Geum.ru

Img src= 90302 html m74583d54

Вид материалаДокументы

Содержание


Фигура пьера менара
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   15
^

ФИГУРА ПЬЕРА МЕНАРА


При виде Черных Дроздов,

Летящих в зеленом свете,

Даже блудники благозвучия

Вскрикнули бы пронзительно

Уоллес Стивенс

“13 способов видеть Черного Дрозда”

(способ №10)


В этой завершающей свертке возвратимся напоследок к той фигуре, которая была обрисована нами в начале работы и незримо сопровождала (может быть, даже вела) нас на всем ее протяжении, – к Пьеру Менару. Ведь, действительно, – та торжественная безнадежность, к которой мы пришли в качестве итога, не была ли угадываема уже в безнадежности предприятия Менара, как и в загадочной его значительности. То, куда вывело нас продумывание проблематики, имеющей в виду реальность текста, лишь подтверждает наши первоначальные интуиции относительно симптоматичности дела Менара и масштаба той ситуации, которую он выстраивает. С самого начала Менар явственно показывает нам, что текст может иметь и другую значимость и значительность, помимо своего функционирования в качестве знаковой структуры, что – более того – его суть не исчерпывается “структуралистским” его пониманием и его роль далеко выходит за рамки просто коммуникации людей.

Заметим, что даже в классической триаде автор-читатель-текст Менару не так-то просто найти место: ведь от позиции читателя, понятой более или менее привычно, он, без сомнения, уходит, но и на роль автора явно не претендует, да мы бы и не потерпели таких претензий с его стороны: слишком уж это режет слух, слишком явно у “Дон Кихота” уже есть автор – об этом мы говорили в “Метафизических реках”. Борхес именует Менара “автором "Дон Кихота"”, но делает это лишь для звучности названия. Простым методом исключения получается, что Менар занимает позицию текста, и этот странный, на первый взгляд, вывод, если его серьезно продумать, проливает свет на многое.

Вставая в позицию текста, Менар олицетворяет собою то “Я”, существующее в тексте, ту фигуру рассказчика, нетождественную личности автора, о которой мы говорили в “Динамике текста”, его предприятие делает зримым наличие в тексте этого структурного элемента. Высказываемое текстом исходит именно из этого “Я”, то есть от Менара, и обращено к трансцендентному Другому. Еще в “Метафизических реках” мы попытались схватить это осуществляемое текстом обращение к трансцендентности Другого, проявляющееся в предстоянии богам и включенности в близость сущности вещей, через образность “Вызова”, увиденного и принятого Менаром, через образность “Игры с Бытием”, которую он ведет. Менар выявляет на себе и демонстрирует нам ту внутреннюю работу, которая, совершаясь в тексте, придает ему таинственную привлекательность в наших глазах, впервые, собственно, делая его текстом в интересующем нас смысле слова. Менар выявляет, открывает эту таинственность, но, конечно, не объясняя ее, не подводя ее под уже понятное и обычное. Скорее, его миссия прямо противоположна: вывести на свет, сделать ясным и неотвратимым само присутствие таинственного в том, что привычно уже считать обыкновенным: таинственность литературного текста.

Как и всякий другой текст, Менар (будучи текстом) не показывает нам буквально ту работу, тот диалог с традицией, который он совершает, он выдает лишь окончательный результат своего титанического труда, но, перенеся на себя происходящее в тексте движение, он делает предельно очевидным наличие такой работы, точнее говоря, того факта, что “голос текста” всегда и необходимо является голосом традиции. То впечатление, какое производит на нас наблюдение за занятиями Менара, полностью аналогично впечатлению, получаемому от текста, “удовольствию от письма” (Р. Барт). Именно обращенность Менара к трансцендентности Другого и безнадежная устремленность этого обращения завораживают нас, как и в любом тексте. Точно так же, как и всякий иной текст, Менар показывает нам присутствие этого трансцендентного и зияние “тьмы над бездной” в начале творения, но поскольку он показывает это на собственном теле, собственной жизнью, его показ не оставляет возможности уйти от невыносимости непостижимого. Когда спрашивают, как смог Менар повторить написание “Дон Кихота”, следует ответить вопросом на вопрос: “А как смог Сервантес написать того, первого “Дон Кихота”, притом написать его так, что он живет и поныне и будет жить вечно? Как вообще возможно для смертного написать бессмертный текст?” Фраза Менара о том, что для доведения до конца его предприятия, “по существу нетрудного”, ему “надо только быть бессмертным”, должна быть понята именно в смысле необходимости самому стать этим бессмертным текстом.

