику.

– Красивая девушка, приятная, но сколько ей лет? И когда вы перешли на "ты"?

– Ма, какое имеет значение, сколько ей лет, ну, ей богу! Девятнадцать! Тебе было бы легче, если бы ей было сорок? Я что, из реанимации прямо под венец? Ну, какое тебе дело до моих девушек, что за тема для разговора! Лавры тётки не дают покоя? И успокойся насчет Ирины, разные мы люди, ничего не получится, как бы ты этого не хотела. И нет у меня обязательств перед ней, как и у неё передо мной.

Мать направилась к дверям, повернулась и вдруг сказала:

– Знаешь, Алик, Ксения удивительно напоминает Лену Засекину. Это заметила не только я.

Конечно, напоминает, только Алик боялся признаться себе в этом. Как и говорить об этом.

ххх

Алик уже было двинулся улечься в постель и с закрытыми глазами попережевать сказанное матерью, как из палаты опять вынырнул Оскар Аронович.

– Алик, вы все равно ничем не заняты, а у меня вопрос вертится на языке, кого из писателей предпочитаете читать?

- Больше всего я люблю только три книжки, – облегченно выдохнул Алик и улыбнулся, слава богу, сменили пластинку, - перечитываю их время от времени: Гиляровского "Москва и москвичи", особо главу о трактирах; Гашека "Бравого солдата Швейка", соловьёвского "Ходжу Насреддина".

- Ну, да, купеческое обжорство, этакое российское раблезианство, похождения идиота и шутки бездельника-бродяги.

- Во-первых, не только купеческое, все любят обильно и вкусно покушать, сытость всегда располагает к изнеженному созерцанию, а, следовательно, к рождению неожиданных, благих идей. Насколько я помню, МХТ Станиславский с Немировичем придумали за обедом в трактире. Швейк же умнее всех умных, потому что сказать «Так точно, я идиот!» может только умный человек, а очень умный правильно понять его! Ходжа Насреддин мудр, как трехсотлетняя черепаха Тортилла, его " ишак, конечно, читать не научится, но за двадцать лет или он, или эмир, или я, кто-нибудь из нас обязательно умрет, но до тех пор ишака и меня кормить будут" прочно вошло в фольклор народов, став классическим издевательством над глупыми чиновниками! Соловьев, между прочим, книжку эту, как и О.Генри свои грустно-веселые рассказы, писал в тюрьме, и каким же надо быть жизнелюбом, чтобы в камере сочинять развеселые книжки.

- Ну, давно известно, что в жизни саамы мрачные люди, это сатирики и юмористы. А из других писателей кто ближе?

- Оскар Аронович, с наслаждением читаю Рей Бредбери, Леонида Андреева, Набокова, Замятина, Олдингтона, Честертона, Орвелла, да много есть замечательных книг. Люблю, кстати "Тихий Дон", пейзажи там удивительные – живопись словами! Прямо чуешь запах Дона и туманов, и мне абсолютно наплевать, кто его написал. Солженицын затеял некрасивую склоку якобы во имя истины, но скорее из зависти.

- У вас доступ к хорошей литературе. Завидую. А из русской классики?

- Только Салтыков-Щедрин. На веки вечные вперед описал Россию, читаешь про город Глупово – как будто вчера репортаж написан! Умён и зол! А если откровенно, то что сказал великий кормчий Мао? Он сказал: "много будешь читать – умней, не станешь!" Вот!

- Такое может сказать только тот человек, которому сказать больше нечего. Я люблю читать, множить свои знание, это единственное, что я заберу с собой в могилу, никого при этом не обделив.

- Оскар Аронович, ну их всех в болото, надоело, давайте лучше о бабах!

– Это ваша тема, – засмеялся старик, – я всегда любил одну женщину, был верен ей, хотя не осуждал Казанову, Дон Жуана и прочих антигероев.

– Вы счастливый человек, Оскар Аронович, я искренне вам завидую.

– Вам ли жаловаться, молодой человек? Я знаю двух девушек, которые вас обихаживают, и которых почёл бы за честь назвать своими!

