Д. В. Долгушин антропология раннего и. В. Киреевского

Вид материала

Документы

Содержание Поэтический человек На поприще образованности

Подобный материал:

• Иерей Димитрий Моисеев Христианская антропология Христианская антропология. Антропология, 318.69kb.
• Тема философская Антропология, 1684.71kb.
• Е. А. Боратынского учитель жарикова е. А. Цели урок, 135.28kb.
• Условлен рядом обстоятельств, в первую очередь появлением в середине 1990-х годов, 957.18kb.
• Радиотермоаблация в онкологии. Мировой опыт и анализ собственных наблюдений Доклад, 65.63kb.
• Рабочая программа учебной дисциплины политическая антропология (название дисциплины), 442.84kb.
• «Раннее вмешательство в сурдопедагогике», 46.1kb.
• Кристина Штекль синергийная антропология и свобода, 170.37kb.
• Андрей Лоргус "Православная антропология", 2761.49kb.
• В. А. Никитин Учение Н. Ф. Федорова и проблемы христианской антропологии Доклад, 229.8kb.

Социокультурные исследования. 1997./ Пол ред Е.А. Тюгашева, Д.О. Серова Новосибирск: Изд-во Новосииб. Ун-та, 1997


Д.В. Долгушин


ва николаевского режима". Для других он — мыслитель, поло­живший начало самобытной русской философии, человек, впервые задумавшийся над теми вопросами, которые будут волновать рус­ских философов и в XX в. Так, Н. О. Лосский писал в 1951 г.: "Идеи Киреевского не умерли со смертью их основоположника. В настоя­щее время они, как и прежде, представляют собой программу рус­ской философии" [1. С. 43].

При осмыслении философии Киреевского мы сталкиваемся с неко­торыми трудностями. Главная связана с тем, что Киреевский не ос­тавил после себя целостной философской системы. Подобная фрагментарность, незавершенность свойственная и всему его твор­честву (после него остались две незаконченных повести, три нача­тых, но непродолженных цикла статей), являлась, однако, не со­знательной установкой, а скорее следствием жизненных обстоя­тельств. В последние годы жизни Киреевский начал работу над большим философским трудом, но смерть помешала ему. Взгляды Киреевского приходится реконструировать на основе отрывков и на­бросков, сохранившихся в его бумагах, на основе его немногочис­ленных опубликованных статей, написанных скорее на околофило­софские, чем философские темы, на основе его личных писем.

В Киреевском было живо чувство, что в жизни есть смысл, цель, что у человека есть высшее призвание, которое он должен осуще­ствить. Понять и найти это призвание было для Киреевского не лю­бопытной логической задачей, а жизненной потребностью. Его уче­ние о человеке является скорее осмыслением конкретного духовного опыта, чем выводом из некоторых теоретических посылок, и для то­го, чтобы его понять, необходимо этот опыт учитывать.

Во внутренней жизни И. В. Киреевского можно выделить два пе­риода: до середины 1830-х гг. и после. Для второго характерно стрем­ление устроить и личную жизнь, и определить свои философские взгляды в соответствии с преданием православной церкви. Скажем сразу, наибольшую роль в русской культуре сыграли мысли, выс­казанные И. В. Киреевским во второй период. Они же и являются наиболее оригинальными, в то время, как в начале своего творчес­тва Киреевский в основном повторяет — за Шеллингом, Гегелем, немецкими романтиками. Поэтому интерес историков концентриру­ется обычно на антропологии позднего Киреевского. Мы же счита­ем небезынтересным остановиться и на его творчестве первого пе­риода. Изучение его позволит лучше понять как судьбу самого Ки­реевского, так и судьбы русской культуры.