Непостижимость творчества, выход текста за пределы нашего склеенного привычками мира, величие и утопичность человеческого существования вообще, – все это демонстрируется Менаром на себе, собою самим, когда он делает себя, свою духовность и телесность духовностью и телесностью текста, свою историчность, событийность своего бытия – историчностью текста, существуя не как автор – в стороне от текста рядом с читателем в зрительном зале, – а будучи сам на той сцене, куда устремлено общее внимание, пропуская через себя разыгрывающееся действие.

В конце “Метафизических рек” было сказано, что речь Менара представляет собой перформатив в чистом виде, что Менар вследствие этого сам является Дон Кихотом, что для него донкихотством стало написание заново этого романа. Теперь остается добавить, что смысл подмеченной перформативности еще глубже: точно так же, как “приказываю” в распоряжениях военачальника или “пою” в устах былинщика, речь Менара в своем произнесении осуществляет, реализует то, что она значит. Она реализует роман Сервантеса, придает ему реальность в прямом смысле телесности и вещественности: Менар является не только Дон Кихотом, как героем, но и “Дон Кихотом”, как романом.

Главное,XX что демонстрирует нам Менар, пропуская через себя совершаемое текстом движение, заключается в следующем: это движение, во-первых, утопично, во-вторых, абсурдно. Слово “утопия”, как оно впервые употреблено Т. Мором, изначально содержит в себе замечательную двусмысленность: так могут быть переданы на латыни два греческих слова: eutopia – “хорошее место” и outopia – “место, которого нет”. Утопичность текста в свете этого означает неукорененность его, “беспочвенность” по-шестовски, и одновременно его ориентированность на высшую гармонию, – несбыточность его окончательного раскрытия и реальную силу причастия высшему, которой он владеет. С этим тесно связана и абсурдность его движения, как невместимость в четкие понятия того события, в которое вводит текст. Эта невместимость оглушает, и от глухоты-то – ab surdum – происходит странность.

Утопичность дела Менара, его величие и красота замысла при совершенной несбыточности вскрывает для нас величие и несбыточность всякого текста, ибо он дерзает сказать Слово и может жить только в таком дерзании, но всегда обречен говорить лишь слова. XXI Абсурдность предприятия Менара, его невероятность и бессмысленность оказывается на деле именно следствием глухоты, нашей глухоты к настоящему значению этих занятий, которые делают для нас явственным то, что, говоря всего лишь слова, тексту удается порой, если не высказать, то хотя бы попасть в такт движению Слова, как феноменологической материи мира и как Божественной благодати. То, что смертный человек, употребляя стертые уже от употребления слова, добивается для своих творений бессмертия, становясь современником для своих отдаленных потомков и глубоких предков, то, что этот прорыв совершается, свидетельствует о приобщении Слову. Все, что было сказано нами о тексте философском, целиком относится ко всякому тексту вообще.

Вставая в позицию текста, Менар демонстрирует человеческую суть его, существо письменного слова как воплощенной экзистенции человека. Эта демонстрация утопичности и абсурдности реальности текста оборачивается осознанием утопичности и абсурдности человеческого существования вообще, его величия и метафизической значимости.XXII

***


PS. Чародеи вольны обрекать меня на неудачи, но сломить мое упорство и мужество они не властны.

“Дон Кихот”

Часть II, Глава XVII