– Оскар Аронович, некоторые государства легко завоевать, но очень трудно удержать – империи легко распадаются. Также и с красивыми женщинами.

– Они распадаются как империи?

– Нет, их также трудно удержать! – засмеялся Алик.

– А собственный опыт что подсказывает?

– Не вел статистику, – буркнул Алик. Ему совсем перестал нравиться разговор, – пойду, лягу, устал - и задумался, до чего же всё обрыдло! Навещать стали реже, привыкли уже, трагедия кончилась, началась нудная мелодрама!

Во! Кавторанг нежно тело свое несёт! Любит он его! Надо у него монетку стрельнуть и поехать на лестницу позвонить, пока нет Солнцевой и Танечка занята уколами.

– Товарищ капитан второго ранга! Разрешите попросить у вас, в долг, разумеется, одну двухкопеечную монету?

– Разрешаю, извольте получить, рядовой необученный!

– Да и вы тоже капитан не первого ранга, – фыркнул Алик, но монету взял и, крадучись, словно вор в чужой квартире, поехал к телефону.

Счастье! У телефона никого не было, и он быстро набрал Вовку. Тот взял трубку.

– Привет, Вовик, как дела?

Трубка очумело молчала, потом ожила.

– Старик, я чуть с ума не сошел – ты в больнице, лежишь с тяжелейшим инфарктом, и вдруг – как дела! Мои дела! Словно вчера после пульки расстались! Очнуться не могу! Тебя что, уже выписали за неприличное поведение твоих визитерш – Ирина подралась с медсестрой у постели? Или обе поклонницы, дружно сплели руки в сидение и, млея, от оказанной чести, отнесли тебя на площадку, призвав на помощь ещё Таньку с Малой Бронной и Машку с Моховой? Фу ты, ну нельзя так пугать людей! Сейчас даже глупо задавать вопрос, как ты себя чувствуешь! Нет, это класс – человек лежит с инфарктом в больнице, а звонит и спрашивает, как мои дела! Олик, мои ощущения – это изумительный материал для талантливого писателя-психолога! Рассказывая, я превращу эпизод в анекдот, а тут нужна высокая нота. Слушай, - он даже зашелся от восторга, - я не удивлюсь, если через сто пятьдесят лет ты позвонишь мне оттуда, и я, ещё не протрезвевший после поминок, услышу – здорово, Вовик, как дела, заходи, здесь прекрасно! Старик, я не хотел сегодня пить, но непременно пойду и хлопну стакан водки за тебя, а заодно и сам отойду от шока!

– Монолог длинный, а как дела я и не узнал.

– Алик, у меня сидят Аркаша и Лешечка, под ногами крутится Ленка, Катерина бурчит на кухне, Ёсичка перебирает колбаски, приеду и расскажу.

Алик повесил трубку и наткнулся на укоризненный взгляд Танечки, когда, крадучись, пытался подъехать к палате, развел руками и нырнул в койку, выпросив у неё снотворное, да посильней. Поначалу отнекивалась, но потом сдалась.

ххх

На утреннем обходе Алик не столько услышал, что говорил профессор, мешало сильное снотворное – не выспал, в голове был туман, сколько сообразил, что с сегодняшнего дня ему разрешается ходить, прибавляя каждый день понемногу. Виват!– возликовал Алик, да так откровенно, что заулыбались даже студенты!

Солнцева, после ухода профессора, сказала Оскар Ароновичу, что скоро выпишет его, у него вполне стабилизировалась кардиограмма. У старика даже глаза заблестели, он так стремительно рванулся с постели, что Людмила Михайловна испуганно вскрикнула – куда вы, не так резко!

- К телефону! – ликующим голосом сообщил Оскар Аронович!

По возвращению он присел на кровать Алика.

– Знаете, Алик, давайте выйдем в коридор, там скамейка, на которой почти никто не сидит, мне хочется поговорить с вами о том, о сём, если вы, конечно, не возражаете. Я скоро уйду домой, вы тоже надолго не задержитесь, разойдемся по своим делам и никогда не увидимся. Странно, огромная разница в возрасте, не одно поколение стоит между нами, но мне интересно с вами, у вас довольно противоречивый взгляд на многое в нашей жизни, хотя, – он лукаво сощурил глаза, – много пробелов в знаниях, и много весьма поверхностных знаний. Не обижайтесь, я по-доброму, не сердитесь.