119

Семейный очаг

Киреевский родился и воспитывался в семье, которую М. О. Гер-шензон назвал "одним из очагов романтизма в России" [2, с. 295]. Его мать — А. П. Елагина — заметная фигура в русской культур­ной жизни первой половины XIX в. "Авдотья Петровна не была пи­сательницей, но участвовала в движении и развитии русской лите­ратуры и русской мысли более, чем многие писатели и ученые по ремеслу, — писал К- Д. Кавелин. Невозможно писать историю русского литературного и научного движения за это (1820— 1830-е гг. — Д. Д.) время, не встречаясь на каждом шагу с именем Авдотьи Петровны... Чтобы оценить ее влияние на нашу литерату­ру, довольно вспомнить, что Жуковский читал ей свои произведе­ния в рукописи и уничтожал или переделывал их по ее замечани­ям" [3, с. 135]. Сама А.П.Елагина много переводила (в основном французских и немецких авторов XVIII — начала XIX в.), рисовала.

К влиянию матери прибавилось влияние В. А. Жуковского, дово­дившегося Авдотье Петровне близким родственником. Он много времени уделял воспитанию ее старшего сына. И Елагина, и Жу­ковский по складу ума и характера принадлежали к концу XV111 в., к эпохе сентиментализма. Но и стремительно распространяющийся романтизм не был чужд им. Напротив, Жуковский был энтузиас­том этого направления, и, наверное, самым крупным нашим роман­тиком. Таким образом, Киреевский испытывал влияние сентимен­тализма и романтизма. Оно было не только теоретическим. Роман­тизм и сентиментализм были атмосферой жизни их семьи. В этом отношении удивительным свидетельством является переписка Ки­реевских 1820—1830-х гг. Их письма — это почти всегда литератур­ные произведения, написанные в сентиментально-романтическом стиле. И себя, и своего адресата автор видит сквозь призму требо­ваний этого стиля. "В своих письмах они беззаветно культивирова­ли романтическую чувствительность", — говорит М. О. Гершензон о переписке А. П. Елагиной и В. А. Жуковского [1, с. 295].

Природа письма двойственна. С одной стороны, письмо (наряду с дневниками и мемуарами) является одной из разновидностей "ма­лой" литературы. Как таковое оно всегда связано с "большой" лите­ратурой и испытывает на себе воздействие ее направлений и сти­лей. С другой стороны, письмо всегда остается фактом быта, доку­ментом, тесно связанным с личной жизнью определенного человека. Как таковое оно является для своего автора средством самоосмыс­ления, авторефлексии. Благодаря этому письмо в определенной си­туации (если автор относится к нему как к факту литературы) мо-

120

жет стать тем мостиком , по которому мировоззрения и стратегии поведения, предлагаемые литературой проникают во внутреннюю жизнь реальных людей, усваиваются ими. Человек "выстраивает" себя в соответствии с литературными канонами. Тому есть очень яркие примеры. Например, переписка В. Капниста с невестой стро­илась по канонам сентиментализма и практически копировала пе­реписку Сен-Пре и Юлии из "Новой Элоизы" Руссо [см.: 4; 5].

Переписка Киреевских вводит нас в "обстановку сентиментально пиетического напряжения" [6, с. 254], которая господствовала в их семье. Сентиментализм и романтизм усваивались таким образом Киреевскими практически. "Романтизм, и притом наш, русский был не простым литературным, а жизненным явлением",— замечал Ап. Григорьев [7, с. 326]. Романтизм и сентиментализм становились буквально воздухом, которым дышали Киреевские. В соответствии с этим строилось и их отношение к людям, определялись качества, которые они в людях ценили. Главным в человеке была "чистая, возвышенная душа", способность к искренним, светлым чувствам, высокая нравственность , бескорыстность, но особенно — "чувстви­тельность", способность улавливать мельчайшие оттенки душевных движений, внимание к "жизни сердца". Эту способность и это вни­мание Киреевские развили в себе до высокой степени. "Голос серд­ца был у них и религией, и фактической основой жизни" [2, с. 295]. Влияние романтизма и, особенно, сентиментализма было господству­ющим и в кругу дружеского общения И. В. Киреевского в 1820— 1830-е гг. — среди так называемых "любомудров".

^ Поэтический человек

В соответствии с этими влияниями складывались и теоретичес­кие взгляды Киреевского на сущность и назначение человека. Сле­дует только заметить, что, если в жизненной практике и умонас­троении Киреевского этого времени преобладают черты сентимента­лизма, то в статьях большая дань отдается романтизму. Антропо­логия раннего Киреевского развивается в рамках немецкого романтизма. Немецкие романтики (здесь мы имеем в виду ранний романтизм Новалиса, братьев Шлегель, Тика) утверждали дуализм "действительной" и идеальной жизни. Человек погружен в суету земных отношений, в суету быта, мелочность, но в душе своей хра­нит тягу к чему-то небесному, возвышенному, бесконечному. Этой бесконечности он не найдет во внешнем мире, но находит ее внутри себя, в мире своей мечты и фантазии. В этом сущность искусства —

121

оно вводит человека в лучший, идеальный мир. В художественном творчестве состоит высшее призвание человека. "Каждый человек по природе своей — поэт" (Шлегель). Участь поэта трагична. В своих творениях он устремляется к небесному, к идеальному, но не может остаться там навсегда и неизбежно возвращается на землю. Здесь его окружает толпа. Ей непонятны его возвышенные стрем­ления. Поэт обречен страдать — и по причине непонимания толпы, и из-за неудовлетворенного до конца томления по бесконечному (Sehnsucht).

Антропология раннего Киреевского, если судить по некоторым обмолвкам в его статьях, развивалась именно в этом направлении. У него мы встречаем противопоставление мира искусства миру действительности. Совершенно по-романтически рассуждает Кире­евский в своей первой опубликованной статье "Нечто о поэзии Пуш­кина": "Создания истинно поэтические живут в нашем воображе­нии; мы забываемся в них, развиваем неразвитое, рассказываем недосказанное и, переселяясь таким образом в новый мир, создан­ный поэтом, живем просторнее, полнее и счастливее, нежели в ста­ром действительном" [8, с. 51]. Произведения искусства были для Киреевского особым миром. Он именно жил в них. Само изображе­ние (если речь идет о живописи) было только дверью, которая вво­дила его в мир картины и являлась всего лишь незначительной ча­стью этого мира. "Я до сих пор не могу приучить себя, смотря на картину, видеть в ней только то, что в ней есть, — писал он матери в 1830 г. из Мюнхена. Обыкновенно начинаю я с самого изображе­ния и, чем больше вглядываюсь в него, тем больше удаляюсь от картины к тому идеалу, который хотел изобразить художник. Здесь поле широкое, и, прежде чем я успею опомниться, воображение за­кусит удила и... унесет так быстро, что, прежде, чем успеешь под­нять шапку, она уже лежит за тысячу верст" [8, с. 351].

Итак, искусство для Киреевского — новый мир, в котором жи­вут "просторнее, полнее и счастливее, нежели в старом действи­тельном", "бессмертный мир очарований" [8, с. 49]. К этому миру человек стремится лучшими силами своей души. "Человек не весь утопает в жизни действительной... Лучшая сторона нашего бытия, сторона мечтательная, та, которую не жизнь дает нам, а мы при­даем нашей жизни, которую преимущественно развивает поэзия немецкая..." [8, с. 58]. Здесь возникает важнейшая для романтичес­кой антропологии фигура поэта. Поэт — это пример человека, раздвоенного между двумя мирами. Телом он обречен жить на зем­ле, но душою стремится ввысь. Поэт — человек, находящийся на уровне своего бытийного призвания. Для Киреевского образец По-

122

эта — это прежде всего В.А.Жуковский. Он пишет о нем, исполь­зуя специфически романтическую лексику: "Идеальность, чистота и глубокость чувств, святость прошедшего, вера в прекрасное, в не-еизменяемость дружбы, в вечность любви, в достоинство человека и благость Провидения; стремление к неземному; равнодушие ко все­му обыкновенному, ко всему, что не душа, что не любовь, — одним словом вся поэзия жизни, все сердце души, если можно так ска­зать, явилось нам в одном существе и облеклось в пленительный образ музы Жуковского" [8, с. 58].