– Оскар Аронович, тяжелое детство, безотцовщина, интеллигент второго поколения, предки мои из черты оседлости, а вы – глубокие знания!

Алик нехотя поднялся с кровати и поплелся в коридор. На черта я ему сдался?

– Знаете, Алик, – он чуть ли не каждую вторую фразу начинал – "знаете ли" – я вообще-то замкнутый человек, интроверт, не боюсь одиночества, но надо прожить долгую жизнь, чтобы проникнуться горациевским – "ничему не удивляться"! А вас, наверное, удивлю, если скажу, что много лет проработал в архиве института марксизма-ленинизма …

Так, мелькнуло в голове Алика, не удивил, в институте при ЦК КПСС еврею только с фамилией Сольц и можно было работать, а ещё говорил не родственник!

- … и должен сказать, это способствовало развитию любви к одиночеству!

- Многие низости узнали?

- М-м-м-м … как сказать, что-то вроде этого. Между прочим, сегодня сто лет, как в маленьком городке родился человек, учением которого занимается целый институт. А теперь ответьте мне на вопрос, вот вы обнаружили знакомство с Замятиным, Набоковым, Орвеллом. Так?

– Да.

– Замечательные писатели, только где вы взяли их книги? Вы купили их в книжном магазине на Горького? Их издали массовым тиражом в "Политиздате"? Нет, только из-под полы, на одну ночь брали! Откуда пошла такая цензура в самой свободной стране, знаете?

– Догадываюсь.

– Нет, не догадываетесь. Владимир Ильич на вопрос о свободе слова, ответил: "Свобода слова? Мы самоубийством кончать не будем"!

– Он был лидером борющегося пролетариата, кто-то должен был победить!

– Вот! Победили! Пришли: советский человек гордится своей высокой миссией борца за подлинную свободу, но подчиняясь направлению, указанному вождями, Через десять лет после революции кухарки и первоклассники церковно-приходской школы руководили экономикой огромной страны – это как? Маршалы и генералы бездарность свою телами собственного народа прикрывали – ничего, сказал Жуков, в ответ на упрек Эйзенхауэра о зряшной гибели солдат на Зееловских высотах, ничего, что много погибло, бабы ещё нарожают, ответ мгновенно разлетелся по миру – это как расценить?

– Жуков? – опешил Алик.

– Конечно! Читали мемуары его, изданные АПН? Ложь от начала до конца, автор легенд о самом себе, только и проходит при нашей общей способности создавать себе фетиш!

– Оскар Аронович, побойтесь бога, полководец, признанный во всем мире!

– Если бы вы были внимательным историком, на худой конец, просто внимательным читателем, то могли бы запомнить статью маршала Захарова в "Красной звезде", где он почти откровенно пишет о провале Жуковым операции по окружению немецких войск, и как дорого она обошлась советской армии.

- Так Захаров, возможно, пытается себя оправдать, свои грехи на чужую голову свалить.

- А Конев? Тот прямо называет Жукова тупым солдафоном и подлецом, припоминает ему и Курскую дугу, и Берлин. Не знаю, известно ли вам, что в советской армии, особенно во время войны, мордобой был принят как универсальное средство демонстрации власти? Жуков младших офицеров не бил, он их расстреливал, а вот по генеральским физиономиям любил пройтись, даже многозвездных.

- Оскар Аронович, Жуков с пятьдесят шестого или седьмого года в опале, вот и спустили псов на него, какая гиена не укусит мертвого льва! Кто бы поносил, Конев председательствовал на сомнительном суде над Берия, если вообще был суд, а не обычное убийство, маршал прикрывал его.

- Да, Жуков в политической опале, но, знаете, в смысле морально-этических норм ... Дружок его, выдвиженец, генерал-лейтенант, муж Руслановой, публичный дом из медсестер содержал для утех своих и начальника ...

– Крюков?

– Ага, значит знаете!

– Оскар Аронович, так ведь его реабилитировали, признали не виновным!

– Правильно! Крюков не был английским шпионом, не агитировал против советской власти, наоборот, генерал всегда был за неё! При любой другой был бы вышибалой где-нибудь в районе красных фонарей, а вот если бы судили за воровство, за стяжательство, за души солдатские загубленные, то о какой реабилитации речь идти может?

Алик растерялся, как же так ...

воспоминание

Отец был арестован в сорок девятом году и осужден на десять лет по статье 58.10 УК РСФСР – антисоветская агитация и пропаганда, но с правом переписки – два письма в год и раз в квартал посылка с продуктами. Гуманно, по этой статье и расстреливали. Под конфискацию попала немалая часть библиотеки и две комнаты в квартире.

В самой большой поселилась семья лейтенанта МВД Омельяненко. Лейтенантство пожилого, лет пятидесяти, человека объяснилось позже, когда я взял почитать у его дочери какую-то книгу, и на семнадцатой странице увидел штамп "Библиотека Бутырской тюрьмы" – папаша служил там надзирателем!

Мужик грубый, вспыльчивый, в выражениях редко стеснялся, но при матери не позволял себе ничего подобного – она держала его на расстоянии! Жена лейтенанта, симпатичная баба, ко всем относилась ровно, спокойно, а к деду и вовсе с почтением, они часто на кухне пивали чаи с сахаром вприкуску.

Семья у лейтенанта даже для двадцатиметровой комнаты была большая: он с женой и двое детей - пятнадцатилетняя дочь и двенадцатилетний сын. В другой комнате поселился армейский подполковник, слушатель военной академии, Иван Евстратов, приятный дядька, с уважением относившейся к матери и деду. С ним дед с удовольствием время от времени распивал бутылку водки под любимую дедову закуску – стакан чая с сахаром вприкуску.

Шел пятьдесят четвёртый год. В январе, мать получила ответ на очередное заявление с просьбой о пересмотре дела отца: военная прокуратура сообщала – приговор Особого совещания отменен, назначено переследствие. Два дня они с дедом по очереди читали несколько сухих строчек, пока дед испуганно не сказал: "Вот, туды их мать, надежду вселили, а вдруг …". "Нет, - жестко сказала мать, - вдруг уже не будет!"

Но на звонки в дверь я по-прежнему не откликался, привык за несколько лет, к нам никто никогда не заходил, и когда раздался очередной, даже не шелохнулся. Удивился, услышав в коридоре лающий голос Омельяненко – "Так точно, товарищ генерал, здесь!" – поразился, ничего себе, к лейтенанту генерал в гости пришел! И растерялся, когда последовал вкрадчивый стук в дверь и надзиратель проговорил голосом хорошо воспитанной курсистки – к тебе пришли, встречай! Не может быть – завопил про себя я!

Может! Выйдя в коридор, я увидел невысокого роста генерала с большой колодкой наград на мундире, со звездою Героя Советского Союза, который вдруг, почти со слезами на глазах, обнял меня и с трудом проговорил – как же ты похож на отца своего, мужик ты наш!

– Слышал обо мне? Мать рассказывала? – Конечно, я мгновенно сообразил, что это тот самый генерал Крюков, который сидел в лагере вместе с отцом, с ним мать познакомилась, когда ездила под Красноярск к отцу на свидание, и потрясённый кивнул головой.

– ^ Где мать? На работе? Ты знаешь, где находится завод? Нет? Ладно, – и вышел в коридор.

– Лейтенант! – гаркнул он, Омельяненко успел натянуть китель, – слушай меня внимательно! Вот тебе телефон, когда придет мать, пусть она мне позвонит, я пришлю за ней машину, а мальчишку забираю с собой. Понял?

– ^ Так точно, товарищ генерал, – прошептал заикающийся от неожиданности Омельяненко.

Во дворе собралась толпа, ещё бы – "ЗИМ"! Генерал! Герой Советского Союза! Во дворе! Событие года!