Культ Веневитинова

Для понимания романтической антропологии Киреевского необхо­димо вспомнить и еще об одном человеке — Д. В. Веневитинове. Он был душой того кружка, который в историографии и получил назва­ние "веневитиновского". В него входили молодые литераторы, боль­шая часть которых объединилась во второй половине 1820-х гг. вок­руг журнала "Московский вестник". Их неточно называют "любо­мудрами" (ибо некоторые из них — В. Ф. Одоевский, Н. М. Рожалин, А. И. Кошелев, И. В. Киреевский, Д. В. Веневитинов, А. С. Норов, П. Д. Черкасский — образовали "Общество любомудрия", на заседа­ниях которого изучали труды немецких философов). Литературной и философской программой любомудров был романтизм. Этот ро­мантизм так и не реализовался в их литературной практике, остал­ся на уровне деклараций. Поэты-любомудры — А. С. Хомяков, С. П. Шевырев, да и сам Д. В. Веневитинов — не смогли преодо­леть сентиментализма и вырваться из плена сентименталистскои элегической лексики [см.: 9]. Наибольшей их удачей в реализации романтической программы было создание (на основе жизни и твор­чества Веневитинова) образа романтического поэта-философа, по­груженного в эмпиреи поэтических грез и мечтаний.

Как показывает Л. Я. Гинзбург, поэзия Веневитинова, в сущности, не была чем-то новым в русской литературе начала XIX в. В ней мы встречаем набор образов и лексики, характерный для сенти­ментальной традиции, господствующей в то время. Творчество Вене­витинова не было преодолением сентиментализма, но лишь попыт­кой такого преодоления. Его стихи хороши, но, наверное, редко превы­шают уровень "второстепенного" поэта. И уж совсем редко они тянут на "поэзию мысли", на философскую поэзию, о которой мечтали любомудры. Тем не менее, Веневитинов занял в сознании совре­менников, да и потомков совершенно особое место. Он стал как бы

123

олицетворением, идеальным образом романтического Поэта [см.очень интересную подборку "Русские поэты о Веневитинове" в: 10, с. 141-160]:

В нем ум и сердце согласились,

И мысли полные носились

На легких крылиях мечты.

Как знал он жизнь, как мало жил!

"Дмитрий Веневитинов навсегда остался в истории отечественной поэзии как символ прекрасной молодости и любви, великих надежд, высоких и чистых порывов", — пишет там же современнный ис­следователь В. И. Сахаров.

Подобная идеализация была вызвана ранней смертью Веневи­тинова, имела некоторые основания в его творчестве, но в большей степени она являлась результатом "коллективного творчества" любомудров. Сознательно или бессознательно они перенесли на Веневитинова черты главного героя романтизма — поэта-филосо­фа. Этот образ они создавали в стихах, посвященных Веневитино­ву, в подготовленном ими издании его сочинений (см., в частности, предисловие Н. М. Рожалина к первому тому сочинений Д. В. Вене­витинова 1829 г.), в статьях. Характерно следующее место из ста­тьи И. В. Киреевского "Обозрение русской словесности 1829 года": "... Среди молодых поэтов, напитанных великими писателями Гер­мании, более всех блестел и отличался покойный Д. В. Веневити­нов... Веневитинов был создан действовать сильно на просвещение своего отечества, быть украшением его поэзии и, может быть, со­здателем его философии. Кто вдумается с любовью в сочинения Ве­невитинова (ибо одна любовь дает нам полное разумение); кто в этих разорванных отрывках найдет следы общего им происхожде­ния, единство одушевлявшего их существа; кто постигнет глубину его мыслей, связанных стройной жизнью души поэтической, тот уз­нает философа, проникнутого откровением своего века; тот узнает поэта глубокого, самобытного, которого каждое чувство освещено мыслию, каждая мысль согрета сердцем, которого мечта не укра­шается искусством, но само собою родится прекрасная, которого лучшая песнь есть его собственное бытие, свободное развитие его полной, гармонической души. Ибо щедро природа наделила его сво­ими дарами и их разнообразие согласила равновесием. Оттого все прекрасное было ему родное; оттого в познании самого себя нахо­дил он разрешение всех тайн искусства и в собственной душе про­чел начертание высших законов и созерцал красоту создания. От­того природа была ему доступною для ума и для сердца: он мог

124

В ее таинственную грудь, Как в сердце друга заглянуть.

Созвучие ума и сердца было отличительным характером его ду­ха, и самая фантазия его была более музыкою мыслей и чувств, нежели игрою воображения. Это доказывает, что он был рожден еще более для философии, нежели для поэзии" [8, с. 67].

Это опять-таки портрет идеального поэта, а значит и идеального человека. Идеального в том смысле, что здесь описана его идея, его призвание, бытийный замысел о нем. И истоки этого понимания мы легко обнаружим в немецком романтизме.

^ На поприще образованности

До сих пор говорилось о влиянии на Киреевского раннего йен-ского романтизма, теперь следует сказать о влиянии гейльдберг-ского позднего романтизма, представленного такими именами, как К- Брентано, А. фон Арним, Й. Геррес, братья Гримм. Гейльдербер-жцы поставили в центр своего внимания проблему национального в искусстве. Они обратились к народному творчеству, публиковали фольклор, использовали народные мотивы в своих произведениях. В связи с этим сформировалось их особенное понимание фигуры поэта. «В раннем романтизме поэзия трактовалась как художествен­ное творчество, всецело зависящее от личности (таланта, способнос­тей) отдельного поэта. Поэтическое произведение, с точки зрения ранних романтиков, — чувственно-наглядное проявление субъектив­ного творческого духа художника. В противоположность этому для поздних романтиков поэзия представляет собой бессознательное твор­чество безличного... "народного духа", некоего идеализированного народного целого. Все поэтические произведения — песнь о Нибе-лунгах, древняя германская мифология, старые и современные на­родные песни — понимались как выражение бессознательно творя­щего "народного духа"» [11, с. 76]. Поэт в этом случае становился простым проводником его, как бы некоторым органом, через кото­рый "народный дух" проявляется. Подобное понимание мы встре­чаем и у Киреевского. Он пишет: "Как мысль зовет звук, так народ ищет поэта. Ему необходим наперсник, который бы сердцем отга­дывал его внутреннюю жизнь и в восторженных песнях вел днев­ник развитию господствующего направления. Поэт для настояще­го, что историк для будущего — проводник народного самопозна­ния" [8, с. 59].

125

Романтический поэт живет в глубоком конфликте с окружаю­щим. В душе его горит жажда небесного, на земле же вокруг него — пошлость и мелочность. Ему не к чему привязаться на земле, ко всему земному он относится либо с презрением, либо с иронией. "Не бедность, а переизбыток внутренних сил делают его холодным к окружающему миру. Бессмертная мысль живет в его сердце и день и ночь, поглощает в себя все бытие его и отравляет все на­слаждения". Она может являться в разных видах: "как гордое пре­зрение к человечеству, или мучительное раскаяние, или как мрач­ная безнадежность, или как неутолимая жажда забвения" — в лю­бом случае она есть "невольное, постоянное стремление к лучшему, тоска по недосягаемом совершенстве", — пишет Киреевский [8, с. 52]. Поэтому у немецких и английских романтиков поэт — это разоча­ровавшаяся, мятущаяся личность, "Чайльд-Гарольд".