Отца реабилитировали в августе пятьдесят четвёртого. Он попал в первую волну пересмотра дел, осужденных по параграфу десять пятьдесят восьмой статьи – не подписал протокол Особого совещания.

ххх

В телевизоре разливался Кириллов: "Начинаем трансляцию торжественного заседания, посвященного столетию со дня рождения ..." –патетика, ликование – "... в зале члены Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза, депутаты Верховного Совета СССР, Герои Советского Союза и Социалистического труда, передовики производства, иностранные гости ...", " ... в президиуме собрания – члены Политбюро, руководители братских компартий, лучшие люди страны ..." – текст не меняется десятилетиями! Уже ... или ещё – не расстреливают, зато переливают из пустого в порожнее – из Политбюро в профсоюзы., из КГБ в ЦК …

Леонид Ильич на трибуне! Все встают и ещё не бурными, но уже продолжительными аплодисментами, приветствуют его. Ага, главный тезис доклада – Ленин не только объяснял мир, но и изменял его! А нуждался ли мир в его изменениях? Черта с два однозначно ответишь на этот вопрос, да и на другие!

Во! Леня ещё один закон открыли – "связь теории и практики есть основной закон деятельности партии!" Правильно, связь есть – теоретически сеем хлеб на Кубани, а практически урожай собираем в Канаде!

Класс! Как он сказал – " оглядываясь назад, народу есть чем гордиться"? Народу скоро есть нечего будет, а гордиться?

Гениальная мысль – "рожденная как партия пролетариата, она стала авангардом всего народа!" А сто первая секция в ГУМе авангард торговли? Правильно я его прозвал – ГЛУМ, Главный Лакейский Универсальный Магазин, потому что для слуг народа, а не для народа, как подвал у "Елисея"!

Первостепенная задача определена – "укреплять всемерно социалистический лагерь и развивать всестороннее сотрудничество!" Особенно в Берлине, Будапеште, в Праге и на Даманском! А почему развивать? Потому, что "общий кризис капитализма углубляется"! Пра-а-а-вильно! А в народе магазины, на западе которые, называют "музеи вещевой культуры"!

Самые честные люди говорят то, что думают, остальные молчат. Вот бы узнать, о чем Брежнев шепчется на кухне с Подгорным! А потом – кто первый к Андропову? Что чувствует Леонид Ильич, когда читает "свой" доклад, написанный помощниками для него, видного теоретика и практика международного коммунистического движения! А видный теоретик, пока Бовины и Бурлацкие речи для него пишут, козла забивает с охранниками! Смешно! Ленька Бровеносец блеет козлом под столом, а Колька Подгорныч с Алёшкой Косыгой в магазин за поллитрой шмаляют!

ххх

Ксения застала Алика, когда они с Кириллом сидели в коридоре на скамейке.

Было послеобеденное время, в коридоре было пусто, Кирилл рассказывал Алику последние литературные и окололитературные новости. По рукам ходила едкая пародия Паперного на роман В. Кочетова "Чего же ты хочешь?" под названием "Чего же ты кочет?" – уже смешно! В пародии сын героя спрашивает у папы – скажи, папа, а был тридцать седьмой год, или только тридцать шестой, а потом сразу тридцать восьмой? И отец вполне серьёзно отвечает – нет, сынок, не было, но обязательно будет! А потом, заботливо, по отцовски, спрашивает, а что, сынок, тебя ещё волнует? И сын также серьёзно отвечает – две вещи меня волнуют, папа, это германский реваншизм и американский империализм! Посмеялись!

Твардовского добивают! Не разрешили печатать "По праву памяти" да ещё дело шьют подобное Синявскому и Даниэлю – как это так, поэма ушла за границу! Всякая сволочь, бездари литературные, рты пораскрывали, ждут, когда хозяин "фас" скажет!

- Ага, - вспомнил Алик, - я в командировке в каком-то номере прочитал статью, кажись Лобанова, меня название заинтриговало "Образованное мещанство" ...

- Нет, - поправил Кирилл, - "Просвещенное мещанство".