Киреевский не может полностью согласиться с этим. Да, считает он, в Германии, в Англии, вообще в Европе человек с духовными устремлениями будет обречен на бездеятельность, на тоску. При­чина в том, что творческая эпоха для эти стран прошла. Они довер­шили "круг своего развития", и в них человек не может реализо­ваться в общественной деятельности. Не то в России. "Время Чильд-Гарольдов, слава Богу, еще не настало для нашего Отечества: молодая Россия не участвовала в жизни западных государств, и народ, как человек, не стареется чужими опытами. Блестящее по­прище еще открыто для русской деятельности; все роды искусств, все отрасли познания еще остаются неусвоенными нашему Отече­ству; нам дано еще надеяться — что же делать у нас разочарован­ному Чильд-Гарольду?" [8, с. 52]. Бездеятельный, разочаровавший­ся человек в России — это вовсе не байроническая личность с "ненасытной душой" и "взволнованными думами", а "существо со­вершенно обыкновенное и ничтожное", "равнодушное ко всему ок­ружающему", которое "презирает человечество потому только, что не умеет уважать его" [8, с. 52].

Для человека с творческими, духовными устремлениями в Рос­сии открыто широкое поле деятельности. Если в европейских стра­нах поэт обретает бесконечность лишь внутри себя, то в России сфе­рой бесконечности оказывается общественная деятельность. Воз­можности для реализации себя здесь безграничны. Главная задача состоит в том, чтобы способствовать созданию русского просвеще­ния. Каждый образованный человек не только может, но и обязан участвовать в этом общем деле: "... У нас ничей голос не лишний. Скажу более: в наше время каждый мыслящий человек не только может, но еще обязан выражать свой образ мыслей перед лицом

126

публики,... ибо только общим содействием может у нас составиться то, чего так давно желают все люди благомыслящие, чего до сих пор, однако же, мы не имеем и что, быв результатом, служит вмес­те и условием народной образованности, а следовательно, и народ­ного благосостояния: я говорю об общем мнении" [8, с. 43—44].

Следует сказать, что смысл терминов "просвещение" и "образо­ванность" у Киреевского близок к термину "цивилизованность". В одном из учебников прошлого века писалось: «Под именем образо­ванности или гражданственности разумеется все, что способствует народному благосостоянию, именно: науки, искусства, ремесла, тор­говля, управление, судопроизводство, военные силы и пр. (для обо­значения всего этого вместе взятого у нас употребляется еще иност­ранное слово: "цивилизация")» [12; с. XV].

Россия — младшая сестра

У Киреевского, да и у других любомудров было очень сильно чувство нравственного долга перед Отечеством. Еще совсем молоды­ми они ясно определили свой путь как служение России и видели огромные возможности на этом пути: "Мы возвратим права истин­ной религии, изящное согласим с нравственностью, возбудим лю­бовь к правде , глупый либерализм заменим уважением законов, и чистоту жизни возвысим над чистотою слога. Но чем ограничить наше влияние? Где положить ему предел, сказав пес plus ultra? Пусть самое смелое воображение поставит ему Геркулесовы стол­бы, новый Колумб откроет за ними новый свет. Вот мои планы на будущее, — писал Киреевский А. И. Кошелеву в 1827 г. — Что мо­жет быть восхитительнее? Если судьба будет нам покровительство­вать, то представь себе, что лет через 20 мы сойдемся в дружеский круг, где каждый из нас будет отдавать отчет в том, что он сделал и в свои свидетели призывать просвещение России. Какая мину­та!" [8, с. 135]. Здесь нет и следа романтической "золотой лени" или апатии.

Такие настроения и такое понимание исторических судеб Рос­сии основывалось не только на воспитании, которое получил Киреев-скиий, но и во многом на схемах, воспринятых из немецкой филосо­фии и французской историографии. Судя по источникам, с учения­ми и Шеллинга и Гегеля Киреевский был знаком еще задолго до поездки в "чужие края" в 1830 г., когда он смог лично познако­миться с этими мыслителями , а также прослушать их лекции. То понимание истории, которое Киреевский обнаруживает в своих ран­них статьях явно германского происхождения. Правда, он предпо-

127

—

-

читает говорить не о "развитии мирового духа", а о развитии "ев­ропейского (мирового) просвещения". В этом развитии выделяются определенные этапы, на которых главную роль играет тот илии иной народ, дух которого соответствует данному моменту развития евро­пейского просвещения. "...Для того, чтобы целое Европы образова­лось в стройное, органическое тело, нужно ей особое средоточие, нужен народ, который бы господствовал над другими своим поли­тическим или умственным перевесом. Вся история новейшего про­свещения представляет собой необходимость такого господства; все­гда одно государство было, так сказать, столицею других, было сер­дцем, из которого выходит и в которое возвращается вся кровь, все жизненные силы просвещенных народов" [8, с. 78]. В эпоху, когда народ выходит на мировую арену и осуществляет текущий этап развития мирового просвещения, для поэта открываются огромные возможности для самореализации, ибо мир идеальный и действи­тельный совпадают. Вся сфера исторической жизни становится сфе­рой проявления "народного духа".

Европейские государства сменяли друг друга, подхватывали од­но у другого эстафету европейского просвещения. Но к XIX в. все западноевропейские народы уже исчерпали себя: каждый из них уже совершил свое назначение, каждый выразил свой характер, каждый пережил особенность своего направления, и уже ни один не живет отдельною жизнию. "Вот отчего Европа представляет те­перь вид какого-то оцепенения; политическое и нравственное усоврешенствования равно остановились в ней, запоздалые мнения, обветшалые формы, как запруженная река, плодоносную страну превратили в болота, где цветут одни незабудки да изредка блес­тит холодный, блуждающий огонек" [8, с. 78].

Кто же должен вывести Европу из тупика, кто подхватит упав­шее европейское просвещение? Киреевский отвечает — Россия: наша образованность "рождалась, когда другие государства уже доканчи­вали круг своего умственного развития, и где они остановились, там мы начинаем. Как младшая сестра в большой дружной семье, Рос­сия прежде вступления в свет богата опытностью старших" [8, с. 78]. Россия должна воспринять мировое просвещение и развить его. Это убеждение стало главным для Киреевского и в его практической деятельности.

Ужасная неизвестность

Итак, трагическая романтическая разорванность человека меж­ду идеальным и реальным мирами согласно Киреевскому может

128

преодолеваться в такие эпохи соединения идеи с действительнос­тью. Семья была для Киреевских как раз тем местом, кусочком идеального мира среди моря действительности. Только в ней мож­но жить по-настоящему, только в ней можно обрести счастье. Се­мья приобретала для Киреевских значение основного факта их внут­ренней жизни, некоего "бытийного центра". Все остальное получа­ет смысл и познается лишь в отношении к нему. "Друг мой, без тебя в моей жизни нет ни радости, ни цели", "связь моя со всеми, со всем, что мне дорого, основана на тебе", — признавалась А. П. Елагина в письме И. В. Киреевскому [см. 13]. Разлука для Ки­реевских была мучительна, переживалась как несчастье, как ду­шевный катаклизм, как удар судьбы. Все мысли в разлуке сосре­дотачивались на родных. Впечатления, отвлекавшие от этих мыс­лей, носили какой-то призрачный характер. "Вся моя жизнь с тех пор, как оставил Москву, — писал И. В. Киреевский родным из Берлина в 1830 г., — была в мыслях об Москве, в разгадываниии того, что у вас делается: все остальное я видел сквозь сон. Ни одно­го впечатления не принял я здесь свежим сердцем, и каждый по­рыв внимания стоил мне усилия" [14, с. 29].

Особое значение в этих условиях приобретали письма. Для на­ходящихся в разлуке они были буквально глотком живой воды. "Наконец, письмо от вас! Я не умею выразить, что мне получить письмо от вас!... Судите ж, после этого, как живительны, как необ­ходимы мне ваши письма", — восклицает И. В. Киреевский в пись­ме родным [14, с. 29]. Общение с родными, пусть заочное, оживот­воряло, давало силы жить.