- Точно, точно – "Просвещенное мещанство". Я обалдел! Пещерный идиотизм! Потребительское общество и, как следствие, духовное вырождение – главные враги русского образа жизни, свидетельства разложения нации! Мещанствующая интеллигенция в виде инородцев презирает национальную самобытность!

- Определение придумали – комунно-черносотенные идеи! - Кирилл невесело усмехнулся, - и такая вакханалия началась! В феврале выгнали из "Нового мира" Лакшина и Виноградова, приставили к Твардовскому зама-чекиста! Правда, для симметрии и Никонова из "Молодой Гвардии" убрали, но Никонов не потеря, другого нашли, ещё более "духовного", а Лакшину где замену найдешь? Все – оттепель закончилась, сейчас наступают морозы!

– За власть дерутся до крови! Понимаешь, граф Кирилла Алексаныч, есть некая система власти, в центре – точно очерченный круг. Те, кто находится внутри него и есть владыки, скажем, монархи, диктаторы, Председатели кабинетов министров, Предсовнаркомы, члены Политбюро, неважно – все они правят, подчиняясь законам той экономической формации, которую они создали, и которая предоставила им возможность управлять миром, или частью его. Среди членов правящей элиты постоянно происходят столкновения за лидерство, но они сражаются внутри круга, не желая менять ни политический, ни экономический строй, который является естественной средой их обитания, поэтому борьба их принимает вид заговоров, дворцовых переворотов, а пролитая кровь сводится к минимуму, и не выплескивается за пределы круга. Ума хватает – внутрь круга они пускают только тех, кто непосредственно им помогает, кто выполняет их чёткие задания, или, как у нас любят говорить, проводят в жизнь идеи неприкасаемых и необсуждаемых. Сам круг есть живой организм, но в болоте стойкой консервации начинает гнить, с ужасом понимая, что может бесславно погибнуть. Сначала начинает работать аппарат подавления, потом все громче звучат новые идеи, и тут обязательно внутри круга должна появиться группа людей, заряженных не революционными, а лишь слегка реформирующими теориями, но, если эта работа по изменению политических и экономических взаимосвязей выйдет за пределы круга, то будет кровавая революция, ибо все силы, которые сосредоточены внутри круга и распылены по локальным конфликтам, объединятся против общего врага извне, а если нет, то состоится бескровный переворот – изменятся имена властителей, круг будет подремонтирован, но система останется!

– Не знаю, плод ли размышлений, свободная импровизация или где вычитал, но, в сущности, ты прав, доказательство тому начавшееся движение в этом круге, пока только в области литературы. Смотри – "Не хлебом единым", "Из жизни Фёдора Кузькина", "Мёртвым не больно", "Кончины", и это не "Кавалер Золотой звезды", не "Счастье", не "Честь смолоду" – другого порядка литература.

Подошла Ксения.

– Ксения, познакомься, мой друг Кирилл.

– Добрый день.

Кирилл поднялся и, словно не в больничном коридоре, а на балу во Дворянском собрании, раскланялся.

– Теперь я понимаю, почему ты так быстро пошел на улучшение, не знаю как здоровья, но настроения точно.

Ксения вспыхнула.

– Алик, я должна повиниться за то, что как-то так, неожиданно даже для себя, перешла на "ты" ...

– Ксения, бог с тобой, какая вина, радость для меня, жалко, не скрепили традиционным брудершафтом ...

– Конечно, Алик, очень жалко – больной инфарктом пьёт в больничном коридоре брудершафт с медсестрой! Незабываемое зрелище, как вы думаете? – она повернулась к Кириллу. Тот не выдержал и прыснул, и они оба от души расхохотались. Алик тоже улыбнулся – в глубине души эта перспектива ему понравилась!

Кирилл повернулся к Алику:

- Ну, я практически полностью отчитался, пора идти. Ксения, я необыкновенно рад, что познакомился с вами, уверен, мы продолжим знакомство при других обстоятельствах и в ближайшее время, в таком окружении, теперь верю – Алик быстро поправится.

Ксения посидела с Аликом минут пять, и отправила его в палату – пора.