Но в Киреевских постоянно жило "мучительное волнение беспо­койства" за своих близких. Семья была своего рода идеальным бы­тием , осуществленным в действительности. Тем мучительнее было понимать , что и оно подчинено закону временности и смерти. Это сознание постоянно и неотступно преследовало Киреевских и рож­дало страх. "Во всей семье нашей господствующее, ежедневное чув­ство есть какое-то напряженное боязливое ожидание беды. С этим чувством счастье не уживается... Это чувство беспокойство понап­расну мы в семье нашей утончили донельзя", — замечал в в одном из писем И. В. Киреевский [15, с. 218]. Спокойствие становится не­возможным. Киреевские постоянно ждут беды. Настоящее обесцени­вается, мысли сосредотачиваются либо на будущем (в котором затаи­лась неведомая угроза), либо на прошлом (его ностальгически вспо­минают). "... Мы никогда не думаем о настоящем, а заботимся только о будущем", — сожалеет М. В. Киреевская [15, с. 218].

9 Социокультурные исследования

129

У Киреевских создается впечатление, что над их семьей довлеет какой-то рок, который делает счастье невозможным, и от него не убежишь. Но это была не болезненная "идея-фикс", не вариант ма­нии преследования, это было лишь необычайно четкое осознание реального факта — факта временности, смертности здешнего бы­тия. Все начинается и заканчивается, все возникает и исчезает. Се­мья, близкие люди подчинены закону временности, и никакие рас­суждения о совпадении идеального и действительного не отменяют этого. "Идет время, проходят дни за днями, годы за годами, и мы неприметно приближаемся к той ужасной неизвестности, поглоща­ющей всех и вся в неизмеримой пучине вечности", — записывает в своем дневнике в 1810 г. Н. И. Тургенев [16, с. 224].

Смертность и временность непреодолимы. Единственным достой­ным ответом им может быть стоическое мужество. "Спокойствие и мужественная неустрашимость перед ударами судьбы" — "вот о чем мы должны подумать вместе, чтобы действовать общими сила­ми" — пишет Киреевский брату [15, с. 218]. "Может быть, мне уда­стся твердостью, покорностью судьбе и возвышенностью над самим собою загладить ту слабость, которая заставила меня... согнуться под ударом судьбы", — надеется он в другом письме [14, с. 15]. Это лишь безнадежно-героическое противостояние, а не преодоление смертности.

Удовлетворение своих стремлений Киреевский нашел во второй период своей жизни в православной церкви.

Литература

1. Лосский Н. О. История русской философии. М., 1991.
   
2. Гершензон М. О. И. В. Киреевский // Грибоедовская Москва. М., 1989.
   
3. Кавелин К- Д. А. П. Елагина // Русское общество 30-х годов XIX века. Мемуары современников. М., 1989.
   
4. Лазарчук Р. М. Переписка Толстого с Т. А. Ергольской и А. А. Тол­стой и эпистолярная культура конца XVI11 — первой трети XIX в. // Л. Н. Толстой и русская литературно-общественная мысль. Л., 1979.
   
5. Гинзбург Л. "Застенчивость чувства". По поводу переписки людей пушкинского круга // Красная книга культуры. М., 1987.
   
6. Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991.
   
7. Абрамов А. И. Романтизм // Искусство. М., 1986.
   
8. Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1979.
   
9. Гинзбург Л. Я- О лирике. Л., 1974.
   

10. Веневитинов Д. Стихотворения. М., 1982.
    
11. Габитова Р. М. Эстетика немецкого романтизма // История эстети­ческой мысли. В 6-ти т. Т. 3. М., 1986.
    

130

12. Иловайский Д. Руководство по всеобщей истории Древнего мира и средних веков. М., 1864.
    
13. ЦГАЛИ, ф. 236, О. 1, ед. хр. 67, л. 6.
    
14. Киреевский И. В, Поли. собр. соч. В 2-х т. T.l. M., 1911.
    
15. Там же. Т. 2.
    
16. ГершензонМ. О. Н. И. Тургенев в молодости // Грибоедовская Мос­ква. М., 1989.